Поступь хаоса

Патрик Несс

Планета Новый свет могла стать раем для тех, кто не нашел счастья в старом мире. Но все надежды разрушил неизвестный вирус. Среди поселенцев не осталось ни одной женщины, а уцелевшие мужчины начали слышать мысли друг друга. Так появился Шум, который был наполнен мыслями и воспоминаниями каждого человека. Тодд Хьюитт – единственный подросток в единственном на планете городе Прентисстаун. Однажды Тодд находит место абсолютной тишины, где неожиданно встречает Виолу. Как ей удалось выжить и почему вокруг нее тишина? В поисках правды о Новом свете Тодд вынужден бежать вместе с Виолой и преданным псом Мэнчи. Но как спастись от погони, когда преследователи слышат каждую мысль? В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги. Больше интересных фактов о вселенной Патрика Несса читайте в ЛитРес: Журнале

Часть II

7

Если бы на свете были

— Это девочка, — повторил я, все еще едва переводя дух. И в груди давило, и нож, конечно, по-прежнему был в руке.

Девочка.

Она смотрела на нас так, словно мы ее вот-вот убьем. Свернулась в комочек, стараясь сделаться как можно меньше, и глаза отрывала от Мэнчи, только штобы быстро глянуть на меня.

На меня и на нож.

Мэнчи сопел и пыхтел, поставив на загривке шерсть дыбом, подскакивал на месте, словно земля жгла ему лапы, — такой же разъяренный и смущенный, как я. И голова у нас обоих шла кругом.

— Што девочка? — бухал он глухо. — Што девочка?

Понимай: «Што такое девочка?»

— Што девочка? — гавкнул он еще раз, и когда девочка чуть не отпрыгнула за гигантский корень, за которым пряталась, свирепо зарычал: — Стой, стой, стой, стой, стой…

— Хороший пес, — брякнул я, понятия не имея, с какой такой стати он вдруг хороший, но што тут еще скажешь?

Во всем этом не было никакого смысла, ни малейшего смысла, и все уже начинало скользить между пальцев, будто мир — это стол, и он набекрень, и с него все едет, едет и валится вниз…

Я — Тодд Хьюитт, стоял и думал я, хотя кто его знает, может, и это уже неправда?

— Ты кто? — спросил я наконец… словно она вообще могла что-то расслышать сквозь мой грохочущий Шум и истерику Мэнчи.

— Ты кто? — повторил я громче и четче. — Што ты здесь делаешь? Откуда ты взялась?

Она задержала на мне взгляд больше чем на секунду, оторвавшись от Мэнчи. Посмотрела на нож, потом на лицо, которое над ножом.

Она на меня посмотрела.

Она и правда посмотрела…

Она.

Я-то знаю, што такое девочка. Еще бы мне не знать. Я их видел в Шуме отцов по всему городу — девочек тоже оплакивали, но не так часто, как жен. И на видаках я их тоже видел. Девочки маленькие, вежливые и улыбаются все время. Они носят платья, и у них длинные волосы, утянутые назад головы или по бокам. Они делают всю работу по дому, а мальчики — ту, што снаружи. Когда им стукнет тринадцать, они достигают женства, как мальчики — мужества, и с того дня они — женщины и жены.

Так это устроено в Новом свете. По крайней мере, в Прентисстауне. Ну, было устроено. Должно было быть, да только девочек больше нету. Они все мертвы. Умерли вместе с матерями, и бабушками, и сестрами, и тетушками. Всего через несколько месяцев после того, как я появился на свет. Все умерли, до единой. Но вот поди ж ты — одна осталась!

Волосы у него, впрочем, не длинные. У нее то есть. Гм… Волосы у нее не длинные. И никакого платья. Одета она примерно как я, только поновее — одежда такая новая, што смотрится почти униформой, только вся рваная и грязная. И не такая уж она маленькая — скорее размером с меня, по крайней мере с виду. И уж точно она ни разу не улыбается. Вот вообще ни разу.

Не улыбается — и все тут.

— Спакл? — тихо настаивает Мэнчи.

— Ты уже заткнешься, еть твою, наконец?

Откуда же я вообще знаю? Ну, што это девочка, — откуда я знаю?

Начать с того, што она — не спакл. Спаклы — они как мужчины, только всеми частями больше. Все у них длиннее и страннее, чем у мужчин, и рты малость выше, чем им полагается быть, и глаза с ушами, ну, совсем другие. И спаклы выращивали себе одежду прямо на теле, как лишайники, которые можно подстричь, как захочешь. Это потому, што они жили в болоте, — так Бен говорил, хотя он, конечно, не знал наверняка. В общем, она совсем не так выглядела, и одежда у нее была вполне нормальная, так што точно она никакой не спакл.

Ну, и потом, я просто знал. Просто знал. Не могу сказать как: смотришь, и видишь, и знаешь. Она была не похожа на девочек, которых я видел на видаках и в Шуме, и ни единой девочки я живьем, ясное дело, не встречал, но это была она, девочка, вот и весь сказ. Даже не спрашивайте. Што-то в фигуре, в запахе, не знаю даже в чем, но оно там было, и да, она — девочка.

Если бы на свете были девочки — вот ею-то она бы и была.

И она точно не другой мальчик. Вот совсем. Она — не я. И ничем на меня не похожа. Она — што-то совсем, вообще, абсолютно другое, и не знаю, откуда я это знаю, но я же знаю, кто я такой, я — Тодд Хьюитт, и я знаю, што я такое, и я — вот не это.

Она смотрела на меня, мне в лицо, в глаза. Смотрела и смотрела.

И я ничего не слышал.

Ох ты черт. Грудь… как будто падаешь.

— Кто ты? — спросил я опять и дал петуха, будто горло у меня перехватило, потому што мне ужасно грустно (заткнись).

Я скрипнул зубами, и кажется, еще немного тронулся головой, и сказал еще раз:

— Кто ты? — и чуть-чуть ткнул ножом в ее сторону.

Потому што другой рукой пришлось очень быстро вытереть глаза.

Што-то должно случиться. Кто-то должен пошевелиться. Кто-то должен хоть што-то сделать.

Только я здесь совсем один, што бы там мир ни вытворял.

— Ты говорить умеешь? — попробовал я.

Она только смотрела.

— Тихо, — буркнул Мэнчи.

— Заткнись, Мэнчи, мне нужно подумать.

А она все так же смотрела. И никакого Шума.

Што же мне делать? Это нечестно. Бен сказал, я доберусь до болота и буду знать, што делать, но я ничего не знаю. Они ничего мне про девочку не сказали и про то, почему от тишины мне больно, — тоже. И я никак не могу не реветь, как будто ужасно по чему-то тоскую.

Я даже думать толком не могу, будто эта зияющая пустота — не в ней, а во мне, и этого ничем никогда не исправишь.

Што же мне делать?

Вроде бы она начала успокаиваться. Дрожала уже поменьше, и руки задирала не так высоко, и вообще выглядела не так, будто сорвется с места при первой же возможности… хотя кто ее знает. Как понять, когда человек вообще никакого Шума не издает? Как вообще может быть человек, если у него нет Шума?

А она меня слышит? Может человек без Шума слышать другого человека?

Я посмотрел на нее и подумал как можно громче и яснее, ты меня слышишь? Слышишь меня?

Но она совсем не изменилась — ни с лица, ни вообще с виду.

— Ладно, — сказал я и отступил на шаг. — Ладно. Ты просто сиди, где сидишь, ладно? Вот там и сиди.

Еще несколько шагов назад, но глаз я с нее не сводил, а она — с меня. Руку с ножом я, правда, опустил и высвободил из рюкзачной лямки, а потом и весь рюкзак сбросил на землю. Держа одной нож, другой я полез внутрь и выудил книгу.

Што-то она больно тяжела для того, што сделано из слов. И пахнет кожей. А унутри — многие страницы, где моя ма…

Так, это может подождать.

— Смотри за ней, Мэнчи, — велел я.

— Смотреть! — буркнул он.

Я заглянул под обложку. Там и вправду обнаружилась сложенная бумага, как Бен и сказал. Я ее развернул: на одной стороне — от руки нарисованная карта; другая вся исписана, но там столько букв, што у меня никакого спокойствия Шума сейчас не хватит даже попытаться их разобрать, — так што я просто уставился на карту.

Наш дом — вот он, в самом верху, а под ним — город, и река сбоку, по которой мы с Мэнчи шли, течет в болото, где мы прямо сейчас и сидим. Но на этом все не заканчивается. Болото тянется, пока снова не превращается в реку, а по берегу у нее идут стрелочки, стало быть, это вот куда Бен хотел, штобы мы с Мэнчи пошли, и я повел по стрелочкам пальцем, а они прямо взяли и вышли с той стороны болота, прямо к…

ХРЯСЬ!

Мир на секунду стал очень светлый, потому как мне што-то прилетело в голову, как раз в больное место, куда мне двинул Аарон, и я, естественно, опрокинулся, но, опрокидываясь, махнул ножом куда-то вверх, и там слегка вскрикнули от боли, а я успел подхватиться, пока совсем уж не упал, и развернуться, и оказался сиднем на земле, прислонив тылом руку, которая с ножом, к боли в голове, глядя, откуда напали, и вот тут я первый свой урок и усвоил: то, у чего нет Шума, может подкрасться, а ты и не заметишь. Прямо к тебе подкрасться, будто и нет его там вообще.

Девочка тоже сидела на заднице на земле, поодаль, держась рукой за повыше локтя: между пальцами текла кровь. Палку, которой она меня саданула, она уронила, и лицо ее словно провалилось целиком унутрь себя — это из-за того, што она чувствовала от раны.

