На самом краю леса

Петр Ильинский, 2023

Сборник исторических новелл, действие которых происходит в разные эпохи – от первобытного мира через античность и средневековье до наших дней, и которые связаны несколькими не самыми новыми идеями: как быстро с течением времени меняются одни вещи и как постоянны другие; как часто мы ошибаемся, когда думаем, что знаем всё о своей жизни и о своём окружении; как невозможно предугадать последствия даже простых и, тем более, относительно сложных событий и какова суть власти человека над человеком и почему одни ей подчиняются, другие ей обладают, а третьи против неё восстают. Среди героев новелл – персонажи общеизвестные (не всегда названные по имени, ибо в читателе предполагаются смекалка и образованность) и совершенно рядовые, в том числе выдуманные автором на самом что ни на есть ровном месте и чистом листе.

Ловушка для грешника

Исповедь в трех актах

I

Когда я понял, что он меня предал? И как я догадался? Можете не верить, но у меня не было никаких доказательств. Ни единого. А я уже знал. Называйте это интуицией. Ни малейшего резона — и вдруг… «А не предал ли он?» — и все. Внезапно стали понятны его чересчур долгие и явно не связанные с женщинами отлучки, многословные объяснения, которые он последнее время давал по каким угодно поводам, как будто я сомневался в его правдивости, задумчивость, ему прежде не свойственная, и странные взгляды, которые он время от времени на меня бросал. Я про себя называл их «виноватыми», но не мог понять причины — наоборот, он начал меньше подворовывать и лучше работать.

Как только ко мне пришла эта мысль, все стало на свои места. Жалко, но что поделаешь. Будем расставаться. Осторожно, не выдавая себя. Чтобы не случилось еще чего-нибудь непредвиденного и уже совсем безрассудного. Выведенный на чистую воду предатель способен на неожиданности. Пусть ни о чем не догадывается — до времени.

Я сказал небрежно, когда он подливал мне в бокал десертное вино, как бы между делом, расставляя между словами безразличные паузы: «Скучно здесь, жарко. Надоело. Хочу на север. В столицу. Или за море. Там веселее. Еще не решил. Но все равно — уедем. Недели через две, только закончу дела. Собирайся понемногу. Ты ведь этого давно хотел, так что радуйся».

Он согласился, даже пытался выразить восторг, но натужно, фальшиво. Употреблял слова, ему не присущие, книжные. Поскользнулся, чуть не уронил посуду. У него немного дрожали губы. Я подумал: а вдруг все-таки женщина? Боится потерять? Или пуще того — увлекся по-настоящему, захотел осесть, остаться. Тогда почему молчит? Или жалко денег, обещанных за предательство? Чего он страшится больше всего, что в нем сильнее — алчность или трусость? И понял, что, несмотря на несколько лет, которые мы провели вместе, не знаю его настолько, чтобы ответить на этот вопрос.

Потом выяснилось, что, во-первых — да, это был страх, страх потери. Но не женщины, и даже не ее ласк, что обыкновенно важнее, а своей жизни — куда уж дороже. Элементарно, хотя я не сразу разобрался, признаюсь честно. Моя ошибка в том, что я редко пробовал смотреть на мир чужими глазами. А ведь все просто. Люди гораздо больше боятся за себя, нежели за любовниц, даже верных. Даже наоборот, верными женщинами чаще пренебрегают, а лживых ветрениц изо всех сил пытаются удержать. Хотя нежности, которыми они нас осыпают, совершенно одинаковы.

И, во-вторых, тоже — да, деньги ему, конечно, обещали. Ровно столько, сколько нужно, ни медяком больше. В данном случае это было лишнее, но за подобные услуги принято платить. Иначе такие дела не ведутся.

Мстить ему я не собирался — это недостойно дворянина. Низшим не мстят — их нанимают или прогоняют. Чести моей его предательство не задевало, но требовало решительных действий. Его взяли в долю где-то на стороне, значит, я дам расчет. Окончательный, другого не бывает.

Он прибился ко мне давно, случайно. Помог отыскать дорогу после попойки в дешевом трактире, далеко за рынком. Я плохо знал ту часть города, долго кружил, попал в каменистый тупик, где спали нищие. Тут он выскочил, как из-под земли, и с надлежащей предупредительностью проводил меня домой, где я свалился, как убитый, даже дверь не запер. Я подумал тогда — ведь мог бы ограбить, сбежать. А ничего не пропало. Спит на пороге, сопит. Чистить одежду он, как выяснилось, умел, готовить, с грехом пополам — тоже. Я решил — пускай. Искать другого хлопотно, а чем этот дурен? И что же — я не ошибся. Вышло терпимо. Работал он не хуже, а отлынивал не чаще прочих. Вино допивал, объедки выбрасывал. Все в пределах разумного. До самого последнего момента.

