Сколько себя помню… Том второй. Хроники неорганической жизни

Павел Сильчев

Умирая, он становится сильнее, отбирая, он преумножает, поглощая, он распространяет свое влияние. Его невозможно убить, но возможно ли его подчинить? От него не избавиться, но может стоит с ним подружиться? А если ты без него жить не можешь, тогда женись на нем!

Снова на Земле

Я словно очнулся ото сна. Приятный прохладный ветерок гладил мою лысую голову и поднимал на руках волоски дыбом. За приоткрытым окном купейного вагона была черная безлунная ночь. Вдалеке блестели огоньки неизвестного населенного пункта. Колеса мерно отстукивали особый такт.

В первый момент я не понял, что происходит. Стал вспоминать. Ах, да, я же закончил школу, но никуда не поступил. Всему виной это биполярное расстройство. Помню, как после той драки мама Грищуков заявила, и меня принудили пройти психическое обследование. Там поставили диагноз и назначили лечение на полгода.

А когда пришла призывная компания, объявили меня полностью здоровым, и отправили в Стройбат. Наше отделение отправили в Тульскую область, на помощь тамошним строителям какого-то секретного объекта. Мы даже подписывали бумагу о неразглашении. Все это выглядело немного нелепо. Что может быть секретного в Тульской области? Но мне было все равно.

Большинство малозначительных событий в моей жизни вызывало в моей душе отторжение, а общение с людьми последнее время превращалось в пытку.

Уже год, как я потерял веру в людей. Это не удивительно, если учесть сколько раз мне приходилось сталкиваться с злобой и несправедливостью. Кажется человек человеку волк.

Мне постоянно говорят, что я ничего не понимаю в жизни, поэтому она для меня настолько не интересна. Но что понимать в том, что сильный всегда обижает слабого? Или в том, что воины — зло знают все, все осуждают, но все равно они начинаются и их поддерживают? Кто те, непонимающие, которые делают это? Или как понять то, что наш Комот (командир отделения) жестоко наказывает новобранцев, которые плохо заправляют кровать, но помогает этим новобранцам распивать незаконно пронесенный в поезд самогон? От их пьяных разговоров невозможно находиться в купе. Хоть всю ночь стой тут, в коридоре!

— Эй, психованный, сбегай-ка к проводнику, скажи, пусть принесет нам чаю.

Это была лысая голова рядового Никитина, его посоловелые от самогона близко посаженные глазки смотрели на меня тупо и угрюмо.

— Точно псих обдолбанный, стоит тут, как статуя, а там выпивка уже заканчивается.

Никитин не сказал этого, а только подумал, а я услышал его мысли. Это было жутковато. Неужели опять?! Тогда так же начиналось, а потом вылилось в агрессию. Полгода лечения, неужели напрасно?!

Я в ужасе смотрел на Никитина, а в голове у меня проносились сотни мрачных мыслей о будущем.

— Этот обалдуй, похоже, человеческого языка не понимает, — продолжал смотреть на меня Никитин.

Я опомнился. Нельзя было допустить, чтобы окружающие узнали про голоса в моей голове. От неприятных воспоминаний по спине пробежали мурашки. Особенно было неприятно то, что медицинская тайна вдруг стала общественным достоянием после призывной компании. Откуда-то все узнали, что у меня были проблемы с головой. Теперь каждый считал правомерным называть меня психом, вместо настоящего имени. Даже наш Комот не был исключением.

Испугано таращиться на Никитина было ни в коем случае нельзя, и я посмотрел в сторону купе проводников. Там все еще горел свет. Слава Богу! Было бы неприятно будить этих людей из-за прихоти охмелевшей солдатни.

В несколько неуверенных шагов я достиг света и заглянул внутрь. Низенький бородатый человек с добрыми черными глазами удивленно встретил мой взгляд.

— Нельзя ли шесть чаю в третье купе? — виновато поинтересовался я.

Он бросил быстрый взгляд на градусник титана за моим плечом.