— ТЫ ЗАЧЕМ ЭТО НАХРЕН СДЕЛАЛА? — завопил я, стараясь не слишком хвататься за лицо.

Как же задрало, што меня все сегодня бьют!

Она так и смотрела на меня, молча, сморщив лоб, держась за руку.

Кровь текла реально сильно.

— Палка, Тодд! — сообщил Мэнчи.

— А ты, еть, где был?! — повернулся к нему я.

— Какал, Тодд.

Я рыкнул и кинул в него какой-то грязью. Он отскочил и принялся обнюхивать кусты, будто в целом свете ничего необычного не происходит. Внимания у собак хватает на длину спички. Идиотские твари.

Начало смеркаться. Солнце уже прямо садилось. И без того темное болото сделалось еще темнее, а мне так никто до сих пор и не ответил. Время-то идет, а мне как бы не полагается ни торчать тут, ни идти домой, и здесь точно не полагается быть никакой девочке.

Ух ты, как же у нее рука кровит.

— Эй, — голос у меня дрожал от бегущего сквозь меня заряда. (Я — Тодд Хьюитт, думал я, я — почти мужчина.) — Эй, — на этот раз чуть помягче.

Она смотрела.

— Я тебя не трону, — выдавил я, дыша тяжело, совсем как она. — Ты слышишь? Я тебя не трону. Если ты не станешь бить меня больше никакими палками, поняла?

Она поглядела мне в глаза. Потом поглядела на нож.

Она меня понимает?

Я опустил нож с уровня лица и дальше, почти до земли, но положить — не положил. Свободной рукой я принялся снова рыться в рюкзаке, пока не нарыл медипак. Вынул, поднял.

— Медипак, — сказал я; она не шелохнулась. — Ме-ди-пак.

Медленно показал себе на плечо, туда, где на ее руке была кровь.

— У тебя кровь.

Ничего.

Я вздохнул и стал подыматься. Она дернулась, села на попу. Я снова вздохнул, на этот раз злее.

— Да не трону я тебя. — Поднял медипак, показал: — Это лекарство. Штобы остановить кровотечение.

Опять ничего. Может, там, унутри нее, ничего и нет? Одна пустота?

— Смотри.

Я разорвал медипак, одной рукой неуклюже пошуровал в нем, вытащил антисипическую салфетку, зубами сорвал упаковку. У меня у самого наверняка идет кровь — там, куда мне сначала Аарон двинул, а потом она добавила. Салфеткой вытер глаз и бровь — ага, конечно, кровь. Протянул девочке салфетку.

— Видишь? — показал на глаз. — Она останавливает кровь.

Один шаг вперед, всего один. Она опять дернулась, но уже не так сильно. Еще шаг, и еще, и вот я уже рядом с ней. Она так и смотрела, не отрываясь, на нож.

— Я его класть не буду, так што просто забудь, — предупредил я и потянулся салфеткой к ее руке. — Даже если рана глубокая, она ее затянет, понимаешь? Я тебе помочь пытаюсь.

— Тодд? — бухнул Мэнчи; вопросительные знаки из этого коротенького слова так и сыпались.

— Минуту, — отмахнулся я. — Смотри, у тебя кровь везде. Я могу это вылечить, понимаешь? Только давай без всяких там шлепаных палок, усекла?

Она смотрела… смотрела… смотрела… Я старался вести себя очень спокойно, хотя на самом деле спокойно мне не было. С чего я вообще решил ей помочь — после того как она меня по черепу стукнула? Но я и правда больше ничего не понимаю. Бен сказал, на болоте будут ответы, но тут нет никаких ответов — тут только девочка, у которой идет кровь, потому што я ее порезал ножом, хотя она это заслужила, и если я смогу остановить ей кровь, возможно, это што-то изменит.

Я не знаю. Не знаю, што делать, поэтому просто што-то делаю.

Девочка все еще смотрит на меня и тяжело дышит. Но не убегает, не дергается, а потом берет и совсем чуть-чуть, так, што даже и не заметишь, поворачивает ко мне плечо, штобы я мог дотянуться до пореза.

— Тодд? — опять гавкнул Мэнчи.

— Цыц, — отрезал я, не желая ее больше пугать.

Так близко к ее безмолвию… у меня словно сердце взрывалось и разлеталось по всей округе. Меня словно тянуло в бездонную яму, словно звало оттуда из глубины — падай, падай, падай!..

Но я взял себя в руки. Я приложил эту антисипическую салфетку к ее руке и стал промокать рану, которая оказалась довольно глубокой. Скоро рана немного закрылась и прекратила кровить.

— Только смотри, будь осторожна, — предупредил я. — Это не навсегда иффект. Береги руку, пока твой организм не довершит начатое, поняла?

Ну, разумеется, она в ответ только посмотрела.

— Ну, ладно, — сказал я себе и заодно всем заинтересованным слушателям, потому што теперь всё — и опять надо было што-то делать дальше.

— Тодд? — это Мэнчи опять. — Тодд?

— И давай без палок, ладно? Не надо меня больше ничем бить.

— Тодд?!

— И да, меня очевидным образом зовут Тодд.

И вот тогда, только тогда, только тогда в тусклом вечернем свете у нее на губах вроде бы как надумала чуток проявиться улыбка. Да неужто?

— Ты… — Я заглянул ей в глаза, насколько позволяла тяжесть в груди. — Ты меня понимаешь?

— Тодд! — снова встрял Мэнчи.

Я наконец повернулся к нему:

— Што?

— Тодд! ТОДД!!!

Ну, тут уже услышали все. Кто-то ломился чрез кусты, ветви трещали, ноги топали — бегом! — и Шум… Шум, вот дерьмо, ШУМ!

— Вставай! — крикнул я ей. — Вставай, быстро!

Я схватил рюкзак, одним движением вделся в него. Девочка перепугалась — совершенно бесполезным образом, остолбенела вся, и я заорал: «Скорее!» — и схватил ее за руку, не думая уже ни о какой ране, и попробовал вздернуть на ноги, но внезапно было уже слишком поздно. Крик, рев, грохот, будто цельные деревья рвутся из земли с корнем и падают навзничь, и нам остается только обернуться и увидеть Аарона — совершенно безумного, грязного и несущегося сломя голову на нас.

8

Нож делает выбор

Три шага — и он обрушился на нас. Я даже повернуться не успел, штобы дать деру, а он уже надо мной, ручищи выставил, за шею сграбастал и впечатал меня в дерево.

— Ты, СКВЕРНА! — проорал он и воткнул мне большие пальцы в горло.

Я царапал его руки, пытался полоснуть ножом, но рюкзак свалился у меня с плеч, свалился и пригвоздил локти к дереву, так што души — не хочу.

Рожа его была — сущий ужас, я ее вовек не забуду, даже если выпутаюсь из всего этого. Кроки отъели ему левое ухо вместе с длинной полосой мяса вдоль всей щеки. Чрез прореху унутри видно зубы, а глаз так и торчит наружу, словно голова надумала взорваться, да почему-то застыла на полпути. На подбородке, на шее — еще раны, одежда рваная, кровь везде — проще сказать, где ее нет, — и я даже заметил крочий зуб, што застрял в развороченной ране на плече.

Я хватал ртом воздух, но воздуха не было. Вы не поверите, как это больно. И мир крутился волчком, а в голове делалось смешно и бултыхалась глупая мыслишка, што нападение крока Аарон так и не пережил и помер, но был так зол, што смерть ему не помешала явиться сюда меня убивать.

— ТЫ ЧЕМУ ЛЫБИШЬСЯ? — проревел он, окатив меня брызгами крови, слюней и мяса и еще пуще сдавил мне шею, так што из меня поднялась рвота, да только выйти ей было некуда, и дышать тоже нечем, и все светы и краски мира уже сливались вместе, и я уже умираю и сейчас вот умру.

— АААРГХ! — Аарон вдруг дернул всем телом назад и отпустил меня.

Я рухнул наземь, и вытошнил всё, што было, повсюду кругом, и втянул с хрипом воздуху, сколько никогда в жизни в меня не входило, и так закашлялся, словно никогда уже не перестану. Мэнчины челюсти были сомкнуты на Аароновой лодыжке и грызли ее со всей собачьей силы.

Хороший пес.

Аарон сбил с себя Мэнчи одним ударом; хороший пес улетел в кусты. Оттуда донеслись удар, взвизг и «Тодд?».

Аарон развернулся вновь на меня, а я никак не мог отвести глаз от его рожи — дыры всюду, после такого никто не мог остаться в живых, не бывает такого, невозможно.

Наверное, он и правда мертвый.

— Где знак? — прохрипел он.

Морда его рваная менялась быстро; глаза так и рыскали в панике по сторонам.

Знак? Де… девочка?

Я тоже глянул вокруг. Нет никакой девочки.

Аарон завертелся туда-сюда, услыхал то же, што слышал я: шорох, хруст, бег, тишина улетает прочь от нас, прочь — и, не удостоив меня больше ни взглядом, бросился следом за ней и пропал.

И я остался один.

Вот так, запросто, будто и делать мне здесь вовсе нечего.

Вот ведь идиотский день, а?

— Тодд? — из кустов, хромая, явился Мэнчи.

— Я в порядке, парень, — попробовал сказать я, точнее, выдавить через кашель, но получилось не особо. — В порядке.

Я дышал, а в голову лезли мысли. Они ведь всегда без приглашения лезут, правда?

Может, вот оно и все, а? Может, вот так все и кончится. Это за девочкой пришел Аарон, што бы он там ни имел в виду под «знаком». Город хочет девочку. Это ведь из-за нее у меня в Шуме тишина, а я тут ни при чем. И если Аарон ее получит, и город ее получит, на том все и закончится, верно? У них будет то, што им надо, и все оставят меня в покое, а я смогу вернуться домой, и всё будет как раньше, как было всегда? И… ну да, девочке не повезло, зато Бен и Киллиан останутся живы.