Да и то сказать — ничего сверхъестественного в происшедшем не было. Обычная сделка. Он ведь не приносил мне никакой клятвы, не обещал верности, да и смешно бы это выглядело. В наше-то время. Теперь ему предложили лучшие условия. Перекупили. Вот и все.

К тому же, отсутствие обязательств с его стороны означало, что у меня их тоже нет. Я ему просто хозяин. И он мне — никто, наемный слуга из самых простых, как ни назови. Расстанемся легко. Я думал, оставлю его под каким-нибудь предлогом на постоялом дворе, прикажу дожидаться дня три-четыре, для отвода глаз вручу какие-нибудь деньги, якобы на сохранение… Вы не поверите, я даже винил себя — слишком много позволял паршивцу, надо было драть ему уши, и покрепче. Чтобы боялся, черт возьми! Палка и зуботычина — вот истинный эликсир преданности. Но я слишком добр, увы. И никогда не мог лупцевать слуг для одной острастки, не то, что мои друзья.

Когда я понял, что он меня скоро предаст, захватил интерес — кому? Городской страже? Но за что? Зачем такие сложности? Разыскать меня легче легкого. Не хотят поднимать шум? Почему? Против меня затеяли дело? Хотят огорошить, застать врасплох? Я порылся в памяти. Заимодавцы? Нет, им не до мелочей. Проще дождаться и получить по векселям. Никаких причин действовать иным порядком: до сих пор я со всеми своими долгами управлялся.

Кто бы еще стал хлопотать о выдаче ордера на мой арест? Вот этот? Другой? Но их претензии не стоили выеденного яйца. Нет, у меня не было врагов, казалось мне. По крайней мере, таких врагов. А те, кто мог иметь на меня зуб, не нуждались в предательстве. Захотели — разыскали бы сами, при свете дня. Я ни от кого не скрывался.

Наверно, его взяли деньгами? Без них в подобных делах не обходится. Хотя Иуда работал не за деньги, и те, кто принял его услуги, это хорошо знали. Но все равно заплатили. И не взяли кошелек обратно совсем не потому, что боялись молвы или мщения. Закон простой — цена крови достается тому, к чьим рукам она прилипает. Сделать иначе означает раскрепить неравный союз предателя и того, кто стоит над ним, нарушить их субординацию перед дьяволом. Так всегда: их — двое, знатное предательство можно состроить только в союзе. Один исполняет грязную работу, ведет за собой солдат, раздает поцелуи… А второй — смотрит издалека, сорит приказаниями, двигает к краю стола полновесные кругляки.

И никогда вдохновитель-верховод не берет назад плату за чужую кровь — ему легче обсчитаться, чем остаться в долгу. Здесь — его оправдание. Ведь он совершал зло по какой-то надобности, а его сообщник — за деньги. Один был готов расстаться с золотом, другой — жаждал его принять. Так между соучастниками возникает пропасть, их пути расходятся до Страшного Суда. Покупатель предательства становится меньшим грешником, ибо рядом с ним всегда есть больший. Не правда ли, Иуду прилюдно и всуе клянут все добрые христиане, а кто поминает крепким словом иудейских священников? И часто ли? Вот что значит вовремя подвести баланс.

Все-таки загадка нуждалась в ответе. Что-то меня снедало: любопытство или уязвленная гордость. Я не мог думать ни о чем другом, прикидывал так и этак, но решение не приходило. Неужели кто-то решил отомстить мне из засады? Но кому нужна тайная месть, не спасающая ничьей чести? Ведь на нее идут из последнего отчаяния только наислабейшие из обиженных, самые униженные из бессильных. Я искал их среди моих друзей и недругов и не находил. Пришлось прибегнуть к самому действенному способу, меня, впрочем, не очень прельщавшему.

Я отправил его на рынок, а сам пошел следом. Он на всякий случай оглянулся два раза, но, заведомо не ожидая слежки, ничего не заметил и припустил со всех ног. Дорога шла то вверх, то вниз, и мне пришлось постараться, чтобы от него не отстать. Когда я понял, куда он идет, то споткнулся и чуть не упал. Стало не по себе. Спустя пять минут я убедился, что моя догадка правильна, ощутил внезапный шлепок холодного ветра по щеке, развернулся и пошел домой. Земля уже не казалась мне такой твердой. Хотя я все равно не мог понять, почему? И за что?

Дома меня ждало письмо. Старый приятель, сделавший стремительную карьеру в столице, получил назначение в наш город и прибыл вступить в должность. Приглашал зайти вечером, в частном порядке, без чинов и условностей. Я машинально написал учтивый ответ и отправил его с соседским мальчишкой. Мне не хотелось никого видеть.

