Урок ловиласки

Петр Ингвин

Вам такое не понравится. Герой до конца повествования лежит на траве, вокруг в самом диком смысле слова сгрудились иноземные царевны, и одна ведет урок: «Это, – два пальчика подцепили краешек, словно нашкодившего пацаненка за ухо, и потянули вверх, – приносит нам боль, болезни, детей и удовольствие…»«Урок ловиласки*» – аморальный учебник морали, полная версия одного из событий саги «Зимопись».(*ловиласка, любушки (местн.) – искусство любви)

Пролог

Варвара еще выискивала наилучшую кандидатуру, как вдруг…

— Я хочу!

Все оглянулись на вскочившую с моей руки Клару. Потрясенная собственной дерзостью, она конфузливо топталась у всех на виду, сжавшееся тельце исходило пупырышками, а главную девичью драгоценность прикрывали белые от напряжения ладони. Прикрывали от меня. Боже ж мой, опять. После всего, что творилось буквально только что, после разговоров глазами и телами — настолько откровенных, что в прошлые века в конце прозвучало бы «Теперь я должен на ней жениться»…

Сидевшая на моих ногах Варвара осведомилась с видом бывалого перестраховщика:

— Ты серьезно?

Еще бы. В это не верилось никому. Самой Кларе тоже не верилось. Поспешно выпихнутое «да» попыталось развеять свои и чужие сомнения. Мысли и тело поплыли, и, механически переставляя ноги, царевна выдвинулась на позицию.

Варвара приподнялась на коленях, ее лицо оказалось вровень с лицом вставшей рядом миниатюрной практикантки. Никто не сказал бы, что они учились на одном потоке, а в преподавательницы более рослая и ненамного перегнавшая возрастом соученица произвела себя самостоятельно. Разницу в сложении и мировоззрении подчеркивали выпиравшие особенности. Одни — мило маленькие, упругие, застенчиво и доверчиво выставленные — ежились под привлеченным вниманием, другие нагло попирали пространство и замахивались на время, не желая терять его в одиночестве. На те и другие со всей гаммой чувств, от флегматичной отрешенности до восторженного любопытства, многоглазо косились такие же элементы организмов прочих царевен. И чем больше размер, тем грустнее был взор, опускавшийся все ниже и ниже.

А я смотрел глазами. И не мог оторваться. Так жертва безропотно глядит на палача, даже превосходя его в силе. Палач не воспринимается как человек, которого можно побить и от которого можно сбежать, он — рука судьбы, финальная черта. За чертой — небытие, страшное и сладкое, оно манит, но одновременно намекает: за точкой невозврата станешь другим, и прошлого не вернешь.

Жаль, что понимание этого приходит только к переступившим черту.

Где-то на периферии мыслительных процессов возник вопрос — до одури логичный и оттого неуместный из-за ухода в обобщающие сферы от происходившего конкретно со мной: почему взгляд упорно зависал на мягких выпуклостях — любых, что оказывались в поле зрения? Что именно заставляло взор останавливать бег и впадать в гипнотический транс? И неважно, с пипками округлости или с центральной ложбинкой, то есть передние они или задние. Лишь бы спелые и сочные. Впрочем, какая разница? Любые, вплоть до нулевых, лишь бы противоположнополые. Не играли роли ни диаметр пипок, ни форма, ни цвет, ни острота или ее полное отсутствие. Ни глубина ложбинки, ни длина, ни крутизна и красота окрестностей. Лишь бы ландшафт имелся и хоть немного освещался, чтобы его находил взгляд. На этом требования обезьяны, просыпавшейся в таких случаях в мозгу, исчерпывались. Огромные и мелкие, вздернувшие носы или, наоборот, с довольной усталостью поникшие, казавшиеся как невесомыми, так и неподъемными, белые, смуглые, загорелые, как только эти визуальные раздражители появлялись рядом — конец работе, физической и умственной. Мышцы и мысли останавливались, и глаза с упрямством истинного осла, на уровне генов сидящего в каждом мужчине вместе с упомянутой обезьяной, фокусировались на обнаруженном предмете. В мире миллиарды людей, у половины из них имеются такие вот, как перед глазами, особенности, которые, если судить трезво, вовсе не особенности, а норма. Мужчины же при их появлении спотыкались на ровном месте, спотыкаются и спотыкаться будут. Где тут логика? Почему эти круглые штучки, которых у меня нет, не дают покоя одним своим присутствием в пределах досягаемости (или недосягаемости)? Это потому, что их нет у меня?

