Инициация и другие рассказы

Павел Филиппов, 2023

Как чувствует себя новоиспечённый поэт в 6 лет? О чём беспокоится заблудившийся в тайге юноша 18 лет? Что переживает амбициозный научный сотрудник в 25, ремонтируя машину на одной из центральных улиц Хельсинки? Как бизнес-консультант в 30 пытается понять, почему члены правительства региона должны мыться в бане? Как молодой папа в 35 ощущает себя счастливым, сочиняя сказки? Как мужчина в 40 пытается справится со своими ограничивающими убеждениями? Что зрелый муж в 48 способен осмыслить про своё тщеславие и отношения с мамой?В книге 21 реальная история из жизни: весёлые и с грустинкой, про автора и множество других хороших людей, которые хотят, чтобы всё было здорово и правильно, а получается, как получается.

Инициация

— Да ладно! Не сможешь! — Серёга смотрит на меня с нескрываемым скепсисом.

— Пожалуй, смогу, — я точно знаю, что смогу, но стараюсь не выглядеть слишком уверенным — это может помешать повысить ставки. — Спорим?

— На что? — когда Серёга волнуется или воодушевляется, у него на лице проступают красные пятна. Вот и сейчас щёки у него горят. Он готов.

— Давай так: если я к завтрашнему утру изложу этот параграф по физике в стихах так, что все основные мысли в этот стих попадут, ты тащишь меня на закорках через весь техникум из одного конца коридора в другой и выкрикиваешь: «Поэзия — страшная сила!». Если же у меня ничего путного не выйдет или я не успею к сроку, я тащу тебя на спине и кричу: «Я никудышный поэт!». — Мне в мои шестнадцать это представляется стоящей затеей.

— Давай заменим «никудышный» на «херовый», — вносит предложение Серёга. Понимаю его. В коридорах нашего техникума «никудышный» звучит почти так же неуместно, как «амбивалентный». Проще нужно быть с людьми и точнее в формулировках.

— Хорошо, — соглашаюсь я и отыгрываю паритет, — тогда ты кричишь: «Я ни хрена не смыслю в настоящих поэтах!»

— Идёт, — азартно говорит Серёга и протягивает мне руку.

Жму её. Вечер перестаёт быть томным.

***

Мне было пять. Мы с отцом ехали в Ветеринарный институт, где он преподавал. Я частенько ездил с ним на работу, когда меня некуда было девать. Автобус был переполнен, и дальше задней площадки продвинуться не представлялось возможным. Я почти не дотягивался до окна, разговор был затруднён давкой, и мне ничего не оставалось, кроме как сконцентрироваться на собственных мыслях. Мысли тем временем закружились вокруг последнего зрительного впечатления — флагов, развешанных по случаю подготовки города к празднованию 9 мая.

И вдруг мне в голову пришло стихотворение. У меня прямо дух захватило. Настоящее! Как у взрослых поэтов! Недавно только прыгали в голове какие-то отдельные слова, и тут вдруг бац — и стихотворение! Этакое пафосно-героическое по случаю грядущего праздника.

Какое-то время я крутил его в уме, шлифуя нюансы, и когда оно стало абсолютным совершенством, я выдал его отцу. Продекламировал с гордостью, которая свойственна всем маленьким детям, впервые сталкивающимся с новым аспектом своего творчества: будь это клякса от черничного варенья на льняной скатерти или собственноручно подстриженная до проплешин младшая сестра.

Отец был большой, сильный и, мне казалось, самый добрый и умный на свете. Он, закинув голову назад, громко смеялся над моими проделками, пересказывал мне невероятно близко к тексту книги Гаррисона и Шекли и иногда давал попробовать пенку от пива. У нас дома собирались толпы его студентов, и они что-то горячо обсуждали, периодически прерываясь, чтобы переждать раскаты папиного смеха. Иногда встревал я, чтобы задвинуть что-нибудь про стрептококков или стафилококков. Отец был микробиолог, кандидат наук, тестировал на мне свои лекции, и я столько знал про патогенную флору, что иной студент-двоечник мог мне реально позавидовать.