Когда он вернулся, якобы с рынка, то я выбранил его и сразу сообщил, куда и кем я зван отобедать. Немедленно понял, что смалодушничал — мне хотелось, чтобы он поскорее передал это известие. Авось испугаются и не станут меня хватать. По крайней мере, отложат на день-другой. Стало стыдно, и я даже хотел остановить его, когда он увильнул под каким-то мнимым предлогом — пошел делать донесение. Но я удержался: одно дурное решение не исправить иным, не менее дурным. Или мне по-прежнему было страшно? Он вернулся быстро, обрадовался, что не последовало никаких расспросов, и стал тщательно приводить в порядок мой костюм. В дело пошли платяные щетки, какие-то тряпки. Такой старательности за ним никогда не водилось. Если бы я уже не знал о предательстве, то заподозрил бы измену в тот самый миг. Но эфес у шпаги он действительно отчистил до блеска.

Я вышел из дома пораньше, еще было светло. Мне хотелось поскорее выбраться из четырех стен, ощутить под ногами неровности булыжной мостовой. «На сегодня ты свободен», — бросил я у самой двери. Он не обрадовался и не испугался. Значит, подумал я, сегодня меня не заберут. Можно не терять аппетита. Хотя тут же пришло в голову, что его поведение ни о чем не говорит. Пешка — она на то и пешка, чтобы ничего не знать. Ему-то они станут отчитываться в самую последнюю очередь.

Сделав несколько кругов по городу, я убедился, что за мной никто не идет. Спасибо и на том. Видать, не такая уж я важная птица. И стоит ли пугаться понапрасну, раньше времени? Тут, наконец, мое настроение улучшилось и я сразу направился в немного отдаленный, но зажиточный квартал, где остановился мой приятель. По-видимому, чтобы не привлекать лишних глаз — каков, однако же, политик! Самая короткая дорога была через старое кладбище.

Люди речной долины богатели, плодились и строились быстрее, чем умирали. Поэтому город еще в незапамятное время охватил приют покойников в цепкое кольцо, расползся во все стороны тесными рядами домов, оставив в своем чреве обширную зелено-серую — в зависимости от времени года — проплешину за неглубоким рвом, над которым нависала хилая решетка. Я без труда ее одолел, сделал шаг и остановился. Из глубины разросшихся кустов на меня пахнуло маслянистым, густым мраком.

Место, что и говорить, не самое приятное. Но хотелось отомстить себе за проявленную давеча трусость. К тому же бояться мертвых выходило не с руки: живые, как обычно, оказывались страшнее. Стараясь не провалиться в свежевырытую яму, я споро преодолел полкладбища и почти в самом центре наткнулся на усыпальницу со знакомым именем. Перед ней стояла конная статуя почти в полный рост, не мраморная, из дешевого серого камня.

Голова всадника была отбита и лежала в стороне, на земле. Наверно, мальчишки напроказничали. Или молния. Я перелез через низкую ограду и, ни о чем не думая, приставил голову обратно. Сначала получилось косо, потом я нашел нужное положение, и гордый нос покойника уставился ввысь. Но без толку — голова стояла нетвердо. Я присмотрелся. Из шеи торчал короткий штырь с неровной поверхностью. Плохая работа — наверно, металл треснул при обработке. Закрепить вручную было нельзя. Требовались раствор да известь. Иначе первый же порыв ветра навсегда обезглавит мертвеца. Так еще можно поправить, а разлетись камень на куски? Я помедлил, снова взялся за шершавые уши, снял голову со штыря и положил ее у подножья монумента. Пусть родственники заботятся о ремонте. Я подумал об усопшем. В общем, он сам был во всем виноват.

Дальнейший путь прошел без приключений. Недалеко от дворца я подошел к чистильщику сапог, и он быстро обмахнул от пыли мое платье и обувь. Вход в здание был ярко освещен. Обо мне доложили. Приятель меня ждал и был радушен. Явно гордился собой и новой должностью, но без снисходительности к не столь преуспевшему товарищу. Это мне понравилось. Затем он признался, что почти никому в городе пока не представлен, и дал понять, что рассчитывает на мою помощь. Я в ответ нарисовал несколько едких характеристик тех почтенных горожан, с которыми мне доводилось сталкиваться, а он, в свою очередь, рассказал последние столичные новости. Жаркое было отменного качества. Мы вволю повеселились. Я почти забыл о том, что меня ожидает.

