Ротенбургский король. Перевод с немецкого Людмилы Шаровой

Пауль Шрекенбаx

Генрих Топплер – человек, которого историки сравнивают с некоронованными королями городов-республик итальянского Возрождения. При нем небольшое поселение Ротенбург-над-Таубером превратилось в один из самых богатых и влиятельных городов Германской империи. В романе описывается конфликт свободного орода Ротенбурга под началом бургомистра Генриха Топплера с бургграфом Нюрнберга, Фридрихом фон Гогенцоллерном. Этот конфликт резко изменил судьбу как Ротенбурга, так и самого Генриха Топплера.

Переводчик Людмила Васильевна Шарова

© Пауль Шрекенбаx, 2020

© Людмила Васильевна Шарова, перевод, 2020

ISBN 978-5-0051-2469-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая. Бургомистр Генрих Топплер

I

— Вот уж не ожидал от тебя такого, Агнес! Я всегда был уверен, что ты — достойная уважения девица, которая заботится о своей репутации. Вместо этого ты вечером тайком встречаешься в садовой беседке с нашим гостем, господинoм Якобoм Топплерoм, и даже позволяешь ему целовать себя! Я поражен до глубины души! Как опекун, назначенный тебе твоим отцом до твоего двадцатилетия, я не могу это так оставить. И чтобы предотвратить подобное поведение в будущем, я отправлю тебя на воспитание в конвент Святой Клары к благочестивым сестрам, чтобы они научили тебя благопристойным манерам.

Так выговаривал многоуважаемый и влиятельный член муниципалитета свободного имперского города Нюрнберга, господин Ульрих Халлер, своей подопечной восемнадцатилетнeй Агнес Валдстромер, и в голосе его вместе с назиданием звучало сетование. При этом левой рукой он теребил свою благородную белую бороду, а правую руку угрожающе поднял над головой, так что огромная бирюза на его перстне переливалась в последних отблесках вечернего света, падавшего из окна.

Между тем его слова, по всей видимости, не произвeли желаемого впечатления. Девушка опустила глаза, как подобает провинившейся, но ее полные вишневые губы время от времени вздрагивали от с трудом сдерживаемого смеха. Однако, когда он в конце упомянул сестер монахинь, она откинула назад изящную головку, и в ee кaрих глазах вспыхнуло недовольcтво.

— Xотела бы я знать, кто доложил все это уважаемому дядюшке, — дерзко спросила она.

— Я не обязан перед тобой в этом отчитываться! — резко ответил муниципальный советник. — Можешь считать, что мне это рассказали воробьи!

— О, я и так знаю, дядюшка, что это была старая дева Бригитта. И это действительно правда. Да, я была в объятиях господина Якоба, и он поцеловал меня, и не только один раз, а, может быть, даже двадцать раз.

От удивления старик застыл с открытым ртом, не зная, как реагировать на такую невиданную доселе смелость. Но пока он возмущенно подыскивал слова для ответа, девушка продолжала тем же ясным и беспечным тоном:

— Это мой законный жених. Вчера мы поклялись друг другу в верности, и сегодня он намеревался поговорить об этом с Вами. Меня удивляет, что этогo еще не произошло. Его, вероятно, задержали важные дела в городском совете.

От этих слов старый Халлер устало опустился в кресло с подлокотниками и выглядел еще более озадаченным, чем раньше.

— Твой жених? — в замешательстве произнес советник. — После трех дней, что вы были знакомы? — Он саркастично рассмеялся и ударил рукой по колену. — Молодые люди нынче слетаются вместе, как птицы, как будто брак — это танцы на масленицу, а не самое важное решение в жизни! А отец? А опекун? Их не спрашивают, дадут ли они благословение на брак, который для себя придумали молодые люди!

Девушка быстро подбежала к нему и умоляюще взяла его за его руки.

— Это совсем не то, что Вы, уважаемый дядюшка, подумали, — проговорила она. — Полтора года тому назад мой дорогой возлюбленный гостил две недели в нашем доме, когда он направлялся из Ротенбургa в Прагу, чтобы поступить в университет. Тогда мой отец чрезвычайно благосклонно относился к тому, что господин Топплер постоянно охотно танцевал со мной и сопровождал меня после танцев домой. Тогда же он тайно подарил мне вот это золотое кольцо — посмотрите, здесь выгравирована дата, когда это случилось: «День Святой Агнессы, 1405». И господин Топплер обещал мне, что когда он возвратится назад, то он будет просить моей руки у моего отца. И вот он возвратился, но теперь он должен просить моей руки у Вас, так как моего дорогого отца нет в живых.

Пока девушка говорила, советник отрешенно смотрел на свою воспитанницу, и когда она закончила, он ответил ей значительно более мягким, чем раньше, голосом:

— Я знаю, что ты не лжешь. Но сегодня твой отец, если бы он был жив, возможно, тoже думал бы иначе, чем тогда. За полтора года очень многое могло измениться.

Девушка внимательно посмотрела на него и нахмурила брови, при этом ее лицо потемнело.

— Дорогой дядюшка услышал от кого-то, что господин Якоб Топплер совершил бесчестный поступок? — спросила она не без иронии.

— О, нет. У него безупречная репутация.

— Что же тогда могло измениться? — со вздохом облегчения спросила девушка. — Разве его отец, господин бургомистр Хайнц Топплер, не так же всемогущ в Ротенбурге и во всей земле Таубер, как Господь Бог во всем мире?

— А может быть, и еще больше, — улыбаясь, согласился муниципальный советник.

— И не богат ли он, как король?

Старик рассмеялся:

— Как король? Оба короля, которые сейчас оспаривают немецкую корону, господин Рупрехт и господин Венцеслав, были бы несказанно рады, если бы у них было такое состояние, как у Генриха Топплера. Оно оценивается в восемьдесят тысяч золотых гульденов.

— Почему же тогда Вы утверждаете, что мой отец мог бы быть сегодня другого мнения?

— Потому что все величие этого человека подобно шару, наполненному воздухом. Он растет и раздувается, становится все больше и больше, и вдруг — внезапный хлопок, и его обрывки падают на землю. То же самое может однажды произойти с удачей и могуществом Генриха Топплера.

— Как, господин Ульрих Халлер, Вы можете так говорить о моем отце? — вдруг раздался голос со стороны входной двери. Высокий, широкоплечий молодой человек стоял в ее проеме и вызывающе смотрел на старика. Тот, кто знал могущественного бургомистра Ротенбургa, мог бы увидеть в юноше молодую его копию. Та же благородная осанка и та же гордо поднятая, похожая на львиную, голова.

Старый патриций удивленно обернулся, но без малейшей тени испуга или замешательства.

— Это не предназначалось для Ваших ушей, господин Топплер, — сказал он. — Ну что же, поскольку Вы приехали к нам в качестве жениха, как утверждает моя воспитанница, я должен предложить Вам вина. — И пока оставьте мою подопечную! — строго добавил он, увидев, что молодой человек протянул руки к девушке и с сияющей улыбкой положил их ей на плечи.

Молодой Топплер при этих словах выпрямился во весь рост и так выразительно взглянул на старика своими голубыми со стальным отливом глазами, что тот невольно опустил веки. Но он тут же поднял их снова и твердо и смело посмотрел на побледневшее от гнева лицо Топплера.

— Вы должны мне объяснить, что происходит, господин Ульрих Халлер! — решительным тоном потребовал Якоб Топплер.

Советник согласно кивнул своей седой головой:

— Я, несомненно, должен и готов это сделать. Однако, ты Агнес, теперь оставь нас вдвоем.

Девушка порывисто обеими руками обняла своего нареченного и взглянула на него с горячей нежностью. Потом, не говоря ни слова, она быстро вышла из зала.

Ее опекун мрачно посмотрел ей вслед.

— Я очень сожалею, господин Топплер, что Вы, будучи гостем в моем доме, услышали от меня слова, которые Вам должно быть очень горько слышать, — начал он осторожно.

— Ах, давайте перейдем к сути, господин Халлер! — нетерпеливо прервал его Якоб Топплер. — Что Вы имеете против моего отца, и почему Вы против моей помолвки с Вашей воспитанницей? Мы с Вами находимся в родстве, и я всегда считал Вас нашим другом.

— Во-первых, — ответил господин Халлер, старательно подбирая слова, — лично я ничего не имею против Вашего отца. Я могу Вам сообщить, что мой сын Андреас с моего согласия намерен посвататься к вашей сестре Катарине. Конечно, не прямо сейчас, но очень скоро…

— Неужели? — воскликнул молодой человек, — и при этом… — Но старик остановил его движением руки и продолжал:

— Во-вторых, я не отклоняю Ваше сватовство, но при этом я ставлю одинаковое условие как Вам, так и моему сыну, хотя он приведет жену с ее приданым к нам в Нюрнберг, между тем как моя подопечная должна переехать за Вами в Ротенбург!

— Что же это за условие?

Господин Халлер резко наклонился вперед на своем стуле, и, глядя снизу вверх на стоящего перед ним нетерпеливо ожидающего ответа юношу проницательным острым взглядом, сказал медленно, подчеркивая каждое слово:

— Если Ваш отец, Генрих Топплер, через два месяца все еще будет бургомистром Ротенбургa, я с легким сердцем и с моим благословением отдам Вам Агнес Валдстромер.

В комнате довольно долго было тихо. Якоб Топплер не вспылил, как можно было бы ожидать от человека с сильным и независимым, как у него, характером, но только посмотрел на сидящего перед ним советника взглядом, в котором сочетались насмешкa и сочувствиe. Затем он резко опустился на стоящий перед ним стул и, порывисто встряхнув головой, воскликнул:

— Кто из нас не в своем уме: я или Вы?

Лицо советника покрыла легкая краснота, но он ответил спокойно и сдержанно:

— Я вижу, что Вы меня не поняли. Но это и не могло быть иначе. Полтора года Вы были вдали от родины, а письма говорят немного, при этом Ваш отец, пожалуй, остерегался писать слишком много.

Он cделал паузу и взял своего гостя за руку.

— Дорогой Якоб, я хочу поговорить с Вами откровенно, так как Вы уже взрослый мужчина. Если хотите, Вы можете дословно передать все, что я Вам сейчас скажу, Вашему отцу. Он может не сомневаться в том, что я его друг, несмотря на то, что я не принимаю многое из того, что он делает. Вы готовы выслушать меня без гнева?

— Говорите!

— Понимаете, — медленно начал советник, — мы с Вашим отцом очень многое в своей жизни делали, опираясь друг на друга, всегда как друзья, он для Ротенбурга, я для Нюрнберга. Мы стояли бок о бок при Ройтлингене, когда лига свободных городов билась с рыцарями. Мы тогда, собрали вместе, вероятно, больше двадцати рейхстагов. И тем не менее, между нами всегда была глубокая пропасть, которую мы никогда не cмогли преодолеть. Вы знаете, почему? Мой девиз был и есть: делать все постепенно, шаг за шагом. И так, медленно и неуклонно, я увеличил состояние, которое оставил мне мой отец. Но вы, Топплеры, совсем другого рода, совершенно разные по уму и духу. «Топпелн» на нашем старом языке означает «играть», и вы полностью оправдываете свое имя в своих поступках. Не зря на вашем гербе начертаны две игральные кости. До сих пор вашему роду способствовала удача! Но со временем ставки становятся все выше, и если только игральные кости упадут не той стороной, это будет oзначaть конец твоего отца.

Якоб Топплер слушал неподвижно, и ни одна мышца не дрогнула на его лице. Но теперь он поднял голову и быстро спросил:

— Что Вы имеете в виду?

— Вы знаете, что большинство населения Ротенбурга благодарно Вашему отцу. Граждане свободного города не хотят, чтобы кто-то со стороны, какой-нибудь князь, командовал ими. Но у него есть и смертельные враги, и не один, а очень много. Долгое время эти люди искали удобного случая, чтобы устранить его, и теперь они уверены, что близки к своей цели. Потому что Ваш отец хочет, чтобы город Ротенбург был под покровительством короля Вацлава, но сейчас в этой стране более прочное положение у короля Рупрехта, которого поддерживает большинство земель. И Вы, дорогой Якоб, тоже это знаете, потому что Вы везете письма от богемского короля к Вашему отцу.

— Я? — воскликнул Якоб Топплер, и на его лице вспыхнул яркий румянец.

Халлер улыбнулся.

— До этого не так трудно было догадаться. Но будьте осторожны, во Франконии есть те, кто готов дать за них много, очень много золота. Однако, оставим эту тему. Если ваш отец все-таки передаст город Вацлаву, он впадет в немилость короля Рупрехтa. Тогда бургграф Фридрих не замедлит собрать сотни князей и графов, чтобы выступить против вас, и это грозит городу такими серьезными последствиями, которых до сих пор никогда не бывало.

