Бархатная кибитка

Павел Пепперштейн, 2023

Новый роман Павла Пепперштейна, на первый взгляд посвященный описанию собственного детства. На самом деле этот роман представляет собою опыт изучения детства как культурного феномена. Различные типы детств и отрочеств (английское детство, французское, позднесоветское, русско-дворянское, скандинавское) так или иначе появляются в этом повествовании. Детство осторожно крадется по тонкой линии между мирами. В том числе между мирами литературных традиций и пространством литературного эксперимента. В последних главах выясняется, что роман представляет собой испытание нового жанра, которому автор присвоил название «эйфорический детектив».

Глава вторая

Около молока

На утреннике у одного из танцующих спросили: «Что было до твоего рождения?» Тот перестал танцевать, снял с лица серпантин, подумал и ответил: «Серая пустота. Ни вещей, ни теней, ни верха, ни низа. Только ровный свет без источника — мягкий, мутный, подернутый легким туманом. Дымка. И среди этой бескрайней серой пустоты иногда раздавался голос, непонятно откуда доносящийся. Он произносил одно только слово:"Родина". Больше не было ничего».

Протягивая ей мороженое-эскимо, спросили у нее: «Что было, родная, до твоего рождения?» Она слизнула немного мороженого, подумала и сказала: «Серая, светлая пустота. Только ровный и пушистый свет без источника. И в глубине света, за легким туманом, вроде бы простой белый поток. За несколько секунд до моего рождения какой-то голос произнес:"Ленин". Всё. Больше не было ничего».

Серая, светлая пустота, не имеющая ни границ, ни пределов. Бездонная, бескрайняя, бесконечно простирающаяся вверх и вниз, вперед и назад, во все стороны. В этой пустоте подвешена коробочка размером с обычную комнату. Стены, пол и потолок сделаны из тонкой белой бумаги. Непонятно, каким образом все, что находится в комнате, не проваливается сквозь пол. Видимо, бумага все же очень плотная. В комнате люди и вещи. Видно, семья отдыхает. Человек лет восьмидесяти сидит на диване с книгой и читает вслух роман Шарлотты Бронте «Джейн Эйр». Женщина лет семидесяти пяти, закутавшись в серую пуховую шаль, вяжет, посматривая иногда сквозь стекла очков на экранчик небольшого черно-белого телевизора, — там две стройные фигурки девушки и юноши (обоим лет по пятнадцать) кружатся на коньках, выписывая замысловатые фигуры на льду. Мужчина лет сорока трех внимательно следит за их танцем, одновременно неторопливо прочищая свою курительную трубку. Женщина лет тридцати пяти кормит грудью пятимесячного младенца. Юноша лет семнадцати стоит на пороге двери, повернувшись спиной к семье, с недовольным и хмурым лицом глядя в серую, светлую пустоту. Девушка лет четырнадцати в полупрозрачной ночной рубашке лежит на кровати и, улыбаясь, смотрит в потолок. Девочка лет девяти сидит за столом и делает уроки. Мальчик лет четырех, одетый в желтую пижаму, катает по полу игрушечный поезд.

На ферме приходилось вставать рано, чтобы идти доить. Когда шли с ведерками, у всех слипались глаза. Тут одного из сонных спрашивают: «Что будет после твоей смерти?» Тот подумал и ответил: «Серая, светлая пустота, бесконечно простирающаяся во все стороны. И где-то в этой пустоте висит бумажная комнатка. В комнатке все занимаются своими делами: дед читает, бабушка вяжет, папа смотрит телевизор, мама кормит младшего, сестры и братья — каждый занимается своим. И только время от времени они оглядывают комнату и друг друга в поисках меня. Вроде все в сборе, а я-то где? Куда я-то подевался?»

Есть повествования, на вид безобидные и развлекательные; на самом же деле в них скрыта бездна. Но не «бездна смысла» или «бездна бессмыслицы». Какая-то другая бездна. Другая бездна.

Таким повествованием является роман Жюля Верна «Вокруг света за 80 дней». Возможно, этот роман — откровение, приоткрывающее перед нами тайну нашей посмертной судьбы. Во всяком случае, тайну первого периода после смерти — тайну сорокаднева, или мытарств души. Можно сказать, Жюлю Верну удалось создать собственную версию «Книги мертвых».

Фогг («Анимус», имеющий форму туманного сгустка) совершает путь вокруг земного шара. Путь занимает восемьдесят дней. В пути он обретает свою женскую ипостась («Анима», леди из Индии). Если поделить восемьдесят дней пополам (по половине на «Аниму» и «Анимуса»), то получим два сорокаднева. В пути им пытается помешать мистер Фикс — нечто вроде клея, угрожающего приостановить движение душ, «зафиксировать» их. Помогает же им в деле непрерывности движения слуга Паспарту, то есть паспорт, бюрократическая оформленность умерших, дающая право на пересечение границ, на путь.