К концу встречи приятель посерьезнел. «Знаешь, — сказал он, когда мы уже сидели в креслах, — перед назначением мне дал аудиенцию Его Величество, — я привстал и наклонил голову в знак уважения. Приятель сделал паузу и собственноручно подлил вина, сначала мне, потом себе. — Понимаешь, — он в поисках нужных слов перебирал пальцами, — Его Величество, в некотором смысле, встревожен рядом, как бы это сказать, неблаговидных тенденций, назовем их так, внутреннего свойства. В последнее время поведение отдельных кабальеро позорит все наше сословие. Пусть их немного, но вред, который они наносят… К сожалению, почти все из хороших семей, отпрыски заслуженных родителей. Кое-кто круглые сутки дебоширит, не вылезает из театров да питейных заведений, другие нагло увиливают от военной службы, третьи, страшно сказать, промышляют грабежом. Да-да, на днях в столице был один вопиющий, прямо-таки невероятный случай, расскажу тебе как-нибудь… Но хуже всех те, кто действует исподтишка, разнося миазмы, занесенные к нам из иных земель. Так называемые любомудры, которые осмеливаются вольнодумствовать самым что ни на есть злокачественным образом, — он неожиданно повысил задрожавший от неподдельного негодования голос, и я понял, что государственная карьера ему удалась не случайно. — Я бы сказал, их род поведения преступен вдвойне, они не только нарушают законы и вносят порчу во нравы, но и смущают нетвердые умы, соблазняют своими постыдными делами свежую поросль отечественного юношества. Не исключено, что некоторые, особо злостные, тайно помышляют о том, чтобы нанести урон самой церкви. И даже если не так, порочная суть их действий от этого не меняется», — он перевел дух и отпил из инкрустированного кубка, кажется, миланской работы.

Я машинально перекрестился — такой поворот разговора для меня оказался неожиданным. Но самое поразительное было впереди. «Признаюсь, — наклонился он ко мне, — Его Величество тонко намекнул на необходимость провести у вас, — он ткнул пальцем в пол, — показательную акцию. Здесь не столица, там бы это было неверно воспринято. Поэтому выбор пал на… Город славный и великий, известный каждому. И когда несколько легкомысленных оболтусов, наносивших своими нравами столь пагубный ущерб окружающим, подававших пример столь низкий и отвратительный, вдруг, скажем, пропадут без следа… Или не вполне пропадут, но с каким-то намеком… Например, спустя месяц пойдут слухи, что это произошло по решению весьма могучих и грозных, назовем их так, сил, поскольку, помимо судов обычных, немощных, открытых и продажных, существуют и неотступно следят за порядком иные трибуналы, воистину неподкупные и никому не подотчетные, озабоченные высшей справедливостью и государственным благом. Что в соответствии с их решением было открыто следствие, неспешное и беспристрастное, что подозреваемые, поначалу запиравшиеся и изворачивавшиеся, постепенно признаются под давлением неопровержимых улик и, так скажем, иных средств…»

В мгновение ока мне все стало ясно. Стараясь не выдать охватившего меня возбуждения, я припал к бокалу. Значит, вот оно что. Исчезновение… В интересах «могучих сил». Беспристрастное следствие. На много лет. Все знают, где ты, но никто никогда не вспомнит, не поможет. Позор семье, поношение роду. И сразу выскочила другая мысль: неужели он меня предупреждает? Напрямую, без экивоков. Вот это да! С какой такой надобности? Ведь у нас не было близких отношений даже во времена студенчества. Такое благородство — не может быть! Истинно рыцарский поступок. Невероятно!

Действительно, этого быть не могло. Спустя мгновение я понял, в чем дело. Ни о каком рыцарстве или студенческом братстве речь не шла. Моего приятеля просто распирало от важности полученной миссии. Он хотел похвастаться, пощекотать свое тщеславие. Почему выбрал меня? Случайно. Или… Тогда, в университете, я успевал лучше многих, почти всех. Наверно, он завидовал, хотя не помню в точности — не обращал внимания. Теперь же бывший соученик имел возможность продемонстрировать достижения, куда более значимые, чем отметки по римскому праву.

Конечно, скрыть, насколько я был ошеломлен, не удалось. Не знаю, выгнулись ли брови, зашевелились волосы на макушке или я всего-навсего позабыл закрыть рот? Но собеседник воспринял изумленное выражение моего лица, как немой вопрос. В соответствии с его ожиданиями, именно так я и должен был отреагировать на сообщенную новость. Нечего и говорить, что мое исполнение прошло на «ура». Хозяин вечера был полностью удовлетворен. Маленький спектакль, который он предвкушал, трясясь в казенной карете, удался на славу Лучший подарок актера зрителю — это искренность, даже неверно истолкованная. Мне казалось, я слышу, как автор постановки сам себе аплодирует.

Внешность приятеля стремительно изменилась. Он на глазах раздался в плечах и плотно заполнил недавно еще столь вместительное кресло. И, с минуту потешившись произведенным впечатлением, добавил, что на следующий день местная инквизиция должна представить ему для ознакомления список лиц, рекомендованных к неспешному следствию. Значит, завтра. В крайнем случае, послезавтра.