— Почему же, можно. Сейчас сделаем, — радушно согласился он, а сам подумал, что этим новобранцам отцовского ремня не хватает. Вот он в их возрасте таких бы от отца отхватил, что до пенсии не забыл бы. А из этих кто сделает хороших людей? Не этот сержант, это точно.

Он вздохнул, отложил в сторону журнал, закрыл колпачком ручку и потянулся за мытыми стаканами.

Я вернулся на свое место, чтобы не мешать никому жить. Тут было так спокойно и приятно одиноко.

Чай закончился не скоро. Они долго о чем-то болтали, потом завели горячий пьяный спор о политике, так что чуть до драки не дошло, потом достигли стадии объятий и лобызаний. В общем, разошлись только часам к двум ночи.

Я тихонько проскользнул на свою верхнюю полку, так чтобы никого не разбудить или не привлечь к себе внимания. Человеческое внимание мне не нравилось более всего. Особенно теперь, когда мои проблемы вернулись. Ведь я совсем не хотел знать, то что я слышу, это они на самом деле думают, или мое больное подсознание комментирует выражение их лиц и позы. Психиатр все время мне это внушала, предлагала проверить, чтобы я прочитал ее мысли, а потом она скажет, верно ли я их прочитал, но я рядом с ней чувствовал себя очень скованно и никак не мог этого сделать. И только однажды, на подобную ее просьбу, я услышал, как она думала, что если бы я действительно мог читать ее мысли, то было бы неприятно, когда я узнал бы про ее распадающийся брак и роман с заведующим больницей. Ведь ей не хотелось, чтобы люди узнали, чем они занимаются в его кабинете, во время обеденного перерыва.

Как, скажите на милость, я мог пересказать ей эти ее опасения. Не помню, что я тогда смущенно сморозил, но она потом долго и неискренно смеялась.

Я лежал на своей постели и с ужасом представлял, что теперь я опять начну слышать все эти мерзкие тайны и гнилые мысли. Люди потому и общаются друг с другом, что не знают мыслей друг друга. Иначе им было бы тошно так лицемерить, стыдно так поступать с ближними, и горько от своей несдержанности.

Утром, на рассвете, подъем, одевание, высадка с поезда, переезд на больших Уралах на секретный объект где-то в глуши лесной. Потом проверка на наличие живности, переодевание во внутренний распорядок, от одежды, до точного времени полдника и отбоя. Одним словом, рутина.

Я целый день стараюсь отстраняться от людей, чтобы не слышать этих голосов в моей голове. Я заметил, что можно, если не контролировать этот процесс, то хотя бы сдерживать. От всего этого я на самом деле боялся сойти с ума. Слышать, как человек говорит тебе одно, и в это же самое время думает совершенно другое, кого угодно сведет с ума. А это встречалось сплошь и рядом.

Вечером, за ужином произошло ЧП. В столовке, Костян, один из нашего отделения, нечаянно толкнул поднос одного из местных дедов и плеснул ему горячим супом на колени. Он тут же попытался испуганно извиниться, но тот схватил его за голову и треснул лицом о стол. Новобранец тут же потерял сознание. Набежало народу видимо-невидимо. Унесли раненного. Начали разбирательство. Но никто ничего не видел, а те, кто видели, соседи и сослуживцы деда, все только отрицали. В этот вечер дело закончилось отмыванием от крови стола и пола. Всем показалось, что инцидент исчерпан.

Но Костян не дожил до утра. Ночью в лазарете он скончался от кровоизлияния в мозг. Потом экспертиза выяснила, что парень сломал себе переносицу о железную тарелку, части сломанных костей попали в мозг.

Этим же утром приехала чрезвычайная комиссия и представители следственного комитета и прокуратуры. Началось масштабное расследование. Перепуганные местные власти тряслись за свои должности и пенсии, внушали нам, чтобы мы говорили одно — парень поскользнулся и ударился. Никто не виноват. И волки сыты, и овцы целы.

