Господин Великий Новгород 1384: путешествие во времени
С самого рассвета своего существования и до нынешних дней Великий Новгород остается окутанным сакральным ореолом царственности и загадочности. Славный город, построенный в незапамятные времена, поразит своей величественностью, пожалуй, даже не слишком впечатлительных обывателей. Объемный сборник Павла Котова – это настоящая кладезь бесценных знаний, фантастических фактов и сведений о знаменитом полисе, полных убедительных открытий и хронологических точностей. Нетривиальная форма повествования перенесет своих читателей через года и столетия – смутные и рассветные, унылые и счастливые, одержимые и спокойные. Автор мастерски изображает детальную картину бытовой и культурной стороны Руси, предлагая разглядеть историю Великого Новгорода сквозь призму непостижимых перемен и ворох полузабытых эпох.
Оглавление
- Введение
- Памятка путешественнику
- По Нойефлюссе до Наугард
- Люди и общество
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Господин Великий Новгород 1384: путешествие во времени предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
По Нойефлюссе до Наугард
Подписали старый мир о пути по Неве…[15]
Перенесшись во времени более чем на полтысячи лет назад, мы ожидали бы увидеть что-то, разительно отличающееся от привычного пейзажа, но малонаселённые сейчас регионы: Ленинградская, Псковская, Новгородская области были относительно пустующими и в XIV веке. В основном люди селились на тех же местах, где жили их прадеды, где текли большие реки и располагались крупнейшие пригороды Господина Великого Новгорода: Псков, Ладога, Руса, Изборск, Великие Луки и другие. Некоторые более новые пригороды располагались соответственно нужд метрополии в промышленных товарах или колонизации туземного населения.
Но, чтобы добраться хотя бы до пригорода, путешественнику нужно было проделать немалый путь. Нам относительно повезло, и машина времени выбросила нас где-то в северном немецком княжестве, где мы смогли прибиться к каравану «летних гостей» — купцов, совершающих вояж в тёплое время года. «Клаус Беверман. Фести вайн и сукно», — молодой купец плохо владеет русским, видимо, отец решил растить себе смену, «помокать мне говорит русс, ехать бесплатно». Что ж, неплохое начало как для купца, получившего бесплатного толмача (переводчика), так и для нас. «Идти Готланд, Нойефлюссе, Альдаген, Волхауфлюссе и Наугард».
Итак, коггу придётся посетить Готланд, забрать там ещё нескольких купцов, чтобы потом сплавиться по Неве, через Ладогу и далее по Волхову. Конечно, ганзейский когг не очень похож на современные пассажирские суда, как и не похож на судно, которое в принципе в состоянии довести нас от Колывани через беспокойное даже летом Варяжское (Балтийское) море. Пузатенький, постепенно в процессе загрузки опускающийся всё ниже в серые воды, с нелепо торчащей над двумя метрами досок одинокой двадцатиметровой мачтой. Не менее нелепыми казались установленная на корме акробалиста и зубчатые надстройки на носу и корме, придававшие кораблю вид пародии на зáмок[16]. Однако, несмотря на наш скепсис, погрузка идёт вовсю; последними на корабль поднимаются арбалетчики в пёстром снаряжении и мы с купцом.
Путешествие на когге не такое комфортабельное, как в XXI веке: старый корабль скрипит всеми досками и балками, зарываясь носом в воду. Спать приходится прямо на открытой палубе, завернувшись в шерстяное одеяло, что так любезно предоставил нам наш работодатель. Конечно, в трюме спится теплее и нет брызг, но страшная духота и теснота — тюками и бочками заставлен каждый дюйм — заставила ретироваться обратно наверх. На палубе, впрочем, не лучше: всего пять метров в самой широкой части, часть её занята воротом, шлюпкой, люками в трюм, а всё остальное пространство пытаются делить друг с другом матросы и солдаты. Клаус, конечно, спит отдельно: в кормовой надстройке, как раз под башней с орудием. Налетает порывистый ветер, нередкий в этих водах, небо темнеет, и дискомфорт становится пыткой: волны перехлёстывают через невысокие борта, матросы спешно поднимают парус. Не стоит думать, что матросам в рубахах и штанах придётся лучше в случае кораблекрушения: и они, и солдаты в набивных куртках и кольчугах пойдут на дно, так как в Средневековье в большинстве своём люди не умеют плавать. Но вот ветер утихает так же внезапно, как и появился; вечереет, и мы пытаемся найти себе место на мокрой палубе. Ночь проходит так же суетливо, как и день: постоянно кому-то надо облегчиться, но открытый огонь на деревянном судне, да ещё и набитом сукном, строжайше запрещён, так что приходится спотыкаться о лежащих пассажиров и матросов, чтобы пробраться к борту, и, закончив свои дела, так же на ощупь возвращаться обратно.
В озере Котлино[17] волнение практически стихает, а уж в устье Невы все громко возносят хвалу Богу за то, что дошли без приключений, если не считать нескольких разбитых старых досок. Клаус тут же отправляет на берег плотника с матросами. «Праффо по скра»[18], — поясняет он своё столь вольное поведение с чужими лесами. Через несколько дней, когда доски заменены, появляется идущий вверх по реке плоскодонный струг[19]. «Эй, немцы, русский кто знает?» — кричит со струга кормщик[20]. Обрадовавшись, что на корабле есть свои, православные, кормщик швартует струг боком к коггу, и по верёвочной лестнице на борт поднимается загорелый лоцман. «Фёдор, — представляется он, лёгким поклоном приветствуя купца. — В одну сторону?»[21] Мы с трудом объясняем купцу, чего хочет лоцман, но купец, видимо, хорошо знает старые судебники и отсчитывает лоцману девять монет в 1 шиллинг, половинку пфеннинга и ещё один кусочек монетки, меньше половинки. «До самого Господина Великаго Новагорода, значит».
Мимо проплывают бесконечные сосновые боры Вотьской Пятины[22], сменившиеся такими же стройными соснами приладожья; по дороге встречались то челны и струги местных рыбаков, то шедший навстречу когг. Наконец когг вошёл в Волхов, и показался облицованный светло-серым камнем неприступный берег Ладоги.
Так как даже когг с его осадкой в 2–2.5 метра не сможет пройти пороги, товары перегружаются на плоскодонные лодья с надставленными досками бортами. Конечно, перегрузке предшествовала долгая очередь, не менее долгая ругань Фёдора с портовым начальником, который клялся всем, чем угодно, что у него нет людей, нет лодей, зато есть бесконечная очередь. Впрочем, как только лоцман обменялся незаметным рукопожатием, с блеском серебра между пальцами, тут же нашлись и люди, и суда.