Скажу по правде, я был настолько малодушен, что у меня мелькнула мысль просить его о защите. Мою честь спасла лишь поспешность хозяина. «Да-с, все шалопуты получат по заслугам, — провозгласил он, не дожидаясь ответа, и с шумом поставил опорожненный кубок на подставку, инкрустированную мавританскими узорами. — Наш девиз — строгость и справедливость!» — тут я сумел побороть свой страх. После такого позора можно не жить. Нет, только не это.

Когда, пошатываясь от новостей и немного от выпитого, я вышел из дворцовых дверей, то увидел своего неразлучного спутника, сидевшего на самой нижней ступени и делавшего вид, что спит. «А, сеньор, доброй ночи!» — он метнулся ко мне. Значит, промелькнуло в голове, ему наказали не отходить от меня ни на шаг, чтобы в последний момент не упустить. Плохо дело. Но я уже достаточно овладел собой и сухо бросил: «Пойдем», — после чего сразу же, не оглядываясь, зашагал по улице. Он едва успел запалить факел у привратника.

Убить его? Глупее некуда, это меня не спасет, хотя обидно, конечно, злость берет. Он от меня видел достаточно добра, и вот… Захотелось хоть как-нибудь отомстить. И здесь я вспомнил, что он чертовски боится кладбищ. Даже днем, когда я его пару раз для какой-то надобности посылал на чужие похороны, он шел туда с неохотой, кропился святой водой, обвешивался талисманами с ног до головы. А ночью… «Ну-ка, давай за мной!» — и я опять свернул на короткую дорогу. Он сразу же прилип ко мне, не забывая, впрочем, в ужасе оглядываться по сторонам. Но не скулил, как обычно — ох, что с людьми делают деньги. Или все-таки страх? Интересно, его сначала купили, а потом запугали? Или наоборот?

Вдруг я ощутил жалобное прикосновение. «Сеньор… — ага, мною овладело удовлетворение, заскулил, собака. — Сеньор, давайте возьмем чуть левее, — я недовольно дернул головой. — Ведь вон там, — он вывернул шею по ходу нашего движения, — похоронен покойный граф Гонсало…»

«Конечно, он — “покойный”, дурак! — воскликнул я. — Живых не хоронят!» — и только в наказание за все про все хотел протащить его прямо через склеп, как вспомнил, что на статуе нет головы. Почему-то мысль об этом была мне неприятна. Я буркнул неразборчиво и недовольно, но сделал два шага в сторону, а на следующем повороте забрал влево и чуть не попал в свежую могилу. Он шарахнулся, зацепился за вывернутый из земли камень, выронил факел, завопил… Я был по-прежнему раздражен и не протянул шпаги, чтобы помочь ему подняться. Когда мы выбрались с кладбища, то долго шли в темноте. Потом у какого-то трактира нам удалось зажечь факел, и тут я заметил, что он все еще испуган, белее белого. Мне стало его жалко, сразу прошла вся злость и желание уничтожить предателя. Нет, не он мой враг и не в его смерти мое избавление.

Ночью мне снова стало страшно. Я лежал с открытыми глазами. Сна не было — может быть, это последняя моя ночь на свободе. Бежать бессмысленно и позорно. Побег — это признание вины. Хотя никакой доказанной вины им не требуется, не станем себя обманывать.

С другой стороны, начал мечтать я, список этот безусловно тайный, оглашению и даже пересылке не подлежит, и если забраться куда-нибудь подальше, в колонии или хотя бы во Фландрию, поближе к действующей армии, то меня могут и не достать. Только если узнают, что в ночь перед побегом я навещал старинного приятеля, задачей которого было как раз… Да, у него могут случиться серьезные неприятности. Это было бы с моей стороны не очень благородно. Не очень.

Ох, если бы я мог исчезнуть для них для всех. Пропасть, испариться. Нет, такое может произойти только в арабской сказке. Там, где бывают джинны, шапки-невидимки, ковры-самолеты, уносящие своих владельцев за тридевять земель, окаменевшие люди… Правда, в наших романсах тоже совершаются чудеса, пусть не такие красочные. Только и они мне помочь не могли.

Вдруг я понял, что со мной должно случиться. И кто это должен увидеть собственными глазами. Но как его убедить? Как заставить поверить? Голова кружилась. Мысли мерцали шальными звездами. Неожиданно я сразу нашел ответ и на этот вопрос. Словно магический жезл раздвинул окружавшую меня пелену и указал единственную дорогу к спасению. Я резко привстал на постели. Не может быть! Нет, все сходилось. Как в старинной легенде, повествующей о сокровище, спрятанном в волшебной пещере за тремя окованными железом дверьми. Чьим-то попечением у меня в руках оказалось ровно три отмычки — впору для каждой. Все было так просто и изящно, что заслуживало быть названным плодом вдохновения. Мелкие детали мгновенно нарисовались одна за другой. Оставалось исполнение.

