Кваздапил. История одной любви. Окончание

Петр Ингвин, 2017

И смех, и слезы, и любовь, и много прочего. Окончание дилогии. Дизайнер обложки: Галина Николаиди.

«Моя Надя приехала»

Ну и сны. Сколько можно? Может, мне и это снится? Я сунул руку под одеяло и ущипнул себя.

Больно.

Это ничего не значит, я уже щипал себя раньше, и тоже было больно. Так же проверена версия про удивление. Обманывают нас господа ученые, на самом деле человек во сне удивляется, и еще как. Это не показатель. Другое дело, что позже проснувшееся сознание недоумевает и ужасается, почему откровенную чушь считало чем-то нормальным. Но удивления во сне тоже хватало. Как и боль, оно ничего не значило.

Во снах ко мне все время кто-то приходил. Если приходила девушка — все получалось замечательно. Может, это намек, чтобы и я куда-то сходил и что-то сделал, чтобы в реальной жизни тоже стало все замечательно?

Для начала нужно заставить себя встать.

А зачем? Что меня ждет? Очередные долгие часы в тоске и одиночестве. Что бы я ни сделал, Хадю не вернуть.

А Дашу? Созвониться и пригласить ее куда-нибудь — глядишь, и вышло бы что-то путное, как во сне.

А разве оно было путное? Даша — путная?!

Второй вопрос: а я сам — путный?

То-то и оно.

Чтобы забыть любовь или хотя бы как-то от нее отрешиться, существуют водка и другие девушки. Надо проверить, вернулась ли Даша, как это было в моем сне, или осталась в областном центре. Спрошу у Машки, когда вернется. Звонить ради этого не стоит, а то сестренка посчитает праздное любопытство за прямой интерес к подруге.

А разве он не прямой? После такого сна…

Все мысли распугал звонок в дверь. Даша?!

Одна часть сознания стремилась туда, во тьму прихожей, вторая требовала остаться. Но какой смысл оставаться и продолжать жалеть себя, непутевого? Зачем жить прошлым, которого не воротишь, если возможно сладкое бурное будущее?

Меня останавливала любовь. Любовь не умирает, а объект любви — да, к сожалению. Можно похоронить себя вместе с ним, а можно жить за двоих.

Моя любовь жива, и она говорит: ты должен быть счастлив вопреки всему. И если заставить себя быть счастливым, то однажды…

Хватит переливать из пустого в порожнее. Меня вынесло из постели. По пути в прихожую руки вделись в банный халат, и когда дверь приглашающе распахивалась, я завязывал на животе узел.

Глаза отказались верить.

— Ха…

— Тсс!

Приложив палец к губам, Хадя шмыгнула мимо меня в квартиру.

Яркие брюки и кофта, прямые длинные волосы вместо еще более длинной косы — она стала другой, но узнал я ее раньше, чем увидел изменения.

Дверь закрылась. В полутьме прихожей нас бросило друг другу в объятия. Мир растворился, словно был сном.

Нет, на этот раз сном было все остальное. Наш поцелуй стоил жизни. Живая Хадя была в моих руках. Она любила меня.

Явь оказалась лучше сна.

— Ты голый, — улыбнулась Хадя, когда в тесной возне мой плохо завязанный халат сам собой распахнулся, и руки Хади, под халатом скользнув мне за спину, обвили и прижали не менее крепко, чем я прижимал ее к себе.

— Ты под одеждой тоже голая. — Не лучшая тема для первых слов после невозможной встречи. Я срочно исправился: — Ты откуда? Я слышал…

— Посторонние думают, что меня похоронили, но никаких похорон не было, просто свадьба не состоялась. Слухи ходят разные, но это слухи. Дома я рассказала родителям о нас с тобой, и они, хоть не поверили сначала, а потом долго негодовали, в конце концов смирились и поняли меня. Они все утрясли, и сейчас я свободна.

— Это стоило денег?