И я останусь.

Так, я все это просто думаю, ладно? Мысли лезут в голову сами, всё, отвяжись.

Просто мысли… што все закончится, как началось.

— Закончится. — Это Мэнчи бормочет длинное слово где-то внизу.

А дальше — крик, жуткий, просто жуткий!.. И это, конечно, поймали девочку, и, стало быть, выбор сделан, так?

Через секунду — еще один крик, но я уже на ногах — даже подумать не успел, — выпростался из рюкзака, согнулся, все еще кашляя, хватанул воздуху — нож в руке, бегом.

Следовать за ними было просто. Аарон ломился через кусты, словно бык, а Шум его так и ревет, а молчание девочки слышно всегда, все время, даже за ее собственными криками, от которых его почему-то еще больнее слышать. Я мчался следом за ними со всех ног, Мэнчи не отставал; и полминуты не прошло, как мы их нагнали, а умный я понятия не имел, што делать дальше. Аарон загнал ее в протоку — ну, на самом деле просто в лужу, по щиколотку глубиной, — и припер спиной к дереву. Держит за оба запястья, а она бьется, дерется с ним, ногами бьет со всей силы, но на лице у нее такой ужас написан, што у меня язык почти отнялся.

— Отпусти ее, — прохрипел я, но меня никто не услышал.

Шум Аарона гремит, полыхает, мечет молнии — он бы меня вряд ли услышал, хоть я и заори. СВЯТАЯ ЖЕРТВА, и ЗНАК ГОСПОДЕНЬ, и ТРОПОЙ СВЯТЫХ, и картинки: девочка в Церкви, пьет вино, вкушает гостию, ангел, ангел…

Девочка — жертва.

Аарон ухватил обе ее ручонки в кулак, вытянул веревочный пояс из своей робы и начал вязать запястья. Девочка пнула его туда, куда Мэнчи кусал до нее, и Аарон вытянул ее поперек лица тылом ладони.

— Отпусти ее, — попробовал я еще раз, стараясь говорить погромче.

— Отпусти! — добавил Мэнчи, все еще хромая, но ярясь будьте-нате.

Етьский хороший пес.

Я шагнул вперед. Аарон стоял ко мне спиной, словно ему вообще наплевать, есть там кто или нет. Будто я вовсе даже и не угроза.

— Отпусти ее, — попытался проорать я, да только пуще закашлялся.

Ноль внимания. Как будто меня и нет.

Я должен это сделать. Должен сделать. Черт, черт, черт… я должен это сделать. Должен его убить. Я поднимаю нож. Вот, я уже поднял нож.

Аарон повернулся ко мне — даже не особо быстро, а так, будто его кто по имени окликнул. Он меня видит — а я стою там, словно меня вкопали, нож в руке, высоко, не шевелюсь даже, как чертов трусливый идиот, который я и есть, — а он меня видит и улыбается, и вы не поверите, как жутко на этой рваной роже смотрится улыбка.

— Шум твой выдает тебя, юный Тодд. — Тут он выпустил девочку, которая уже связана и избита, так што бежать даже не пытается.

Аарон делает шаг ко мне.

Я делаю шаг назад (заткнись, ну пожалуйста, просто заткнись).

— Мэр будет огорчен вестью о том, что ты безвременно покинул земную юдоль, мальчик, — еще шаг.

И я — еще шаг. Нож — в воздухе, безо всякого толку.

— Ибо нету Господу дела до труса, — сообщил Аарон. — Не так ли, мальчик?

Левая рука его быстро, змеей, стукнула меня по правой — нож полетел к черту. Своей правой он плашмя отвесил мне оплеуху, сшиб в воду, и вот уже его колени встали мне на грудь, а грабли сдавили горло, штоб уж наверняка, — на сей раз физиономия у меня очутилась под водой, так што дело пошло быстрее.

Я пытался бороться, но проиграл. Проиграл. У меня был шанс, но я проиграл и заслужил все это, и я дерусь, но сил у меня еще меньше прежнего, и я чувствую: еще немного — и всё. Чувствую, как сдаюсь.

Всё.

Всё…

И тут моя рука нащупывает под водой камень. ХРЯСЬ! Я хватаю его и бью Аарона в висок, не успев даже сообразить, што делаю. ХРЯСЬ! И еще раз ХРЯСЬ! И еще.

Сквозь воду я вижу, как он валится с меня вбок, и подымаю голову, давясь водой и хрипя, и вот я уже сижу, и еще раз подымаю камень ударить его, но он почему-то лежит в воде, мордой наполовину под, наполовину над, зубы скалятся сквозь дыру в щеке, и я отползаю от него на заднице, кашляя, плюясь, но он не движется с места, только чуть погружается, не шевелится.

У меня, кажется, порвана гортань, но меня рвет водой, и воздух вроде бы все-таки проникает внутрь.

— Тодд? Тодд? Тодд? — интересуется Мэнчи.

Наскакивает на меня, лижется, лает, юлит, как маленький щен. Я чешу его промеж ух, потому што сказать все равно еще ничего не могу.

А потом мы оба почувствовали тишину и подняли глаза, и над нами стояла она, девочка, руки все еще связаны.

А в руках — нож.

Секунду я сидел, замерши на месте, потом Мэнчи заворчал, и до меня наконец дошло. Еще несколько раз вдохнув и выдохнув, я вынул у нее из пальцев нож и перерезал веревку, которой Аарон связал ей руки. Веревка упала, девочка принялась растирать места, где та врезалась в кожу, — все так же таращась на меня. Все так же молча.

Он знала. Знала, што я не смог.

Черт тебя возьми, подумал я про себя. Черт же тебя возьми.

Она посмотрела на нож. Посмотрела на Аарона, лежащего ничком в луже.

Он дышал. Булькал водой с каждым вдохом — но дышал.

Я взял нож. Девочка посмотрела на меня, на нож, на Аарона и снова на меня.

Што она мне говорит? Штобы я сделал это?

Он лежал там беззащитный и, наверно, уже наконец тонул.

И у меня был нож.

Я встал, упал, потому што у меня кружилась голова, снова встал. Шагнул к нему. Поднял нож. Опять. Она втянула воздух, и я прямо почувствовал, как он остался у нее унутри. «Тодд?» — сказал Мэнчи.

Нож завис над Аароном. Вот он, мой шанс, еще один раз. Еще один раз, и нож у меня в руке, прямо над ним.

Я мог это сделать. Никто во всем Новом свете меня бы не обвинил. Я был в своем праве.

Просто взять и сделать.

Но нож-то — он же не просто вещь. Это выбор, это то, што ты делаешь. Нож говорит «да» или «нет», бить или не бить, умереть или жить. Нож забирает твое решение и бросает в мир, и больше оно к тебе не возвращается.

Аарон должен умереть. Рожа у него порвана, голова разбита, он тонет в мелкой луже, даже не приходя в сознание. Он пытался меня убить, он хотел убить девочку, он устроил смуту в городе, он наверняка натравил мэра на ферму, и из-за этого Бен и Киллиан… Они… Он заслужил смерть. Просто заслужил.

А я не мог опустить нож и доделать начатое.

— Да кто я такой?

Я — Тодд Хьюитт.

Я — самое большое етьское пустое место, известное человеку. И я не могу этого сделать.

Черт же тебя возьми совсем, подумал я еще раз.

— Пошли, — сказал я девочке. — Нужно выбираться отсюда.

9

Когда удача не с тобой

Я даже думал, она не пойдет. Ей совершенно незачем идти, а мне — незачем ее просить, но когда я снова сказал: «Пошли» — настойчивее на этот раз и еще рукой вдобавок махнул, — она пошла, за мной и за Мэнчи, вот так-то. В общем, мы пошли. Кто его знает, правильно это или нет, но мы все равно пошли.

Настала настоящая и окончательная ночь. Болото сгустилось вокруг, чернее черного. Мы помчались поскорее забрать мой рюкзак, а потом вкругаля и еще подальше вглубь, штобы оказаться как можно дальше от Ааронова тела (ну, пожалуйста, пусть это будет тело). Мы карабкались чрез корни, огибали деревья, заходя все дальше в болото. Выбравшись на полянку с клочком ровной земли, я остановился.

Я все еще держал нож. Он сидел у меня в руке, светил мне в лицо как сама воплощенная вина, как отлитое в металле слово «трус». Он отражал свет обеих лун, и, бог ты мой, он был могуч. Сильная вещь — такой ты сам служишь частью, а не она — частью тебя.

Я поскорее сунул нож в ножны между поясницей и рюкзаком — там я его хотя бы видеть не буду — и полез искать фонарик.

— Знаешь, как им пользоваться? — спросил я девочку, несколько раз включив и выключив его.

Она, ясное дело, только смотрела в ответ.

— Ладно, проехали.

Горло у меня все еще болело, лицо болело, грудь болела, Шум закидывал меня картинками дурных вестей, какую отличную трепку задали всем Бен и Киллиан там, на ферме, сколько времени у мистера Прентисса-младшего уйдет, штобы вычислить, куда я девался, и кинуться в погоню за мной, вернее, за нами (совсем недолго, если еще не), так што кому, еть, какое дело, умеет она пользоваться фонариком или нет. Естественно, не умеет, черт ее побери.

Дальше я вытащил из рюкзака тетрадь и, светя себе фонариком, открыл на карте. Вот они, Беновы стрелочки, от фермы вдоль реки, через болото, из болота и дальше опять к реке, там, где оно в нее превращается.