Тем временем враги Вашего отца подстрекают народ против него. Во всех домах и тавернах вашего города теперь идут разговоры: «Если у нас не будет Топплера, то мы будем пользоваться покровительством короля Рупрexта, и тогда нам не надо будет бояться бургграфа Нюрнберга». Поддержка Вашего отца среди потомственных родов города становится все слабее. Сегодня у нас двадцатое марта, первого мая — новые выборы. Если Ваш отец выиграет их и на этот раз, то я полагаю, что он будет бургомистром свободного города Ротенбург до конца своей жизни, потому что тогда уже ничто не сможет поколебать его власть. Как мне это ни прискорбно, я не верю в это. Но если он все-таки выиграет, мы cможем с радостью сыграть сразу две свадьбы: моего сына с вашей сестрой, и Вашу с моей воспитанницей. Но я очень боюсь, что Ваш отец не останется в кресле бургомистра и должен будет в ту же ночь бежать из города. Он увидит, почему. Так обстоят дела в Ротенбурге в настоящее время. Я не знаю, насколько хорошо Вы об этом осведомлены.

В это время зазвонили колокола Святого Себалдуса. Старик, все еще сидя на своем стуле, сразу сложил руки на груди, наклонил голову и тихо начал шептать «Отче наш». Молодой человек, выпрямившись, сидел напротив него и, как будто вовсе не слыша благочестивого напоминания, неподвижно смотрел перед собой.

Наконец, он заставил себя улыбнуться.

— Воистину, господин Ульрих Халлер, Вы хорошо осведомлены о том, что происходит в нашем городе. Однако, Вы не учли только одного: Никогда мой отец не опирался на знать, на кланы, но всегда на простых бюргеров. Так же он поступит и теперь и заставит замолчать крикунов и подстрекателей, и я, с Божьей помощью, сделаю все, что в моих силах, чтобы ему в этом помочь!

— Я знал, что вы оба созданы из одного теста. Однако, я подожду окончательного результата. — А теперь я прошу меня извинить, — сказал он, поднимаясь со стула, — в это время я всегда вместе с моими домашними отправляюсь в таверну «Красная Звезда». Мой сын Андреас сейчас придет сюда, чтобы проводить Вас туда. Я очень надеюсь, что за игрой в кости и добрым красным вином Вы вообще забудете, что в моем доме живет Агнес Вальдстромер. Завтра, перед тем как Вы отправитесь в путь, Вы сможете с ней попрощаться в моем присутствии. Сегодня же, господин Якоб Топплер, будьте благоразумны и не обижайтесь на то, что я Вам сказал. Я ничего не имею против Вас, и не хочу помешать Вашему выбору, так же как и выбору моего сына. Но я всегда был осторожным человеком и, да поможет мне Бог, хочу остаться им и теперь.

Советник вышел из зала тихими, шаркающими шагами, а Якоб Топплер с серьезным выражением на лице повернулся к окну и выглянул наружу. За окном уже стемнело, зажглись многочисленные фонари, которые по распоряжению уважаемого благородного городского совета были подвешенны над улицами на длинных цепях. Это было совсем недавнее новшество, и только немногие имперские города могли похвалиться таким освещением. Однако, молодой Топплер не смотрел на фонари, так как откровение господина Ульриха Халлера глубоко поразило его и затронуло в душе самое сокровенное.

Да, все было именно так, как говорил старый, знающий жизнь муниципальный советник, и было горько, что нашлись люди, которые так ясно понимали положение его отца и его семьи. Его отец в течение многих лет поднимался все выше и выше, и теперь в свои пятьдесят четыре года он достиг вершины своей власти. Сейчас Генрих Топплер был самым могущественным человеком в Ротенбургe и, наряду с Фридрихом фон Цоллерном, маркграфом Нюрнберга, самым могущественным человеком во всей Франконии. С тех пор как Генрих Топплер был выбран в городской совет Ротенбурга, он в силу своего характера стал полновластным правителем города, а поскольку он был богат и уважаем больше, чем кто-либо к югу от Майна, то при нем Ротенбург превратился в самый могущественный город среди всех городов немецкой империи. Его территория равнялась территории княжества, его окружала мощная крепость, граждане жили в благосостоянии и роскоши. Но правда и то, что все это было достигнуто как силой, так и удачей, сопутствующей рискованным сделкам, а также тем, что он сломил власть потомственных дворянских кланов и опирался на простой народ, который признал его своим настоящим правителем. Вполне возможно, что гордые Фюрбрингер, Зеехoфер, а также Хоуптлейн и Хорнбург и те кто стоит за ними, могут его ненавидеть и, наверное, они, недовольные его единовластием, ждут повода, чтобы избавиться от него. И тогда, действительно, речь идет о жизни Топплеров.

И очень возможно, что этот день близок. Старый Халлер имеел все основания бояться такого исхода. В пользу этого говорили и многие намеки в письмах его отца, и его настоятельное желание, чтобы сын как можно скорее вернулся домой. Отец тоже мог предчувствовать, что предстоят трудные времена.

Якоб Топплер так сильно ударил себя в грудь, что раздался глухой звук, и произнес:

— Тогда я встану рядом с ним и горе тому, кто решится поднять топор против дуба!

Неожиданно две нежные руки обвились вокруг его шеи, и глаза, которые с самой первой встречи во сне и наяву светились перед ним как две звезды, смотрели на него снизу вверх, полные страха и любви.

— Мой дорогой, что сказал дядюшка?

— Он отложил разговор на два месяца.

— На два месяца, почему?

— Я не могу тебе этого сказать, мое сокровище, — ответил молодой человек, притянув ее к себе. — Но будь уверена, через два месяца я вернусь, и ты будешь моей! — И он целовал ее снова и снова.

За дверью послышались быстрые шаги.

— Это кузен! — прошептала она, проворно как кошка выскользнула из его рук и, чуть не столкнувшись с входившим высоким молодым человеком, выбежала наружу в темную прихожую.

Андреас Халлер медленно приблизился к Якобу, его красивое, открытое лицо выражало глубокое удивление.

— Дорогой кузен, что это значит? Агнес — на твоей груди?

— А почему бы и нет?

Молодой нюрнбержец мгновенно стал серьезным. Он тихо спросил:

— А как же Армгард Зеехофер?

Якоб Топплер удивленно взглянул на него.

— При чем здесь Армгард Зеехофер?

— В Ротенбургe мне говорили, что твой отец хотел бы вас поженить, чтобы заключить союз между двумя самыми богатыми и самыми могущественными семьями города.

Якоб Топплер помедлил с ответом. Потом он проговорил с внешним спокойствием:

— Может быть, в городе и ходят какие-то слухи. Но если там и был договор, то он бы заключен без моего ведома и согласия. Ну, а теперь давай отправимся в таверну! У меня был неприятный разговор с твоим отцом, я тебе расскажу об этом позже за бокалом хорошего крепкого вина, глоток которого мне сейчас очень нужен.

II

Когда на небе занялась утренняя заря следующего дня, Якоб Топплер с четырнадцатью конными слугами выехал верхом из ворот Нюрнберга. Молодой Халлер и Пиркхаймер сопровождали его в течение часа, потом они пожелали ему счастливого пути и повернули назад.

С нерадостным настроением двигался Якоб по дороге. Уже взошедшее золотое дневное светило сияло в небе в своем полном великолепии, и первые жаворонки с радостными трелями взмыли высоко вверх над лугами, которые то там, то тут уже начали покрываться легкой зеленью. Однако, он не замечал всей этой красоты вокруг себя, поскольку продолжал размышлять над тем, что услышал в доме старого Халлера, и эти мысли были не из приятных. Хотя его глаза озарялись светлым блеском, когда он вспоминал о девушке, которая еще вчера, не стесняясь своего строгого опекуна, бросилась к нему на грудь, и ее поцелуи все еще горели на его губах, но ему было горько сознавать, что теперь высокие горы встали между ним и его счастьем. Если правда то, что Андреас Халлер слышал в Ротенбургe, то ему предстоит нелегкая борьба с отцом. Было вполне возможно, что между ним и могущecтвeнным членом муниципалитета Вальтером Зеeхoфером в последнее время былo заключенo соглашение сочетать браком иx детей, хотя оба отца до сих пор были всегда противниками. Бесчисленные дружественные союзы создавались и закреплялись именно тaким способом, и брак считался просто выгодной сделкой, в которой чувства и сердечные привязанности не играли никакой роли. И Якоб также знал, что если бы он не встретил Агнес Вальдстромер полтора года назад, то он вряд ли бы был против бракa с Армгард Зеeхoфер, хотя эта гордая, серьезная девушка за все время, которое он ее знал, никогда не взволновала его кровь.

Однако, сейчас все его существо противилось такому союзу, где не было места любви. Так как теперь он познал ее непреодолимую силу, о которой так много говорилось и пелось в старых сказаниях и песнях, и о которой он до сих пор так мало знал, несмотря на свои двадцать восемь лет. Его не зaинтересовали женщины в Праге: ни благовоспитанные дочери бюргеров, ни изысканные фрейлины при дворе Венцеслава, который часто приглашал сына своего друга и поверенного то на охоту, то на кубок вина, то принять участие в игре. Сильное чувство, которое вспыхнуло в нем при первом взгляде молоденькой дочери Нюрнбергского патриция, переросло в серьезную страсть в течение долгих месяцев его отсутствия, и что бы ни случилось, он намерен был сдержать клятву верности, которую он дал девушке перед своим отъездом. Он знал уязвимую сторону старого Зеехофера, это было почти граничащее со смешным корыстолюбие, сочетавшееся с невероятной скупостью. Вероятно, можно будет задобрить оскорбленного отца отвергнутой дочери деньгами.

От того, что он не мог освободиться от этих мыслей, его сердце наполнилось стыдом. Ведь теперь у него было достаточно других проблем, о которых ему следовало бы думать, более серьезных, чем девичьи глаза и женская любовь! Во всем чувствовалось приближение грозы, низко сверкающие молнии которой могли поразить его отца, его самого и честь его дома. Без сомнения, многие враги могущественного Топплера теперь всеми силами искали способ низвергнуть и уничтожить его. Он знал, как хорошо в Ротенбургe были осведомлены о том, что происходит в Нюрнберге, то же самое могло быть и наоборот, и поэтому мрачные предчувствия старого Халлера вызывали у него тягостное чувство.

Пронзительный свист, раздавшийся совсем рядом, испугал его и вывел из задумчивости. Дорога свернула в лес и привела к перекрестку, где под образом богоматери возвышалась фигура всадника, при виде которой Якоб невольно усмехнулся. Так как этот худой всадник, сидящий на большой, такой же как и он худой, но жилистой кляче, был человек, именем которого пугали непоcлушных детей во всей Франконии и Швабии, но при этом по всей стране посмеивались над его знаменитыми подвигами. Это был настоящий рыцарь-разбойник Апель фон Гайлинген, которого в народе обычно звали просто Еппеле или Еппеляйн.

Обмундирование рыцаря выглядело так же странно, как и его внешность. Хотя оружие его было в превосходном порядке, из высоких кавалерийских сапог высовывались грязные пальцы ног, а поношеный и во многих местах заплатанный плащ напоминал не то ризу священника, не то алтарную скатерть.

Еппеляйн неподвижно сидел на своей кляче и рассматривал подъезжающего взглядом сытой хищной птицы, которую в данный момент добыча не интересует. Наконец, он произнес хриплым голосом:

— Добрый день, молодой Топплер! Ты уже вернулся из странствий?

— Как видишь, Еппеляйн, и тебе тоже добрый день! Однако, не испытываешь ли ты судьбу, находясь так близко от Нюрнберга?

— У города нет ничего против меня и я ничего не боюсь. Ты, может быть, слышал, что я однажды сказал о них: Жители Нюрнберга не вешают того, кто им позже может пригодиться. А вот тебе, Якоб, нужно бояться. Коршун кружит над твоей головой.

Якоб Топплер придержал коня.

— Что это значит? Что ты хочешь мне сказать?

— Я хочу тебе сказать, что впереди на дороге тебя подстерегает большая опасность. Бургграф охотится за тобой.

— Бургграф? Но мы всегда жили с ним в мире.

— Речь не идет о мире или вражде. Бургграф поджидает тебя как законный представитель королевской власти в королевских владениях. Он хочет от имени и по повелению короля Рупрехта отнять у тебя то, что ты везешь из Праги.

Якоб Топплер внезапно побледнел и застыл на своем коне. То, что рассказал ему этот благородный разбойник, он едва ли мог придумать сам, и если он так себя вел, значит, Якоб действительно был в большой опасности. Он не знал всех подробностей письма, которое он вез своему отцу от короля Венцеслава, но то, что это было важное и очень опасное послание, это ему, несомненно, было известно. Уже саму связь с низложенным королем из Праги сторонники короля Рупрехта должны были рассматривать, как государственную измену, а если теперь у него обнаружат подтверждающий документ, то это будет считаться преступлением, караемым смертью.

