Соня, уйди! Софья Толстая: взгляд мужчины и женщины

Павел Басинский, 2020

Супруга Льва Николаевича Толстого Софья Андреевна (1844–1919) еще при жизни мужа стала не менее легендарной личностью, чем он сам. О ней писали газеты, ее снимал пионер русского кинематографа Александр Дранков, ее образ был запечатлен в первых художественных фильмах о жизни «великого Льва». И сегодня ее фигура привлекает биографов, кинематографистов и театральных деятелей. Она прожила с Толстым почти полвека, родила тринадцать детей, была его верной подругой и литературной помощницей. Но именно из-за конфликта с женой Толстой в 1910 году бежал из Ясной Поляны. Писатель и журналист, лауреат премии «Большая книга» Павел Басинский решил написать книгу о Софье Толстой в необычном формате – онлайн-диалогов с поэтом и прозаиком из Санкт-Петербурга Екатериной Барбанягой. Два взгляда – мужчины и женщины. Две точки зрения на судьбу великой жены великого писателя. В Приложении публикуются малоизвестные тексты С. А. Толстой и очерки о ней Власа Дорошевича и Максима Горького.

Глава вторая

Жених и невеста

Сватовство поручика

П.Б./ История сватовства Толстого к Сонечке Берс мне напоминает пьесу XVIII века, причем с комедийным оттенком. Если бы ее написал, например, Мольер, он непременно назвал бы ее «Разборчивый жених». Сюжет пьесы вкратце был бы такой. Поручик в отставке, помещик и родовитый граф поставил себе непременной целью жениться. Но поскольку он высокого о себе мнения, то найти невесту, которая отвечала бы всем его крайне завышенным требованиям, трудно, практически невозможно. И вот он «отказывает» одной, второй, третьей… При этом все невесты — юные создания, а жениху уже за тридцать. Граф вхож в дом придворного медика, где живут три сестры. Две — на выданье, одна — еще ребенок. Этот ребенок будет в нашей пьесе вроде резонера. Она будет азартно следить за происходящими событиями и комментировать их, а зритель будет смеяться и умиляться ее наивным репликам, помня, что устами ребенка глаголет истина.

В какой-то момент граф решает остановить свой благосклонный взор на этих сестрах. Но кого же он выберет? В семье гоф-медика уверены, что, конечно, старшую. Во-первых, так положено, чтобы первой замуж выходила старшая сестра. Во-вторых, она вполне соответствует графу, который мнит себя еще и большим писателем, а старшая — постоянно читает умные книжки, ведет с графом умные разговоры… При этом она хотя и красива, но холодна. Тем не менее она убедила себя, что полюбила графа и ждет от него предложения. Она начинает много времени проводить перед зеркалом, к приходу графа прихорашивается, а младшенькая, резонер, над ней посмеивается вместе со зрителем. Но тут, как на грех, в графа влюбляется средняя сестра. Она понимает, что шансы ее невелики, потому что все в семье готовятся к сватовству графа к старшей сестре, да и в «обществе» об этом уже ходят слухи. Но средняя сестра не так проста, как кажется вначале. Она в семье вроде Золушки, на нее падает основная часть хозяйственных забот, но мы же помним, кто из трех сестер одержал победу над принцем в сказке о Золушке. Только вот доброй феи нет, и средней сестре приходится действовать самой, впрочем, в союзе с младшей сестрой, которая не любит старшую и любит проказничать.

Финал пьесы понятен. Граф сходит с ума от средней сестры, мучается, ревнует к ее кавалерам и, наконец, делает предложение, будучи уверенным, что ему откажут. Но она говорит: «Разумеется, да!» Занавес. Мораль: не родись красивой и умной, а родись счастливой.

Как вам такая пьеса?

К.Б./ Знаете, а мне нравится! Пьеса прекрасна. А уж если прибавить к ней современную хореографию… Вас ждет успех! Но у меня с историей сватовства Толстого к Соне другая ассоциация.

Помните тот момент, когда «плененный» граф, оставшись наедине с Соней, решается написать ей фразу мелком на столе начальными буквами? А она по какому-то вдохновению прочитывает с ходу эту фразу целиком. Это, собственно, и есть тот момент, когда «разборчивый жених» понял, что попал в яблочко. Мне это напоминает сюжет из «Гарри Поттера». Главный герой не подозревал до поры до времени, что умеет разговаривать на парселтанге — магическом языке змей. Со стороны иногда он выглядел сумасшедшим, уговаривая какую-нибудь змею о чем-нибудь. Пока не столкнулся с человеком, который тоже знал этот язык. И оказалось, что это знание настолько редкое, что связывает людей, которые обладают им, особой близостью. Даже если эти люди — враги. Так вот, мне кажется, что Лев Николаевич и Сонечка вдруг поняли в тот момент, что они говорят на парселтанге, и от судьбы не уйдешь — такое встречается один случай на миллион.