Выйти из болота на деле совсем не трудно. На горизонте за ним торчат три горы — их всегда видно: одна поближе, две подальше, но все рядом. Река у Бена на карте идет между ближней и дальними, так што нам всего-то и нужно держать курс на эту ложбинку посередь, найти обратно реку и идти по ней. Туда, куда показывают стрелки.

К другому, надо понимать, поселению.

Вот оно, там, в самом низу страницы, где заканчивается карта.

Целое новое место.

Как будто мало мне всякого нового на обдумывание.

Я поднял глаза. Она все так же таращилась на меня, вроде бы даже не мигала. Я посветил ей в лицо фонариком. Она сморщилась и отвела взгляд.

— Откуда ты пришла? Здесь есть это место? Это тут? — я ткнул пальцем в другой город на карте.

Девочка не шелохнулась. Я помахал ей рукой перед лицом. Ноль эмоций. Я вздохнул, открыл книгу, протянул ей, направил на страницу луч.

— Я, — тут я показал на себя, — отсюда, — показал нашу ферму к северу от Прентисстауна. — Вот это всё, — помахал руками, обозначая окружающий ландшафт, — здесь, — показал на болото. — Нам нужно туда, — показал на второй город (Бен написал его название под рисунком, но… так, ну его к черту). — Ты оттуда? — показал на нее, на другой город, снова на нее. — Ты — вот отсюда, да?

На карту она посмотрела, но больше никаких признаков жизни не подала.

Я горестно вздохнул и отошел от нее. Неуютно быть так близко.

— В общем, я на это надеюсь, — пробормотал я скорее сам себе, чем ей, изучая карту. — Потому што именно туда мы и пойдем.

— Тодд, — гавкнул Мэнчи.

Я оторвался от картинки. Девочка бродила кругами по полянке, разглядывая всякое под ногами, будто оно што-то для нее значило.

— Ты чего делаешь? — полюбопытствовал я.

Она поглядела на меня, на фонарь у меня в руке и показала куда-то в чащу.

— Чего? У нас нет на это времени…

Она снова показала на деревья и просто пошла туда.

Мне, видимо, оставалось идти за ней.

— Нам нужно по карте идти! — попробовал возразить я, ныряя под ветвями, которые со всех сторон цеплялись за рюкзак. — Эй! Да погоди ты!

Однако ковылял дальше, спотыкаясь на каждом шагу; Мэнчи — следом. От фонарика пользы было мало — кругом сплошные ветки, корни, лужи, канавы. Великое болото, што тут скажешь. Мне все время приходилось пригибаться и отдирать рюкзак от всего, за што еще он там зацепился по дороге, так што ее впереди я почти не видел. Но наконец увидел: она стояла у поваленного и вроде бы даже обожженного ствола и ждала меня, смотрела, как я иду к ней.

— Ты чего делаешь? — Я поравнялся с ней. — Куда тебя не…

И тут я увидел.

Дерево правда горело, причем горело недавно, и упало тоже недавно: нежженые щепки чистые и белые, как свежая древесина. Там еще была группа деревьев, таких, как это, целый ряд их по обе стороны от громадной ямы, даже канавы, прорытой в болоте, заполненной водой, а кругом — кучи земли и обожженный валежник, так што это все явно новое, будто кто-то сюда проломился и выкопал ее одним махом и весь в огне.

— Што тут случилось? — я обвел фонарем побоище. — Што такое это сделало?

Она посмотрела куда-то влево — там канава исчезала во тьме. Я посветил туда, но можности фонаря не хватило разглядеть, што там творится. Но ощущение такое, будто там што-то есть.

Вот туда-то она и двинула, во тьму, к тому, што там.

— Ты куда? — спросил я, не особо ожидая ответа и, разумеется, его не получив.

Мэнчи устремился следом, словно это его работа теперь — за ней ходить, а не за мной, и оба растаяли в темноте. Я тоже пошел, поодаль, но пошел. Тишина все еще текла от нее, все еще меня волновала, будто грозила вот-вот нахлынуть и поглотить весь окружающий мир и меня вместе с ним.

Я все светил фонарем на каждый пятачок воды. Кроки в болото обычно так далеко не заходят, но это только обычно, к тому же здесь водятся красные змеи, а они ядовитые, и еще водяные ласки, а они кусаются, и вообще удача сегодня как будто взяла выходной, так што ежели што-то плохое может с нами случиться, оно это наверняка сделает.

Я все светил вперед фонарем, туда, куда мы шли, и вроде бы там што-то блестело — не дерево, не куст, не зверь и даже не вода.

Што-то металлическое… большое и металлическое.

— Это што такое?

Мы подошли ближе. Я сначала подумал, это большой делебайк, и какому идиоту пришло в голову лезть в болото на байке — их и на ровной дороге-то нелегко запустить, не то што по воде и корням.

Но это был не делебайк.

— Стой, — сказал я.

Она остановилась.

Нет, ты подумай! Девочка остановилась.

— Так ты меня все-таки понимаешь?

Нет ответа. Как всегда, нет ответа.

— Так, погоди-ка минутку.

Мне в голову рвалась какая-то мысль. Мы еще не совсем дошли, но я продолжал рыскать по громадине лучом фонаря… и назад, по канаве, протянувшейся прямой линией. И опять по металлу. И по следам пожарища с обеих сторон от рытвины. Мысль все так же прокладывала себе путь унутрь.

Девочке надоело ждать, и она двинулась дальше, к металлической штуке, а я — за ней. Нам пришлось обойти огромное паленое бревно, все еще лениво дымящееся в паре мест, штобы добраться до нее; она оказалась куда больше даже самого большого делебайка и все равно выглядела как кусок чего-то еще больше размером. Вся покореженная, почти вся в копоти, и, хотя мне совершенно невдомек, как она могла выглядеть прежде, чем ее покорежило и обожгло, совершенно ясно, што это — последствия какой-то катастрофы.

Катастрофы корабля.

Воздушного корабля. Может быть, даже космического.

— Это твой? — я посветил на нее.

Она, ясное дело, ничего не сказала, как у нее водится, но не сказала так, што это могло бы сойти за согласие.

— Это ты тут упала?

Я побегал лучом по ее фигуре, по одежде, не совсем такой, как я привык, конечно, но не настолько, штобы во все это не мог когда-то давно одеваться я сам.

— Откуда ты явилась?

Нет, она опять ничего не сказала и даже взгляд отвела и устремила куда-то дальше во тьму, потом скрестила руки на груди и потопала туда. На сей раз я за ней не пошел, а продолжил глазеть на корабль. Наверняка ведь это он и есть. Тут уж хочешь не хочешь, а глазеть будешь. Большая часть разбилась всмятку, так, што и не признаешь, но все равно кое-где видать то обшивку, то двигатель, то, похоже, даже иллюминатор.

Первые дома в Прентисстауне, видите ли, строились из кораблей, на которых изначальные поселенцы сели на эту землю. Деревянные и бревенчатые дома тоже, понятно, потом стали строить, но Бен говорил, когда сядешь, первым делом нужно построить себе временное убежище, а временное убежище делается из чего под руку попадется. Церковь и бензоштанция в городе до сих пор стоят сделанные частично из металлических листов обшивки, арматуры и даже кают от тех кораблей. И хотя эту кучу мусора порядком потрепало при посадке, если правильно на нее смотреть, это вполне мог бы быть вот такой прентисстаунский домик, из старых, который свалился прямиком с неба. Пылая вовсю. С пылающего неба.

— Тодд! — бухнул Мэнчи откуда-то из-за пределов видимости. — Тодд!

Я опрометью кинулся, куда ушла девочка, кругом обломков. Там вроде все было не такое битое. На бегу я даже дверь заметил — посреди металлической стены, стояла открытая; немного сверху и даже огонек унутри.

— Тодд!

Я поискал его фонариком: он стоял рядом с девчонкой. Она просто смотрела на што-то внизу, у себя под ногами; я и туда, конечно, посветил, и оказалось, што она стоит над двумя длинными тюками каких-то тряпок.

Ну, то есть над двумя телами, да?

Я подошел. Там лежал мужчина; одежда и тело под ней от груди и ниже были сожжены. На лице тоже ожоги, но недостаточно, штобы не опознать в нем мужчину. На лбу была рана, которая все равно бы его прикончила, даже если бы не ожоги, но это в целом без разницы, ведь он так и так умер. Умер и лежит тут, у нас в болоте.

Я повел лучом дальше: он лежал… рядом с женщиной, так ведь?

Я даже дыхание затаил.

Первая женщина во плоти, какую я в жизни видел. Тут ведь прямо как с девочкой. Никогда прежде не видал настоящую женщину, но, если бы на свете бывали женщины, вот это прямо была бы она.

Разумеется, тоже мертвая, но ничего заметного с первого взгляда — ни ожогов, ни ран, ни даже крови на одежде, но может, она унутри вся поломалась.

Но женщина! Настоящая женщина…

Я посветил на девочку. Она и глазом не моргнула.

— Это твои ма и па, да? — спросил я тихонько.

Она ничего не сказала, но наверняка это правда.

Я еще посветил на руины и подумал о выжженной канаве за ними. Все это могло означать только одно: она разбилась здесь вместе со своими ма и па. Они погибли. Она выжила. И если она явилась в Новый свет откуда-то еще, если она вообще откуда-то из другого места, это уже не важно. Они умерли, она выжила, и сейчас она здесь совершенно одна.

И здесь ее нашел Аарон.

Когда удача не с тобой, она против тебя.

На земле были видны следы, будто здесь што-то тащили — это, наверное, она тащила тела, вытаскивала их из обломков и волокла сюда. Болото не годится для похорон (разве што спачьих), потому што тут два дюйма почвы, а дальше все равно вода. Не хочется говорить, но они пахли, хотя в общей вони болота это вовсе не так уж скверно, как можно было бы подумать, так што кто ее знает, сколько она уже здесь провела.