У нас дома были напечатанные на печатной машинке не издававшиеся в те времена книги Солженицына и Булгакова, удивительные самиздатовские учебники по карате и аутогенной тренировке. Я ещё толком не умел читать, но с благоговением листал эти практически рукописи, сердцем чувствуя их большую внутреннюю ценность и какую-то дерзость в факте обладания ими. Папа улыбался, когда я внимательно вглядывался в станицы «Собачьего сердца» и шутил что-то мне тогда непонятное про то, чего не стоит читать перед обедом.

***

Я смотрел на папу во все глаза: «Тебе понравилось??».

«Очень», — спокойно и весомо сказал отец, — «Замечательное стихотворение! Да у тебя талант!».

Я был страшно довольный и толстый, когда мы пришли в аудиторию, где папа собирался читать лекцию. Хотя гордость распирала меня, сомнения насчёт таланта у меня, конечно, еще сохранялись. Я мысленно повторял своё стихотворение снова и снова, то убеждаясь, что оно просто гениальное, то впадая в сомнения.

В этот раз аудитория была огромная, амфитеатром человек на 200, и заполнена более чем наполовину. Я тихонько уселся на первую парту, обуреваемый переживаниями.

И вдруг папа, вместо того, чтобы начать лекцию про каких-нибудь очередных кокков, объявил с кафедры: «У меня сегодня потрясающий день! Мой сын написал первое в своей жизни стихотворение!».

Аудитория затихла, и вместе с ней остановилось моё сердце. Поворот был более чем неожиданным для меня. Папа достал бумажку, на которую он записал моё творение, и с выражением зачитал его более чем сотне студентов. Я зажмурился. Мир сжался в точку и приготовился к новому большому взрыву. Из состояния споры меня вывел одобрительный шум и отдельные аплодисменты «ого, молодец!», «вот это да!», «так держать!» и так далее. Я открыл глаза и увидел улыбающиеся лица студентов и отца за кафедрой с бумажкой в руке. Мир не перевернулся, мир продолжал мне улыбаться, даже увидев меня очень-очень уязвимым…

Я внутренне расцвёл и остро, с огромным внутренним счастьем, на все 100 процентов уверовал, что писать стихи — это моё. Ну, то есть я точно могу! Мне — можно!

***

С тех пор я часто писал стихи: письма в стихах, поздравления, песни. Это было легко, ведь я точно знал, что я — настоящий поэт.

Когда мне было десять, отца не стало… Я не сразу понял, как многого не стало в моей жизни вместе с ним. Как-то, разбирая его старые бумаги, я обнаружил тот самый клочок бумаги, на котором папа записал мой первый стих. Я оторопело перечитывал его снова и снова и чуть не заплакал. А может быть, и заплакал. ЭТО ВООБЩЕ НЕ БЫЛО СТИХОТВОРЕНИЕМ…Там не было ни рифмы, ни размера — только первые зачатки мелодики. Это была ну совсем робкая, невероятно хрупкая и совершенно неуклюжая попытка маленького мальчика прикоснуться к поэзии, как он её понимал. И никто не сказал мне об этом. Никто не стал объяснять мне то, как далеко моё творчество от идеала и куда мне нужно расти. Меня просто поддержали…

Говорят, что мы выбираем быть честными, когда мы не умеем быть добрыми.

Я вдруг осознал, что мой отец и эта сотня студентов проявили так много настоящей доброты в тот момент, что она до сих пор питает меня. Меня с головой накрыла волна благодарности. Казалось, я бы обнял сейчас весь мир, который в тот момент виделся мне бесконечно добрым.

***

— Ну, читай! — кидаю на стол три страницы, исписанные четверостишиями.

Серёга уже понимает, что проиграл: в противном случае я не выглядел бы таким вальяжным. Берёт листы.

— Ну и почерк у тебя, — ворчит он. Что есть, то есть, почерк у меня не очень.

— Тебе зачитать? — ехидно навожу я справку.

— Не надо, — Серёга читает, периодически одобрительно хмыкая. Он искренний соперник и настоящий друг.

— Твоя взяла, — говорит он, со вздохом откладывая

листы, — ты сколько же всё это писал?

— До пяти утра, — отвечаю я.

— Вряд ли ты так заморочился только для того, чтобы на мне покататься, — Серёга с прищуром смотрит на меня.

— Нет, конечно, — я широко улыбаюсь. Приятно иметь дело с проницательным человеком, — мне просто очень хотелось проверить, смогу ли я это сделать, но без дополнительной мотивации было не собраться. Ну что, поехали?