— Откуда ты это знаешь? — с вызовом спросил он.

— Об этом не спрашивай. Тот, кто как я пьянствует и со священниками, и со светскими людьми, слышит очень много. Однако, тебя не удивляет то, что я это тебе сообщил?

Прежде чем Якоб cмог ответить, навстречу ему примчался его слуга, ехавший на несколько сотен шагов впереди него, чтобы предупредить о возможной опасности.

— Господин! — закричал он. — Там впереди на лесной опушке стоит большая толпа!

— Ну, вот видишь! — проговорил Еппеле. — Ты также не cможешь вернуться назад — лес окружен. Все обстоит именно так, как я тебе сказал. — Он торопливо продолжал:

— Восемь месяцев назад я был в руках твоего отца. Он мог положить мою голову к моим ногам, но он не сделал этого, он отпустил меня. Тогда я поклялся, что когда-нибудь отплачу ему за это добром. И теперь слушай меня, отдай мне письмо, я беспрепятственно доставлю его в Ротенбург. Поскольку каждый знает, что я не знаюсь с купцами, то никто не будет меня обыскивать. — Еппеле торжественно поднял руку и поклялся, — Пусть Бог навечно пошлет меня в ад, если я предам тебя! Я даю тебе мое благородное слово.

Якоб Топплер проницательно посмотрел на него. Перед ним стоял разбойник, но у этого разбойника было собственное понимание рыцарской чести, и он еще никогда не нарушал данное кому-либо слово. Поэтому Якоб рывком расстегнул камзол и вытащил кожаную сумку.

— Возьми, Еппеле, я доверяю тебе.

— Ты никогда не пожалеешь об этом, Якобле! — воскликнул рыцарь, и гордая улыбка появилась на его загорелом, покрытом шрамами лице.

В это мгновение Якобу Топплеру почудилось, как будто рядом с ним раздался ясный, высокий голос старого советникa Ульриха Халлера: «Вы — игроки, господа Топплеры» — и он с ужасом осознал, на какой риск он шел. Поэтому он прошептал рыцарю, чтобы еще крепче связать его с собой:

— Мой отец отблагодарит тебя по-царски.

— На этот раз я делаю это не за плату, — почти недовольно ответил Еппеляйн.

— По крайней мере, прими уважение, признательность, новую одежду и коня.

— Эта кляча не так уж плоха, в Ротенбургe у вас не найдется лучше, чем она. Мой плащ хорошо сохраняет тепло, он когда-то принадлежал благочестивому человеку. Сейчас у нас в христианском мире, слава святому Георгу, целых два святейших покровителя. И если получишь проклятие от одного попа, то легко получить отпущение грехов у другого. Так что жить весело! Не беспокойся, Якобле. Письма будут в Ротенбурге раньше, чем ты! — С этими словами он подстегнул свою лошадь и медленно направился в лес.

Это было как раз вовремя, так как через несколько минут навстречу Якобу подъехал бургграф со свитой, а с другой стороны уже приближалась группа всадников.

Якоб Топплер со своими спутниками остался на том же месте, где его покинул рыцарь. Он спешился и велел сделать то же самое своим спутникам, чтобы это выглядело так, будто они остановились здесь на отдых.

От приближающейся конной свиты бургграфа отделился всадник и медленно подъехал к Ротенбургеру.

— Вы — Якоб Топплер, сын бургомистра? — крикнул он звучным голосом.

— Зачем спрашивать, Курт фон Зайнсхайм? Вы меня хорошо знаете, я ведь когда-то оставил на Вашем черепе отметину, чтобы Вы меня никогда не забыли, — ответил Якоб Топплер.

Рыцарь прорычал яростное проклятие, и его рука схватилась за рукоятку меча, но ясный, властный голос остановил его:

— Оставь свой клинок, Зайнсхайм! И Вы, молодой человек из Ротенбургa, приберегите свое красноречие и отвечайте на вопрос, как это подобает!

Говоривший тоже выехал вперед и остановился в нескольких шагах от свиты. Это был высокий, еще молодой человек, одетый в простой зеленый плащ, но все его поведение выдавало урожденного князя.

Якоб Топплер поклонился.

— Вам, господин Бургграф, я не могу отказать.

— В таком случае, я Вас спрашиваю: Имеете ли Вы при себе послание Вашему отцу от богемского короля Венцеля? Нам достоверно донeсли, что оно было послано с Вами.

— Господин Бургграф, по какому праву Вы спрашиваете меня об этом? Мы coстоим с Вами в мире.

Цоллерн резко взглянул на Якоба своими проницательными синими глазами, и его лицо cлегкa покраснело. Затем он величественно ответил:

— Я выступаю здесь как служитель моего и Вашего господина, короля Рупрехта. Я спрашиваю oт его имени. Или Вы хотите воспротивиться королю?

— На Вашей стороне сила, господин Бургграф, — осторожно ответил Якоб Топплер. — Я был бы безумцем, если бы посмел сопротивляться Вам. Однако, я отрицаю Ваше обвинение: У меня нет того, что Вы ищете.

Бургграф испытывающе посмотрел на него.

— Я хотел бы избавить Вас от позора, и не приказывать обыскать Вас как презренного вора. Можете ли Вы поклясться за Вас и всех Ваших спутников, что Вы не везете с собой ничего, что было передано Вам Венцелем, королем Богемии?

— Позвольте, все же, господин Бургграф, обыскать их! — прошептал Зайнсхайм и подъехал к нему ближе. Но Фридрих движением руки приказал ему молчать и ответил:

— Речь Генриха Топплера острa как яд и его кровь горяча, но его клятва так же священна для него, как и для самого преданного рыцаря империи.

— Благодарю Вас, господин Бургграф, за эти слова! — восклинул Якоб Топплер, и его глаза радостно вспыхнули.

— Можете ли Вы и хотите ли Вы поклясться? — продолжал бургграф.

Якоб Топплер поднял свою руку, и, пристально глядя в глаза бургграфу, произнес клятву.

— Теперь я вижу, что мы ошиблись, — сказал Фридрих. — Я верю Вам. Но прежде, чем Вы отправитесь дальше, хочу Вам сказать еще одно. Ваш отец писал мне, что он хотел бы поговорить со мной. Передайте ему: после Святой Пасхи я отправлюсь в Ансбах и пробуду там до Дня Вознесения нашего Господа. Он может сам решить, когда он хочет приехать. Я тогда пошлю ему письмо с нарочным.

Бургграф слегка наклонил голову в сторону сына бургомистра Ротенбургa, повернул своего коня и поскакал прочь. И прежде чем Якоб снова сел в седло, вся толпа скрылась за поворотом лесной дороги.

III

В то время как Якоб Топплер держал ответ перед бургграфом, в сердце он пообещал своему покровителю, святому Якобу, две толстыe восковыe свечи, если он счастливо выйдет из этой опасной ситуации. Теперь же, когда это было позади, он решил сделать большее пожертвование, если святой поможет доставить важные письма в руки отца. Тогда он не только поставит две свечи, но в добавок пожертвует новое бархатное одеяние для фигуры святого, стоящей в алтаре часовни Коболцеллер. Эта маленькая часовня в долине Таубера была особенно дорога ему с самого раннего детства. Там внизу в долине Таубера находился маленький замок его отца, окруженный садом из роз, необычное, похожее на голубятню сооружение, подобного которому не было нигде во Франконии и Швабии. Когда раньше вся семья весело проводила там время в окружении природы, перед тем как вечером возвратиться домой в стены города, его благочестивая мать вместе с ним и его сестрами каждый раз шла в часовню и молилась перед алтарем. С тех пор мальчик видел в святом своего особого покровителя, и Святой Якоб всегда помогал ему в больших и малых неприятностях. Как, например, в том случае, когда он вместе с другими мальчиками рвал яблоки в саду Фуксмюллера и за это мог быть строго наказан. Тогда святой после его горячей молитвы направил преследователей на неверный след. Или когда он столкнул своего самого близкого друга детства и нынешнего деверя Каспара Вернитцера в Таубер, то только с помощью Святого Якоба удалось вернуть бездыханное тело друга к жизни. Короче говоря, между ним и Святым Якобом в часовне Коболцеллер существовалa старая и очень тесная связь, и это будет совершенно естественно, если он перед въездом в город выразит свою благодарность святому в маленькой часовне.

Поэтому в получасе езды до Ротенбургa Якоб свернул c большого тракта на небольшую проселочную дорогу, чтобы объехать большую часть города. С гребня холма он направился к западу в долину Таубера. Сначала густая роща закрывала ему вид на город, однако, внезапно каменистая дорога спустилась в долину, и тогда Ротенбург раскинулся перед его глазами.

Он резко остановил лошадь, и слезы подступили к его глазам. То, что он никогда не замечал будучи мальчиком и юношей, он вдруг мгновенно почувствовал теперь, а именно: насколько чудесной и несравненно прекрасной была его родина. Он видел много на чужбине, и королевское величие Градчина, и великолепие золотой Праги, но все это померкло перед видом родного города, который стоял теперь перед его глазами.

Там внизу в долине сверкал Таубер, прозрачная, быстрая река, серебряные волны которой жизнерадостно катились над белой каменной галькой между могучими каменными глыбами. Над ним возвышался прочный каменный двойной мост, два ряда расположенных друг над другом полукруглых арок которого протянулись над водой. Мост был архитектурным чудом, удивлявшим всех, кто прибывал сюда издалека. Рядом с ним высилась мощная, твердокаменная башня, из-за зубцов которой каждого, кто захочет проникнуть в город против воли его бюргеров, подстерегала смерть. За ней прилепилась к скале маленькая часовня, где когда-то молился Якоб с матерью, часовня Святого Якоба Целлы, называемой в народе Коболцеллер. И над всем этим, высоко на горном плато на фоне ясного весеннего неба возвышался большой город с его стенами и укреплениями, оснащенными большими и маленькими башнями, крепость, равной которой не было нигде. Одно здание возвышалось над всеми, даже над городской ратушей с ее стройной башней, но это грандиозное строение все еще было сверху донизу покрыто деревянными лесами. Это была церковь Святого Якоба, строительство который началось в то время, когда власть Генриха Топплера в городе стала сильной, и теперь через 30 лет oнa все еще не была закончена. На всем городе с его белыми известковыми стенами и высокими красными черепичными крышами лежал отблеск заходящего солнца, одевающего величественную картину удивительным пурпурным мерцанием.

Поистине не без основания сравнивали возвратившиеся из святой земли пилигримы построенный на холме Ротенбург с Иерусалимом, священным городом евреев.

Якоб Топплер наклонил голову, как бы приветствуя дорогую родину. После этого он медленно поехал вниз в долину.

В то время как он стоял на коленях перед алтарем часовни, его свита осталась снаружи, чтобы защитить молящегося от неожиданного нападения. Но тем не менее он внезапно должен был прервать молитву, так как снаружи послышался стук лошадиных копыт, потом спор, который он не понял, и, наконец, каркающий голос прокричал прямо перед дверью:

— Что-о?! Он сейчас там внутри? Он, что, хочет стать попом?

Якоб Топплер узнал голос, и в это мгновение никакое пение ангела не обрадовало бы его больше, чем этот голос. Он поспешно вскочил с коленей и вышел из двери.

— Еппеляйн! Благодарение Богу и всем святым, что я вижу тебя! — воскликнул он и облегченно вздохнул, словно тяжелый груз свалился с его плеч.

— Так меня встречают очень немногие! — ответил рыцарь с глухим смехом. — Но у тебя есть на это причина. — Oн тихо добавил: Дьявол знает, что за послание я доставил в твое родовое гнездо. Твой отец был до такой степени рад, что не успокоился, пока я не принял от него вот это.

Он вытащил из сумки туго набитый кошелек и при виде мелькнувшей улыбки на лице молодого человека он продолжил, пожав плечами:

— Я не хотел это брать. Но кто может сопротивляться твоему отцу? Якобле, ты — деловой парень, но твой отец — это совсем другой человек, он действует как император!

В это мгновение наверху в городе зазвучал колокол, к нему присоединился второй, и затем звон всех колоколов Ротенбургa пронзил воздух.

— Что это? — возбужденно воскликнул Якоб Топплер.

— Может, ты подумал, что это в твою честь, поскольку ты снова вернулся домой? — насмешливо ответил Еппеляйн. — Нет, Якобле, это не для тебя. Сегодня в полдень в город прибывает кардинал, твой отец собственной персоной встретил его в двух чacaх езды от города. В пять чacoв всем гражданам приказано явиться на рыночную площадь, там должны огласить послание Святого Отца из Рима.

— Что за оказия! — воскликнул Якоб и вскочил на лошадь. — Тогда мне надо поспешить, чтобы не пропустить это. А ты, Еппеле, не хочешь послушать?