Девочка снова на меня посмотрела: не плачет, не улыбается, пусто, как всегда. Потом прошла мимо меня, вдоль следов на земле, к двери в железной стене. Взобралась и исчезла.

10

Огонь и еда

— Эй! — я побрел за ней к обломкам. — У нас нет времени тут прохлаждаться…

Я шагнул к двери в тот самый миг, когда она опять высунулась наружу, так што пришлось отскочить. Она подождала, пока я освобожу дорогу, вылезла и прошла мимо, таща большой мешок в одной руке и пару пакетов поменьше в другой. Я привстал на цыпочки, стараясь разглядеть, што там, по ту сторону двери. Лом, беспорядок, как и следовало ожидать, все раскидано, кучи не пойми чего.

— Ты как тут вообще живешь? — спросил я, поворачиваясь к ней.

Но она уже занималась делом. Бросила свои мешки и извлекла какую-то плоскую зеленую коробочку, устроила ее на клочке земли посуше и стала накладывать сверху хворост.

Я глазам своим не поверил.

— Слушай, сейчас некогда заниматься ко…

Она нажала кнопку сбоку коробки, и — ВВВУХХХХ! — чрез секунду у нас был целый полноразмерный костер. Весь и сразу.

Я стоял, разинув рот, как дурак. Хочу такую костровую коробку.

Она поглядела на меня, потерла плечи характерным жестом. Тут только до меня дошло, што я мокрый насквозь, мне холодно, у меня все болит, а огонь — это самое лучшее, што есть на свете, по крайней мере в этот чертов момент.

Я вперил взгляд в болотную черноту, словно реально мог там што-то разглядеть. Вдруг оттудова на нас уже надвигается… Ничего оттудова не надвигалось. Ни звука. Хотя бы пока.

Костер.

— Только на минуточку, — сказал я.

Я подошел и стал греть руки, но рюкзак не снял. Она разорвала один из пакетов поменьше и кинула мне, а я уставился на него и таращился, пока она не сунула руку в свой, другой, вытащила вроде бы кусочек сушеного фрукта и принялась есть.

Она дала мне еду. И огонь.

На физиономии у нее все еще не было ни следа выражения, никакого, пустота, камень. Просто стоит у огня и ест. Ну, и я начал. Фрукты, или што там это было, оказались похожи на крошечные сморщенные комочки, но сладкие и упругие, и я прикончил целый пакет в полминуты, и только потом заметил, што Мэнчи стоит рядом и клянчит.

— Тодд? — для верности облизнулся он.

— Ах ты, черт. Прости.

Девочка поглядела на меня, поглядела на Мэнчи, вынула горсточку из своего пакета и протянула ему. Когда он подошел, она дернулась, невольно, ничего не смогла с собой поделать, и бросила ему наземь, не дала с руки. Мэнчи-то все равно — он в один присест все заглотил. Я кивнул ей. Она кивать в ответ не стала.

Стояла уже настоящая ночь, непроглядно черная за пределами нашего маленького пятачка света. Только звезды помигивали сквозь дыру в лиственном своде, проделанную рухнувшим кораблем. Я пытался вспомнить, не слыхал ли когда на прошлой неделе дальнего грохота с болот… но на самом деле он бы все равно потонул в Шуме Прентисстауна, так што его все одно бы никто не заметил.

Ну, почти никто.

Кроме одного проповедника.

— Нам нельзя тут оставаться, — сказал я. — Сочувствую по поводу твоих и все такое, но за нами будет погоня. Даже если Аарон мертв.

При звуке этого имени она поморщилась, совсем чуть-чуть. Видимо, он ей представился. Или типа того.

— Мне правда жаль, — сказал я, хотя сам не знал чего, и передвинул рюкзак на спине: он был тяжел как никогда раньше. — Спасибо за припасы, но нам правда надо идти. Если ты идешь, конечно.

Секунду она смотрела на меня, потом носком ботинка сбросила с зеленой коробки последнюю тлеющую веточку, нажала кнопку и взяла ее с земли, даже не обжегшись.

Черт, я точно хочу себе такую.

Коробку она сунула в мешок, тот, который побольше, и лямку продела через голову, типа рюкзак такой. Будто с самого начала так и собиралась уйти со мной, еще до того, как мы встретились.

— Што ж, — сказал я, когда она опять уставилась на меня. — Надо понимать, мы готовы.

Но с места никто не двинулся.

Я оглянулся на ее ма и па. Она тоже туда посмотрела, но только на секунду. Я хотел ей што-нибудь сказать, што-то еще, но чего тут скажешь… Я даже рот раскрыть успел, но она полезла в мешок — искала, наверное, как почтить память своих или жест какой памятный сделать, не знаю… но вынула она всего лишь фонарик. Включила — ага, так она все-таки знает, как они работают! — и просто пошла. Ко мне, мимо меня и дальше, словно мы уже вышли в путь и… ну, идем.

Как будто ее ма и па не лежат вон там мертвые.

Я проводил ее глазами.

— Эй!

Она оглянулась.

— Не туда, — я ткнул пальцем влево. — Вон туда.

И сам пошел куда надо, Мэнчи — за мной, а она — за ним (я специально посмотрел). Еще я посмотрел на останки крушения, мне ужасно хотелось задержаться, обыскать их — вдруг там еще чего полезного осталось, — но, черт, нам и правда надо отсюда убираться, хотя кругом ночь, да только все равно никто не спит, так што просто надо взять и идти.

Ну, мы и пошли, поглядывая на горизонт через прогалины между деревьями и в целом держа направление к той ложбине между ближней горой и двумя дальними. Обе луны уже перевалили за половину, небо было ясное — и то спасибо, хоть немного света под глухим болотным пологом, почти в полной темноте.

— Ушки на макушке, — приказал я Мэнчи.

— Зачем? — бухнул тот.

— Штобы на нас никто не напал, дубина.

Бегать по темному болоту в ночи не получится, так што мы просто шли — но быстро, как только могли; я светил фонарем вперед, огибая корни и стараясь не слишком ломиться в грязь. Мэнчи скакал впереди, то и дело возвращаясь, нюхал, иногда гавкал, но так, ничего серьезного. Девочка поспевала за нами, не отставала, но и слишком близко не подходила. Што хорошо, так как мой Шум хоть и почти молчит — никогда еще за весь день он не был таким тихим, — ее тишина все равно давит, стоит ей оказаться достаточно близко.

Странно, што она не стала ничего делать с ма и па перед уходом, правда? Не плакала, не подошла последний раз, вообще ничего. Ну што, разве я не прав? Я-то што угодно бы отдал, только б увидеть еще разок Бена, и Киллиана вообще-то тоже, даже если бы они… Ну, в общем, если они еще есть.

— Бен, — сказал у колена Мэнчи.

— Знаю, — я почесал его промеж ушей.

Мы шли.

Я бы их похоронил, если уж пришлось бы. Я бы хотел хоть што-нибудь сделать, все равно што. Я даже встал и оглянулся посмотреть на девочку, но лицо у нее было все такое же, как всегда. Может, это потому, што у нее родители погибли и она так пришиблена, што даже говорить не может? Или потому, што ее Аарон нашел? Потому што она не отсюда, а из какого-то совсем другого места?

Неужели она ничего не чувствует? Может, у нее унутри ничего и нет, совсем пусто?

Она смотрела на меня, ждала, когда я снова пойду. Секунду спустя я таки пошел.

Часы. Много часов красться в тишине и темноте. Быстро. Часами. Кто его знает, сколько нам еще идти, и в правильную ли сторону мы идем, и вообще. Часы. Время от времени я слышал Шум какой-то ночной твари. Болотные совы ухали и тихо падали сверху, небось на короткохвостых мышей — у этих Шум такой тихонький, што он даже почти и не язык; но в основном я слышал быстро гаснущий Шум осторожных съедобных тварей, улепетывавших подальше от нашего топота и треска, — мало ли кто там ломится чрез болото в ночи и чего ему надо.

Но самое странное, што позади до сих пор нету ни звука; никто за нами не гонится, ни Шума, ни ветка не хрустнет, ничего. Может, Бен с Киллианом и правда стряхнули их со следа. Может, причина моего бегства… не так уж и важна. Может, даже…

Девочка остановилась вытащить завязший в грязи ботинок.

Ну да. Девочка.

Нет. Они точно идут за нами. Единственное, што возможно, ждут дня, штобы нагнать быстрее.

Так мы и шли вперед и вперед, уставали все больше, остановились только разок, штобы пописать в кустах по очереди. Я достал из рюкзака што-то из Беновых припасов и выдал каждому по чуть-чуть, раз уж теперь мой черед.

А потом мы опять шли и шли.

Но где-то перед рассветом настал-таки час, когда идти уже больше не вышло.

— Мы должны сделать привал, — сказал я, бросая рюкзак под дерево. — Надо отдохнуть.

Девочка бросила мешок у другого дерева — долго ее уговаривать не пришлось, — и мы оба просто типа как рухнули наземь, спиной на багаж, как на подушку.

— Пять минут, — пробормотал я; Мэнчи брякнулся у моей ноги, свернулся и мгновенно закрыл глаза. — Только пять минут, — сказал я девочке (она как раз вытаскивала из мешка одеялко, штобы накрыться). — Эй, не устраивайся там слишком уютно.

Надо идти дальше, это как бы без вопрошаний. Я только глаза прикрою на минутку… на две, отдохнуть же немножко надо, а потом мы пойдем, еще быстрее прежнего.

Но без отдыха-то никак.

Я их тут же открыл, только солнце было уже высоко. Ну ладно, высоковато. Но уж точно совсем встало.