В Средневековье основных торговых путей из северных городов Ганзы до Господина Великого Новгорода было три. Первый, самый удобный и массовый ввиду его пролегания по воде, проходил через Неву, Ладожское озеро и вверх по Волхову с перегрузом либо в крепости Ладога, либо при устье Ижоры. Второй — по реке Нарове от Нарвы, с перегрузкой в сухопутные обозы. Третий — по реке Двине через Лифляндию и Псков.
Первый путь был более опасен ввиду завидовавшей возвышению Великого Новгорода Швеции, и для защиты от шведов были построены крепости на берегу Финского залива: Ивангород и Копорье, на Неве — Орешек, на Ладожском озере — Корела, на реке Луге для прикрытия Нарвы — Ям.
Древнейший из найденных юридически значимый документ, «Договор Новагорода с немецкими городами и Готландом», относится к 1270 году. Он заключён князем Ярославом Ярославичем, который (ирония!) был в том же самом году изгнан с княжения с формулировкой: «Чему выводишь от нас иноземца, которыи у нас живут»[23]. Что показательно, конфликт, закончившийся жалобой Ярослава Ярославича Менгу-Тимуру, созывом ополчения с пятин, и знаменитым «изомрем честно за святую Софею»[24], начался с препятствий, которые князь Ярослав учинял иноземным купцам[25]. По этому документу купцы не только имели право бесплатно рубить лес в устье Невы на ремонт и мачты[26], но и им полагалось получить лоцмана «на проезд по Неве» или «от Новагорода до Альдагена и назад»[27]. Морские гости (купцы) имели приоритет перед сухопутными, а зимние — перед летними[28]: фактически, это был приоритет немцев перед лифляндцами[29]. Сухопутные гости должны были уступать место в Немецком Дворе морским; священник, прибывший морем, считался служащим, а не частным лицом[30].
Деревня
Караван ненадолго останавливается в одной из деревень, и мы пользуемся нежданной остановкой не только, чтобы размять ноги, но и из любопытства. Деревня обнесена невысокой засыпной стеной: в клети из жердей насыпана земля с камнями; сверху же стена надставлена досками разной высоты, чтобы образовались бойницы для стрелков. К воротам ведёт небольшой мостик, положенный через канаву, заменяющую собою ров. Надвратная башня срублена двухуровневой — на втором этаже рядом с билом[31] скучает одинокий смерд[32], вооружённый луком. На берегу стоят челны рыбаков, сушатся сети.
Пройдя через башню, мы оказываемся на мостках, ведущих к церкви — деревянной, как и всё здесь, с пятью башенками-луковицами, отдельно отстоящей звонницей и маленькими окошками — наверняка во время набегов чуди в неё укрывались люди. Недалеко от церкви ютится небольшая часовенка; если бы не мостки и распятие на крыше, можно было бы принять за амбар. Ближе к той части стены, что выходит на реку, теснятся бани, из дверей некоторых уже идёт дымок.
По мосткам и между ними бегают сопровождаемые кудлатыми собаками безштанные дети; в лужах поближе к тени от стены отдыхают гуси; коровы мычат где-то вблизи на выпасе… Деревня реально большая — 8 дворов[33]. Избы в основном на высоком подклете[34], к избам вплотную прилегают передки[35], похожие на гаражи и выполняющие те же функции. Рядом с одной стоит двухэтажная конюшня с взъездом[36] на второй этаж — сенник; лошади, скорее всего, общие, так как хорошая лошадь стоит дорого.
Самая маленькая единица поселения в республике — погост. Несмотря на то что сейчас погостами называют кладбища, погост, помимо значения «ярмарка» (об этом ниже), в волости означал то же самое, что и улица в Великом Новгороде, то есть самостоятельную бытовую единицу и общину. Сами погосты были мелкими и больше напоминали современные хуторы. Они образовывали союзы с какими-либо крупными центрами. Таким образом, погост был чисто бытовой единицей, без широких административных прав. Староста на погосте был выборный, причём избирался он без участия городских властей, местным вечем.
Как бытовая единица погост состоял из самых разных по классу деревень: в одном погосте могли быть и чёрные деревни[37], и владельческие[38]; рядом могли стоять и боярские, и своеземецкие[39], и монастырские. Чёрные деревни управлялись самостоятельно, владельческие — либо самим владельцем, либо назначенными от владельцев ключниками. Однако суд для всех деревень был общий, как и староста и сотники, за исключением случаев, когда у землевладельца была грамота от Великого Новгорода на суд.
В погостах земли делились на волости, т. е. на сёла[40] и деревни, принадлежащие одному владельцу (волости в будущем назовут имением). В одном погосте могло быть несколько волостей, или наоборот, одна волость могла быть рассыпана по нескольким погостам. Таким образом, понятие волости не имело отношения к административному делению[41].
Кроме административно-территориального деления сёла и деревни делились по профессиональному признаку.
Рядки в основном занимались торговлей, и не имели пахотной земли. Жители рядков назывались рядовичами или посадскими людьми; сами рядки обычно строились около рек или крупных дорог, имели свои склады и торговые площади. По сути, рядок был почти городом, за исключением того, что в плане суда и налогов подчинялся городу, в чьей волости он находился, и составлял часть погоста.
Перевары — союзы сёл или деревень, занимавшиеся исключительно рыбной ловлей. В погосте обычно было несколько перевар, и переварские деревни не смешивались с другими, будучи причислены к одному погосту и имея своё собственное управление. Перевары бывали и общинные, и чёрные, и купеческие, и другие[42].
Город
И старейший, Словен, с родом своим и со всеми, иже под рукою его, седе на реце, зовомей тогда Мутная, последи ж Волхов проименовася во имя старейшаго сына Словенова, Волхова зовома. Начало Словенску граду, иже последи Новъград Великий проименовася. И поставиша град, и именоваша его по имени князя своего Словенеск Великий, той же ныне Новъград[43]
Первое, что бросается в глаза по прибытии в Господин Великий Новгород — это его размеры. Барки[44] идут и идут по Волхову, буксируемые лодьями, но город и не думает кончаться. Даже когда наконец корабли приводят к пристаням, чтобы заплатить пошлину и, перегрузив товары на телеги, отправить на Немецкий Двор, — это ещё не середина города.