Только удостоверившись на собственном опыте, что Земля — шар, мы можем считать земную жизнь завершенной. Мы ведь собираемся подарить этому шару свое тело, влиться в шар. Тело Земли есть и наше тело, и, прощаясь с ним, мы обязаны освидетельствовать его целиком. Этим объясняется современный расцвет туризма. Туризм — самое предусмотрительное из всех занятий, поскольку именно опытный турист в наибольшей степени может считаться подготовленным к посмертным испытаниям.

…Где Ио белоснежная паслась…

Девушки, подоившие Ио, спрашивали друг друга: «Мы пьем молоко женщины или белой коровы?»

Дали немного молока и одному юноше. Вместо того чтобы пить, он опустил в чашку с молоком свой член и стал кричать: «Мне кажется, что я совокупляюсь с девушкой!»

— Вот дурак! — смеялись девчата.

В летнем детском саду заставляли пить молоко. Вкус молока все ненавидели (на вид-то оно приятное).

Как-то раз воспитательница застукала одного мальчика, который в компании девочек опускал в молоко свой половой орган и выкрикивал известную считалку:

Шла машина темным лесом

За каким-то интересом…

— Вот дурак! — хохотали девочки, с удовольствием наблюдая за его действиями.

Одного спросили: «Есть ли у истины имена?» Разговор происходил в поезде. Тот посмотрел на надпись «стоп-кран» и ответил: «Есть. Эти имена: творог, сметана, ряженка, кефир, сливочное масло, сыр».

Что такое «я», когда это слово написано на бумаге? Читая дневники преступников, убеждаешься, что чем тяжелее вина, тем большей невинностью дышат записи. И дело не в злостных уловках самооправдания — написанное «я» чисто. «Я» — это нечто, на что уже накинут покров невинности. Сама плоть текста трансформирует это «я» и доносит его до нас детским и нежным, как сказал бы писатель, «с широко раскрытыми, доверчивыми и изумленными глазами ребенка, глядящими куда-то вверх из-за сильного плеча матери». Материи текста не просто чисты — они обладают очищающими свойствами. Таким образом, кровь смывается с вампирических уст, на которых остается (для «живости») только теплый след материнского молока.

Особенно это относится к русскому «я» — этому пузанчику с отставленной вбок извивающейся ножкой, словно бы подбрасывающей невидимый мяч. «Я» так похоже на малыша, которого недавно хорошо покормили и теперь выпустили погулять во двор.

Один пятилетний, сытно позавтракав горячим молоком с кукурузными хлопьями, вышел во двор и стал подкидывать ногою мяч. К нему подошли трое ровесников и спрашивают: «Ты знаешь, откуда дети берутся?» А тот в ответ: «Идите лучше на Замореного. В нашем дворе вы таких дураков не найдете, чтобы на такую хуйню попались».

В детском саду активно обсуждался вопрос, откуда берутся дети.

Высказывались разные версии. Говорили, что женщины беременеют от еды. Что мужчины и женщины, голые, запрыгивают друг другу на спину и возят друг друга по комнатам. Что мужчины и женщины трутся друг о друга гениталиями. Наконец, говорили, что мужчина якобы засовывает свой половой орган внутрь полового органа женщины, там из него выбрызгивается некая жидкость, столь питательная, что от ее присутствия в женском теле зарождается живое существо. Все эти версии казались в одинаковой степени недостоверными.

Как-то обратились к одному молчаливому узнать, что он думает по этому поводу. Он ответил приблизительно следующее: «Нас-то не должно занимать, откуда берутся дети. Мы ведь уже родились. Вот если бы мы были еще не рожденными детьми — тогда другое дело. Но поскольку мы уже родились, нам следует внести ясность в другой вопрос: что будет с нами после нашей смерти». Только спустя много лет он догадался, что эти два вопроса тесно связаны друг с другом. Все молчаливые мыслят неторопливо.

Пока тело небольшое, лучше всего собирать коллекции. Собирать ключи, ордена, открытки, монеты, почтовые марки, бутылки. Или вырезки из детских книжек с изображениями земляного грунта в разрезе, так что видны туннели, ходы и интерьеры нор и норок. Норки обставлены шкафчиками, диванами, освещены лампами в уютных оранжевых абажурах. Видно, как лиса спит в кровати, подложив собственный хвост под голову и заговорщицки ухмыляясь. Медведи лежат в снежной утробе, в синем освещении, накрывшись многослойными перинами. Спит заяц, сняв свои дряхлые белые валенки и положив очки на тумбочку. Квартиры есть не только под землей. В дуплах расположились совы и белки со своими книгами, рецептами, ковровыми дорожками и креслами. Вот мышь в красном переднике собирается покормить своих мышат: они сидят за столом, а она вносит на подносе крупные чашки — красные в белый горошек. В чашках что-то белое, дымящееся. Наверное, это горячее молоко, которое полагается пить перед сном.