Вот черт. Мы минимум час потеряли, а может, и все два. Дальше я наконец понял, што меня разбудило. Шум.

Паника. Люди уже идут за нами, вот-вот найдут. Я вскочил на ноги…

…и увидел, што это никакой не человек. Это жубёр. Возвышается над нами всеми тремями.

Еда? — сказал его Шум.

Вот так я и знал, што никуда они с болота не делись.

Оттуда, где спала девочка, донесся тихий ох. Кажется, там уже не спали. Кассор повернулся поглядеть на нее. Тут уже спохватился Мэнчи, вскочил, разбрехался: «Взять! Взять! Взять!» — и длинная жубёрья шея качнулась обратно в нашу сторону.

Представьте самую громадную на свете птицу, такую большую, што уже даже летать толком не может, футов десять-двенадцать ростом, да еще и с длиннющей изгибистой шеей — в общем, здоровенная, мало не покажется. Перья у нее еще есть, но выглядят уже почти как мех, а крылья мало на што годятся — ну, разве только оглушить еще живую еду. Но беречься на самом деле следует ног. Ноги у нее длинные, тебе по грудь в высоту, и с когтями, которые запросто могут прикончить, если не побережешься.

— Не бойся, — сказал я через плечо девочке. — Вообще-то они дружелюбные.

Потому што они и правда дружелюбные. Ну, или так считается. Кормятся в основном грызунами, а лягаются, только если на них напасть, ну а если не нападать — так, по крайней мере, говорил Бен, — то они очень милые и туповатые и дают себя покормить. А еще они очень вкусные, и первые поселенцы Прентисстауна так на них охотились, што ко времени моего рождения на мили вокруг не осталось ни одного жубра. Еще одна штука, которую я до сих пор видел только в видаке или в Шуме.

Вот так они и расширяются, горизонты.

— Взять! Взять! — Мэнчи тем временем нарезал вокруг птицы круги.

— Не трогай его! — крикнул я.

Шея жубра тоже крутилась и моталась, точно ожившая лоза: птица следила за Мэнчи, как кошка — за жуком. Еда? — продолжал интересоваться Шум.

— Не еда, — твердо сказал я, и шея обратилась ко мне.

Еда?

— Нет, не еда, — отрезал я. — Просто собака.

Собака? — подумал Шум, и шея опять принялась кружить за псом — теперь уже стараясь тюкнуть клювом. Клюв у них не страшный — ну, ущипнет, как гусь, разве што, но у Мэнчи на этот счет было другое мнение: он скакал, уворачивался и лаял без передыху.

Я засмеялся — очень это все было смешно.

И тут раздался еще смешок, уже не мой. Я оглянулся. Девочка стояла у своего дерева, смотрела, как глупая псина носится вокруг исполинской птицы, и смеялась. Она улыбалась!

Увидела, што я смотрю, и тут же перестала.

Еда? — услышал я и обнаружил, што жубёр уже засунул клюв ко мне в рюкзак.

— Эй! — Я стал отгонять его всяким «кыш-кыш».

Еда?

— На тебе! — я выудил маленький кусочек сыра, который Бен завернул в тряпочку.

Жубёр понюхал, клюнул, подцепил и заглотнул; шея пошла длинными волнами, пока он глотал. Пощелкал немного клювом, как человек почмокал бы губами, съев што-то вкусное, но тут шея заволнилась обратно, и с громким ёком кусок сыра полетел обратно в меня, весь в слюнях, но практически целый. Даже в щеку попал и оставил полосу слюней поперек всей рожи.

Еда? — грустно сказал жубёр и побрел обратно в болото, словно ничего интересного в нас больше не осталось.

— Взять! Взять! — заорал ему в спину Мэнчи, но преследовать не стал.

Я рукавом вытер слизь с лица и заметил, што девочка, глядя на меня, улыбается.

— Думаешь, это смешно? — буркнул я, и она сделала вид, што нет, но улыбаться на самом деле продолжила.

Затем отвернулась и подобрала мешок.

— Так. — Я снова взял происходящее под контроль. — Мы слишком долго спали. Надо идти.

И мы снова пошли, не разговаривая и не улыбаясь. Почва стала колдобистей и суше, деревья малость расступились, то и дело обливая нас солнцем. Чрез какое-то время мы выбрались на полянку — прямо-таки маленькое поле, а за ним — невысокий пригорок, высотой до верхушек деревьев. На него мы взобрались и там чуток отдохнули. Девочка достала еще пакет этих непонятных фруктов. Завтрак. Так и поели, стоя.

Сверху, над деревьями, дорогу было видно лучше. Большая гора — вон она, прямо на горизонте, две поменьше — поодаль, за дымкой.

— Мы идем вон туда, — я показал пальцем. — Ну, то есть я думаю, што нам туда.

Она отложила пакет и полезла в рюкзак. И представьте, вытащила самый прехорошенький бинок, какой я только в жизни видел. Мой старый, дома, который много лет назад сломался, в сравнении с этим — просто хлам. Она поднесла его к глазам, посмотрела, потом протянула мне.

Я взял и наставил его в ту сторону, куда мы шли. Ух ты, все так четко! Впереди простирался зеленый лес, скользил отлого книзу прямо в настоящие долины, а дальше превращался в самую настоящую землю, а не в какую грязную болотину, и даже видно, где топкие луга становятся обратно рекой, которая нарезает все более глубокие ущелья, подползая к горам. Если прислушаться, можно уловить, как она шумит. Я смотрел и смотрел, но никакого поселения не видел. Но кто его знает, што там за этими отрогами и излучинами? Кто знает, што там, впереди?

Я и назад посмотрел, туда, откуда мы пришли, но утро еще раннее, и большую часть болота не видно из-за тумана — все прячет, ничего не выдает.

— Славный какой, — я протянул ей обратно бинок.

Она убрала его в мешок, и мы еще немного постояли, жуя.

Между нами где-то длина руки была, но ее тишина все еще не давала мне покоя. Я глодал сушеный фрукт и раздумывал, каково это — вообще не иметь никакого Шума, прийти из мест, где Шума нет… Што это за места? Они прекрасные? Отвратительные?

Вот представьте, што вы стоите на вершине холма с человеком, у которого нет Шума. Это как будто вы там один? Как поделиться? И вообще вы бы так хотели? Я хочу сказать, вот они мы, девочка и я, только выбрались из одной опасности и, возможно, лезем в другую, в неизвестное во всяком случае, и никакого общего Шума кругом, ништо тебе не говорит, што другой думает. Вот так оно все и должно, што ли, быть?

Я доел фрукты и смял пакетик. Она протянула руку, взяла и засунула мусор обратно в мешок. Ни слова, ни мысли, только мой Шум и большое сплошное ничего с ее стороны.

Неужто вот так и мои ма и па общались, когда только прилетели сюда? Што же, выходит, во всем Новом свете раньше царила тишина?

Я резко поднял на нее глаза. Раньше. Ох, нет…

Какой же я дурень.

Чертов идиотский дурень.

У нее же нет Шума. И она сама с корабля. А это означает, што она явилась из мест, где Шума нет, само собой, тупица ты чертов.

Это означает, што она совсем недавно приземлилась и пока не словила Шумовую заразу.

Это означает, што, когда она ее поймает, та сделает с ней то же, што и со всеми остальными женщинами.

Убьет ее.

И вот я гляжу на нее и на солнце, а солнце глядит на нас, и глаза у нее делаются все шире и шире, пока я все это думаю, и тут я понимаю еще одну глупейшую, очевиднейшую вещь.

То, што я не слышу от нее никакого Шума, не обязательно означает, што и она моего не слышит.

11

Книга без ответов

— Нет! — быстро сказал я. — Не слушай! Это ошибка! Я ошибся! Все не так!

Но она уже пятилась от меня, уронив свой пустой пакетик от сушеных фруктов, а глаза все расширялись.

— Нет, не надо…

Я шагнул к ней, но она еще быстрее отскочила; мешок упал на землю.

— Все не… — начал я, но што тут скажешь? — Я не прав. Я ошибся. Я про другого человека думал.

Ничего глупее и придумать было нельзя, потому што она же слышит мой Шум. Ведь слышит? Она видела, как я изо всех сил пытаюсь придумать, што сказать, и получается дикая неразбериха, но она в ней везде, это видно, и я сейчас уже точно знаю: ежели што вылетело в мир, обратно его уже не вернуть.

Черт. Черт его все раздери через преисподнюю направо и налево!

— Черт! — добавил от себя Мэнчи.

— Почему ты не СКАЗАЛА, што слышишь меня? — возопил я, забыв, што она вообще ничего не сказала, ни слова, с самой нашей встречи.

Она еще попятилась, закрыла рукой рот, а в глазах — сплошные безмолвные знаки вопрошаний.

Я попробовал придумать што-нибудь, што угодно, только бы все исправить, но в голову ничего не пришло. Один Шум, а в нем — смерть и отчаяние, смерть и отчаяние.

Она повернулась и побежала, назад, вниз с холма, прочь от меня, быстро, со всех ног. Вот дерьмо.

— Подожди! — заорал я, пускаясь вдогонку.

Она мчалась той же дорогой, которой мы пришли, чрез полянку, в чащу, но я висел у нее на хвосте, а Мэнчи — у меня.

— Стой! — кричал я ей в спину. — Погоди!

Но с какой стати ей ждать? Назовите хоть одну причину ей ждать меня.

А надо сказать, она просто поразительно быстро бегает, когда хочет.

— Мэнчи! — крикнул я, и он меня понял, и стрелой кинулся на обгон. Не то штобы я рисковал ее потерять — не больше, чем она меня. Мой оглушительный Шум летел за ней вдогонку, а ее столь же оглушительная тишина маячила впереди — даже сейчас, даже зная, што может умереть, она все равно была нема, как могила.