Перед нами — обмазанные глиной тарасы[45] венчатой ограды, с бревенчатыми забралами[46], увенчанными вертикальным и горизонтальным палисадом[47]; перед стенами окольного града во рву плещется зеленоватая, подёрнутая ряской вода, через ров перекинут скрипящий и трещащий бревенчатый мост. Недалеко от моста, в виду башен, молодёжь играет в лапту кожаным мячом[48]. В узких воротах под односкатной крышей привычная современному глазу пробка: стоят купцы вместе с телегами товара, без очереди проходят иноземные гости, мычит и ревёт на разные голоса скот. Мы не перестаём таращиться на окружающих: где же типичные русские мужички в лаптях, подпоясанные верёвочкой? Вместо них в очереди стоят люди в кожаных башмаках и сапогах[49], лапотника[50] нет ни одного. Пройдя вместе с немцами вперёд местных купцов, мы оказываемся на проулке, ведущем к Виткову переулку — улице Славенского Конца, одной из пяти частей города. Улица не такая широкая, как в наше время, но гораздо шире представляемых нами — около двух метров, и вымощена относительно новыми плахами[51], положенными на круглые лаги, согласно древнему уставу «Ярослава о мостех»[52]. Чем-то она напоминает улицы современных нам садовых товариществ: относительно прямая, относительно ровная, с заборами, воротами и глухими, без окон, стенами домов по обе стороны. Мы идём по направлению к Торгу, так что по левую руку от нас — сплошной ряд церквей, словно воинов, вставших в строй. Миновав двухэтажный храм Жён-мироносиц, построенный на месте сгоревшего[53], и пятиглавого Николу-на-Дворище, основанный в честь обретения чудесной иконы[54], мы проходим мимо каменно-кирпичной церкви мученицы Параскевы-на-Торгу, покровительницы торговли[55], поставленная «заморскими [купцами]»[56]. За церквями по берегу реки простираются обширные луга, принадлежащие Немецкому двору. Улицы не очень широкие, но среди них нет извилистых улочек, проложенных по старым тропкам, как во многих городах Западной Европы. Поражает огромное количество монахов и монахинь, идущих по поручениям: такое ощущение, что весь город представляет собой один огромный монастырь[57].
Но не всё прекрасно и величественно. Запах — это ещё один фактор, который отличает средневековый город от современного, а огромный город — от маленького. Несмотря на то, что в XXI веке города, по сути, пахнут не сильно приятнее, чем в XIV (мы просто привыкли), средневековый город оглушает нас своими ароматами. Воняют сточные канавы: конечно, они служат для отвода дождевой воды в реку, но, как и сейчас, в них бросают всякий сор; вдобавок, именно в них смывает всё с мостовых. По мостовым же ежедневно проходят овцы, козы, коровы, чтобы быть забитыми — город постоянно нуждается в свежем мясе, и, само собой, за ними тоже остаются хорошо различимые следы.
Численность населения
Диаметр круга, описанного городскими стенами, — около 750 сажен[58] (1600 м), что кажется довольно небольшой цифрой. Это даст нам площадь примерно в 436 000 квадратных сажен, что можно округлить до 400 000 (853 440 м²), вычтя речное пространство. По современным меркам это небольшой городок, но нельзя забывать, что в Средневековье дома строились гораздо плотнее. По данным 1623 года, только в стенах Детинца (Кремля) было 152 двора, 26 церквей и 36 лавок[59]. Не думаю, что к XVII веку домостроительство было ближе к стандартам XXI века, скорее, в плане плотности застройки оно оставалось таким же, как и в XIII–XIV вв. Итак, если мы выделим из 400 000 сажен по 100 сажен (213 м²) на двор с прилегающей улицей, то получим стоящие внутри стен 4 000 дворов, а если предположить, что на каждом дворе живёт 5 человек (хотя на самом деле обычно жило больше), то это даст население в 20 000 человек. Если прибавить к этому числу всех жителей, проживавших вне стен (а это нормальная практика для средневекового города), то получится впечатляющая, хотя и неизвестная точно цифра.
Можно посчитать по максимальной плотности человек на гектар в 200 человек (реально 100–150): учитывая то, что застройка была двух-, трёхэтажная[60], и приняв, что 30 % площади занимали улицы и нежилые помещения, это даст нам около 27 000 человек, что не сильно расходится с предыдущими вычислениями.
Предлагаю дополнительно прибегнуть к летописям (к сожалению, количество жертв «чёрной смерти» 1352 и 1390 гг. не поддавалось исчислению: «множество бесчислено»[61], «велие множество»[62]). В 1508 г. от «мора… железою велик» умерло 15 396 человек[63]; в 1533-м — 3000[64] человек; в 1553–54-м — 500 000 человек в самом городе и пятинах[65]. Это говорит нам о том, что Великий Новгород никак не мог быть небольшим городком.
Города XIV века с населением в 50 000 жителей — Флоренция, Милан, Венеция, Генуя, Париж — считались гигантами. Подавляющее большинство городов насчитывало не более 2 тыс. жителей, или даже меньше. Фактически население Господина Великого Новгорода равнялось населению Йорка и Бристоля вместе.
Мостовые и вода
Археологические исследования показывают, что уже с X века новгородцы мостили не только улицы и проезды, но и дворы и пешеходные дорожки, так как сама почва, состоявшая из древесного и органического перегноя, прекрасно удерживала влагу. Такие мостовые, сделанные из 40–50 см сосновых или еловых брёвен на лагах, служили по 15–30 лет. Когда мостовая разрушалась, поверх неё накладывалась новая: Великая улица на данный момент насчитывает 28 ярусов мостовых, Козьмодемьянская — 6, Холопья — 25, Чудинцевская — 12. В то время, как в Западной Европе мостовые были массово известны только в итальянских городах — наследниках Римского мира, в Великом Новгороде мощение улиц было обязанностью, известной как «мостовая повинность», со времён князя Ярослава[66].
К слову сказать, мостили не только новгородские улицы, но и в Москве, Смоленске и других городах — все они делались по одной и той же системе[67].
Канализации как таковой в средневековых русских городах не было: единственными сточными системами были ливневые канавы или деревянные желоба вдоль улиц. В Великом Новгороде, помимо этого, существовала развитая система отведения грунтовых вод, служившая веками. Она состояла из труб разного диаметра (начиная от полуметра), соединяющихся «звездой» в колодцы, откуда трубы выводились на берег Волхова. Вода из колодцев использовалась для тушения пожаров и хозяйственных нужд. Даже половинки желобов, использовавшихся в качестве труб, обматывались берестой, чтобы предохранить трубы от попадания земли и, следовательно, от засоров и скорого выхода из строя.
Для Великого Новгорода эта система была необычайно актуальной, так как даже каменные здания города, основанного в болотистой местности, попросту разрушались бы, подмываемые водой под фундамент.