П.Б./ Я с вами поспорю, но чуть позже. А пока рассмотрим ситуацию всерьез.

Вернувшись в 1856 году с Крымской войны после падения Севастополя, где он находился до последнего дня осады и видел горящий город, Толстой по пути в Ясную Поляну решает навестить подругу своего детства Любовь Александровну Берс. В раннем детстве Лёвочка был влюблен в Любочку, но свою любовь проявил весьма странным образом. Рассердившись на что-то, он столкнул ее с балкона дома в Ясной Поляне.

Итак, май 1856 года… Толстой вместе со своим приятелем Константином Иславиным, родным братом Любови Александровны, приезжает к Берсам. Берсы в это время живут в селе Покровском под Москвой, на своей постоянной летней даче. По какой-то причине в доме нет прислуги, и гостям прислуживают три сестры. Старшей Лизе — тринадцать лет, средней Соне в конце лета исполнится двенадцать, младшей Тане в октябре будет десять. То есть ни одна еще не невеста.

Девочкам очень весело, а с другой стороны — они впервые чувствуют себя «взрослыми». Они сами накрывают стол гостям, один из которых — герой Севастополя, известный писатель, автор «Детства» и очерков о Севастополе.

Жили мы на даче, в Покровском Глебова-Стрешнева. Мы уже пообедали, когда вдруг видим — идут к нам пешком дядя Костя и Лев Николаевич…

— Ну, девочки, кто дежурная? Давайте нам с Лёвочкой обедать, — сказал дядя Костя…

Мы побежали с сестрой Лизой в кухню. Почтенная старая кухарка наша, прожившая всю жизнь в нашей семье, Степанида Трифоновна, уже сняв свой беленький чепец и фартук, ушла к себе наверх и лежала на высокой перине и еще более высоких подушках. Мы не смели ее беспокоить. Сами подожгли дрова, разогрели обед и сами же служили своим любимым гостям.

— Славные девочки, — говорил Лев Николаевич. — Как хорошо накормили нас.

Он видимо любовался нами, и это придавало еще более радости нашим трудам.

(С. А. Толстая. «Моя жизнь»)

Кстати… Слово «видимо» в XIX веке означало не «наверное», то есть не выражало сомнение, а носило как раз утвердительный смысл. «Видимо любовался» — значит, буквально было видно, как Толстой ими любуется.

Толстой в дневнике пишет об этой встрече коротко: «Обедали у Любочки Берс. Дети нам прислуживали. Что за милые, веселые девочки». Он их еще не различает. Просто «милые девочки».

И вот я хочу задать вам, Катя, один деликатный вопрос. Понятно, что Софья Андреевна не могла об этом написать в силу определенных этических границ, в которых была воспитана. Я не говорю о Тане. Но двенадцати — и тринадцатилетние девочки, Лиза и Соня, могли испытывать в отношении взрослого, 27-летнего мужчины какие-то чувства, выходившие за рамки детского восприятия?

К.Б./ Безусловно! Одно то, что Софья Андреевна ставит слово «любовался», свидетельствует, что она на это обратила внимание и что это ей было приятно. Кстати, у Т. А. Кузминской этот случай описан более развернуто и оканчивается так: «Темнело, было уже поздно. Наши гости простились и уехали в Москву, оставив нас нагруженными разными впечатлениями». Чувствуете разницу? Что происходит в голове у девочки, которая не озабочена тем, какое она производит впечатление? Там происходит оценка всего относительно себя: «мне было хорошо», «оставили нас нагруженными разными впечатлениями». А у Сонечки: «любовался нами». Значит — хотели произвести впечатление, и получилось, значит — смотрел и оценил, задержал взгляд. Это уже женская кокетливость и ожидание мужского внимания.

Здесь еще вот что интересно! Лев Николаевич был близким другом матери и даже, как вы говорите, в детстве был влюблен в Любовь Александровну. О-о-о! Что за счастье понравиться мужчине, который был влюблен в твою мать! Вы ведь знаете теорию взаимоотношений детей и родителей противоположного пола? Психологию девочек, которые, как только входят в сознательное детство, пытаются всячески переключить внимание отца с матери на себя? И вот мужчина, взрослый, да еще и друг детства матери! Просто «комбо» — два фактора в одном!