— Подожди! — я запнулся за какой-то корень и приземлился на оба локтя, отчего вся боль, какая у меня только была, што в лице, што в теле, тут же встрепенулась и сказала: «Да, кстати…» — но надо было встать, надо было встать и бежать за ней, дальше.

— Черт!!

— Тодд! — отозвался Мэнчи где-то впереди, отсюда не видно.

Я похромал на голос, обогнул большую купу кустов и нашел ее.

Она сидела на большом плоском камне, торчащем из земли, прижав колени к груди, и качалась взад и вперед, а глаза — широкие и пустые, как всегда.

— Тодд! — гавкнул снова Мэнчи, завидев меня, вскочил на камень и встал там, обнюхивая ее.

— Оставь ее в покое, Мэнчи! — приказал я, но он не оставил.

Пес обнюхал ей лицо, лизнул пару раз, сел рядом и прислонился к боку. А она все качалась.

— Слушай, — сказал я, отдуваясь и понимая, што дальше мне говорить нечего. — Слушай… — повторил я, но на этом мысль и закончилась.

Я просто стоял, пыхтел, молчал, а она раскачивалась и раскачивалась, пока мне ничего другого не осталось, кроме как взобраться туда же, на каменюку, самому, держась, конечно, поодаль — из уважения, ну и для безопасности тоже. В общем, я и взобрался. Она качалась, я сидел и думал, а дальше-то што.

Прошло довольно много минут. Хороших таких, полезных минут, когда нам давно пора было идти, но мы никуда не шли, а кругом наступал болотный день.

Но наконец мне в голову пришла мысль. Да, еще одна.

— Я, возможно, и не прав, — сказал я то, о чем прямо сейчас и подумал. — Я могу и ошибаться, понимаешь? — Я повернулся к ней и затараторил: — Мне врали буквально про все, ты можешь обыскать мой Шум, если хочешь убедиться, што это правда. — Я встал, продолжая говорить: — Мне говорили, што нет больше никаких других поселений. Што Прентисстаун — последний на всей этой идиотской планете. Но на карте есть это другое место! Так што, возможно…

Я думал, думал, думал.

— Возможно, микроб был только в Прентисстауне, а раз ты в городе не была, может, ты и в безопасности. Может быть, все хорошо, потому што я точно ничего от тебя не слышу, никакого Шума, и с виду ты совсем не больная. Может быть, все с тобой в порядке.

Она все еще качалась, но уже смотрела на меня. Понятия не имею, о чем она там себе думала. «Может быть» — наверное, не такое уж утешительное слово, особенно когда дальше идет: «Может быть, ты и не умираешь».

Я держал для нее Шум открытым, настолько ясно и свободно, насколько мог, а сам продолжал думать дальше. «Возможно, мы все подхватили микроб, и… и… и… да! — Это была уже следующая мысль и притом хорошая. — Может быть, мы изолировались, штобы то, другое поселение тоже его не подхватило! Да, наверняка так и было! И раз ты все время сидела на болоте, значит, ты в безопасности!»

Она перестала так уж сильно качаться и только смотрела — возможно, верила?

Но дальше, как настоящий записной дурачина, не знающий, когда уже хватит, я продолжил думать. Ведь если правда, што Прентисстаун прекратил все контакты с окружающим миром, там, в другом поселении будут совсем не рады, если я вот так возьму и заявлюсь к ним! Может, это не мы, а другое поселение изолировалось, потому што Прентисстаун был реально заразный?

И если вообще можно подцепить Шум от другого человека, значит, и девочка может подцепить его от меня?

— О черт, — сказал я, согнувшись впополам и уперевшись руками в колени; унутри такое чувство, будто падаешь, хотя на самом деле стоишь. — О черт.

Девочка снова вцепилась себе в плечи, скукожилась, и вот вам, пожалуйста, мы вернулись туда, с чего начали.

Это нечестно. Вот как хотите, но это нечестно, совсем. Ты поймешь, што делать, когда доберешься до болот, Тодд. Ты все поймешь. Ага, уже понял, спасибо, Бен, за всю твою помощь спасибо и за заботу тоже, потому што вот он я, и я понятия не имею, што делать дальше. Нечестно! Вышибли из дома, поколотили… Люди, говорившие, што любят меня, всю дорогу врали… Тащись теперь по идиотской карте в город, про который я первый раз слышу, читай идиотскую книгу — как хочешь, так и читай… Так, стоп. Книга.

Я скинул рюкзак, вытащил книгу. Бен сказал, ответы все там — вдруг хоть здесь не соврал. Хотя…

Ладно, я вздохнул и открыл ее. Тетрадь вся исписана, сплошные слова, все почерком ма, страницы, страницы, страницы, и я…

Так, хорошо. Я опять взялся за карту, на обороте которой Бен чего-то написал — хоть не при фонарике посмотреть, он на самом деле для чтения ни разу не годится. Несколько строчек в самом верху. Сначала «иди» — это точно первое слово, ага; дальше парочка других, подлиннее, которые у меня решительно нет времени разбирать по буквам, а потом еще несколько больших абзацев, с которыми мне уж точно некогда возиться, но пониже Бен там чего-то наподчеркивал, сразу несколько слов подряд.

Я посмотрел на девочку (качается) и повернулся к ней на всякий случай спиной.

Ну, што ж, поглядим. Т…ы, наверняка «ты». Ты. Ладно, я — што? Л. Лооо… Лооожить? Ложишь? Ты ложишь… Ты ложил? Какого черта это должно значить? Пе… ре… Переть… Переть? Ы… Или не ы?… Ых? Ты ложишь переть ых? Их? Ну конечно, их, дубина!

Но ты ложишь переть их?

Каково?

Помните, я говорил, как Бен пытался научить меня читать? А што я не слишком в этом дока, помните? Ладно, проехали. Ты ложишь переть их. Дубина!

Я схватился за книгу, пролистнул страницы. Десятки страниц, просто десятки, и все в словах, сверху донизу, и все ничего мне не говорят, никаких ответов вообще.

Чертова етьская книга!

Я сунул обратно карту, захлопнул обложку и швырнул книгу об землю. Тупица! Дурень!

— Чертовая етьская книга! — на этот раз вслух выдал я и пинком отправил ее в какие-то папоротники, повернулся к девочке.

Она все так же качалась, взад-вперед, взад-вперед, да понятно все, понятно, понятно, я сказал, но меня это уже начинало выбешивать. Потому што это, еть, тупик, и мне больше нечего ей дать, а она и подавно ничего в ответ не дает.

Мой Шум пошел треском.

— Я, знаешь ли, ничего этого не просил, — сказал я; она даже глаз на меня не подняла. — Эй! Я с тобой разговариваю!

Ничего. Ничего, ничего. Ноль реакции.

— Я НЕ ЗНАЮ, ШТО МНЕ ДЕЛАТЬ! — заорал я в голос и принялся топать кругом по камню, вопя и ссаживая себе горло. — Я НЕ ЗНАЮ, ШТО МНЕ ДЕЛАТЬ! Я НЕ ЗНАЮ, ШТО МНЕ ДЕЛАТЬ! — Я повернулся к ней: — Мне ЖАЛЬ, мне ужасно жаль, што с тобой все это случилось, но я не знаю, што теперь с этим поделать! И ПЕРЕСТАНЬ УЖЕ НАХРЕН КАЧАТЬСЯ!

— Орешь, Тодд, — заметил Мэнчи.

— Аааааарррргхх! — Я даже лицо руками закрыл.

Потом открыл: нет, к сожалению, ничего не изменилось. Вот, значит, как это бывает, когда тебя выкинули из дома и разбирайся сам, как знаешь. Никто для тебя ничего не станет делать. Если ты сам ничего не изменишь, ничего и не изменится.

— Нам надо идти, — свирепо бросил я, берясь за рюкзак. — Пока што ты ничего не подцепила, так што просто держись от меня на расстоянии и будешь в порядке. Больше я ничего не знаю. Што имеем, то имеем. Пошли.

Кач, кач, кач.

— Назад мы пойти не можем, значит, пойдем вперед, без вариантов.

Качается, ага.

— Я ЗНАЮ, што ты меня СЛЫШИШЬ! — Но нет, даже глазом не моргнула.

Ух, как же оно все на меня навалилось.

— Отлично. Хочешь сидеть здесь и качаться — сиди и качайся. Кому какое дело? Кому вообще, еть, какое дело до всего этого?

На земле валялась книга. Чертова штуковина. Но больше у меня все равно ничего нет, так што я подобрал ее, сунул в пластиковый пакет, пакет — в рюкзак, а рюкзак — на спину.

— Пошли, Мэнчи!

— Тодд? — Он смотрел то на меня, то на девчонку. — Нельзя уйти, Тодд!

— Если захочет, пойдет с нами, — отрезал я. — Но…

Ох, даже не знаю, што там могло быть за «но». Но если хочет, пусть остается здесь и помирает в одиночестве? Но если хочет, пусть идет назад, прямо в лапы мистеру Прентиссу-младшему? Но если хочет, пусть рискует подхватить от меня Шум и умереть таким способом?

Чертов идиотский мир.

— Эй, — сказал я, постаравшись сделать голос помягче, только проку в этом все равно никакого не было, потому што Шум у меня ревел и бушевал. — Ты помнишь, куда мы шли? К реке и между гор. Вот так и иди, пока не дойдешь до города, поняла?

Может, слышала, может, нет, кто ее разберет.

— Я буду за тобой присматривать. Понимаю, што ты не хочешь ко мне приближаться, но я буду за тобой присматривать.