Но я был не согласен со вторым утверждением. И когда служители правопорядка снимали показания в тайной комнате, я под присягой и на камеру рассказал все, как было. Мог рассказать кто, что думал, но не стал перегибать палку. Я понимал, что это может мне дорого обойтись, но я ведь не переношу этого лицемерия и подлости.

Вызывает меня Комбат. По его усталому лицу понятно, как все это его уже достало.

— Садись, Федор, — хмуро командует он.

Я присел на краешек стула, весь в напряжении, не каждый день вызывают новобранцев к Командиру батальона.

— Как это понимать? — Повернул он ко мне монитор, на котором был я в тайной комнате.

Мне было досадно, обидно и я злился, когда что-то из тайного в моей жизни становилось явным. Можно сказать, что тут у меня был пунктик.

— Вы всем показываете то, что происходит в тайной комнате? — вопросом на вопрос ответил я.

Такой дерзости я бы себе не позволил, если бы так сильно ни разозлился.

А парень не промах, хотя на первый взгляд хлюпик, подумал Комбат, и недовольно поморщился, но не от моего вопроса, а от своего поступка. Это неожиданное открытие меня приятно удивило, и вызвало приступ уважения к старшему по званию.

— Мы тут одни, а мне по рангу полагается это знать, — слегка оправдался он, — итак?

— Все, что я там сказал — чистая правда. И от своих слов я не собираюсь отказываться, если вы об этом.

Какой ершистый, про себя улыбнулся Комбат, но на лице его не дернился ни мускул.

— Я не об этом, — миролюбиво парировал он — я бы не поверил тебе, если бы кое-кто не утверждал подобного. Но твой рассказ удивительно подробный. Обычно люди в бытовой обстановке не замечают многих деталей, игнорируют. А ты вспомнил все очень подробно, и это при том, что ты сидел на другом конце зала. Это поразительно.

Я неопределенно пожал плечами, потому что честно не знал, чего от меня хотят.

— Я теперь думаю, что делать с показаниями очевидцев за злосчастным столом, ведь они тоже были под присягой?

Выглядело все так, будто он советуется со мной.

— Они лгут, — безаппеляционно отрезал я.

— То, что лгут, это ясно. Понятно даже почему, но как с этим быть?

— Можно доказать. Но эти доказательства не будут приняты в суде, однако их можно предъявить виновным, чтобы они поняли, что попались на даче заведомо ложных показаний, и вынудить их дать другие показания, — тут же предложил я.

— Ну-ну, молодой человек, что за доказательства? — Оживился Комбат.

— Мне нужно видеть их показания.

Он порылся в компьютере, и снова повернул монитор так, чтобы я мог его видеть.

На экране был один из ближайших соседей виннового.

— Посмотрите, когда он говорит общеизвестные вещи или бесспорные, то смотрит прямо или на свои руки, а когда начинает рассказывать о событиях, то его, взгляд откатывается влево, он обращается к творческой части мозга, чтобы использовать фантазию, а не факты.

Комбат просмотрел этот момент еще раз и удовлетворенно поджал губы.

— А этот, — он повернул ко мне другого.

— У него то же, да еще он виновато опускает глаза, когда лжет, и руки скрестил на груди, и ноги положил одну на другую.

— А этот?

— Этот, когда лжет, подносит ладонь к губам, как будто хочет прикрыть свою ложь — классика жанра.

Комбат удивленно уставился на меня.

— Я увлекался психологией, — смущенно оправдывался я.

— А знаешь, менталист, я забираю тебя к себе в штаб. Будешь жить в офицерском общежитии и работать у меня в секретарях, — неожиданно заявил Комбат и довольный откинулся на кресле. — Завтра поговорим с этими свидетелями, посмотрим, что они на это скажут. Ступай, собирай вещички. Сегодня же переезжаешь. Не хочу рисковать, там еще остались дружки виновного.

Я вышел из кабинета счастливый и ошарашенный. Надо же, как обернулось все!