— Больших. — Хадя посерьезнела на миг, но радость и мои руки заставили забыть о неприятностях, хотя бы временно. — Что может быть дороже счастья и жизни? Плохая живая дочь — лучше чем хорошая мертвая. Совсем недавно они потеряли Мадину. И Гарун был на моей стороне. Он очень хвалил тебя, рассказывал, как ты любишь меня. Втайне от всех он привез меня сюда. Родители скажут всем, что я вернулась на учебу, а потом — что собралась делать карьеру. Постепенно слухи утихнут, и можно будет заговорить о свадьбе. Мои родители — современные люди, они понимают, что в жизни возможно даже невозможное. Они хотели мне другой судьбы, но примут любую, которую я выберу сама. А я выбираю тебя.

Счастье переливалось через край, и все же я нашел силы спросить:

— Разве мусульманкам можно замуж за немусульманина?

— Какая разница, кто есть кто? Мы живем в двадцать первом веке. Никто не заставит меня жить с человеком, которого я не люблю.

— Но ты сбежала от меня как раз по этой причине.

— Я считала, что долг перед родителями выше собственного счастья, меня так воспитали. Потом перед глазами встал пример Мадины. Она мечтала о другой жизни, из-за этого все пошло наперекосяк. Мадина погибла из-за своих желаний, которым старые традиции не давали осуществиться. Каждый сам должен отвечать за свою жизнь. Мадине нужен был карнавал с фейерверком, а ее собирались запереть на кухне. Мне, наоборот, хочется домашнего покоя, но с тем человеком, которого я люблю и уважаю. Имам Шамиль говорил: «Если мужчина будет мужчиной, женщина будет женщиной».

— А еще он сказал: «Боишься — не говори, сказал — не бойся», — с глупой от свалившегося счастья улыбкой добавил я, не зря восполнивший информационный вакуум на тему Дагестана и его стержневых особенностей. — И «На дне терпения оседает золото».

— Именно! Жизнь показала, что лучше тебя мне не найти. Я люблю тебя. Именно тебя. Поэтому я здесь, назло традициям и обстоятельствам. Не они определяют нашу судьбу. Мы сами строим нашу жизнь и отвечаем за каждый поступок.

— Саня, ты скоро? — огорошил раздавшийся где-то рядом игривый женский голосок. — Кто там?

Хадя окаменела. Я, честно говоря, тоже. Дома никого не было!

Но я не заглядывал в родительскую спальню. Пока я спал, туда могли незаметно проскочить Машка с Захаром.

Тогда при чем здесь «Саня, ты скоро?»

Голос похож на Дашин. Неужели мне решили сделать «подарок», и теперь во второй спальне меня ждет «приятный» сюрприз?

— Кто это? — Хадя отпрянула от меня и попятилась к дверям. — Ты не один?

— Сам ничего не понимаю. Я был дома один. Подожди, сейчас посмотрю.

Два широких шага привели меня к родительской спальне. Я рывком распахнул дверь…

Сложенный для сидения диван тускнел желтым покрывалом. В комнате никого не было.

Я осторожно отворил дверь во вторую спальню.

Поверх измятого одеяла в моей постели заждавшейся звездочкой раскинулась Даша. Груди торчали, ущелье ног призывно сочилось желанием.

— Я соскучилась.

Ко мне потянулись липучие руки-щупальца, которые однажды (пусть и во сне) я так любил, что хотел остаться с ними навсегда, а сейчас ненавидел всеми фибрами, жабрами и канделябрами.

Сзади обреченно хлопнула закрывшаяся за Хадей дверь.

Бежать вслед и уговаривать? А смысл? Чтобы как в анекдоте — «Это не то, что ты подумала»? После того, что Хадя видела собственными глазами, ее не вернуть.

Я не звал Дашу, она каким-то образом пришла сама. Но в предыдущей наявульной жизни, где сон не отличался от яви, когда мне было невыносимо плохо, именно Даша превратила «плохо» в «хорошо» — и разве я тогда возражал?

Судьба отплатила той же монетой. Девушка, которая по моему желанию в тот раз из «плохо» сделала мне «хорошо», теперь из небывалого «сказочно» сделала «отвратительно». Зеркальный ответ. За все в жизни надо платить.

— Ты откуда взялась?!!!

Я орал что есть мочи — в крик вложил всю горечь катастрофы. Кулаки сжимались, сердце рвалось на части.