Постоял еще минутку — посмотреть, усвоилось оно или как.

— Ладно, — сказал наконец. — Приятно было познакомиться.

И пошел прочь. У купы кустов оглянулся — дать ей еще один шанс. Ничего не изменилось. Качается себе и качается.

Ну, так, значит, так. Я зашагал дальше, Мэнчи, неохотно, по пятам, оглядываясь на каждом шагу и даже между ними и непрерывно гундося:

— Тодд! Тодд! Уходим, Тодд? Тодд! Нельзя уходить, Тодд! — Тут, я его наконец шлепнул. — Ой, Тодд?

— Не знаю, Мэнчи, так што давай без вопрошаний.

Мы вышли из чащи на сухую землю, к полянке, и дальше, на пригорок, где только недавно завтракали и любовались прекрасным днем, и мне пришло в голову блестящее умозаклюшение про ее смерть.

Пригорок, где на земле так и валялся ее мешок.

— О, черррррт!

Секунду я таращился на него. Час от часу не легче, да? Што мне теперь тащить его ей, назад? Может, сама найдет? Или так для нее будет только еще опаснее? Или опаснее будет наоборот?

Солнце уже целиком выкатилось на небо, а небо стало синее, как свежее мясо. Я упер руки в боки и окинул округу долгим взглядом, как делают мужчины, когда думают. Поглядел на горизонт, на дорогу, которой мы пришли, на туман, по большей части уже выжженный утром, и весь болотный лес, купающийся в солнечном свете. Отсюда, с пригорка, видать далеко, аж дотуда, откуда мы прошли пешком, ног под собой не чуя. В ясную погоду и с парой хороших биноков отсюда наверняка и город можно разглядеть. Хороших биноков, говорите?

Мешок на земле валяется, говорите?

Я уже руку протянул к нему, когда в воздухе вроде бы што-то пронеслось. Вроде шепот. Мой Шум так и взвился — уж не девчонка ли решила все-таки взяться за ум? Чуть не испытал при этом облегчение — больше, чем сам хотел бы признать.

Но нет, никакая это не девчонка. А вот опять. Шепот. И не один. Словно ветер принес чьи-то слова.

— Тодд? — Мэнчи усиленно нюхал воздух.

Я сощурился против света и попытался разглядеть, што там творится в болоте.

Есть што? Или нет?

Схватив мешок, я принялся лихорадочно искать бинок. Куча какого-то аккуратно упакованного мелкого барахла… но вот и он, схватить и скорее смотреть.

Болото… просто болото, верхушки деревьев, прогалины, лужи, река вон постепенно вспоминает, кто она такая… На биноке всюду какие-то мелкие кнопочки — я нажал одну, потом другую: оказалось, картинку можно еще приблизить. Приблизил, потом еще, вон он, снова шепот. Теперь точно он.

Так, вон дыра в кронах, канава, пропоротая кораблем, вон обломки, но там все по-старому. Стоп. Неужто движение? Я посмотрел поверх биноков, потом опять в них, поближе к нам на сей раз, где вон деревья рябят.

Это же просто ветер, да?

Я водил биноком туда и сюда, жал кнопки, приближал, удалял, но все время возвращался к тем качающимся деревьям. Так, теперь вот сюда, где овраг, на полпути между ними и мной.

Смотрим здесь.

Я смотрел и смотрел, и в животе у меня так все и крутило, потому што, кажется, я слышал шепот, а может, и не слышал, но все равно смотрел, пока эта рябь по деревьям не добралась до открытого места, а из-за деревьев не показался мэр собственной персоной, на лошади, а за ним еще куча народу и тоже верхами.

И ехали они все прямиком к нам.

12

Мост

МЭР. Не сын его какой-нибудь — сам мэр. В своей чистой шляпе, с чистым лицом, в чистой одежде, сияющих ботинках и с прямой спиной. В Прентисстауне его не то штобы часто видят в последнее время, если только вы не из его ближнего круга, но коли все-таки видят, он всегда выглядит вот так, даже чрез пару биноков. Будто он знает, как содержать себя на уровне, а вы — ясное дело, нет.

Я еще защелкал кнопками, пока не приблизил так, што дальше некуда. Пятеро, нет, шестеро мужчин — тех, што занимаются этими их дикими упражнениями у мэра в доме: я есмь круг, и круг есть я… Мистер Коллинз, мистер Макинерни, мистер О’Хеа и мистер Морган, все на лошадях, само по себе редкое зрелище, потому как лошадей в Новом свете нелегко сохранять в живых и личный табун мистера Прентисса охраняет целая банда мужчин с ружьями.

И конечно, мистер чертов Прентисс-младший едет рядышком с отцом, щеголяет фингалом там, куда засветил ему Киллиан. И на том спасибо.

Но это значит, што на ферме все кончено. Што бы ни случилось с Беном и Киллианом, с ними всё. Я опустил бинок и попытался это проглотить. Вышло плохо.

Бинок к глазам. Группа остановилась и стала переговариваться, разглядывая большущий лист бумаги, — вот, у кого-то же есть карта получше — и…

Нет.

Чертов етьский нет, шутите, што ли? Аарон.

Из чащи следом за ними пешком вышел Аарон.

Чертов вонючий идиотский етьский шлепаный Аарон.

Голова — клубок бинтов, но вот тебе, шагает малость позади кавалькады, руками машет, рот разевает — проповедует не иначе, хоть никто вроде бы и не слушает.

КАК? Как эта скотина вообще выжила? Сдохнет он уже когда-нибудь или нет?

Это все я виноват. Моя идиотская етьская вина, потому што я трус, слабак и дурень, коль скоро Аарон жив и ведет мэра чрез болото по нашим следам. Потому што я его не убил, и он теперь тащится убивать нас.

Мне стало дурно. Согнулся впополам и за живот схватился, даже застонал чутка. В крови так вскипело, што Мэнчи от меня аж попятился.

— Это все я виноват, Мэнчи, — сказал я ему. — Я это сделал.

— Ты виноват, — смущенно брякнул он. Явно повторял за мной, но как же к месту, а?

Я заставил себя снова уткнуться в бинок и увидел, как мэр подозвал Аарона к себе. С тех пор как люди стали слышать мысли животных, Аарон всех их считает нечистыми и близко к ним не подходит, так што мэру пришлось повторить пару раз, но наконец Аарон подошел глядеть на карту. Мэр спрашивал, Аарон слушал.

А потом поднял голову и посмотрел.

Через болотные заросли, через небо,

прямо на вершину холма,

прямо на меня.

Нет, он меня видеть не мог никак, правда же? Разве только в такой вот можный бинок, а таких ни у кого больше не было. Я вообще ничего подобного в Прентисстауне никогда не видал. Не мог он меня видеть.

Но он безжалостно поднял руку и показал, показал, ткнул ею прямо в меня, словно я от него через стол сижу, напротив.

Я даже подумать еще не успел, а уже бежал, назад бежал, вниз по холму, назад к девочке, как мог быстро бежал, на ходу доставая из-за спины нож, а Мэнчи, вопя во всю глотку, за мной по пятам. В чащу и вниз, и вокруг той большой купы кустов… и она все так же сидела на камне, но хоть глаза подняла, когда на нее выбежал.

— Пошли! — я схватил ее за руку. — Скорее, надо уходить!

Она попыталась было вырваться, но я не отпускал.

— Нет! — крикнул. — Уходить! СЕЙЧАС ЖЕ!

Она принялась дубасить меня кулачонками, пару раз по физиономии попала.

Но я все равно не отпускал.

— СЛУШАЙ! — и я вывалил на нее весь свой Шум, открыл его нараспашку.

Она еще раз мне двинула, но через мгновение уже смотрела, смотрела в мой Шум как он есть, на картину того, што ждало на болотах. Ждало, как же! Што упорно к нам подбиралось… Аарон, который все никак не сдохнет, напрягающий все свои извилины, штобы найти нас, и пришедший на сей раз с верховыми, с людьми, и их много, и они гораздо быстрее нас.

У нее аж вся мордочка сморщилась, словно ей стало вдруг очень больно; она и рот раскрыла, будто вот-вот закричит, но только ничего из него все равно не вышло. Так и не вышло. Никакого Шума, ни звука, ничего вообще.

Не понимаю.

— Не знаю, што там, впереди, — сказал я ей, — я вообще ничего ни о чем не знаю, но што бы там ни было, оно все равно лучше, чем то, што позади. По-любому.

Она слушала, и лицо у нее изменилось — расчистилось почти опять до пустоты, и губы она сжала.

— Идти! Идти! Идти! — разорялся Мэнчи.

Она протянула руку за сумкой, взяла, встала, положила бинок унутрь, сумку на плечо повесила и прямо в глаза мне поглядела.

— Ну, стало быть, ладно, — подытожил я.

И во второй раз за два дня кинулся опрометью к реке, с Мэнчи на хвосте, но на этот раз еще и девчонка не отставала.

На самом деле — обгоняла, и так почти все время — очень уж она быстрая оказалась.

Вверх по холму и вниз — с другой его стороны. Остатки болота на глазах сменялись нормальным лесом. Земля стала куда тверже и для бега пригодней и клонилась, на счастье, вниз, а не вверх — хоть какая-то удача за все последнее время. Слева уже то и дело проглядывала река. Рюкзак молотил меня по спине, да и воздуха уже едва хватало.

Но нож свой я из руки не выпускал.

Клянусь. Клянусь перед богом или перед кем там угодно еще, прямо щас вот клянусь. Если мне удастся еще хоть раз дотянуться до Аарона, я его убью. Никаких колебаний. Без вариантов. Убью. Обещаю.

Я его прикончу.

Я его ушлепаю нахрен совсем.

Конец ознакомительного фрагмента.