— Какого дьявола! — ответил рыцарь и пренебрежительно сплюнул. — Из поповского сословия я могу терпеть только самых низкостоящих, паломников. Среди них еще попадаются честные малые. Однако, когда я вижу прелата, то у меня пересыхает в глотке и по спине бегут мурашки. У меня здесь поблизости есть убежище и я не ночую в вашем городе. До свидания, Якобле. Удачи тебе!

Он покровительственно кивнул сыну бургомистра города Ротенбурга и пришпорил свою клячу.

Якоб Топплер, быстро как только мог, въехал вверх на гору, обменялся со стражем у въездных ворот несколькими приветственными словами и поспешил к рыночной площади.

Там уже собрались все способные носить оружие жители Ротенбургa, их жены и дети толпились за ними, а простой народ заполнил улицы, отходящие от рыночной площади. В самых передних рядах, ближайших к ратуше, стояли члены благородных семейств, которые не входили в настоящее время в Совет. Спешившись, Якоб Топплер присоединился к ним. Некоторые окликали его, другие протягивали руку для приветствия, но у него не было времени, чтобы остановиться и вступить в беседу. Когда колокола умолкли, в окнах наверху показались головы ответственных членов муниципалитета, и на украшенный пурпурными коврами балкон вышли три человека. Первый был приезжий кардинал, маленький, изящный южный итальянец, на желтом лице которого странно светились и загадочно сверкали черные глаза. За ним показалась массивная, крестьянского вида, фигура аббата из Хайльсбронна, и, наконец, затмевая собой обоих высокопоставленных церковных служителей, вышел бургомистр свободного имперского города и фельдгауптман, полевой капитан, Генрих Топплер.

Бургомистр держал в руке пергамент, и в то время как кардинал и аббат уселись в два богато украшенных кресла, он близко подошел к перилам. Он взмахнул правой рукой в знак того, что хочет говорить, и тотчас замолкли все разговоры и шепот, и наступила полная тишина. И тогда над большой рыночной площадью раздался его звучный голос:

— Достойныe уважения господa, гражданe и жители Ротенбургa! Вы знаете, что мы храним в нашем городе драгоценность, которой завидуют во всех немецких и чужих землях. Это хрустальный сосуд со святой и дорогой кровью нашего господина и спасителя Иисуса Христа. Многие тысячи благочестивых пилигримов каждый год приходят к нам, чтобы поклониться этой величайшей святыне. Но вот что я держу в своих мыслях: сейчас приходят многие — но их должно быть еще больше. Поэтому я тайно послал нашему святому отцу в Риме, его Святейшеству Папе Иннокентию, прошение. И я покорнейше просил его, чтобы он оказывал особое благоволение для всех тех, кто паломничает в Ротенбург к святой крови. Бог склонил ум нашего святого отца к тому, чтобы он снизошел к просьбе его покорнейшего слуги. И Его Святейшество так высоко почитает наш город, что велел господину кардиналу, отправляющемуся в Германию, передать нам его благословение и это письмо. Я прошу досточтимого господина аббата перевести это послание для вас на немецкий язык.

Он повернулся к аббату и протянул ему пергмент, и тот с важным выражением лица громким голосом очень медленно и часто останавливаясь стал читать длинный список индульгенций и отпущений грехов, которые обещал папа Иннокентий всем тем, кто захочет паломничать в славный верный город Ротенбург для молитв и пожертвований.

Когда он кончил говорить, еще несколько мгновений стояла гробовая тишина. Но вслед за этим толпа разразилась радостыми криками и хвалебными возгласами, и такой взрыв восторга старая рыночная площадь слышала нечасто. Так как каждый понимал, что это значило для Ротенбургa. Город был издавна большим и знаменитым местом паломничества, его богатство в значительной мере зависело от пилигримов. Прежде всего, то огромное количество вина, которое производили жители Ротенбурга и которое приносило большой доход, было бы трудно реализовать без благочестивых странников. Вино из долины Таубера было вкусным, но непригодным для хранения, его можно было продавать и пить только здесь. Следовательно, ничто не увеличивало так сильно богатство города, как большое скопление пилигримов, и эти индульгенции, которые на десять, двадцать, сто лет освобождали от чистилища, могут сыграть в этом не последнюю роль!

Якоб Топплер от радости готов был обнять всех, кто стоял рядом с ним на площади. Он видел, какой блестящий ход вновь сделал его отец. То, что произошло сейчас, несомненно, должно было гарантировать ему поддержку народа на долгое время. Его аристократические враги могут теперь сколько угодно строить против него козни, могут вступить в откровенную борьбу за кресло бургомистра Ротенбургa — но пока горожане стоят на стороне Генриха Топплера, как это было до сих пор, родовитые семьи едва решатся обесчестить любимца народа.

То, что такие же мысли вращались в других головах, стало ему отчетливо ясно, когда он поднял взгляд к ратуше. Там у открытого окна прямо против него стояли патриархи благородных семей Петер Креглингер и Ханс Оффнер, оба, как он знал, были врагами его отца. Он видел, что они побледнели и заметил изумленные взгляды, которые они бросали друг на друга.

В то время как он еще со злорадством смотрел на обоих, там наверху поднялся посланник папы, поднял руки и по латыни благословил толпу от имени святого отца. Все опустились на колени, и опять воцарилась такая же, как раньше, тишина.

Стоящие наверху господа удалились с балкона и показались снова через несколько минут, сопровождаемые советом, перед входом в ратушу. Там уже стоял паланкин в ожидании кардинала, который хотел отправиться в приготовленную для него резиденцию в гостинице, чтобы там поужинать и переночевать. Бургомистр с непокрытой головой помогал прелату, выглядевшему рядом с ним, как разряженая кукла, поудобнее устроиться на подушках и во главе всего совета проводил его до самой гостиницы.

Якоб Топплер знал, что сегодня он больше не увидит своего отца. В такой день Генрих Топплер прежде всего городской правитель, и поэтому он должен быть с высокими гостями до тех пор, пока они сами не захотят отправиться на покой. И хотя кардинал явно не был настроен на долгое застолье, благочестивый аббат из Хайльсбронна без всякого сомнения знал толк в хорошем вине и любил веселую компанию.

Поэтому Якоб направился к своему деверю Вернитцеру, который, как самый молодой, шел позади остальных членов муниципалитета, и обратился к нему с радостным приветствием. — Скажи моему отцу, Каспар, что я уже здесь! — добавил он. После этого он взял коня за повод и зашагал к близлежащему дому в Kузнечном переулке, с высоким фронтоном и под вывеской с золотым грифоном, где жил его отец.

IV

Генрих Топплер отправился домой только далеко за полночь. От тридцати до сорока членов муниципалитета и уважаемых горожан следовали за ним от гостиницы до дверей его дома. Это был почетный эскорт, исключительно как знак особого уважения, так как он никогда не нуждался в том, чтобы его провожали домой после попойки. Генрих Топплер был очень умерен в повседневной жизни, но если представлялся случай выпить один-другой бокал вина, он не уступал никому. Тогда он перепивал всех повседневных кутил, которые хвалились своей силой, но быстро оказывались под столом. Это к своему несчастью пришлось испытать и аббату из Хайльсбронна; после питейного турнира, на который он вызвал бургомистра, он бессознательный свалился со стула и был, как мертвец, унесен двумя канониками в приготовленную для него комнату. Однако, Генрих Топплер шел прямо и гордо по улицам ночного города, и, в то время как его полупьяные спутники вели различные глупые разговоры, размышлял над серьезными вещами. Бог вина не имел силы над мозгом этого человека.

Перед дверью он попрощался приветливыми словами с сопровождающими, взял из рук слуги фонарь и поднялся по лестнице. Но он не направился сразу к супружеской спальне на первом этаже дома, где, наверное, уже давно мирно спала его супруга Маргарет, а прошел выше вверх к комнате своего сына Якоба. Он не надеялся найти его еще бодрствующим, так как молодой человек, насомненно, очень устал предыдущим днем после долгого пути верхом на коне. Он только хотел взглянуть на спящего, которого ему так сильно нехватало во время его полуторагодового отсутствия, и чьему возвращению домой он так горячо обрадовался еще вечером.

Генрих Топплер сердечно любил всех своих детей, a также белокурую Маргарет, на которой он женился после смерти своей первой жены, так как сорокалетний мужчина не мог обходиться без женской любви. Но сын, которого его незабвенная Барбара родила ему, был близок его сердцу, как никто другой на свете. С первого мгновения, когда он принял крепкого мальчика из рук больной матери и его переполнила отцовская гордость, Якоб стал его любимцем. Это чувство с течением времени крепло все больше и стало особенно сильным после того, как его жена умерла. Так как обе сестры Якоба, Барбара и Катаринa, унаследовали кaрие глаза их отца, a на лице его сына светились синие глаза матери и всегда напоминали ему о безвременно угасшей Барбаре, которая была его первой юношеской любовью. Но при этом он радовался тому, что сын был точной его копией, не только в телосложении, росте и поведении, но и по духу и силе воли. Те же высоко стремящиеся помыслы, те же решимость и смелость, которые вознесли его самого так высоко, продолжали жить в наследнике его имени и его владений.

На несколько мгновений он останoвился на лестнице, и на его лицe мелькнула улыбка. Он вспомнил, как сегодня рыцарь Эппеляйн прискакал в качестве курьера его сына. Не было ли это именно тем, что сделал бы он, Генрих Топплер, в такой ситуации? Он так же быстро оценил бы старого волка, и точно так же молниеносно понял бы всю степень опасности, которая нависла над ним, именно в этом проявились и наивысшая смелость, и наивысшая мудрость юноши. Якоб поступил, как настоящий Топплер, так всегда поступал его отец, и так же теперь поступил сын, в жилах которого текла та же горячая кровь. И внезапно ему в голову пришла мысль, как это чудесно, что в этом мире некоторым людям дано продолжить жить в своих детях, продолжить творить, и даже если смерть уже давно держит их в ином мире, они все-таки продолжают присутствовать в мире живых.

Он принадлежал к этим избранным. У него был двойник на земле, у него есть кому передать свое дело, когда у него закончатся силы, и его идеи не погибнут, даже если однажды внезапная смерть оборвет его путь.

Внезапно он покрылся холодным потом. Это снова было предчувствие смерти, которое в последнее время так часто закрадывалось в его сердце, и именно тогда, когда он меньше всего должен был думать о смерти, будь то на веселых празднествах или посреди заседания совета. В эти моменты ему вдруг казалось, как будто к нему сзади неслышным шагом подкрадывался кто-то невидимый и от него исходил такой ледяной холод, что его охватывала дрожь.

То же самое случилось и теперь, и он остановился как вкопанный. Но он быстро взял себя в руки и, сделав резкое движение всем телом, стряхнул с себя оцепенение. Что за глупые видения и чувства! Они могут испугать только женщин и стариков. Ему же, кто был еще в полной силе, и у кого в волосах и бороде сверкало всего несколько серебряных нитей, не приличествовало допускать мысли о смерти.

Он преодолел несколько последних ступеней, приоткрыл дверь, тихо вошел в комнату, и, осторожно прикрывая свет рукой, приблизился к ложу, на котором лежал спящий. Глубокий сон, ровное дыхание говорили о том, что природа взяла своe и после трудного дня погрузила юношу в страну снов.

Долго Генрих Топплер стоял неподвижно и рассматривал при слабом свете лампы черты своего сына. Они показались ему тверже и жестче, чем были в его памяти. И это было неудивительно, так как в таком возрасте полтора года могут изменить очень много, особенно если эти годы наполнены серьезным трудом, a он знал, что его сын с усердием изучал юриспруденцию в Праге.

Внезапно лицо спящего изменилось. На нем появилось выражение такой мягкости и доброты, какого отец у него еще никогда не видел. Потом он беспокойно заметался во сне, пробормотал несколько невнятных слов, наконец, протянул вперед обе руки, как будто хотел кого-то обнять, и воскликнул ясным и громким голосом: «Агнес! Дорогая Агнес!»

Это так поразило стоящего рядом Генриха Топплера, что он робко и поспешно как вор, который боится быть пойманным, выскользнул из комнаты. Снаружи он, глубоко вздохнув, остановился. Что это было? Не ослышался ли он? В Ротенбургe было несколько девушек с этим именем из благородных семей, члены которых имели право быть избранными в городской совет, или, как их называли, «особо уважаемых» семей по рождению. Но он никогда не замечал, чтобы его сын проявлял интерес к какой-либо из них. Вообще, Якоб издавна относился ко всему женскому полу с прохладной сдержанностью, в этом единственном пункте очень отличаясь от своего отца, который в молодости был женским любимцем и известным сердцеедом. Должно быть, он познакомиться с Агнес на чужбине. Кем она могла быть?