Вздор. У меня и хвоста нет, но на хвосты смотреть не хочется. И окруживших меня царевен мужское отличие не вводит в ступор, его изучают с интересом и легким будоражащим недоумением, не более. Так смотрят на инструмент, необходимый для полезного дела, или на любимый гаджет — без трепета и обезволивающего смятения. Когда будет нужен — взволнует, в другое время пусть лежит в сторонке и ждет очереди. Надо — позовут. Почему так не получается у меня и вообще у всех мужчин в отношении женских прелестей?!

— Помнишь обо всем, что здесь говорилось? — Брови Варвары сурово сошлись и выпрямились в линию, точно ладонь у полицейского, который отдает честь перед тем, как обвинить в свершенных непотребствах.

Клара кивнула:

— И хочу, чтобы все произошло как можно скорее.

А виноват во всем — я. Именно мои невидимые посторонним развлечения нарушили спокойствие царевны, именно они поменяли знак ее желаний на противоположный. Интересно, предусмотрен ли у Варвары такой поворот? Если да, то — нет слов, одни междометья. Даже страшновато: что еще содержалось в том сценарии? Что если это действие — не последнее, и по окончании неуемная компания не перейдет еще к чему-то? Хотя — к чему? Куда дальше-то?!

Думаю, эти найдут куда. Вспомнилось мелькнувшее недавно среди прочего:

–…тело каждой женщины, — объясняла Варвара, — не похоже на другие, поэтому единых правил не существует, задаются лишь направления. Не только внутрь, — последовал укоризненный ответ что-то изобразившей жестами Ярославе. — Если упрощенный до безобразия мужской организм имеет единственную зону удовольствия, то у нас их неимоверно много, они разбросаны и по поверхности тела, и внутри. Шея, грудь, живот, внутренняя поверхность локтей, коленей и бедер, запястья, поясница, ступни, пальцы ног… У некоторых даже макушка!

— А вот это? — Ладони Феофании постучали по налитой упругости тыла.

Звуки разнеслись звонкие и веселые, как сама вызвавшая их к жизни царевна.

— И это, причем по-разному: у одних поглаживанием, у других поцелуями, у третьих — похлопыванием или поркой.

— Что?! — Руки Феофании отдернулись, будто ошпаренные. Она даже зачем-то подула на них.

— Существуют люди, которым это нравится, — с усмешкой подтвердила Варвара.

— И когда нас наказывают плетьми, им это как нежданная порция десерта? — возмутилась Феофания несправедливостью жизни.

— Только в другом месте, — хохотнула Любава.

Антонина угрюмо осведомилась:

— А среди нас есть такие?

Девичьи головы повертелись, старательно выискивая что-то глазами, извилины загудели, прокручивая известные факты и стараясь припомнить неправильную особь по каким-то случайным деталям прошлого.

— Что мешает нам попробовать? — нежданно принеслось от Любавы — задумчиво и одновременно задорно.

— Я бы доверила проверку нашему пособию, — заявила Ярослава. — Если некое удовольствие существует, думаю, мужская рука обнаружит его у нас быстрее. Кто «за»?

Осторожно потянулась вверх рука Александры. Ее отважно поддержала Майя. Со страхом приподнялись руки Любавы и Феофании, а Кристина совершила подобный подвиг без сомнений:

— У нас замечательное пособие, этим нужно воспользоваться по всем направлениям!..