Дистанция огромного размера

П.Б./ А теперь представим себе Толстого и Соню в период с 1856 по 1862 год.

ОН. Поручик, помещик, родовитый граф. Участник Кавказской и Крымской кампаний. На обеих войнах мог погибнуть, особенно — в Севастополе, когда находился на 4-м, самом опасном, бастионе. Своими глазами видел сражение на речке Черной в августе 1855 года, где русские потеряли 8 тысяч человек, из них более двух тысяч убитыми. Толстой со своей горной батареей был на этом сражении, но участие не принимал, не было приказа. 30 августа он видел пылающий Севастополь и разыскивал своего товарища Колошина, который погиб в последнем сражении за город.

Это одна сторона медали. Другая — Толстой уже знаменитый писатель, автор некрасовского журнала «Современник». Его прозой восторгается главный писатель того времени Иван Тургенев, он знакомится с виднейшими литераторами эпохи — Некрасовым, Гончаровым, Дружининым, Фетом, Григоровичем и другими. После неудачи в военной карьере (дослужился только до поручика; для сравнения: его брат Сергей, нигде не воевавший, был майором гвардии) решает стать писателем. Причем, будем говорить откровенно, он видит в этом не только свое призвание, но и карьерную составляющую. Впоследствии главным грехом молодости Толстой считал тщеславие. Он прямо говорил, что хотел тогда стать «литературным генералом».

Но были и другие грехи. Карты, цыгане… И еще то, что потом мучило Софью Андреевну. Десятью днями раньше записи в дневнике о «милых девочках» он пишет: «Никогда не упускай случаев наслаждения и никогда не ищи их. Даю себе правило на веки никогда не входить ни в один кабак и ни в один бардель…» А в феврале 1856 года: «Поссорился с Тургеневым, и у меня девка».

Так что психологическая дистанция между будущим женихом и невестой в это время огромна.

…странный он (Толстой. — П. Б.) человек, я таких не встречал и не совсем его понимаю. Смесь поэта, кальвиниста, фанатика, барича — что-то напоминающее Руссо, но честнее Руссо — высоконравственное и в то же время несимпатическое существо.

(И. С. Тургенев. Письмо П. В. Анненкову 1857 года)

За последующие до женитьбы шесть лет эта дистанция не исчезнет. Тем более что Толстой в период с 1856 по 1862 год пережил многое. Он дважды побывал за границей, второй раз — основательно. Исследовал Европу, посетил Англию, встречался с Герценом. Изучил европейскую и английскую системы образования, собираясь применить этот опыт в яснополянской школе для крестьянских детей. Пережил личную трагедию: в 1860 году во французском городке Гиере на его руках от чахотки умер старший брат Николай. (До этого в январе 1856 года в Орле от чахотки умер его брат Дмитрий.) Николенька после ранней смерти отца Толстых и еще более ранней смерти матери был младшим братьям — Сергею, Дмитрию и Льву — как отец. Подростками они обращались к нему на «вы». Смерть Николеньки была страшным потрясением для Льва. По сути, именно тогда он испытал первый религиозный кризис.

Но был и другой опыт. В Ясной Поляне Толстой влюбился в замужнюю крестьянку Аксинью Базыкину, которая родила ему внебрачного сына Тимофея. Этот бурный роман он зафиксировал в дневнике, а в поздние годы описал в повести «Дьявол».

ОНА. Но и Сонечка в своем развитии с 1856 по 1862 год проделала огромный путь. За месяц до женитьбы ей исполнилось 18 лет. По законам Российской империи девушки могли выходить замуж с шестнадцати лет (как это и сделала мать Сони), юноши — с восемнадцати. С другой стороны — если девушка не выходила замуж, совершеннолетней она считалась с двадцати одного года, юноши — с восемнадцати лет. То есть физиология отдельно, дееспособность — отдельно.

Тем не менее восемнадцать лет — это серьезный возраст для девушки XIX века. Тогда раньше умирали, но и раньше взрослели. Напомню факт, который скорее всего покажется оскорбительным современной женщине. «Старухе-процентщице» в «Преступлении и наказании» Достоевского — 60 лет. Она — «старуха».

Восемнадцатилетняя Сонечка — это девушка, которая уже пережила любовное увлечение другом своего брата Саши кадетом Поливановым. Она даже была с ним тайно помолвлена. Она имеет опыт няньки с маленькими детьми. Она сдала экзамены, и у нее диплом домашней учительницы. Она написала повесть «Наташа», которую прочитал и оценил Толстой.