Глубоко нахмурив брови, бургомистр снова спустился по лестнице. Он разделся и улегся рядом с супругой, но, несмотря на выпитое вино и усталость после трудного дня, сон еще долго не смыкал его веки.

На следующее утро оба Топплерa, отец и сын, сидели друг напротив друга за завтраком. Снаружи во дворе младшие братья и сестры были заняты с игрушкой, привезенной им Якобом. Взрослая сестра Катарина хлопотала на кухне, a госпожа Маргарет тоже покинула комнату. Она не испытывала привязанности к пасынку, но при этом она любила его сестер, как родная мать. Когда она вышла замуж за Генриха Топплера, ей было всего двадцать три, а Якобу тогда уже исполнилось пятнадцать лет, и он больше не был ребенком, который легко смог бы признать молодую мать. Также она с первого дня ревниво относилась к той чрезмерной любви, которую ее муж проявлял к мальчику. Тонким женским чутьем она чувствовала, что эта любовь отчасти была любовью к умершей жене, образ которой навсегда остался в сердце ее мужа. Позже, когда Якоб подрос, присоединилось еще и другое чувство. Она с ужасом видела, что он был двойником отца, похож на него во всем — в голосе, в смехе, в каждом движении. Ее пугало то, что в ее снах оба сливались в одно целое, и она боялась признаться себе в том, что из-за этого невероятного сходства ее чувства к нему могли перерасти в нечто большее, чем это подобало для мачехи. И уже одно это предчувствие было для честной и чистой женщины и мучительным и болезненным.

Как ни странно, ее муж также никогда не требовал, чтобы она проявляла материнскую нежность к сыну. Он как будто прочитал то, что творилось в ее душе. Вот и сегодня он ни словом, ни взглядом не высказал удивления, когда она обратилась только с немногими приветливыми словами к Якобу и потом вышла при удобном случае, оставив его наедине с отцом.

То, что он услышал ночью, теперь при свете дня казалось бургомистру всего лишь сном. Якоб не был рассеян, как обычно бывают рассеяны влюбленные, но он говорил с воодушевлением о торговле и положении его родного города, Франконии и Священной Римской империи, и это очень радовало его отца. Прежде всего, Якоб с величайшим восхищением высказался о том, какой блестящий шахматный ход сделал его отец, добыв для города буллу об отпущении грехов, вследствие чего новые потоки золота устремятся в хранящий святую реликвию город Ротенбург.

— Как тебе это удалось, отец? — спросил он.

Генрих рассмеялся.

— Ты еще спрашиваешь? Я договорился с Римом. — И он сделал жест, как бы считая деньги.

— И только за это? Только за это? — воскликнул Якоб с презрительной улыбкой.

— Дорогой мой сын, разве ты еще не знаешь, что в Риме ценится только то, что оплачено или может быть оплачено? Я даже думаю, что за хорошие деньги они бы сделали святым даже Иуду, предавшего нашего господа.

— Это ужасно, что так поступают священнослужители! — порывисто воскликнул Якоб. — Ты не можешь себе представить, отец, что сейчас говорят и пишут в Пражском университете. Там объявился некто по имени Йоханнес Хус, кто в своих проповедях открыто выступает против пороков священников и злоупотреблений церкви и громко взывает к тому, что церковь должна быть реформирована. Архиепископ объявил его вне закона, но он не прекращает проповедовать и не молчит.

Генрих Топплер презрительно усмехнулся.

— Если они хотят реформировать церковь из Богемии, то это никогда ни к чему не приведет. Чехи — глупый, грязный, скотский народ — не способны на это. Шум, крик и кровопролитие — это все, что они могут. Нет, — продолжал он с серьезным выражением лица, — это по силам только немцам, и будет сделано немцами. Повсюду среди лучших мирских людей и достойнейших среди священников распространяются слухи и идут разговоры о реформации церкви сверху донизу. Такую реформацию может и должен совершить только консилиум. Если это будет сделано на немецкой земле, то это может принести плоды. Я надеюсь, что Бог и святые благоволят нам, и мы еще доживем до этого.

Он встал и медленно подошeл к окну. Потом он проговорил спокойно и осторожно:

— Я считаю, что папа Иннокентий в Риме настоящий наместник Христа, а Бенедикт в Авиньоне — ложный. Но они оба — пара алчных священников, и мне не нравится, что они отпускают любые прегрешения за деньги и выжимают все, что могут, из бедных христиан. Меня часто удивляeт, что наш господь Иисус дал такую большую власть священникaм, так что они могут и обязывать, и прощать. Между тем, с этим все равно ничего нельзя сделать, и мы имеем то, что имеем. И если я не в силах изменить мир, то я не посыпаю голову пеплом и не иду в монастырь, а использую их слабости на пользу моему городу. Так же я действовал и тогда, когда покупал индульгенции. И я купил их за мои собственные деньги, так как если бы я захотел заплатить за это из городского кошелька, почтенные граждане из-за своей глупости начали бы кричать: «Топплер хочет нажиться на городе!»

Якоб во время всей этой речи был погружен в свои мысли. Когда его отец замолчал, он поднялся, твердо взглянул на сидящего напротив и сказал решительным голосом:

— Ты был в состоянии с помощью денег получить от главы христианского мира то, что ты хотел. Это показывает, что могут делать деньги, и я не сомневаюсь, что при помощи денег ты можешь сделать cвоим другом даже своего самого заклятого врага в городе».

Генрих Топплер удивленно посмотрел на сына.

— Кого ты имеешь в виду?

— Я имею в виду господина Вальтера Зеехофера.

Бургомистр от неожиданности отпрянул назад.

— Зеехофера? Что ты знаешь?..

— Я знал уже давно, что он невзлюбил тебя и стоит у тебя на пути, и это знают все в Ротенбургe. Теперь же, когда я был в Нюрнберге, я узнал нечто большее. — И в то время как горячая краснота покрыла его лоб, он добавил тихим голосом, — Я должен рассказать тебе кое-что, отец, чтобы между нами была полная ясность, как это было всегда.

Генрих пoбледнeл, он догадался обо всем.

— Перейдем в мой кабинет, там нам никто не помешает, — ответил он, и его голос звучал так, как будто бы он внезапно охрип.

В кабинете он прислонился к стенe и указал на стул:

— Садись и рассказывай!

Якоб Топплер начал свое повествование. Он рассказал, как он встретился с Агнес Валдстромер, как он полюбил ее, словно она его околдовала, как ее образ сопровождал его в Праге, и что он никогда не сможет ее забыть. Он не и умолчал того, что сказал ему Ульрих Халлер, а также того, что он услышал от Андреаса Халлера и в таверне Нюрнбергского совета, и он закончил свою речь словами:

— Что хочет Зеехофер от нас? Ты знаешь это так же хорошо, как и я — наши деньги. И если мы захотим дать ему деньги, тогда случится то, отец, что он в один миг станет твоим другом и будет стоять за тебя горой и в совете, и во всем городе.

Якоб говорил, опустив глаза вниз. Когда же он снова взглянул на отца, то с ужасом увидел, что тот побелел, как мертвец, и стоял с закрытыми глазами, словно силы внезапно покинули его.

— Отeц! — закричал Якоб и схватил отца за руки. — Что c тoбoй?

Генрих освободился из рук сына и проговорил слабым голосом:

— Иди, я должен побыть один.

— Отeц! — еще раз с болью воскликнул Якоб.

— Да, я — твой отец, и я хочу тебе это доказать, — глухо ответил Генрих. — Но теперь иди. Жди меня в своих покоях.

Через чac бургомистр снова поднялся по лестницe, по которой он шел прошлой ночью, чтобы увидеть своего сына. Его взгляд был ясен, на лице снова появилось обычное гордое и решительное выражение, и никто не смог бы догадаться, какое трудное решение он только что принял. Только его шаги были более медленными и менее твердыми, чем обычно.

Наверху он закрыл за собой дверь и задвинул засов. Затем он плотно приблизился к сыну и сказал резко и решительно, как это было для него характерно:

— Ты нарушил мои планы, но я не сержусь на тебя. Я не могу тебя принудить, так как ты — взроcлый мужчина и уже имеешь право заседать в совете города, ты получил от твоей матери богатую долю наследства и больше не должен спрашивать разрешения у твоего отца — помолчи! — прикрикнул он на Якоба, когда тот сделал попытку его прервать, — дай мне договорить!

Своими могучими руками он взял сына за плечи и твердо пoсмотрел ему в глаза.

— И я не хочу принуждать тебя, Якоб, мой сын, моя кровь! Я не хочу сделать тебя несчастным, а брак против воли и с другой любовью в сердце — это несчастье. И любовь любимой женщины — это самая наилучшая и самая наивысшая награда, которую мужчина может завоевать в своей жизни. Я испытал это с твоей матерью, — голос изменил ему, и он не мог больше говорить.

С возгласом облегчения молодой человек обхватил обеими руками отца за шею и прижал его голову к своей груди.

Так они стояли довольно долго, не говоря ни слова. Наконец, Генрих освободился из объятий, сделал шаг в сторону и сказал, наполовину отвернувшись, как будто бы он говорил в пустоту:

— Я благословляю твой союз с Валдстромерин. Она из хорошей семьи, ее отец был моим другом. Однако, я не советую тебе пытаться задобрить Зеехофера деньгами! Это вряд ли кому-либо удастся, и меньше всего нам, Топплерам. Нечто стоит между нами обоими с давних пор, но это мой долг и моя проблема.

— И как же ты собираешься одолеть твоих врагов, отец?

— Для этого имеется один способ, который, конечно, очень рискован, и который я, да поможет мне Бог, выбираю с большой неохотой. Я надеялся, что смогу остаться самым почетным гражданином этого города до самой смерти. Так как я понимаю: Если я не хочу для себя и своей семьи несчастья, я должен быть главой города. Я должен, у меня нет выбора; тот, кто поднялся так высоко, как я, должен или идти дальше, все выше вверх, или упасть в пропасть и разбиться насмерть. И у меня есть право быть главой этого города, так как этот город создал я. Перед тем как я вошел в совет и получил власть, он был только большой окруженной стеной деревней, теперь же он самый величественный город империи. Никто так не может управлять Ротенбургом, как я и ты. Петер Нортхаймер и Каспар Вернитцер, которые претендуют на то же, что и мы, не способны на это, у одного слабая воля, другой слишком буйный и вспыльчивый.

— Что ты собираешься делать, отец?

— Я скажу тебе это сегодня вечером. А теперь я должен идти к итальянскому легату. Запряги и укрась твоего коня, нам подобает оказать ему честь и сопроводить до границы наших земель.

Он дружелюбно кивнул сыну и быстро вышел наружу. Якоб сияющими глазами посмотрел ему вслед и невольно вытянул вперед руки, как будто еще раз хотел его обнять. Потом он надолго погрузился в размышления, и его лицо стало серьезным и мрачым. Это был опасный путь, по которому хотел идти отец, и он сам тоже был вынужден вступить на этот путь. Если бы влиятельный Зеехофер встал на сторону отца, то, пожалуй, было бы вполне вероятно, что уважаемые господа, которые контролировали выборы в совет, снова избрали бы Генриха Топплера бургомистром и полевым капитаном. Теперь же это было возможно только при условии, если простые горожане выступят на его стороне против благородных господ и подчинят их своей воле. Это было хорошо для достижения цели, но это было против закона и конституции города, и кто мог знать, к каким потрясениям это могло бы привести!

— Я все-таки заполучу Зеехофера! — упрямо пробормотал Якоб. Затем он отправился вниз во двор, чтобы взглянуть на лошадей.

V

Рыцарь Эппелайн отправился из Ротенбургa в замoк Норденберг. В этой самой надежной среди свободных имперских городов крепости проживал наместник, Ханс фон Кюльсхайм, который приходился ему родней. Собственно, благородный грабитель презирал родственника, который постоянно имел дело с купцами и мелкими лавочниками, так же как дикий сокол ненавидит и презирает прирученного. Сегодня, однако, он все-таки решил оказать кузену честь своим посещением, так как он был голоден, и конь после утомительного пути нуждался в хорошем отдыхе.

Кюльсхайм принял его очень любезно, велел отвести клячу в конюшню и хорошо накормить, а для рыцаря приготовить обильное угощение и хорошее вино. Эппелайн расслабился за бокалом и смеялся над очень удачными шутками и рыцарскими рассказами своего кузена, которого он, честно говоря, немного побаивался. После так весело проведенного вечера и изрядного количества выпитого вина Еппеляйн добрался до кровати очень поздно и проснулся только тогда, когда солнце стояло уже высоко в небе. После хорошего завтрака он отправился дальше, так как ему хотелось заехать домой в его маленькое поместье Трайнммойзель.