Вот только бы отложили… Не сейчас… Нужен хотя бы день. Возможно, приятель не позволит схватить меня прямо назавтра после дружеского обеда — ведь это в каком-то смысле будет для него унизительно. К тому же он будет выглядеть не слишком хорошо — только приехал в город и сразу пригласил к себе… Но, тут же понял я, это легче легкого. Скажет, что в столице до него дошли неприятные слухи, и он хотел по старой дружбе меня вразумить. А списка назначенных в производство по делу он еще не видел и не мог предположить… Все равно, вдруг попытается оттянуть арест, выдвинет какие-нибудь формальные возражения, затребует дополнительные сведения. Боже, помоги! Здесь я неожиданно заснул.

Наутро мой паршивец придумал какие-то покупки — конечно, ему требовалось пойти с донесением, сообщить, где я провел вечер. Подтвердить вчерашние сведения — ишь, какого ревностного работника они из него сделали. Но я тянул, и под разными предлогами не давал ему выйти. Наконец, уже после полудня, когда воздух необыкновенно раскалился, а улицы опустели, я небрежно махнул рукой. Мне нужно было быть точно уверенным, что за мной не следит кто-нибудь еще. С них станется.

Нет, слежки не было. До самой окраины мне не встретилось ни души. Рамос, владелец бродячего балагана, ютившегося неподалеку от городских ворот, внимательно выслушал мои объяснения и спрятал расчерченный мною в спешке листок бумаги. Теперь он гладил перекочевавший в его руки кошелек с задатком и почтительно смотрел вниз. Мы были немного знакомы, и мое появление, сопровожденное необычной просьбой, не вызвало у него никакого изумления.

Последние несколько недель я почему-то зачастил на представления этой труппы, обосновавшейся в городе еще прошлым летом и пользовавшейся все большим успехом. Не ради какой-нибудь актриски — они все были одинаково маленькие, смуглые, вертлявые и интереса не вызывали. Я даже не мог толком запомнить их имена. Нет, тут было притяжение иного рода, не уверен, что смогу его точно определить.

Вы будете смеяться, но в зрительской толпе меня охватывало странное чувство и хотелось отдаться ему снова и снова. Как будто курившееся по углам снадобье дурманило мою кровь. Я припадал к прокопченному дешевыми свечами залу, словно пьяница к бочке. Мне почему-то нравилось быть одним из них, пахнущих вином, потом и жарким небом, гордо носивших свои жалкие украшения. Даже сохраняя отстраненное высокомерное молчание, слушать их «ахи» и «охи», свист и смех, улюлюканье и топот ног.

Рамос везде играл одинаковые роли: справедливого короля, седобородого патриарха, отважного полководца, согбенного под грузом лет, но все равно одолевающего коварных мавров. В мистерии о сотворении мира он был Богом-Отцом, на Рождество — Иосифом. «Это все — только шутка, — сказал я ему на прощание, — но мне чертовски хочется, чтобы она удалась». Он понимающе кивнул.

Давно я не бегал так быстро. Еще через два часа на противоположном краю города меня ждала выносливая на вид лошадь. Эх, суметь бы поутру до нее добраться. Теперь к каменщику, лучше — из самого дальнего предместья, снова несколько слов, еще один кошелек, а потом на кладбище. Веревку я захватил еще утром. Здесь меня ждало разочарование. Да, ее можно было продеть и завязать так, как я задумал, но толку от этого выходило на грош. Замаскировать нехитрое устройство не получалось. Все оставалось на виду, и я сразу понял полную беспомощность моего волшебного плана. Действительно, сказка. Верить в чудо — есть ли самообман глупее этого? Как я мог надеяться? Захотелось немедленно все бросить, уйти куда глаза глядят. А там — будь, что будет. Но я взял себя в руки. Всегда надо доводить до конца то, что начал. В любом случае, это лучше, чем сидеть дома и ждать развязки. Я проверил — веревка держалась крепко. Что ж, спасибо и на том.

Если у двери я увижу стражу, то все пропало. Нет, никого. Он уже вернулся и громыхал на кухне. Вот дурень, опять подумал я, как легко его вывести на чистую воду. Да и любого изменника: когда человек начинает делать странности, значит, он тебя предал. Эту мысль я никогда не забывал, в дальнейшем она мне не раз помогала. На войне я раньше всех видел, кого из наемников недавно перекупил неприятель, и не раз поражал командиров и сослуживцев своей прозорливостью.

«Сними сапоги, бездельник!» — заорал я, и почему-то почувствовал надвигающийся восторг. Он бросился ко мне со всех ног.