Для сравнения: древнейшие водопроводные трубы Великого Новгорода датированы эпохой Ярослава Мудрого, это XI век. Древнейшие мостовые — не позже X века. Если не считать древнеримских сооружений, первые водопроводы в Англии и Германии появились не раньше XV века, в Москве — только в XVIII веке после чумного бунта; первые мостовые в Париже относятся к 1184 году, в Нюрнберге — к XIV, в Лондоне — к XV[68] веку.
Городские дворы и дома
Дворы встречают нас после утреннего дождя струями грязной, кисло воняющей воды, весело бегущими с приподнятых насыпями участков через частоколы высотой в 2–2.5 метра в обмазанные глиной деревянные желоба по обе стороны мостовой. Через частоколы свешиваются тяжёлые ветви яблонь и вишен, которые со смехом пытается оборвать детвора. Там, где ворота были открыты, можно заметить, что уровень насыпи во дворах примерно одинаков: никто не хочет, чтобы вода текла к нему на участок. В большинстве своём земля засыпана щепой. Только у явно богатых горожан мы видим деревянные дорожки через весь двор, или даже соединяющие все постройки; кто победнее, довольствуется лубом. Впрочем, состояние горожан позволяет каждому вымостить въезд во двор у ворот, чтобы можно было разгрузить тачку или телегу. Однако это не спасает ситуацию, что заметно по двум отчаянно ругающимся и копошащимся на дворе соседям: судя по их восклицаниям, один ищет утонувшие в грязи пару досок, второй, копаясь у свежепроконопаченной мхом избы, — пытается вытянуть дверь.
Мы не видим ни одного оштукатуренного или покрытого глиной строения: при такой влажности стены просто не просохли бы. Постройки напоминают современные повсеместным наличием фундамента, поднимающего дома на венец от мокрой земли, да и маленькие дверные проёмы сами прорублены на два-три венца выше.
Кое-где в открытых воротах видны срубы колодцев; но мы встречаем и общественные, поставленные в узеньких тупиках между частоколами, с привязанными к скобе в верхнем венце бочонками для доставания воды.
В крышах, как и в расположении хозяйственных построек, нет единого стиля: тут и двух-, и четырёхскатные, односкатные; шатровые и бочковые крыши явно говорят нам о высоком доходе хозяина или хозяйки, так как они крыты не дранкой[69] или тёсом[70], из-под которых торчит береста, а лемехом[71], покрытие которым требовало большого количества гвоздей. Дымники[72] на дымовых окошках в крышах тоже разные: у кого деревянные или глиняные, у кого даже из сияющей на солнце листовой меди. Но, несмотря на статусы крыш, бóльшая часть коньков украшена резными изображениями петухов, лошадей, фантастических тварей.
За очередным частоколом мы наблюдаем ремонт: видимо, половые лаги прогнили, и их решили обновить. Дом небольшой и небогатый, но во дворе на настиле ловко вытёсывают доски из брёвен, откладывая в сторону горбыли, и заносят в дом готовые доски после короткой обработки. Впрочем, доски получаются настолько ровные и гладкие, что плотник шлифует их топором, скорее, по привычке. Через частично разобранные подкладки фундамента видно, что пол поднят почти на полметра над землёй, но нет привычного подвала, как в дачных домиках XXI века: подпол служит исключительно для изоляции пола от земли.
Дом внутри
«Эй, люди добрые! Не поможете в избу занести доски?» — в воротах стоит симпатичная новгородка. Само собой, мы соглашаемся: отчасти из вежливости, отчасти — из любопытства. Сами ворота больше похожи на крепостные: линии частокола загибаются внутрь, к воротам[73]; над толстыми и высокими вереями[74] устроен навес, а в самих вереях друг напротив друга прорублены пазы, для того чтобы на ночь вставлять в них дополнительную к засову доску. Доски створок, судя по запаху мочалки, липовые — такие сложно и выбить, и прорубить. Ни одна постройка не имеет выхода на улицу: у всех двери смотрят только во двор.
Отбившись ногами от любопытной свиньи и кур, мы проходим в дом через длинные, во всю стену, сени, образованные настилом между южной стеной дома и частоколом. Никакого крыльца нет, потому что пол из узких досок и жердей в сенях положен прямо на землю. Да-да, не стоит удивляться: то, что доски ценились на вес золота и были малодоступны в Средневековье — это миф. Из одного бревна вырубалось несколько досок[75], и они были более прочными и долговечными, чем полученные пилением, так как волокнистая структура дерева не оставалась открытой, сруб получался более гладким, чем спил.
В жилую часть дома ведут ступеньки из полубрёвен[76], на верхнюю из них настелена рогожа для обтирания ног; дверь, в отличие от двери в сени, открывается наружу. Кланяемся иконам в красном углу[77]; хозяйка поправляет фитилёк в лампаде под Спасом. Половицы, прикрытые войлочными половиками, более широкие и лучше подогнаны друг к другу, настелены от двери к передней стене, как бы «по ходу». В одном из углов пол разобран — видимо, сегодня все решили что-то подремонтировать, и виден чёрный пол из тёсаного горбыля[78], лежащий под верхним, белым. Справа от входа на невысоких деревянных подставках стоит небольшая глиняная печь. Хорошо, что сейчас хозяйка ничего не готовит, и время тёплое, иначе мы бы на себе узнали, что такое топка по-чёрному, без трубы.
Мебели в нашем понимании в доме нет: у волокового[79] окна, забранного слюдой, стоит стол, вдоль стены — лавки, накрытые суконными полавочниками[80], и сундуки, на которых и сидят во время обеда, и спят. Сейчас хозяйка вынесла проветривать овчины, которые заменяли и матрасы, и одеяла, и мы остаёмся чуть-чуть поглазеть. Деревянные жалюзи[81] открыты, и внутри светло, так что можно разглядеть глиняную и металлическую посуду на поставце[82] и воронцах[83], и колбасы, подвешенные под потолком, а также соседствующие со светильниками[84] стоящие у стен кованые железные светцы для лучин. Заметив наши недоумённые взгляды, женщина со смехом комментирует: «Лучина с верою — чем не свеча?» Чердак не используется в хозяйственных целях: он засыпан толстым слоем земли для утепления. Самое удивительное, что в доме нет даже маленького зеркала — и не по причине их дороговизны, а потому, что Церковь не одобряла их использование[85]. Хозяйка разливает из корчаги[86] квас по берестяным кружкам: «Благодарствую за помощь. Отведайте, ягодный».