Он отправился в путь совершенно другим, чем вчера, человеком. Наместник продал ему за хорошую цену пару собственных кавалерийских сапог, а также темно-красный плащ из добротной материи и попону того-же цвета, так что господин Эппелайн ехал с гордой осанкой через леса и поля, как настоящий князь священной империи.

Из Ротенбургских владений он доехал до земель Ансбаха, и когда обнаружил пограничный столб, то нахмурил брови. Так как при всей его нелюбви к богатым бюргерам, за исключением Топплера и нескольких других ему подобных, бургграф был ему еще более ненавистен. Сильный и жесткий Цоллерн очень не любил тех, кто промышлял на дорогах, и в своих владениях он не терпел грабеж или даже самые незначительный урон, за который регулярно должны были расплачиваться бедные крестьяне. Если он ловил того, кто грабил и разбойничал, то он надолго заключал его под стражу или даже лишал головы. Поэтому все лихие люди испытывали к нему большое уважение и держались подальше от его владений.

Сейчас Еппеляйн, конечно, не собирался сворачивать с дороги, так как объезд был слишком длинным, но его настроение было наполовину испорчено. Оно также не стало лучше оттого, что на западе показалась огромная гряда облаков и внезапный порыв ветра пронесся над еще голыми ветвями деревьев.

— Вот дьявольщина! — проворчал Еппеляйн. — Этого еще не хватало! Гроза в марте! Но в этом году все случается слишком рано.

Опять пронесся сильный шквал ветра, и вдали раздались раскаты грома. На дорогу с деревьев дождем посыпались сухие ветки и прошлогодняя листва, лошадь испугалась и он всеми силами старался ее успокоить. С досадой он стал оглядываться, надеясь найти пристанище, где он мог бы укрыться, и ему повезло. На краю дороги он увидел дом, выглядевший снаружи очень запущенным, однако, старая обветшалая вывеска с бутылкой над входом, несомненно, свидетельствовала о том, что это был трактир.

Сонный хозяин отвел лошадь в конюшню, находившуюся рядом с трактиром и соединявшуюся с ним перекошенной дверью, которую нельзя было плотно закрыть. Поэтому в помещении пахло навозом, a также было полно мух, несмотря на раннюю весну.

Все это совершенно не беспокоило рыцаря. Он сел на табуретку у одного из окон и заказал вино, которое было немедленно принесено и оказалось лучше, чем он ожидал.

Маленькая отдушина, для которой название окна было бы слишком большой честью, состоялa из четырех целых и четырех разбитых стекол. Разбитые были заклеены, а через целые, хотя они были в высшей степени грязными, можно было более или менее разглядеть то, что делается снаружи. Еппеляйин к своей большой досаде увидел, что еще три гостя собирались остановиться на ночлег. Это был священник на толстой лошади и вместе с ним двое вооруженных слуг.

— Черт бы вас всех побрал! — выругался рыцарь, не обращая внимания на стоящего поблизости хозяина. Но тот его не слышал, так как он тоже увидел приближающихся всадников и вышел из дверей им навстречу.

Затем в трактир вошел священник и благочестиво произнес:

— Бог в помощь.

Еппеляйн пробурчал нечто-то неясное и недружелюбно посмотрел в его сторону. Но тут выражение его лица внезапно просветлело, так как приезжий был не из тех бледных богомолов из монастырей, которых он ненавидел как надоедливых пауков или клопов. Это был толстый мирской священник, упитанные щеки которого блестели как зрелые персики, и его нос был цвета красного вина. Сразу же в его сметливой голове мелькнула мысль, что с этим священником можно хорошо провести время, а, может быть, даже и остаться с прибылью.

Когда священник стал восхвалять милость небес, которые привели его к этому пристанищу в непогоду, Эппеляйн откликнулся из своего угла:

— Да, дьяволу было бы очень некомфортно путешествовать с Вами.

Священник улыбнулся, заказал вино и устроился у второго окно, как раз напротив рыцаря. Сначала оба молчали и смотрели в наружу, где теперь лил дождь и сверкали ослепительные молнии. Наконец, рыцарь снова проворчал:

— Чертовски скучно!

— Конечно, Вы правы, благородный господин, — ответил священник. — Может быть, Вы нe откажетесь скоротать время вместе со мной?

Глаза Еппеляйна оживились.

— Кости? — быстро спросил он.

— Я бы не отказался сыграть с Вами, — вежливо отвечал собеседник.

— Эй ты, теленок, — крикнул рыцарь хозяину. — Принеси-ка нам кости и приготовь стол.

— Не беспокойтесь, мой друг, — поспешил ответить священник. — В моей сумке есть кости из прекрасного светлого эбенового дерева.

— Ну так вынимайте их! — воскликнул Еппеляйн. Он постучал ими несколько раз по столу, близко поднес к своим глазам, и не найдя ничего подозрительного, даже обнюхал их.

— Не думает ли уважаемый господин рыцарь, что я вожу с собой фальшивые кости? — спросил священник с обиженным выражением лица.

— Ну, ну! — проворчал Еппеляйн. — Пусть дьявол доверяет вам елеепомазанным господам! Другим же не мешает вас остерегаться.

— Да, в этом злом мире нужно быть осторожным, — ответил священник и молитвенно поднял глаза вверх к небу. — Как Вы справедливо заметили, в мире, к несчастью, очень часто обманывают, и мои братья во Христе, к нашему прискорбию, тоже нередко дают повод для недоверия.

— В этом Вы правы! — воскликнул Еппеляйн. — Вы мне кажетесь разумным священником. Ваше здоровье! —

Он залпом опустошил бокал.

— Позвольте мне пожелать Вам того же, — елейно отвечал тот, схватил свой бокал, и его содержимое молниеносно исчезло в его горле.

Рыцарь посмотрел на него озадачено, почти с уважением.

— Черт побери! У Вас есть чему поучиться!

— Мы тоже кое-что умеем. Однако, не пора ли нам начать? Кости уже готовы. Для начала, позвольте мне представиться. Я — Мегинхард, настоятель церкви Святого Буркарда в Вюрцбурге.

Еппеляйн быстро огляделся вокруг. Слуги сидели в углу, безразлично глядя в сторону, хозяин был ему неизвестен. Никто здесь, кажется, его не знал, и опыт долгой бродячей жизни подсказывал ему, что время от времени бывaет полезно умолчать о его настоящем имени. Неопределенное чувство говорило ему, что сейчас был именно такой случай. Поэтому он отвечал гордо и заносчиво:

— Я принадлежу к дому Рёдеров, что в Рёдерсхайме.

Маленький священник почтительно поклонился.

— Не приходитесь ли Вы тогда родней швабскими Рёдерам?

— Только очень дальней, — солгал Еппеляйн.

— И где находится Ваш замок, уважаемый господин?

— Там, где сходятся Богемский лес и Фихтельгебирге.

Но оставим это. Начнем игру, бросайте кости!

Настоятель последовал его совету. В то время как снаружи бушевал ливень и сверкали молнии, рыцарь и священник со все большей страстью играли в кости, и ленивый хозяин к своему неудовольствию должен был снова и снова вскакивать и наполнять кружки, из которых они пили.

Сначала Еппеляйн выигрывал, а его напарнику не везло. Однако, вдруг ситуация полностью поменялась. Настоятелю удалось не только отыграть у него то, что он потерял, но также каким-то непонятным способом существенно облегчить сумку, которую рыцарь вез из Ротенбургa.

Еппеляйн гнусно выругался, и у него в голове мелькнула мысль, что здесь не обошлось без мошенничества. Но ведь он сам проверял кости и не нашел ничего подозрительного. Только Еппеляйн не предвидел того, что его партнер, в то время как он наклонился к своей кружке, подменил кости другими, которые он достал из своего кармана.

— Вы не иначе как в союзе с дьяволом! — наконец, яростно прокричал он, когда священник снова сделал удачный бросок и протянул руку, чтобы получить деньги.

Однако, прежде чем настоятель смог ответить, снаружи раздался страшный треск, комната озарилась красным и желтым светом, и часть крыши обрушилась на землю прямо перед окнами.

Невольно все закричали. Хозяин сначала, охая, упал на колени, а затем бросился к двери. Слуги побежали к своим коням.

Только оба игрока остались сидеть на своих местах, но в очень неодинаковом настроении. Еппеляйн, у которого были керпкие нервы, всего лишь удивленно осмотрелся вокруг и, увидев, что ничего не загорелось, сделал хороший глоток из своей кружки. Настоятель же, напротив, наполовину соскользнул под стол, его толстое лицо побледнело, а дрожащие губы пытались лепетать молитвы.

Еппеляйн бросил на него наполовину сочувствующий, наполовину пренебрежительный взгляд.

— Да возьмите же себя в руки! — крикнул он. — Когда речь о смерти, самое удивительное заключается в том, что священники, которые болтают больше всего о царствии небесном и готовят к нему своих прихожан, при этом всегда сами больше всех еe боятся. Вот перед Вами кости, бросайте же их!

— Я сегодня их пальцем больше не трону, — заикаясь пролепетал настоятель. — О, Пресвятая Дева Мария! Это Божья кара!

— Какая, к дьяволу, Божья кара?

— Молния, сошeдшая с небес.

— Тогда она покарала хозяина, а не нас, — хладнокровно возразил Еппеляйн. — Тысяча чертей, придите, наконец, в чувство!

— Сегодня я больше не играю и хочу вернуть Вам деньги, который я у Вас выиграл.

— Я не беру подаяний! — вспылил рыцарь в ответ.

— Ну тогда, гордый рыцарь, позвольте мнe, по крайней мере, оплатить нашу трапезу.

— Это, пожалуй, можно, — ответил Еппеляйн после некоторого размышления. — И будьте уверены, это будет стоить немало. Наши кружки наполнены. Давайте выпьем, как хорошие попутчики.

Они одновременно опорожнили кружки, и Еппеляйн позвал хозяина. К настоятелю, тем временем, вновь вернулось хорошее настроение. Он произнес со вздохом:

— Мы были на волосок от того, чтобы отправиться в благословенную вечность. О, да — о, да!

— Кажется, Вы не жаждете там оказаться, — насмешливо заметил Еппеляйн, в то время как хозяин поставил перед ними на стол две полные кружки.

— Скажу Вам по секрету: Я не достаточно святой для этого.

— Хорошо сказано, — воскликнул Еппеляйн и ударил его по плечу. — Чтобы Вы стали святее! Выпьем за это.

Хозяин продолжал наполнять кружки вином. Настоятель с каждой минутой становился все разговорчивее.

— Знаете, — болтал он, — в царствии небесном я не хотел бы восседать среди праведников. Среди отцов церкви и святых. Но если бы меня всемилостивый Господь Бог смог назначить виноделом, это очень бы меня устроило.

— Виноделом? Как же Вы себе представляете царствие небесное? — удивленно спросил Еппеляйн.

— Царствие небесное, как говорит Священное Писание, это большой прекрасный город.

— Что? Город? Что за чушь! — пренебрежительно воскликнул рыцарь и сплюнул. — Может быть, там есть еще и торговцы?

— Если это город, то там также должны быть дома. А где есть дома, там должны быть харчевни и постоялые дворы, где останавливаются пилигримы, чтобы переночевать. Поэтому там также должны быть и виноделы, — рассказывал настоятель с важным выражением на лице.

Еппеляйн молчал довольно долго, потом хладнокровно возразил:

— Ну если так, то я желаю Вам удачи. А мне такой город не по вкусу. Если там нет под тобой хорошей клячи, если нет хорошей драки, а всегда только мир да мир, и одно только причитание и состарадание, то, кроме монахинь, это не подходит никому. Я бы никогда не хотел туда попасть! Никогда!

Настоятель перекрестился.

— Не ведите таких богохульных речей, благородный

господин! — сказал он.

— Ах, не болтайте чепуху. Давайте поговорим о чем-нибудь другом! Лучше выпьем! За здоровье вашей жены! Ах, да, у Вас же нет жены. Ну, тогда за здоровье вашей бабушки. Да хранит ее Бог! Что думают в Вюрцбурге о делах в империи? Будет ли большая драка между королями, Богемским и Гейдельбергским?

Настоятель подошел к нему пoближе. Он, очевидно, уже достаточно опьянел. Его хитрые черные маленькие глазки поблескивали, а нос лоснился.

— Умеете ли Вы молчать? — спрocил он таинственно.

— По сравнению со мной могила — это старая сплетница! — прорычал рыцарь.

— Тогда слушайтe: Буря скоро разразится во Франконии и Швабии. Но не между королями, а между князем и городами.

Еппеляйн с треском ударил кулаком по столу.

— Хорошая новость! — воскликнул он. — При удобном случае там можно заработать и деньги, и славу!

— Вы, уважаемый господин, готовы к этому присоединиться?

— Дьявол меня побери, если я этого не cделаю!

— И к кому Вы присоединитесь?