Даша удивленно хлопнула ресницами:

— Ты чего? Я жду продолжения, а ты ушел. Кто там был? Соседка за солью приходила? А соседка красивая?

На полу валялись свидетельства бурного времяпровождения.

Ничего не понимаю. Явь и сон перемешались. Кажется, я действительно схожу с ума.

В дверь позвонили — долго и требовательно.

Хадя вернулась?!

Я не успел броситься в прихожую, меня пригвоздило на месте, а по спине пополз холодок: по роскошной фигуре Даши прошла рябь, она коряво растянулась сразу во все стороны и оплыла кляксами лица, грудей, живота и бедер. Комнату заволокло серым туманом.

Через миг непроглядную завесу пронзил яркий луч, и картинка превратилась в другую — в невыносимо привычную, от которой хотелось выть и лезть на стену. В нашей с Машкой комнате я был один и лежал в кровати, хватая ртом воздух. В груди мощно стучало сердце. Недавняя жуть оказалась очередной проделкой подсознания. В лицо било утреннее солнце.

Все опять оказалось сном. Все, кроме звонка. Он был настоящим, потому что повторился. Почти сразу его сменил резкий стук. Настойчивый стук, в свою очередь, сменился грохотом, от которого дверь дрожала и скрипела деревянным косяком.

Открывать не хотелось.

А если дверь сломают? И, собственно, какая мне разница, кто за дверью? Хадя мертва. Кроме как во сне, она не придет. Остальные люди меня не волновали.

Я машинально потянулся за халатом, но не стал его брать. К черту халат. Ничего не хочу. Никого не хочу. Хочу тишины и покоя.

Поправив на себе трусы, я прошел в прихожую. Трусы — тоже одежда. Пляжная и спортивная. Возможно же, что я только что загорал и занимался спортом? Ну а то, что мятый и сонный — значит, много занимался и настолько устал. В общем, плевать, что обо мне подумают.

Я распахнул дверь. За ней стоял Захар — в джинсах, рубашке поверх белой майки и надетой задом наперед бейсболки. Он глядел на меня умоляюще, как смертельно больной на врача:

— Маша не отвечает на звонки, и я решил узнать — вдруг что-то случилось?

Меня будто ледяной водой облило. Куда же тогда делась сестренка?

— Я думал, она с тобой.

— Обычно мы встречаемся утром и идем гулять. Сегодня я ждал, но она не пришла. Телефон выключен. Уже несколько дней с Машей что-то происходит. У нее появились тайны, иногда она куда-то исчезает, а потом ничего не рассказывает.

— Хорошо, попробую что-нибудь выяснить.

Подавленный Захар ушел, а едва я набрал номер Машки и убедился, что телефон действительно выключен — дверь родительской спальни приотворилась. В щель выглянула явно неодетая Машка:

— Прости, я не хотела тебя будить и выключила телефон. Сейчас включу. Мы тут с другом… В общем, не обращай на нас внимания, мы будем тихо.

Дверь закрылась.

Я тупо изображал столб посреди коридора. Машка дома. С другом. И, можно быть уверенным на сто процентов, это не Захар, поскольку он только что ушел.

Или мои глюки продолжаются? Может быть, все это мне тоже снится? Войду к Машке — а там Захар. Почему нет? Даша же оказалась в моей постели, когда пришла Хадя?

Неправильно. Даша оказалась в моей постели, поскольку я хотел ее там видеть, и подсознание с удовольствием пошло навстречу. Я стыдился факта, что хочу видеть Дашу в своей постели, поэтому она приснилась вместе с Хадей, которую я хотел видеть больше, чем кого бы то ни было. Объяснение простое. И если сейчас, хотя я, конечно, в это не верю, сон продолжается, то за дверью родительской спальни с Машкой привычно окажется Захар. Блаженно раскинувшись на диване, он прикроется простыней, а Машка, витая с приятелем в запахе плотских утех, сморозит какую-нибудь чушь по поводу своей взрослости и моего тупого неприятия этого казавшегося ей незыблемым факта. В то, что Машка притащила домой случайного партнера, не верилось — пусть она и легкомысленная, но не настолько.