Выйдя из дома, мы замечаем рядом с сенями открытую клеть[87], построенную из тонких брёвен. Печи там, конечно же, нет, но пол всё равно дощатый, хоть и сделанный из досок куда более тонких, частично поломанных. Мимо проходят, косясь, но молча, двое сыновей-подростков, неся жердины и бочку с киянкой в погреб — киянка для закрепления жердей, чтобы пол не всплыл весной, а бочка будет вкопана по кромку в пол, чтобы служить водосборником. Последнее, на что мы с удивлением бросаем взгляд, — это врезной замок на окованной железными пластинами створке ворот, и выходим обратно на улицу.
При виде всех этих хозяйственных работ у нас возникает закономерный вопрос: куда же деваются все те бесконечные пакеты с мусором, которые мы каждый день выбрасываем в мусорные баки? Стоит начать с того, что в этом времени нет пакетов, как нет и упаковки как таковой, следовательно, нет и необходимости постоянно избавляться от картона и пластика, в который заворачивают даже самые незначительные покупки. Единственный вид упаковки, который используется, — тара типа мешков, бочек, туесов, — после прихода в негодность сжигается в печи. Пищевые отходы (которых немного, ибо в пищу пригождается практически любая часть животного) либо идут на корм свиньям, либо вываливаются в компостную кучу. Старая одежда перешивается, совсем заношенная и порванная идёт на ветошь. Всё то, что не может быть сожжено или сгнить само, применяется повторно: щепа и кора высыпается на землю, гнутые гвозди выпрямляются, совсем ржавые — отдаются кузнецу на переплавку, глиняные черепки либо идут в строительный раствор (если поблизости есть какое-либо каменное строение), либо вместе со щепой выкидываются на землю.
Торг и Немецкий Двор
Витков переулок, в начале которого мы сошли с барки на берег, в конце концов приводит нас на Торг, и вот тут-то город бросается не только в глаза, но и в уши. «Половник ржи за сорок алтын! Ну за 35 возьми! Лодьи, делаю лодьи набойные! Хмель добрый, 15 денег зобница! Мёд 7 пуд на полтину! Едвабица, едвабица польская!» Звонко перекликаются колокола, люди пытаются перекричать друг друга на разных языках — хорошо ещё, что мы не рядом с Козьмодемьянской улицей, где звенело бы в ушах от грохота кузнечных молотов.
Бесчисленные амбары и лавки только кажутся хаотически расставленными: лавки образовывают ряды, в каждом из которых продаётся сходный товар, или на каждом ряду торгуют купцы-соотечественики[88]. Невдалеке — на берегу — торгуют рыбой смерды, приплывшие из окрестных деревень, видимо, не хватило у них денег заплатить пошлину за торговое место на Торжище.
Забравшийся на пустую бочку молодой бирич[89] со знаком своей власти — деревянным жезлом — несколько раз резко дует в трубу, чтобы люди прислушались, и, сверяясь с берестой, зачитывает объявления: где-то бежал челядин, у кого-то на торгу пропала новая скарлатовая свита. Теперь тот, кто укроет челядина или найдёт свиту, не сможет отговориться незнанием[90]. Бирича передразнивает одетый в ухмыляющуюся кожаную маску скоморох, пронзительно пищащий в свистульку и размахивающий бычьим пузырём на палке. В результате своих прыжков он случайно (случайно ли?) бьёт пузырём бирича, тот прерывает объявления и хочет вытянуть скомороха жезлом, но тот ловко уклоняется и изображает умирающего от страшного удара. Толпа ревёт от восторга, некоторые кидают скомороху мелкие монетки, хотя стоящий рядом священник явно не одобряет лицедейства: плюёт на землю и отворачивается.
В отдалённом конце площади, рядом с Немецким двором, возвышается древняя семисоборная церковь Ивана Предтечи на Опоках, построенная победителем чуди Всеволодом Мстиславичем, в которой судились немцы с новгородцами[91]. Над Свечным рядом, начинающимся от церкви, висит сладкий аромат воска; к притвору выстроилась целая очередь желающих продать или купить мёд и воск, для чего их надо было взвесить на весах[92]. Хорошо немцы устроились: под боком и Торг, и судная палата! Даже ещё лучше, чем хорошо: на восемь шагов от Двора ни одного строения, а, если присмотреться, то можно обратить внимание, что новгородцы, везущие телеги или тачки с товарами, не останавливаются на мостовых рядом с Немецким двором: запрещено[93].
Памятуя о предупреждении, что местные обычаи должны изучать сами, мы обращаем внимание на двуперстное[94] крестное знáмение[95], и в голову приходит мысль, что в Средневековье к религиозной символике относились крайне серьёзно, и всего лишь через пару веков люди будут всходить на костры, лишь бы не складывать троеперстие, так что важно не ошибиться, чтобы голову не потерять.
На мостовой появляется знакомый нам купец из Любека и призывно машет рукой: «Рус, рус, комм цу мир!» Зайдя за дощатый забор, мы видим, что внутри небольшой — примерно как три-четыре дачных участка — Немецкий двор похож на русские, разве что посуше: водопровод новый; как говорят в XXI веке: выделенная линия. Стоят богатые терема с резными крыльцами, двухэтажные клети, погреба, гридница — отдельный дом для стражи, длинные конюшни. В углу двора приютились небольшая больница и пивоварня, а также клеть с ручными жерновами для молотьбы. В противоположном углу стоят ещё два жилых дома, для священника и переводчика, и дом для взвешивания серебра. На дворе кипит бурная активность, бездельничают только стражники, подпирающие собою сени, да спят в конурах злые цепные собаки, которых спустят с заходом солнца. «Пакс вобискум»[96] — приветствует нас католический священник, как-то размашисто, совсем по-русски осеняя знáмением. «Бог фф помошш, русс», — добавляет он, видя наше замешательство, и выходит вместе с фогтом[97] со двора по своим делам. Заметив уход священника, усатый сержант вместе со старым, когда-то кирпично-рыжим, солдатом скидывают шапели[98] и садятся играть в кости.
Надо всем двором высятся две колокольни храма Св. Петра, словно смотрящие на красные стены церкви Святых Петра и Павла на Славне, стоящей по диагонали, в конце Торга. Это не единственная «варяжская» церковь: гораздо древнее её церковь Св. Олафа, что на Готском дворе, но именно в храм Св. Петра слуги заносят, как на склад, воск, вино, свинец, разнообразные тюки — как в наиболее защищённое в случае бунта место. Клаус подзывает сержанта и знаками показывает, что теперь можно идти на Торг — торговать в одиночку с русскими явно не приветствуется[99].
С одной стороны, немцы вели себя как в осадном лагере: цепные псы, вооружённая стража, арбалетчики на парапете у высокого забора; с другой стороны, не чувствуется, что немцы тут нежеланные гости: ворота раскрыты нараспашку; ветеран, лишившись партнёра по игре, заснул на завалинке; арбалеты стоят, прислоненные к зубцам забора, а сами стрелки болтают с людьми внизу.