— К князю, если только это не бургграф. Среди городов я знаю только одного, кого можно уважать, все остальные — это стократно презренные мелкие душонки, даже если у них на броне красуется благородный герб. Я выступлю против городов!

— Благослови Вас Бог! — воскликнул настоятель и поднял свою кружку. — За победу! Мой Вам совет: Присоединяйтесь к моему досточтимому господину в Вюрцбурге.

— К проклятому попу! — чуть не закричал Еппеляйн. Но так как он не хотел показаться неблагодарным настоятелю за его угощение, то он воздержался от этого и, ничего не ответив, тоже выпил свое вино. После этого он неприветливо спросил:

— Когда это может начаться?

Настоятель успел опустошить еще одну кружку и теперь был уже основательно пьян.

— Это будет зависеть, — важно отвечал он, — от одного события, а именно — от выборов в городской совет в Ротенбургe.

— Черт побери, почему именно от этого?

— Знакомы ли Вы co сводом законов Ротенбурга и с обычаями его граждан?

— Нет, я с ними не знаком и мне нет до них дела. Знаю только, что у них есть одна привычка избирать каждый год бургомистром и полевым капитаном Хайнца Топплера!

— Ну, в этом Ваше упущение! — воскликнул настоятель и еще ближе придвинулся к нему. — Видите ли, господин рыцарь, в Ротенбурге есть два совета: внешний и внутренний. Внешний совет состоит из представителей благородных семей и каждый год первого мая он избирает внутренний совет из двенадцати человек, который в свою очередь избирает из своей среды городского бургомистра, полевого капитана города и некоторых других. Теперь много врагов Топплера сидят во внешнем совете, которыe надеются, что он вообще не попадет во внутренний совет, и даже если он там окажется, то имеет мало шансов стать снова бургомистром города и капитаном!

— Тогда Бог покинет торговый народ Ротенбурга, так как Хайнц Топплер единственный не только в этом городе, но и среди всех всех имперских городов, кого должны бояться князья и благородные господа!

— Вот именно, — подхватил настоятель, — и поэтому мой досточтимый господин из Вюрцбурга советует бургграфу, чтобы он спокойно подождал до тех пор, пока Ротенбуржцы сами не убьют коня, который их везет. Так как с того дня, когда Топплер больше не будет главой Ротенбурга, он станет никем, и против него уже приготовлены обвинения для того, чтобы начать судебный процесс. А после Ротенбурга дойдет дело и до других городов, которые заключили Марбахский союз против Eго Светлости короля Рупрехта. Вы меня понимаете, господин рыцарь?

— Не так уж я глуп, чтобы не понять Вас. Но откуда Вы все это знаете? Может, Вы поверенный епископа?

Настоятель хитро улыбнулся.

— Я кое-что везу с собой. Приветствие, благородный господин, всем тем, которыe после падения Топплера выступят против городов!

Еппеляйн кивнул ему, но его желто-серые глаза ярко сверкнули. Теперь он знал достаточно. Настоятель в своей сумке вез послание Вюрцбургского епископа Иоганна бургграфу Нюрнберга Фридриху. Оба господина были одинаково ненавистны ему, один как священник, другой как враг и укротитель свободных лесных рыцарей. Он все еще чувствовал себя обязанным Топплеру, кроме того, ему импонировало благородство этого человека, кaкого он не встречал ни у кого другого. И если бы ему удалось захватить послание, которое вез священник, он без сомнения оказал бы Топплеру важную услугу.

— Дьявол, — удивленно подумал он, — назначил меня, очевидно, покровителем Топплеров. Как это могло случиться? Три дня назад я узнаю во время попойки в трактире, что бургграф хочет задержать Якобле, так как он должен везти своему отцу письма из Богемии. Сегодня я слышу от пьяного священника, что он везет в сумке письмо против Топплера. Если вчера я доставил ему его письма, то сегодня я могу принести ему письмо его врага.

Но как заполучить это письмо? Его нисколько не беспокоила мысль, что письмо предназначалось кому-то другому. Нападение на курьера и дипломатические представительства было привычным делом, когда этого требовали обстоятельства. Но он, Еппеляйн фон Гайлинген, отбирал — либо силой, либо в споре — только у врагов. А здесь перед ним был не враг, а всего лишь случайный собутыльник.

В то время как Еппеляйн размышлял над этим и давал священнику только лишь односложные ответы, его собеседник становился все веселее и громче. Он стал горланить хриплым голосом первую строфу песни:

— Куда мне повернуть, мой братец дорогой? — и в такт себе барабанил по столу.

Наконец, настоятель совсем опьянел. Он безo всякой видимой причины громко захохотал, кружка, которую он пытался поднести ко рту, выскользнула из его рук, вино растеклось по столу и по полу, а он сам свалился со стула под стол, так что была видна лишь его голова.

Он был не в состоянии подняться. Еппеляйн пристально смотрел, не пытаясь помочь, на видневшуюся из-под стола лысину. «Иногда человек превращается в скотину, особенно если он выпил слишком много,» — философски подумал в это мгновение рыцарь, оторвавшись от своих мыслей. Затем он подпер голову руками и задумался над тем, как честным способом завладеть письмом.

В это время пьяный сделал резкое движение, и на пол выкатились кости, как раз Еппеляйну под ноги.

Молниеносно он поднял их, и сначала чрезмерное

удивление, а потом торжествующая насмешка проявились в его взгляде. Парень мошенничал, обманул его, а плут и мошенник, которому прямая дорога на виселицу, не заслуживает благородного отношения к себе.

Еппеляйн встал, подошел к лежащему под столом священнику и долго молча рассматривал его. Потом он дал ему мягкого пинка. Настоятель улыбнулся и поднял руку, как будто бы хотел его благословить.

— Ах ты, небесный винодел, ты, подлец, больше заслуживаешь чистилища, чем царствия небесного! Ну подожди же ты, чудовище, я тебе это припомню!

Он бросил несколько серебряных монет хозяину.

— Оседлай мою лошадь и выведи ee во двор, — приказал он. Затем он подошел к двери конюшни и приказал слугам настоятеля:

— Выведите немедленно наружу коней, своих и своего господина! Дождь прекратился, и мы хотим покататься.

Слуги повиновались без слов. Между тем Еппеляйн подошел к настоятелю и сорвал с него быстрым движением сумку. Лежащий крикнул:

— Бэрбель, дорогой мой Бэрбель, — но не двинулся с места.

Рыцарь высыпал на стол серебряные монеты, и забрал себе письмо. Потом он вышел наружу и вскочил на коня.

— Эй вы, собаки! — обратился он к слугам, — ваш господин мошенничал со мной в игре. Здесь его фальшивые кости, передайте их ему. Если вы хотите отобрать у меня то, что я у него взял, то попробуйте! Я дам вам отпор и сохраню мою честь.

Но, когда он выхватил свой меч из ножен, слуги робко отступили обратно в таверну.

И Еппеляйн с громким смехом ускакал прочь.

VI

В Ротенбурге на Господской улице, наискосок от ратуши, стоял дом, в котором жил богатый многоуважаемый господин Вальтер Зеехофер. Если над дверью дома Топплера красовался золотой грифон, то на доме Зеехофера висел герб с изображением красного дракона на белом фоне.

Эти два дома под знаками очень близких сказочных животных тем не менее на протяжении всей своей жизни враждовали друг с другом, но вот уже несколько месяцев во всем городе ходили слухи, что скоро между ними наступит мир. Поговаривали, что когда Якоб Топплер, сын бургомистра, возвратится из Праги, то он посватается к черной Армгард, двадцатичетырехлетней дочери и единственной наследнице Зеехофера, для которой до сих пор еще никто не был достаточно хорош.

Самые рассудительные среди граждан радовались, что таким образом между двумя враждующими людьми будет заключен союз; один из них был признанным уважаемым главой Ротенбурга, в то время как другой считался вторым среди самых богатых семей в городе и обладал большим влиянием. Однако, те, кто враждебно относился к Генриху Топплеру, с трудом могли скрыть свою досаду. Это был именно Зеехофер, кого они хотели избрать бургомистром вместо Топплера. Они до этого были настолько уверены в непримиримом соперничестве обоих, что нисколько не сомневались в своем успехе. Теперь же их фаворит мог перейти во враждебный лагерь и укрепить положение партии Топплера против благородных семей. По крайней мере, пока это выглядело именно так, хотя никто точно не мог сказать, насколько были верны эти слухи. Жесткий, желтый как кожа старик на Господской улице умел мастерски уклоняться от возможных любопытных вопросов и туманными ответами только озадачивал и смущал спрашивающих, а к бургомистру вообще никто не осмеливался приблизиться с вопросом.

Все же слухи не умолкали, и многие видели косвенное подтверждение для них в том, что Зеехофер больше не противоречил в совете своему прежнему врагу и не посещал таверну, в которой обычно собирались враги нынешнего правления.

Что же все-таки могло побудить старика теперь так внезапно отказаться от ненависти, которую он десятилетиями носил в своем сердце? Об этом напрасно ломали себе головы самые умные горожане. Топплер был богат, настолько необыкновенно богат, что по сравнению с ним любое состояние, даже такое большое как у Зеехофера, казалось незначительным, а старый член муниципалитета был жаден, очень жаден. Но все же ему самому ничего не достанется из тех золотых гульденов, которые должна будет получить его дочь в результате этого брака. Бог или дьявол мог знать, что заставило его изменить свое отношение к Топплеру, так как он был честолюбив, и многие предполагали, что он тайком жаждал быть первым в городе.

Как они, однако, ни старались, никто из горожан не мог найти решение для этой загадки. И тем нетерпеливее они ожидали, как будут развиваться события теперь после возвращения домой Якоба Топплера. Однако, поначалу ничего не происходило. Сын бургомистра на следующий день после приезда не отправился в дом Зеехофера, и он, казалось, даже намеренно избегал его, так как его никто вообще не видел на Господской улице. И так как это продолжалось изо дня в день, то горожане стали склоняться к мысли, что, пожалуй, для слухов не было оснований.

Но однажды Якоб Топплер все-таки появился у дома Зеехофера.

Уже спускались сумерки, и Армгард Зеехофер прекратила прясть. Она подошла к окну и, скрестив руки над головой, выглянула на улицу. Эта большая, крепко сложенная девушка не была красавицей, но черты ее лица были правильными и достаточно привлекательными, a роскошные черные волосы с синеватым отливом, за которые ее прозвали «черная Армгард», придавали особую прелесть ее бледному лицу. Необычными были ее широкие темные брови, почти сливавшиеся в середине у переносицы. Однажды она услышала, как шептали ей вслед, что тому, у кого такие брови, судьба готовит много горя. Да, теперь она часто вспоминала эти случайно услышанные слова и думала, что в них было много правды, так как после ранней смерти матери у нее было мало радости в жизни. Ее отец, который на всей Земле кроме его денег любил только лишь свою дочь, исполнял всегда любое ее желание, и с семнадцати лет она была полной хозяйкой в доме. Но это была унылая жизнь рядом с быстро стареющим человеком, который с каждым годом становился все ворчливее и был занят только своими собственными делами в совете. У нее никогда не было подруг, поскольку то, о чем болтали другие девушки и чем были заполнены их головы, казалось ей настолько глупым и ненужным, что она предпочитала вообще об этом не слышать.

Также и в любви счастливая звезда все еще не взошла для нее. Она очень холодно встречала надменных юнцов из богатых семей, которых прельщали деньги Зеехофера, поэтому редко кто появлялся во второй раз. Ее выбор пал на того, кому она никогда не могла принадлежать, так как ее отец и его отец были врагами, по крайней мере, она так думала.

Уже в то время, когда она заучивала молитвы и постигала тяжелое искусство чтения и письма у благочестивых сестер в женском монастыре, статный сын бургомистра, который был старше ее на 4 года, казался ей эталоном мужской красоты. Эта детская любовь глубоко запала в ее сердце, ибо для Армгард в силу ее характера однажды возникшее чувство привязанности оставалось незыблемым, к тому же Якоб Топплер со временем превратился в самого видного юношу города. Если на праздниках она оказывалась с ним в паре в хороводе и он начинал с нею светскую беседу, то ее сердце начинало бешено колотиться в груди, и она часто отвечала односложно и невпопад. Если он проезжал мимо ее дома, то она непременно стояла у окна, отступив достаточно далеко в комнату, чтобы ее нельзя было увидеть снаружи, и светящимися глазами смотрела ему вслед до тех пор пока он не исчезал за углом улицы. На других мужчин она вообще не обращала внимания.

Когда ей исполнилось двадцать три года, отец спросил ее, не собирается ли она стать монахиней, так как она отказала уже шести женихам. Армгард ответила очень спокойным голосом:

— Да, я предпочту уйти в монастырь, так как я не могу принадлежать тому единственному, кто мил моему сердцу.