Вот, а я сомневался, возможно ли «куда дальше». Фантазиям царевен стоило не столько завидовать, сколько опасаться их, особенно последствий, когда подвинувшиеся на почве свалившейся свободы создания окажутся среди родителей и святых сестер, а меня, случайно вознесшегося до руководства, вернут в статус имущества.

У девушек в их нынешнем состоянии понимание причин и следствий не нашло общего языка с желаниями и, фыркнув презрительно, отправилось почивать. Оно ушло далеко и надолго и, видимо, просило больше не беспокоить. Пример — стушевавшаяся фигурка Клары, которая старалась истончиться до полной прозрачности, чтобы вместо нее видели шумевшие кроны и темневшую за плечами кардиограмму горного массива. Кончики русых волос, спускавшихся на плечи, закруглялись к петлицам ключиц и щекотали их, отстриженная челка превращала лицо в окошко, откуда выглядывали недавно миндалевидные глаза, теперь округлившиеся от предстоявшей жути. Чувствовалось, как царевну корежит от события, на которое зачем-то решилась. Никто не заставлял. Зачем же?!

Решительное «я хочу!» контрастировало с последующим «хочу, чтобы все произошло как можно скорее». В финале — завуалированная просьба о помощи, причем с любой стороны: можно ускорить, а можно отказать, и в обоих случаях Клара вздохнет с облегчением. Но чего она хочет больше? Слова — ложь. Любые. До тех пор, пока не превратятся в поступки. Даже ясновидящие не знают, принесут ли им завтра денег, или пора идти работать по основной специальности. Ни один прорицатель не готов отдать жизнь или хотя бы зуб за свои высказывания. Даже дельфийский оракул, от одного слова которого рушились империи, всегда оставлял возможность трактовать выдаваемые пифиями откровения двояко.

— Варвара, — подал я голос, и бурунчики разноцветных любопытных голов всколыхнулись над океаном белых волн. — Если человек боится передумать, то не готов.

— Я готова! — выпалила Клара.

И покраснела.

— Почему вдруг? — задала Варвара простой вопрос. — После того, как отказалась от прочего…

Варваре тоже не нравилось происходящее. Выбившись в руководительницы, она отвечала за нас. Проблем ей не хотелось. То, чего хотелось, она уже получила. Или еще получит. Никто не знает, сколько пунктов содержал план в ее голове, когда нынешний урок замышлялся, и в конце скольких строчек галочки о выполнении еще не проставлены.

— Я хочу. — Упорства Кларе было не занимать. — И хочу именно сейчас.

Ищущий поддержки взгляд обвел учениц, наупражнявшихся в других дисциплинах. Большинство одобряли ее выбор. Работало стадное чувство: пусть она тоже, а то чего вдруг не как все? Лучше нас, что ли?

— Это твое право, — вздохнула Варвара. — Надеюсь, не пожалеешь.

Природа сказала женщине: «Будь прекрасной, если можешь, мудрой, если хочешь, но благоразумной ты должна быть непременно». По окружавшим меня царевнам я делал вывод, что природа зря болтала языком или чем там она это делает. В воздухе пахло свежестью, полынью и шизофренией, но только не благоразумием.

Тугая стать соткалась надо мной пушистой тучкой, готовой вот-вот пролиться дождем. Девичьи руки с трудом сняли навес со скромной золотистой лужайки — смысла и дальше соблюдать видимость приличий больше не видела даже хозяйка окрестных дюн и ущелий. Игры закончились.

За перипетиями с боровшейся с собой главной героиней я едва заметил, как Ефросинья прикарманила мою освободившуюся конечность по другую сторону от Феофании — у моих пальцев вновь отобрали свободу. Еще минуту назад меня бы взорвало. Сейчас это стало неважно, сознание целиком концентрировалось на главном действии.

— Чувствую себя мишенью на копейном турнире. — Клара мужественно перешагнула мои бедра. Напряженные губы попытались выдавить улыбку, но получилось нечто невнятное.

— Но готовой ли принять удар? — повторно удостоверилась преподавательница.