Детинец и Владычный двор
Внезапно к нам подходит гридень[100] в богато украшенном тесьмой кафтане. «Толмач?» — обращается он тоном, не терпящим возражений. Истолковав быстрый кивок как выражение почтения, он продолжил: «Владыко ожидает твоего немца в Днешнем Граде[101]. Не заставляй его ждать». В Господине Великом Новгороде не поклоняются князю, но с владыкой другой дело, заставлять ждать духовного и светского главу города — не самое умное решение.
Мост начинается с кирпичной часовенки, он сложен из мощных брёвен. Подобно мостам крупных западноевропейских городов, он окружён множеством причалов с обеих сторон, а на самом мосту льнут друг к другу многочисленные лавки. Впереди над кирпичной стеной, между Пречистенской башней и Тайничными воротами, за надвратной церковью, высятся покрытые свинцом[102] купола стоящей на холме Святой Софьи. Серо-седой свинец в соседстве с могучими красными стенами под кровлей из серого свинца выглядит величественно, но не подавляет, заставляя задуматься о торжестве веры христианской посреди холодных болот и свирепых языческих племён. На куполах взмывают в небо восьмиконечные кресты, с полулуниями в основании[103], а на среднем в виде белого голубя сходит Святой Дух. Примыкая прямо к Пречистенской башне, стои́т белая трёхпролётная звонница[104]. Над западными дверьми со стен из дикого камня на людей взирают по-гречески смиренные и строгие лики Св. Троицы, Софии Премудрости Божией и Нерукотвореннаго Спаса[105]. Справа от главного входа в особой нише — почти двухметровый известняковый крест[106], украшенный сценами от Благовещенья до Вознесения. Но не это поражает, а форма креста, напоминающая «кельтский» или тамплиерский «лапчатый»[107].
Лучшие цареградские[108] мастера семь лет строили собор по образцу Софийского собора в Константинополе, и потом ещё долго знаменитые иконописцы-ромеи[109] украшали собор иконописью и мозаикой. Существует предание, по которому трижды Спаситель являлся со сжатой в кулак рукой, а на четвёртый день обратился к иконописцам с требованием писать Его не с благословляющей рукой, а со сжатой: «Азъ бо въ сей руце Моей сей Великiй Новградъ держу»[110].
Софийский собор не пострадал от татаро-монгольского нашествия, так как Великий Новгород был и оставался свободен, но был ограблен родившимся «от волъхвования»[111] князем полоцким Всеславом Брячиславичем, а позднее — Иваном III и Иваном IV, которые вывезли из собора колокола, корсунские иконы, ризы и даже священные сосуды[112] с книгами[113].
Искать княжий терем в крепости Святой Софьи бессмысленно — место князю давно ещё было указано вне города, в Городище, чтобы показать, что он не является частью общины[114]. Рядом с собором же расположился владычный двор[115], бывший до Детинца самой первой крепостью, и сейчас остающейся крепостью в крепости, городом в городе. У самых ворот нас встречает то, что вначале кажется беспорядочной свалкой бревён, балок и канатов, виднеющейся поверх тына, но вблизи становится ясно, что это подворье осадного мастера[116]. Двор довольно густо застроен: нам приходится лавировать между амбарами, погребами и конюшнями с сенниками, вдыхая чарующий аромат сосновой смолы — здания в основном построены из этого дерева или из ели. Наконец мы выходим к мощному частоколу, сложенному из вековых брёвен[117], рядом с которым приютилась книгописная мастерская[118], и тут раздаётся гул вечевого колокола — звонят на Торговой стороне.
Владычный двор занимал всю северо-западную часть Детинца, и состоял из множества построек, соединённых между собою переходами. Помимо архиепископского дворца и церквей на дворе имелись и хозяйственные постройки: поварни, квасные, рукодельни, сушила, бани, кузни, колодец, скотный и конюшенный дворы, склады и погреба.
Для поддержания всего этого обширного хозяйства существовал немалый штат служащих, во главе которых стоял дворецкий. В Новгородской Судной грамоте упоминаются «софияне» — судебные исполнители, действующие, видимо, в рамках полномочий церковного суда. Но, по аналогии с княжескими дружинниками, это могли быть и профессиональные воины, подчиняющиеся лично архиепископу. Кроме причта Софийского собора в число служащих архиепископа входили владычные бояре, стольники[119], чашники[120], ключник[121], волостели[122], «владычные робята» — переписчики книг и писцы летописей и др[123].
Видя, что мы направляемся к владычным палатам, нам наперерез подошёл ещё один гридень, судя по длинной кольчуге под дощатой бронёй[124] — из «софьян», владычных людей[125]. «Куда идёте?» — ничуть не вежливо поинтересовался он. «Владыка приказал немцу этому, Клаусу из Любека, к нему явиться, а я толмач». Гридень некоторое время молча жевал соломинку, скрестив руки в пластинчатых наручах, но, видимо, не обнаружив в нас ничего опасного, махнул рукой — мол, идите за мной. Каменных зданий немного; из них мы проходим мимо белокаменного водосвятного кивория[126] с весёлого голубого цвета крышей, и пекарни, сложенной из ракушечника по причине боязни пожаров[127]. Проведя через несколько дверей, гридень остановил нас перед ещё одной, ничем не примечательной. «Владыку не утомляйте, говорите тихо», — напутствует он, нахмурившись.
В комнате под иконой «Умиление»[128] сидит пожилой, но ещё крепкий мужчина в простой монашеской одежде, с длинной бородой и аккуратно выбритой тонзурой[129] посреди причёски «под горшок». На столе перед ним, помимо изящного французского подсвечника[130], книг и писчих принадлежностей, стоит деревянная модель двухэтажного терема[131]. При виде нас он отрывается от письма и вопросительно изгибает кустистую бровь. «Бог в помощь, Владыко», — мы кланяемся в пояс и толкаем Клауса, чтобы делал так же. Да, перед нами архиепископ новгородский и псковский, святитель Алекси́й — любимый людьми владыка, политик и дипломат; человек, которому во время пожара явилась святая икона, и по чьей молитве остановился мор в Пскове в 1360 году. «А, Клаус из Колывани. Я помню твоего дядю, Иоганна, ратмана, он помог нам в Пскове, прислал хлеба задёшево». «Плакослоффи, ффладыко, на торк» — уроки русского явно давались Клаусу с трудом, но самые главные фразы он знал. Владыка усмехается в густую бороду и, поднявшись с резного кресла, складывает руки Клауса крестом: правую поверх левой, ладонями вверх. «Благословляю тебя, сын мой», — как-то совсем не по-владычному, по-отечески произносит архиепископ, осеняет торговца знамением и накрывает его ладони своей.