По весне-то спится сладко в крепдешиновом пенсне

И во сне поет лошадка на сосне.

Даже если кто-то скажет: «Котик! Микроогород!»,

Он потом тебе расскажет, что за Овощ там нас ждет.

Аллегория милосердия — молодая женщина, кормящая грудью старика. Образ античного происхождения. Тюремное окошко, забранное решеткой, напоминает о подобных окошках в католических кабинках для исповеди. Сквозь решеточку Уста поверяют свои тайны Уху. Сквозь решеточку Уста приникают к Соску. Уста старика приникают к соску дочери. Таким образом, старик становится на место своего внука. Милосердие — это реверс, обратный ход, возвращение, повтор. Своими сморщенными губами старик нажимает на розовую кнопку, предназначенную для губ младенца, для губ любовника. И все исчезает, для того чтобы через секунду возникнуть вновь — точно таким, каким было несколько мгновений тому назад.

Так называемое бессознательное — это всего-навсего множество ворчливо-вежливых, маразматически-шутливых голосков. Они, как комариные облака, плывут и вертятся над обширным одиноким болотом, которым является человек. Если прислушаться к их «разговорам», то можно заметить, что они все время что-то куда-то пристраивают с поразительной заботливостью. Верно, у них действительно целое «хозяйство» находится под присмотром.

Вот это домик для головы, для головушки конурка, изволите видеть. Такая бревенчатая, теплая. Хорошее, сухое бревно тепло сохраняет лучше всякой печки.

Это для ног избушка: ногам нужен и уют, и свежий воздух.

А здесь у нас ручонка будет жить, такой загончик для нее обустроен, как в зоопарке почти. Тут и забор, и воротца есть, и фонари…

А вот плечо у нас в таком вот вигваме размещается или в юрте — даже не знаем, как лучше сказать…

Локоть-локоток… Он в ангарчике таком, ну что-то вроде депо…

Два человека по очереди ныряют в огромный чан с кипящим молоком. Первый выныривает преображенным — он приобрел вечную молодость, красоту и крепкое здоровье. Второй вообще не выныривает — он исчезает в молоке, «сваривается»: «Прыгнул в чан и вмиг сварился…» Так это описывается в «Коньке-Горбунке» и в других сказках. Молоко, питание для младенцев, используется здесь как средство омоложения и как средство казни.

«Молодость» происходит от слова «мало». «Молодость» означает «мало даст», поскольку молодость паразитарна, она берет, и берет много; дает же взамен мало. Вынырнувшему молоко дает молодость, но дает мало — в виде отблеска, сияющего на его лице и теле, пусть вечного, но все же лишь отблеска. Это происходит просто потому, что молоко само молодо и может давать только мало. Если же оно вдруг «дает много», то уже не выпускает из себя — человек возвращается навсегда в свое «кипящее начало».

Зиккурат! Зиккурат!

Аккуратный зиккурат!

Оргию решено было устроить в здании бывшей школы — стандартное здание: два одинаковых блока, соединенные стеклянным коридором. На втором этаже второго блока имелись два больших зала с огромными окнами: бывший актовый зал и бывший зал для занятий физкультурой. Залы сохранились, в общем, в хорошем состоянии, но все же кое-где проступали следы обветшания. В актовом зале, в углу, валялся золотой пионерский горн, за дощатой сценой стоял стыдливо сдвинутый туда белый бюст Ленина. В физкультурном зале, как и во всех физкультурных залах, лежали сложенные большими стопками кожаные маты, пылились шведские стенки и другие гимнастические тренажеры. Стоял сентябрь, в залы внесли множество старинных медных тазов, начищенных до блеска и наполненных различными сортами яблок — в тот год выдался отличный яблочный урожай. Что же касается цветов, то в их отношении проявили некоторую сдержанность — ограничились огромными букетами белых хризантем и астр. Актовый зал украсили знаменами, самыми разными, — виднелись и советские парадные из красного бархата, и императорские штандарты, расшитые золотой нитью, и российские шелковые, с золотыми кистями, и отмененные флаги бывших республик СССР и социалистических стран Европы и Азии, а также новые флаги этих государств.