— Да. — Веки у Клары судорожно сомкнулись. Затем поднялись и упали еще раз — для пущей убедительности. Скорее всего, чтоб окончательно убедить себя. — Готовой.

Взгляду и словам многократно поддакнуло пулеметной трелью выпрыгивавшее из клетки сердечко — не желавшее спорить с окончательно для себя решенным и жутко теснившееся в ставшей вдруг невозможно маленькой клетке.

Замерев надо мной на прошедших в тревожном ожидании полминуты, Клара снова прикрылась.

— Нет, не могу. Можно, я развернусь?

— Зачем? — не поняла Варвара.

— Стесняюсь.

Все страньше и страньше (или как это ощущение правильно произносится, когда у произносящего голова работает?) звучало слово «стесняюсь» в сумасшествии происходящего. Лица и не лица зашлись в приступе сдерживаемых смешков. Судорожно выгнувшаяся Феофания подмигнула Ефросинье, оседлавшей мою вторую руку, та покровительственно усмехнулась и нарочно поерзала с немыслимой амплитудой.

Варвара тоже улыбнулась:

— Как хочешь.

Клара развернулась — опрометью, будто за ней гнались с вилами, и острия уже покалывали пятую точку. Так дети спасаются от проблем: не вижу, значит, и меня не видят. Узкая спинка заняла половину кругозора. Вся внутренняя часть ног, от щиколотки до, скажем, другой щиколотки, схватилась за меня, как утопающий за все, что не позволит сгинуть в бездне — страшной, обезволивающей, затягивающей. Царевна явно тонула, но тонула странно — спасения она ждала не от окружающих, а от меня, своего противника и мучителя, того, кто сделает будущую утопленницу если не счастливой, то хотя бы умной. Пусть даже задним числом.

Если разворотом Клара пыталась что-то скрыть, то ошиблась, причем жестоко. В новой позиции все подробности оказались как на ладони, вид получился, будто в театре из первого ряда. Спутанные волосы частично прилипли к плечам, остальные свесились в сторону опущенного лица, открыв беззащитный затылок. Шейка (никак не шея, к царевне это грубое слово не подходило) грациозно согнулась, и в длинной впадинке, гораздо ниже через перевал копчика переходившей в другую впадинку, проявился трогательный пунктир позвонков. Плечи и лопатки покрывали родинки в неисчислимом количестве — счастливая, сказали бы те, кто верит в приметы. Верила ли в них обладательница такого количества счастья?

Она верила в то, что делает, и в меня. Стыдилась, отвлекала внимание, но мне, как достойному противнику, который ее решением превратился в соратника, доверяла больше, чем подругам и новоявленной преподавательнице. Кто знает, как она поступила бы, окажись на моем месте другой?

Скажу честно — я рад, что на моем месте не другой. Я не хотел того, что случилось, но оно случилось. Смыслы в произошедшее можно вложить самые разные, от «хо-хо» до «ох, ох». В общем…

Уважаемые дамы и господа, наш лайнер, совершающий полет по маршруту рождение-смерть, попал в воздушную яму инстинкта и падает. Просьба мыслям не бродить по салону и соблюдать спокойствие. Запасной мозг находится в хвосте самолета, но сейчас он занят приключениями и просит не беспокоить. Высота — несусветная, температура за бортом накаляется. В течение падения вам будут предложены горячительные ощущения для плоти и пища для души. Ручное управление сознанием отключено, идем на автопилоте. Экипаж прощается с вами, приятного полета.

***

К этому пришло, так сложились обстоятельства. А если докопаться до истины, то их сложили. Я не оправдываюсь, просто хочется донести правду. Мою правду. Допускаю, что в пересказе Варвары, Антонины или Ефросиньи правда окажется иной, и не факт, что благовидной. А со слов Майи, Любавы или Кристины — третьей: восторженно-слащавой и столь же необъективной. И все эти правды, как любые другие, имеют право на существование.

Впрочем, лучше рассказать обо всем по порядку.