Вечером я долго таскал его по городу — было бы подозрительно сразу идти на кладбище. Но и кромешная темнота меня тоже не устраивала. Одна книжная лавка, другая, затем аптекарь… Аптекарь мне был нужен. Лабиринты темных склянок убегали во все стороны, приглашая заблудиться в пряно пахнувшем подвале. Но даже там я не смог растянуть вязкое время и нашел все необходимое за несколько минут.

Ловить момент — самое тяжелое, что бывает в жизни. Ни один тяжелый труд не сравнится с ожиданием. И ни разу я не работал так, как в тот день. Через полчаса после того как начало смеркаться, я приблизился к месту моей вчерашней трапезы, а потом, как бы раздумывая, остановился на перекрестке. «Знаешь, я, кажется, проголодался. Обед-то готов? — он что-то залепетал в ответ. — Еще даже не ставил? Ох, получишь ты у меня. Ну, тогда пойдем напрямик», — и, не слушая его причитаний, я решительно направился в сторону кладбища.

В былое время он дозволял себе со мной спорить и в таком случае мог бы упереться, не пойти, даже сбежать, чтобы назавтра приползти за парой тумаков. Но сейчас он чувствовал вину, знал о моей грядущей судьбе, возможно, испытывал угрызения совести. И еще был обязан за мной следить. Пристально. Наверно, это все-таки главное. Потому старался не отставать, несмотря на бившую его крупную дрожь. Не прошло и четверти часа, как мы оказались в том же месте, где вчера повернули налево. Он что-то невразумительно простонал. Я приостановился и небрежно посмотрел через плечо. Мне нужно было, чтобы он сам все сказал.

«Граф Гонсало…» — у него не осталось слов и даже звуков. Нет, он все-таки мог приглушенно выть, прикрывая рот рукой.

«Что? — мои брови должны были взлететь до самой макушки, но в темноте от этого мало толку, поэтому приходилось работать голосом. — Не мели ерунду!»

Я двинулся напролом. Через две минуты мы оказались у склепа.

«Ну, — я повернулся к нему, — гляди, где тут твой “покойный граф Гонсало”. Видишь?» — он, пряча лицо, пролепетал что-то неразборчивое. Действительно, у страха глаза велики.

«Хе-хе, трусишка, — я дружески похлопал его по плечу, — а вот смотри, как я поздороваюсь с твоим графом». — Он уцепился мне за руку, но я стряхнул его, и одним махом перескочил через ограду: «Здравствуйте, сеньор! Рад вас видеть!»

О, черт, где же эта веревка? Вот! И камень действительно заскрежетал — еле слышно. Но по его скулежу я заключил, что этого было достаточно.

«Хм, — продолжал я, как бы сам с собою. — Не знаю, может быть, мне почудилось, но, кажется, почтенный граф в ответ на мою вежливую речь несколько повернул голову. А ты как считаешь?»

Взвизгнув, он метнулся ко мне, зацепился за ограду и свалился, прижавшись к моему сапогу: «Пойдемте отсюда, сеньор, заклинаю вас… Всеми святыми!.. Умоляю, не трогайте его!»

«Сколько раз я тебе говорил, Хоакин, — я не без удовольствия дернул ногой, — бояться нужно тех ближних, кто еще ходит на своих двоих. А у этого… Вот, гляди. Добрый граф, — я повернулся к статуе, — вам здесь, наверно, одиноко. Знаете что, не соблаговолите ли пожаловать сегодня ко мне на обед? Этот оболтус нам все и приготовит, часика, скажем, через два-три. Повар из него посредственный, зато у меня есть припасенная бутылочка бордосского, так что не откажите».

Я наконец-то отпихнул его и опять дернул за веревку. Снова раздался скрежет. Только бы не упала голова. «Хм, интересно, — мой голос должен был обозначать легкое изумление и вместе с тем полное отсутствие озабоченности, — он кивнул. Значит, согласен, придет. Забавно. Давай, пошевеливайся, теперь тебе придется постараться. Надеюсь, в этот раз ты не испортишь соус», — я схватил царапавшего землю Хоакина под мышки и с удивившей меня самого легкостью перебросил через ограду. Он подскочил и бросился в темноту. Я едва успел снять веревку и пристроить голову у подножия статуи — не хватало, чтобы после такого блистательного спектакля она разбилась.

Я продирался через кусты и повторял: «Неужели, неужели…» Невероятность удачного обмана взбадривала и пьянила кровь. Еще бы каплю везения, и я могу выкрутиться… Кто знает? У задуманной мною пьесы оставалось еще два акта, но успех их от меня почти не зависел.

Поверить невозможно, но и дальше все сработало, как задумано — без сучка и задоринки. Хотя упусти я его по дороге с кладбища, весь план пошел бы насмарку. Но я сообразил, учуял — в такие моменты мое сознание отличается особой остротой — и выудил Хоакина из плотных зарослей, куда он в отчаянии забрался, сбившись с пути уже в двух шагах от улицы. Дотащил до дома, запер дверь и приказал идти на кухню, для убедительности помахав незаряженным пистолетом. Он затравленно на меня посмотрел и не говоря ни слова побрел к жаровне.