Присутствовали и вовсе ветхие флаги — например, копии знамен и штандартов Наполеона. Бюст Ленина, скромно выглядывающий сбоку из-за занавеса, полностью увили орхидеями. Стены актового зала затянули красным бархатом, кое-где стояли большие живописные полотна — именно стояли, а не висели: как будто их только что закончили. Это и в самом деле было так, они даже источали запах масляной краски и скипидара. На одном из полотен разляписто написан король экзотического острова — толстый мулат в камзоле восемнадцатого века, простирающий руку над порослью крошечных манговых деревьев. За его спиной застенчиво улыбались восемь его дочерей. На другом полотне живописец изобразил хоккейного вратаря, облаченного в свои тяжеловесные доспехи. Третья картина была портретом девочки-фигуристки на коньках, в коротком платье, которая с испуганным и почтительным лицом склонялась над божьей коровкой, сидящей на кончике ее пальца. На льду лезвиями коньков начертано:

Улети на небо, принеси мне хлеба

Черного и белого, только не горелого.

Физкультурный зал оставили совершенно белым, пустым, без каких-либо украшений. Шведские стенки, тренажеры и маты — все осталось на своих местах. Здесь устроители ничего не прибавили от себя. Кроме простого дачного рассохшегося деревянного столика в углу, на котором стоял большой медный самовар с чаем. Там же горкой возвышались чашки для чаепития — все специально подобранные немного попорченными, с коричневыми трещинками, пересекающими иной раз синеватый цветок на фарфоровом боку чашки. Здесь же находилось серебряное блюдо с лимонами и хрустальная сахарница, наполненная кусковым сахаром. Под столиком десять железных ведер с холодной водой из святого источника. Не было алкоголя, никаких табачных изделий, а также наркотиков, — все участники оргии обязались оставаться трезвыми, чтобы не повредить эффекту оргиастической свежести.

Что касается музыки, то негромкая китайская музыка доносилась из-за белого шелкового занавеса, прикрывавшего вход в бывшую раздевалку. Эта музыка, в общем-то, ничем не отличалась от тех обычных неторопливых мелодий, которые звучат в китайских ресторанах.

В школьном вестибюле в рамах развесили совершенно свежие медицинские свидетельства, удостоверяющие полное здоровье всех участников оргии, чтобы мысли о передающихся болезнях не внесли привкус мнительной горечи в сладость совокуплений.

Оргия началась в восемь часов утра. Огромные окна открыли настежь, и солнце заливало оба зала, вспыхивая слепящими пятнами в золотых тазах, вазах, горнах. Оргия всем понравилась. Некоторое время спустя хотели было устроить еще одну, такую же. Но одна из девушек уехала с родителями за границу, и устроители сочли кощунством приглашать вместо нее другую.

Отчасти опасаясь ревности своей жены Геи (которую мы, в соответствии с коперникианскими представлениями, можем вообразить себе шарообразной), отчасти усыпляя девическую бдительность своих возлюбленных, Зевс совокуплялся с нимфами и человеческими девушками в различных обликах, часто неантропоморфных. В результате этих священных соблазнений и полуизнасилований нередко рождались локальные божества, бессмертные, монстры и непостижимые существа, которых неизвестно даже к какой категории можно отнести.

Он совокуплялся:

В облике облака.

В облике мраморной колонны.

В облике быка.

В виде дождя.

В облике дачного домика.

В виде овала.

В виде мешка с подарками.

В виде круга.

В виде тропинки.

В виде квадрата.

В виде шубы.

В виде треугольника.

В виде волчьей ягоды.

В виде куба.

В облике развевающегося знамени.

В виде реки.

В облике мёда.

В облике мраморной ванны, наполненной молоком.

В виде числа 87.

Уступчивость, рассеянность, отсутствие бдительности (по отношению к вещам и животным) обеспечили соблазненным девушкам и нимфам бессмертие и вхождение в Пантеон.

Героиня эротического романа «Эммануэль» по профессии математик. Хотя автор романа Эммануэль Арсан упоминает об этом вскользь, это обстоятельство все же накладывает нестираемый отпечаток на все похождения девушки Эммануэль. Ее бесчисленные совокупления тщательно сосчитаны. Это повествование можно бы считать порнографическим, если бы оно не было насквозь пронизано одной лишь страстью — страстью к абстрагированию. Схема — вот что с древних времен возбуждает более всего.

Имя девушки — Эммануэль. Иммануил — пренатальное имя Бога. Оно означает «с нами Бог». «Бог уже с нами», потому что он уже воплощен, он уже среди нас. Но «Бог еще не совсем с нами», потому что он еще не родился, находится в материнской утробе. Роман «Эммануэль» заканчивается следующей сценой.

Проведя ночь со своей любовницей Анной-Марией, Эммануэль идет к морю, оставив девушку спящей. В море она встречает трех мужчин-близнецов, похожих друг на друга, как три грани равностороннего треугольника. Эммануэль совокупляется с ними одновременно, как бы вписывая себя в этот треугольник. Затем, удерживая сперму одного из них во рту, она возвращается в комнату, где спит Анна-Мария. Опустившись на колени, Эммануэль вдувает сперму во влагалище Анны-Марии, чтобы оплодотворить ее. Она зачинает саму себя.

Так возникают дети.