Я резко распахнул дверь. Машка без признаков одежды сидела на краю разложенного дивана и ждала загрузки телефона, а остальную часть двуспального сексодрома занимал…

Это оказался не сон.

Лучше бы сон.

На диване с Машкой был Гарун, его одежда валялась на полу.

— Ты чего?! — взвопила Машка, с визгом прыгая за Гаруна.

Находившийся в ступоре мозг все же сделал из произошедшего два заключения: она меня стесняется, и это хорошо, но она не стесняется Гаруна и считает его защитой от меня. Это плохо.

Выглядывая из-за широких плеч моего приятеля, сестренка затараторила:

— Выйди отсюда, извращенец, я же к тебе не вламываюсь, когда… Впрочем, ты хитрый, тебя на этом не поймаешь. Но я постараюсь, я поймаю и тоже вломлюсь! Или еще что-нибудь придумаю, обещаю!

В первой части речи Машка была права, своим поступком я выставил себя не в лучшем свете. Во второй части тоже права — как сказала, так и сделает, и меня ждут веселенькие деньки. Скорее всего, чтобы не портить себе жизнь, придется договариваться и «возмещать моральный ущерб» — выполнить очередной каприз или пойти на уступки там, где обычно граница дозволенного проходила твердо. Обидно. Но — сам виноват. Нечего верить в сны.

Гарун обернулся к Машке:

— Зайка, погуляй, пока большие дяди разговаривать будут.

«Зайка». Как-нибудь припомню своей дурехе, когда опять начнет права качать. Как все возомнившие о себе мелковозрастные, кто вопреки мнению действительно взрослых считает себя взрослыми и от этой несправедливости страдает комплексом неполноценности, сестренка ненавидела ласкательно-уменьшительные прозвища. Любое «Солнышко», «Котик» или «Рыбка» и им подобные (не говоря про смертельно обидную «Крошку») вызывало у нее аллергию, а у того, кто осмелится ляпнуть такое — синяк или вызванную более изощренными способами идиосинкразию на уменьшительные суффиксы до конца жизни. А на этот раз — ничего подобного. Сразу как бы забыв, что брата нужно стесняться (или не как бы, а чтобы снова обозвать извращенцем), сестренка вскочила исполнять высказанное мягким, но непререкаемым тоном распоряжение «друга».

Я отвернулся, но, когда она спрыгивала с дивана, успел заметить, как Гарун поводил ее нежным шлепком по заднице. Вышло у него это мило, любовно-ласково, почти по-родственному, словно они сто лет знакомы. А я точно знал, что никогда сестру и друга не знакомил, и пересечься они никак не могли — жили в разных городах, а когда Гарун приезжал сюда ко мне, Машка всегда находилась где-то в другом месте. Зная Гаруна заочно, как спасителя своей репутации и героя-защитника на «стрелке» с соседним двором, Машка никогда не видела его и не знала в лицо. И вот…

— Подожду на кухне. — Выходя, она солнечно улыбнулась Гаруну, а мне привычно показала язык.

— Нет. Погуляй на улице, я скоро приду.

— Хорошо.

Машка выскочила из комнаты, через минуту хлопнула входная дверь.

Гарун оделся и похлопал ладонью по краю дивана, приглашая сесть рядом.

Мы сели — с разных сторон, словно между нами сидит кто-то невидимый. До сих пор этим «кем-то» была Хадя. Теперь могла быть Маша. У меня многое вертелось на языке, но вина друга в отношении моей сестры накладывалась на такую же мою вину. Это заставляло молчать.

Гарун вытащил из кармана длинный раскладной нож, раздался щелчок, блеснул открывшийся клинок. Острие уставилось мне в живот.

Я давно знал, что будет именно так. К этому не привыкнуть, даже если готов. Но зачем в наши разборки вмешивать Машу?

— Я виноват.

— Хорошо, что ты это понимаешь.