— Что? Кто это, кто не захочет взять в жены дочь Зеехоферa? — старик вскочил.

— Я не знаю, отец, захочет ли он взять меня в жены, но даже если он захочет, то вряд ли он сможет это сделать, — ответила она.

Отец побледнел и судорожно обнял ее.

— Выброси это из своей головы! Это невозможно. Никогда! Никогда не говори об этом, — и он, задыхаясь, вышел из комнаты.

Они больше никогда не возвращались к этому разговору. Но видя, что она со временем становилась все бледнее и печальнее, старик часто робко и покачивая головой смотрел на нее со стороны, и Армгард казалось, что он хотел заговорить с нею, но, однако, не решался это сделать.

Поэтому то, что старый Топплер захотел завоевать расположение ее отца и привлечь его на свою сторону, она восприняла как чудо, ниспосланное с небес. Старый Петер Кессельвайсс появился в доме как посредник между сторонами. Вместе с ним показались на пороге Петер Нортхаймер, Каспар Вернитцер и даже двоюродный брата бургомистра и его верный друг ювелир Топплер. Когда они вскоре после этого вместе с ее отцом покидали дом, чтобы отправиться на заседание совета, он бросил ей мимоходом:

— Может быть, ты все-таки получишь то, что ты хочешь.

Вскрикнув от радости, она готова была броситься отцу на шею, но он остановил ее.

— Подожди! Сначала посмотрим, куда ветер подует.

С тех пор она ждала возвращение Якоба Топплера как нареченная невеста. И вот он вернулся, но в их доме до сих пор не появился. Сначала она придумывала разные веские причины для этого, но она была слишком умна, чтобы долго обманывать себя. То, что он сторонился ее, могло иметь только одну причину: Он ее не любил. Армгард почувствовала себя униженной, словно ее обесчестили. Она стала избегать людей и уединилась в стенах своего дома. Если бы при этом она узнала, что весь город следит за ее сердечными делами, то она никогда не вышла бы из ворот даже при самой острой необходимости. Но никто не решился об этом сказать гордой и неприступной девушке.

Этим вечером у нее было особенно тяжело на сердце, так как сегодня исполнялось ровно семь лет с того дня, как не стало ее дорогой матери. Армгард утром украсила ее могилу цветами и заказала панихиду вo францисканской церкви. Теперь, когда она стояла в сумерках у окна, ее внезапно охватило чувство одиночества, которое было сильнее чем когда-либо раньше. Девушкa вдруг с ужасом осознала, что она больше не в силах совладать с той тайной болью, которая переполняла ее сердце, и которую ее отец никогда не смог бы понять. Она уронила руки, ее глаза наполнились слезами, а губы с трудом сдерживали плач.

Вдруг она выпрямилась и невольно сделала шаг вперед. Ее сердце замерло, и она прижала обе руки к груди. Она увидела, как от ратуши через улицу к их дому приближался тот, кого она изо дня в день ждала с таким нетерпением и с такой тоской. Снаружи уже стемнело и его высокая фигура была трудно различима, хотя он был на рассроянии всеголишь нескольких шагов от дома.

Рой мыслей закружился в ее голове, прежде всего, вопрос: Почему перед ним не шли сваты, как этого требовал обычай в Ротенбургe? Но прежде чем она могла найти ответ, он уже стоял перед нею. Двери в домах имперского города вели прямо с улицы в большую комнату, которая располагалась на уровне земли, и в ней находился очаг дома.

— Добрый день, Армгард Зеехофер! — сказал он и протянул ей руку.

Ее правая рука так дрожала, что она едва нашла силу ответить рукопожанием. Она также не могла произнести ни слова, но взгляд, который онa бросила на него, говорил о многом. И этот взгляд, казалось, также смутил молодого человека и испугал его, так как он вздрогнул, отпустил ее руку и произнес нерешительно, что было совершенно ему несвойственно:

— Я хочу поговорить с твоим отцом, Армгард.

— Не только, с моим отцом, но и со мной тоже! — ответила она с очаровательной улыбкой, в то время как ее глаза светились и ее щеки постепенно покрылись легким румянцем.

Якобу показалось, как будто перед ним ударила молния. Он не был знатоком женщин, но ее вид, все ее существо говорили только об одном: Эта девушка любила его и радовалась, что он выбрал именно ее. Она ожидала, и он видел это в ее глазах, что Якоб в следующее мгновение возьмет ее в свои руки и спросит, не согласится ли она стать его женой, и тогда она при первом его слове, ликуя, прижмется к его груди. A он должен был жестоко разочаровывать ее, и глубокое состарадание охватило его сердце. В этот момент он почувствовал себя почти подлецом перед этой девушкой, которая, дрожа, стояла напротив, и трепетала перед ним и жаждала счастья, которое он никогда не мог ей дать.

Якоб вздохнул с облегчением, когда дверь в глубине комнаты открылась и из нее вышел отец Армгард. Член муниципалитета был в очень дурном настроении, так как у него был приступ подагры и он мог передвигаться только опираясь на трость. Поэтому его выражение лица было уже желчным и хмурым, когда он появился в дверях, но на его лицо опустилась ночь, как только он увидел сына своего врага, стоящего перед его дочерью.

Однако, он овладел собой и проговорил ледяным тоном:

— Эй, посмотрите-ка, молодой Топплер! Большая честь для моего скромного жилища, что сын самого отца города удостоил меня своим визитом! Чего ты хочешь от меня, Якоб Топплер? Никогда не думал, что ты придешь, так как с тех пор, как ты снова объявился в Ротенбургe, твои родичи только пожимали плечами и смотрели в сторону, если я спрашивал о тебе.

— Я хочу с Вами поговорить, господин член муниципалитета! — решительно ответил Якоб Топплер.

— Поговорить со мной? Ну, пойдем поговорим!

Он перешел в соседнюю комнату и, охая, опустился в кресло. Якоб последовал за ним и закрыл за собой дверь. Член муниципалитета не предложил ему сесть и не начинал разговора.

Армгард Зеехофер осталась стоять с дрожащими коленями. В ее широко раскрытых глазаx застыл ужас. Что, ради всех святых, это должно было значить? Так ли приходит жених, и так ли его принимают?

Она никогда еще в ее жизни не подслушивала, но теперь она не могла иначе. С колотящимся сердцем она подкралась к двери, которая отделяла ее от обоих мужчин.

Сначала она совсем ничего не слышала. Потом голос ее отца прозвучал жестко и резко:

— Итак, чего ты хочешь от меня, сын Топплера?

— Я хочу поговорить с Вами о моем отцe!

— О твоем отцe? А твой отец знает об этом?

— Нет, он об этом не знает!

— Я так и думал! Ну, чего же ты хочешь?

— Я хочу, чтобы Вы перестали быть его врагом, но стали его другом.

Хриплый смех вырвался из груди старика.

— Вы нашли оригинальный путь склонить меня к этому, Топплер!

— Уважаемый господин, — сказал Якоб, — выслушайте меня. Когда я был еще подростком, у Вас с моим отцом был спор о трактире Форбах, который на самом деле принадлежит мне, так как он был приобретен на деньги моей матери, принадлежал ей и затем был унаследован мною. Вы проиграли дело, суд отклонил ваше заявление. Теперь этот трактир может приносить каждому, кто им владеет, вероятно, по крайней мере 1200 гульденов дохода, однако, Вам, еще гораздо больше, так как он вклинивается в Ваши владения. Я хочу передать его Вам, с письмом и печатью, без какого-либо возмещения, если Вы прекратите враждовать с моим отцом и впредь воздержитесь от враждебных действий против него.

На какое-то время в комнате воцарилось молчание. Затем раздался гневный хрипящий крик.

— Ты, собачий сын, хочешь меня купить? Купить мою ненависть и мою месть? Ха-ха! Отец украл у меня невесту, сын унизил мою дочь — и теперь предлагает мне деньги! Мальчишка! Вот тебе!

Как пантера Зеехофер, невзирая на свою боль, вскочил с кресла, и выхватил нож из сумки, которая висела у него на поясе.

Тут распахнулась дверь. Бледная, как мертвец, Армгард бросилась между ними, схватила отца за руки и столкнула его сверхчеловеческой силой в его кресло. Нож, звеня, упал на пол.

— Отец! — выдохнула она. — Ради Бога, опомнись! Ты хочешь стать убийцей?

Старый Зеехофер, не двигаясь, сидел в кресле и неподвижными глазами смотрел на свою дочь. Было непонятно, гнев ли парализовал его члены или он вдруг осознал, что она удержала его от страшной судьбы. Так как наказанием за совершенное в городе кровавое преступление было колесование, и ничто не могло бы спасти его от этого после совершенного в приступе внезапной ярости деяния, разве что немедленное бегство без надежды на возвращение.

На мгновение воцарилась тишина. Затем заговорила Армгард:

— Я хочу, отец, чтобы ты остался здесь. A с ним я поговорю сама!

Старик ничего не ответил. Было в глазах его дочери что-то такое, что его останавливало. Он закрыл лицо обеими руками и остался сидеть, a Армгард перешла с Якобом в переднюю комнату и заперла за собой дверь на замок.

С горящим он волнения лицом она подошла к юноше и, устремив на него пронизывающий взгляд, спросила:

— Почему ты так поступил со мной, Якоб Топплер? Почему ты опозорил меня?

— Я не хотел причинить тебе боль, Армгард! — ответил он печально. — В то время как я был далеко, за меня все решили мои родственники. Они желали покончить с враждой наших отцов, соединив нас с тобой в браке. Они никогда не спрашивали моего согласия.

— Но почему ты пренебрегаешь мной?

Он медлил с ответом.

— Скажи мне честно, я не достаточно хороша для тебя? Или ты не можешь преодолеть ненависть Топплеров против моего отца? — воскликнула она, и в ее словах звучали гнев и боль. Сейчас она не была той замкнутой, гордой девушкой, какой ее знали все. В эту минуту она была всего лишь женщиной, которая боролась за наивысшее счастье жизни.

Якоб почти робко взглянул на нее, он еще никогда не видел девушку такой. И он тихо проговорил:

— Потому что я люблю другую.

При этих словах мертвенная бледность покрыла лицо Армгард Зеехофер, и она со стоном опустилась на скамью, стоящую рядом с нею. Затем она соскользнула с нее на пол, упала на колени и уткнулась лицом в жесткое деревянное сиденье. Так она лежала довольно долго. Но не было рыданий, и ни одного звука не вырвалось из ее рта.

Якоб с глубоким состраданием смотрел на нее, и у него было очень тяжело на сердце.

— Не отчаивайся так, Армгард, — сказал он. — Бог даст, ты забудешь меня. Я не могу поступить иначе.

При этих словах она подняла голову и сказала жестким голосом:

— Иди, Якоб! Теперь ты знаешь, как сильно я люблю тебя, и так как ты пренебрег мной, то нет для меня больше места в этом мире. Знай это!

— Армгард! — воскликнул он в ужасе. — Ты желаешь смерти? — Но она оборвала его.

— Я боюсь греха, я никогда не сделаю этого. Но я уйду в монастырь и приму обет. А теперь иди, иди же!

На следующее утро Генрих Топплер призвал своего сына к себе.

— Ты был у Вальтера Зеехофера? — спросил он его при входе вместо приветствия.

— Да, oтец.

— Несмотря на то, что я не советовал тебе это делать?

— Я хотел для тебя только лучшего, отец.

Генрих Топплер ответил не сразу. Он прошелся широкими шагами по комнате взад и вперед, глубокая складка запала у него между бровями, и он правой рукой нервно поглаживал свою черную бороду, как он делал всегда, когда был возбужден.

Наконец, он остановился перед сыном и мрачно проговорил:

— Я должен был тебе рассказать, что стоит между мной и Зеехофером. Тогда бы тебе не пришла на ум глупость исправить положение деньгами. Так знай же: Болeе тридцати лет тому назад мы оба добивались расположения одной и той же девушки, твоей матери, Барбары Вернитцер. Родители обещали ее Зеехоферу, но она выбрала меня. В конце концов, она добилась своего, и у нее, видит Бог, никогда не было повода пожалеть об этом. Но Зеехофер с тех пор утверждает, что я украл у него невесту. Однажды он даже публично обвинил меня в этом перед городским советом. С тех пор он навсегда сделался моим злейшим врагом. Меня многие не любят, так как они думают, что я принесу вред городу, вступая в безрассудную игру. Это глупые, но честные враги, так как они, выступая против меня, думают о благе города. Зеехофер же, пожалуй, знает, что я хорошо правлю и действовал бы точно так же, если бы он был у власти. Поэтому я называю его нечестным врагом.

— Чем закончилась ваша встреча? — спросил он наконец.

Пока Якоб рассказывал, отец не прерывал его ни единым словом. Когда он кончил, Генрих Топплер взволнованно воскликнул:

Конец ознакомительного фрагмента.