Внезапно к колоколу на Торговой стороне присоединяется его собрат около Святой Софии. «Две недели уже трезвонят. Надо выйти», — морщится владыка.
Оглавление
- Введение
- Памятка путешественнику
- По Нойефлюссе до Наугард
- Люди и общество
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Господин Великий Новгород 1384: путешествие во времени предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
15
«Договор Новагорода с немецкими городами и Готландом от 1270 г.». Цит. здесь и далее по: Андреевский И.Е. О договоре Новгорода с немецкими городами и Готландом. СПб, 1855. С. 20, ст. I.
18
«Договор Новагорода с немецкими городами и Готландом от 1270 г.». С.22, ст. III. «Скра» от нем. Schrage — судебник.
19
Род парусно-гребных речных и прибрежных морских судов малой осадки. Челн, простая лодья и струг представляли собой, видимо, последовательно увеличивающиеся в размерах варианты одного и того же типа — «однодеревки» — обычной лодки-долблёнки, которые, учитывая размеры деревьев Восточной Европы, могли достигать немалых размеров. Судя по штрафам «Русской Правды», присуждавшие штраф за лодью немногим больший, чем за челн, лодья представляла собой «однодревку» с наращенными досками бортами.
21
Лоцман нанимался либо перед порогами в устье Невы, и мог быть нанят либо в одну сторону, либо туда и обратно. См. «Договор Новагорода с немецкими городами и Готландом от 1270 г.», с. 24, ст. VI.
22
Земли, подвластные Господину Великому Новгороду, назывались Пятины (по количеству регионов). Вотьская Пятина — северо-западные территории, территория между реками Волхов и Луга. Делилась на Корельскую и Полужскую половину.
23
Новгородская первая летопись. Цит. здесь и далее по: Полное собрание русских летописей. СПб, 1862. Т. III, с. 61.
24
«Княже, сдумалъ еси на святую Софью; поъди, ать изъмремъ честно за святую Софiю» — «Князь, задумал ты злое против святой Софьи; уходи, пусть погибнем с честью за святую Софию». Новгородская первая летопись, с. 62.
25
По договорным грамотам, князь не имел права ни закрывать Немецкий Двор, ни приставлять к нему своих приставов; по сути, князь был ограждён от внешней торговли. Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. Курс русской истории. Т. II, М., 1988, с. 61.
28
Древнейшая скра. Цит. здесь и далее по: Андреевский И.Е. О договоре Новгорода с немецкими городами и Готландом. СПб, 1855. С. 45, ст. V.
31
Било, звонило, сторожевая доска — деревянная или металлическая доска (брус), по которой ударяли молотком (палкой).
33
Для новгородской деревни характерна малодворность. Например, в Деревской пятине деревня обычно состояла из 2–3 дворов, реже — из 6–7. Кирьянов А.В. История земледелия Новгородской земли X–XV вв. (по археологическим материалам) // Материалы и исследования по археологии СССР. Вып. 65, М., 1959. С. 342.
35
Передок — передняя часть крытого под общей с избой крышей скотного двора, используемая для хранения телеги или саней.
38
Имеющие конкретного владельца; владельцем могли быть даже улица или конец в городе. Беляев И. Д. Рассказы из русской истории: Книга II, М., 1864. С.24.
40
По сути, слово «село» означало участок земли, достаточный для прокорма одной семьи. Никитский А.И. История экономического быта Великаго Новгорода. М., 1893. С. 38.
41
Беляев И.Д. Рассказы из русской истории: Кн. 2: История Новгорода Великого от древнейших времен до падения. М., 1864. С. 23–26.
43
«О истории еже о начале Руския земли и создании Новаграда и откуду влечашеся род Словенских князей, а во иных гранографех сия повесть не обретается. (По списку Хронографа 1679 года)» // Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесённых в хронографы русской редакции / Собрал и издал А. Попов. М, 1869. С. 442–447.
45
Тарасы — продольные брусчатые стенки, связанные между собой поперечными, с заполненным землёй промежутком. Брусья могли располагаться наискосок, образуя треугольник, что увеличивало устойчивость стены. Обычно тарасы расширялись книзу — тоже для устойчивости.
48
Кожаные мячи, набитые кострикой (отходами обработки льна и конопли) встречаются во всех слоях. Вероятно, они служили для лапты или игры вроде хоккея. Арциховский А.В. Археологическое изучение Новгорода // Материалы и исследования по археологии СССР. № 55. С. 36.
50
О лапотниках как о бедняках говорят летописи: «…суть вси в сапозъхъ. Симъ дани намъ не платити, поидевъ искать лапотникъ». Повесть временных лет по Лаврентьевской летописи 1377 г., изд. II, СПб, 1996. С.39.
52
«Устав князя Ярослава о мостех». Янин В.Л. Очерки комплексного источниковедения. М., 1977. С. 95–96. Барсов считает, что «Устав» никак не мог принадлежать авторству Ярослава Мудрого по следующим причинам: в нём упоминается церковь Святых Бориса и Глеба (основана в 1176 г.) и среди иноземных купцов, помимо готов, упоминаются немцы, которые не могли появиться в Великом Новгороде раньше конца XII в. Как вариант, первоначальная редакция действительно принадлежала Ярославу Мудрому, а спорные вставки — результат позднейших добавлений Ярослава Всеволодовича (сына Всеволода Большое Гнездо) или Ярослава Ярославича (брата Александра Невского). См. Барсов Н.И. Очерки русской исторической географии. География начальной летописи. Варшава, 1873, с. 173.
53
Архимандрит Макарий. Археологическое описание церковных древностей в Новгороде и его окрестностях. Ч. I. М., 1860. С. 278.
54
Архимандрит Макарий. Археологическое описание церковных древностей в Новгороде и его окрестностях. Ч. I. М., 1860. С. 247–248.
57
Только на XI — начало XII из 70 русских монастырей 17 располагалось в Киеве, и 17 же — в Новгороде. Муравьев А.В., Самаркин В.В. Историческая география эпохи феодализма (Западная Европа и Россия в V–XVII вв.). М., 1973, с. 101.
58
Митрополит Киевский и Галицкий Евгений. Исторические разговоры о древностях Великаго Новагорода. М., 1808. С. 10–11.
63
Новгородская третья летопись». Цит. здесь и далее по: Полное собрание русских летописей. СПб, 1862. Т. III, с. 244.