— Но ты тоже виноват. И если бы я не был так сильно виноват, то не разговаривал бы с тобой, а ты летел бы сейчас с лестницы…

— Подожди, сначала скажу я. — Нож замер в руке бывшего друга. — Ты опозорил мою сестру. Из-за этого она мертва. Думаю, ты поймешь мои чувства, когда дослушаешь до конца. Я решил ответить тебе тем же. Я искал подход к Маше, для этого сошелся с рыжей Наташей из соседнего дома — девчонке сам черт не брат, обожает приключения и деньги. Я сказал, что хочу познакомиться с Машей. «Нет проблем, — сказала Наташа. — С тебя ресторан, с меня Маша». Твою сестру оценили в один обед в ресторане. Говорю это тебе, чтоб было о чем подумать. А главное, что за ресторан я действительно получил Машу. И снова не было проблем. Это тебе еще один повод подумать. Я сошелся с Машей, чтобы отомстить тебе. Я хотел сделать ей больно, чтобы потом тебе стало больно так же, как больно мне. — Гарун неожиданно сложил нож, бросил его на пол и отвернулся от меня. — Я не смог. Что-то во мне не дало сделать так, как задумано. Маша оказалась так похожа на Мадину… Хадю не вернешь. И Мадину не вернешь. Я вдруг понял, что с ними обеими все было бы нормально, если бы не кое-что вот тут, — он постучал пальцем себе по виску, — у них, у отца и у меня. У нас всех. Твоя жизнь — неправильная, но привлекательная, она заманила Мадину, слишком рано втянула Машу и сломала Хадю. Моя жизнь, как я ее вижу здесь, — Гарун еще раз дотронулся пальцем до виска, — не может дать того, что дает твоя.

— У твоей жизни, назовем ее традиционной, есть свои плюсы, — сказал я.

— А у твоей, назовем ее нетрадиционной, свои. Жаль, что они — два разных полюса, которые невозможно соединить. Одно нужно душе, второе — телу.

— Из этого и состоит жизнь — метаться между моралью и желаниями.

— Жизнь состоит не в этом. В чем она состоит, можно выяснять долго, а у нас разговор не о том. Вернемся к фактам. Сейчас мы с тобой как бы квиты, хотя для нас с тобой это неравнозначно. Ты переспал с моей сестрой, я с твоей. Разница в том, что моя мертва, а твоя жива.

Хотелось напомнить, что моя сестра — несовершеннолетняя, но этот довод не добавит чести ни одному из нас. Мы все «хороши» так, что пробу ставить негде.

— Мою сестру ты опозорил, а с твоей все как с гуся вода, — глухо продолжал Гарун. — Но это не имеет значения. Я не хочу мстить. Ты не представляешь, какое чудо растет у тебя под боком. Ты читал стихи, которые пишет Маша?

Я знал, где они лежат, а интереса не было. Мне, как выяснилось, вообще не была интересна жизнь сестры, только своя. Наверное, отсюда брали начало все проблемы.

— Не читал, — признался я.

— Зря. Ты многое бы о ней понял. Золушка, которой предоставили слишком много свободы, однажды превратится в принцессу, за которой встанут в очередь короли. Мне не хочется, чтобы такая очередь когда-нибудь появилась, а это воспитывается внешне и внутренне: ограничениями и укорами совести, которую нужно постоянно теребить, чтобы нудела и не давала спать. Грубо говоря, сейчас Маше, в ее возрасте, нужно ограничить свободу. Я прошу у тебя, как брата Маши, разрешения встречаться с твоей сестрой — встречаться в хорошем смысле, без всего этого.

Рука Гаруна брезгливо указала на диван и на пол.

Мне не верилось в дружбу студента четвертого курса и школьницы, в которой любовь предполагалась исключительно платоническая. Столько времени без удовольствий, к которым организм уже привык… Если Гарун сдержит слово — а до сих пор его нельзя было упрекнуть в обратном — значит, он будет искать разовых возможностей на стороне. Такое поведение — как раз в его натуре. По-моему, он будет искать, даже когда вступит в отношения и когда женится. Горбатого могила исправит, говорит народная мудрость. Для сестренки это плохо. Зато в течение всего времени, пока они будут вместе, Гарун удержит Машку от многих глупостей. Это хорошо и для нее, и для всех.

— Я гарантирую, — продолжал Гарун, — что буду защищать Машу от всего, в том числе от нее самой. И не ругай сестру, она тоже думала только о себе и хотела как лучше. Дальше мы с тобой будем действовать вместе — в память о Хаде и Мадине.