Теперь уже я за ним следил: ускользни он, и все пропало. Невзначай я проверил оконные задвижки, откупорил бутылку дешевого вина и разрешил ему пригубить. Сознание его постепенно притуплялось, он уже почти не верил в то, что увидел на кладбище, и немного успокоился. Но руки тряслись все равно. Хотя бы не порезался, идиот! Кровь мне была совсем не нужна. Я все время ходил на кухню из столовой, чтобы не оставлять его одного. И правильно делал: он то не мог запалить огонь, то развел в очаге чадящий костер. Пришлось даже ненадолго открыть окно. Задвижка ходила туго, и я прочистил петли.

Загубить куренка я тоже не дал и подумал, что мог бы запросто обходиться без слуги, так у меня сегодня все хорошо получалось. Хоакин был готов во веки вечные обжаривать бедную птицу с одного бока. Как бы то ни было, хотя бы поем с толком.

С окончательным наступлением темноты он стал снова томиться, а я, потеряв всякую жалость, начал выказывать признаки нетерпения, не такого уж искусственного, и, наконец, вполголоса проговорил: «Чтой-то нашего гостя не видно, — и уже громче: — Накрывай, ждать не будем!»

Хоакин вдруг стряхнул оцепенение, повеселел, забегал, гремя подносами, в кухню и обратно. Конечно, никто уже не придет, и придти не может.

Не прошло и пяти минут после того, как я вонзил свои зубы в цыплячью грудку, как Рамос постучал в дверь. Твердо и размеренно, зажав в руке камень, в точности, как было договорено. Вот тут я, наконец, поверил, что с прошлой моей жизнью покончено навсегда. С прошлой, а не со всей, как думал за день до этого.

II

Дальнейшее оказалось до удивления просто. Открыв Рамосу дверь и увидев его облачение, Хоакин икнул и упал без чувств. К тому же я подмешал ему в вино африканской травы, от которой его воображение должно было немного разыграться. Похоже, аптекарь не обманул. Я поблагодарил Рамоса, расплатился, а взамен забрал у него маску с лицом покойника. Какой молодец — сварганил ее из подручной бутафории точь-в-точь по моему рисунку. Неплохая работа, но я не верил, что он сможет с ней расстаться. Актеры обычно скаредны, а таких следов лучше не оставлять. Я таскал чудесное изделие несколько дней, пока, улучив момент, не бросил его в придорожный костер.

Запалив по углам несколько щепоток серы, я, терзаясь от вони, допил бордосское. Вылил на пол остатки дешевого вина. Потом разбил несколько блюд, разбросал бутылки. Перенес находившегося в глубоком обмороке Хоакина из прихожей в столовую и положил в самом центре комнаты. Надо было сделать так, чтобы пробуждение особенно запечатлелось у него в памяти. Тут мне в голову пришла еще одна шальная мысль, и я кинжалом разрезал на нем штаны, оголил зад, а потом выбрался на улицу через кухонное окно. Кроме оружия и носильной одежды со мной ничего не было. Кошелек в кармане — и все. Нет, я не удержался и захватил пару книг — самых любимых, старых. Авось не заметят. Хоакин им, во всяком случае, в составлении описи помочь не мог. Читать он, кажется, не умел, а протирать книги от пыли считал ненужным. Больше брать было нельзя — исчезать, так по-настоящему. Окно само захлопнулось снаружи — я расценил это как доброе предзнаменование и поспешил по ночным мостовым на встречу с новой судьбой. Лошадь у придорожного трактира дождалась своего седока. Так я покинул любимый город, ставший для меня почти родным, на двадцать с лишним лет. В молодости о таких сроках не думаешь. Тогда казалось, что я буду отсутствовать год-другой, не более, пока все не успокоится, не перемелется, не засохнет.

Пробираясь на рассвете через толпу поденных рабочих, заполнивших городские ворота, я еще не знал, выполнит ли каменщик обещанное. Если да, то искать меня никто не будет. Теперь, когда комедия удалась как нельзя лучше, я был в этом уверен. Если везет, то уже до конца. И с каждым спокойно прожитым днем я убеждался, что старый мастер меня не обманул. Да, среди простецов бывают и честные — обычно это те, кто работает, а не служит. Вот денщики, действительно, — вор на воре, а подавальщики в харчевнях — их родные братья. Хоакин еще был не из худших, я это скоро понял. Не предай он меня — лучшего слуги не найти. Потом я долго о нем жалел. И сейчас жалею. Надо было ему лучше платить.

Конец ознакомительного фрагмента.