64
Патриаршая летопись (Никоновская). Цит. здесь и далее по: Полное собрание русских летописей. СПб, 1904. Т. XIII, ч. I. С. 72–73
65
Патриаршая летопись (Никоновская). C. 228. Даже если число преувеличено раз в 10, всё равно это гигантское количество умерших.
66
«Устав князя Ярослава о мостех». Янин В.Л. Очерки комплексного источниковедения. М., 1977. С. 95–96.
68
Арциховский А.В. Новгород Великий по археологическим данным // Антология советской археологии. Т.III, М., 1996. С. 224.
70
Тёс — доски, получаемые из брёвен, которые обычно предварительно раскалывались вдоль с помощью клиньев, а затем обтёсывались. Часто под тёсом понимается тёс необрезной, по форме отличающийся от правильного параллелепипеда.
73
На самом деле, это сделано не для обеспечения фланкирующего огня, а для удобства подъезда на телеге с узкой улицы.
75
Из бревна диаметром 40 см получалось минимум 4 отличных доски плюс 2 горбыля (см. Жилища древнего Новгорода. Труды новгородской археологической экспедиции / Ред. Арциховского А.В., Колчина Б.А. Т. IV. М., 1963. С.24).
81
Колчин Б.А. Русский феодальный город Великий Новгород / Советская археология. Вып. III, М., 1957. С. 280.
82
Поставец — столб, уставленный со всех сторон полками; широкий внизу, для хранения более массивной посуды, более узкий сверху. Костомаров Н.И. Очерк домашней жизни и нравов великорусскаго народа в XVI и XVII столетиях. СПб, 1860. С. 53.
84
Светильники были зачастую в форме бокала, покрывались зелёной поливой (глазурью). Древняя Русь. Быт и культура / ред. Колчин Б.А., Макарова Т.И. С. 11.
85
Костомаров Н.И. Очерк домашней жизни и нравов великорусскаго народа в XVI и XVII столетиях. СПб, 1860. С. 53.
86
Корчага — большой глиняный горшок или большая кринка с широким горлом с двумя вертикальными ручками. Использовалась для хранения различных пищевых продуктов и напитков (зерна, молока и т. п.). Например, корчага была пивная, бражная. Уменьшительное — корчажка.
92
Архимандрит Макарий. Археологическое описание церковных древностей в Новгороде и его окрестностях. Ч. I. М., 1860. С. 288.
94
Знáмение двумя сложенными прямыми пальцами — указательным и средним, при этом средний слегка согнут — было распространено по всей Руси, с крещения и до реформ патриарха Никона.
99
На деле, запрещалось даже пускать русских в подклети с вином или на ступени церкви Св. Петра. Бережков М. О торговле Руси с Ганзой до конца XV века. СПб, 1879. С. 144.
101
«Детинец» или «днешний град» (внутренний город) — по смыслу аналогично западноевропейскому «зáмок» или северо-восточному «кремль, кремник». Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. XI, СПб, 1893 г. С. 342.
102
Под 1341 годом: «Архiеписком Новгородскiи Василiи покры святую Софiю свинцемъ» (Новгородская первая летопись, с. 80).
103
«…въ ознаменованiе торжества креста Христова…» Архимандрит Макарий. Археологическое описание церковных древностей в Новгороде и его окрестностях. Ч. I. М., 1860. С. 53.
107
Форма (крест с расширяющимися концами, вписанный в круг) на самом деле типична для Великого Новгорода. См. Православная энциклопедия. М., 2000. Т. I, с. 636 и Ульянов А. В. Русская символика. М., 2009, с. 232
109
Ромеи — греки, граждане Римской империи (в России принято не совсем верное название: византийцы).
110
«Я в этой руке Моей…» Архимандрит Макарий. Археологическое описание церковных древностей в Новгороде и его окрестностях. Ч. I. М., 1860, с. 43.
113
«Не по чем де и чудотворцам службу правити» — из челобитной Ивану IV после ограбления Великого Новгорода. Ерышева Л. Библиотека Софийского Собора//Где Святая София, там и Новгород. СПб, 1998. С. 61.
115
Слияние северной, владычной части крепости с южной, княжеской, фактически произошло в начале XII в. Родионова М.А. Планировка и застройка Владычного двора в XI–XV вв. по данным письменных источников // Новгородский детинец и Владычный двор в XI–XV вв. СПб, 2017. С. 15.
116
«…изъскаша мастеры порочные, и начаша чинити порокы въ владычни дворъ» — «…нашли специалистов по осадным машинам и начали чинить их во Владычном дворе». Новгородская первая летопись. С. 59. Видимо, дело было в том, что у владыки была своя собственная плотницкая бригада, по умениям превосходящая городскую. Кузьмина О.В. Церковь и политическая борьба в Новгороде в XIV–XV веках. Великий Новгород, 2007. С. 106.
117
Многолетнее дерево (свыше 100 лет) действительно встречается в частоколах Владычного двора, что нетипично для городских усадеб. Тарабардина О.А. Дендрохронологическое исследование сооружений Кремлёвского раскопа-I // Новгородский детинец и Владычный двор в XI–XV вв. СПб, 2017. С. 200.
118
Первые документальные свидетельства о книгописной мастерской относятся к началу XIV века. Кузьмина О.В. Церковь и политическая борьба в Новгороде в XIV–XV веках. Великий Новгород, 2007. С. 106.
120
Чашник — придворная должность, а также название монаха, заведовавшего в монастырях напитками и винными погребами.
121
Ключник — человек, ведавший продовольственными запасами дома (поместья) и ключами от мест их хранения. Первый человек в домашнем хозяйстве; управляющий и судья.
124
Дощатый (ламеллярный) доспех — корсет-кираса, часто с длинным подолом, из соединённых между собой (или — на Руси — приклёпанных к кожаной основе) пластин.
125
Софьянин — воин личной гвардии архиепископа. «Владычные молодцы», «люди владычные», «владычен городок» (т. е. крепость) не раз упоминаются в летописях. См. Кузьмина О.В. Республика Святой Софии. М., 2008. С.51.
127
Родионова М.А., Антипов И.В. Часть V//Новгородский детинец и Владычный двор в XI–XV вв. СПб, 2017. С. 234.
128
В 1365 году архиепископ был свидетелем чудесного явления от иконы Божией Матери «Умиление». Во время грозы загорелась деревянная Троицкая церковь, находившийся в ней образ Божией Матери явился стоящим над пылающим храмом. Только когда прибыл к месту пожара с крестным ходом Алексий и совершил молебствие, икона сошла прямо в руки архиерея, и в то же время прекратился пожар.