Как вы думаете: кто за шесть лет проделал бо́льший путь в развитии, Сонечка или Лев Николаевич? Мне кажется, что Соня. Она как бы «нагнала» графа.

К.Б./ Сонечка в эти годы идет своей дорогой. С тринадцати до восемнадцати лет — переходный период, со всем безумством гормонов и атакующих моральных вопросов. Это время перехода из беззаботного детского сна в тревожную подростковую бессонницу. Время строительства воздушных замков и первые посягновения на них реальности. Девочка физически формируется, приобретает навыки, знания, она «накапливает свой капитал». Все девочки в этом одинаковы — они в этот период «накопители» заряда на будущую жизнь.

Но что их может роднить со взрослым мужчиной, переживающим смерть родных, свои собственные страсти и последствия серьезных проступков? С мужчиной, который уже отчасти растратил свой заряд? Скажем так, Сонечка в это время еще плавает в детском бассейне, на мелководье, но мечтает перейти во взрослый бассейн. А Лев Николаевич давно во взрослом бассейне и скучает в нем. Кто какой душевный путь прошел? Но в одном они шли похожими путями — оба изучали жизнь, людей, их поступки, анализировали их и литературно перерабатывали. На этой дорожке Сонечка немножко ближе была к Льву Николаевичу, чем на остальных.

Анатомия истерики

П.Б./ Пытаясь разобраться в самосознании юной Сони, я не могу понять ее гипертрофированного представления о «чистоте». Ну, то есть головой я это могу понять, но не могу до конца в это поверить. Мне это видится чем-то болезненным, ненормальным. С другой стороны, я не исключаю, что все это она выдумала, но сама в это поверила как в реальное переживание.

В ее воспоминаниях есть два места, когда она бросается на кровать и рыдает в голос, так что матери приходится ее урезонивать. Один момент — когда Толстой сообщает Берсам, что проиграл на китайском биллиарде тысячу рублей и поэтому вынужден продать повесть «Казаки» издателю М. Н. Каткову. (Между прочим, тысяча рублей за повесть — недурной в то время гонорар. Достоевскому Катков платил меньше.) Услышав это, Соня говорит: «Как? Выходит, что вы проиграли свое сочинение?» И «разрыдавшись, убежала в свою комнату, где продолжала горько плакать».

Что такого страшного произошло? Какая связь между литературным значением повести «Казаки» и проигрышем на биллиарде? Упомянутый Достоевский проигрывал не то что гонорары, но и авансы под еще не написанные романы, и его молодая супруга Анна Григорьевна не падала на кровать и не билась в истерике. Когда она вышла замуж за Федора Михайловича, ей было 19 лет. Однажды в Бадене он проиграл в рулетку все свои вещи и вещи своей жены. И даже обручальные кольца.

В предыдущем разговоре вы сказали, что Соня Толстого пожалела в ситуации с «Казаками». Не пожалела, а строго осудила!

Ну, ладно. Поверим, что у Сони было такое высокое представление о своем литературном кумире, что она не могла перенести того, что он «проиграл свое сочинение». Он ведь действительно был ее кумиром. Она чуть ли не наизусть знала повесть «Детство», во всяком случае точно помнила наизусть такие строки:

Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений…

После молитвы завернешься, бывало, в одеяльце; на душе легко, светло и отрадно; одни мечты гонят другие, — но о чем они? Они неуловимы, но исполнены чистой любовью и надеждами на светлое счастие…

Вернутся ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность любви и сила веры, которыми обладаешь в детстве? Какое время может быть лучше того, когда две лучшие добродетели — невинная веселость и беспредельная потребность любви — были единственными побуждениями в жизни? Где те горячие молитвы? где лучший дар — те чистые слезы умиления? Прилетал ангел-утешитель, с улыбкой утирал слезы эти и навевал сладкие грезы неиспорченному детскому воображению.

Эти строки Сонечка вписала в свой дневник, а Лиза это прочитала и написала на обороте страницы: «Дура». Собственно, в этот момент, думаю, и была решена ее участь. Не она, а Соня станет женой писателя Льва Толстого.

Но был и еще случай, когда Соня устроила истерику.

Когда мне было 15 лет, приехала к нам гостить двоюродная сестра Люба Берс, у которой только что вышла замуж сестра Наташа. Эта Люба под большим секретом сообщила мне и сестре Лизе все тайны брачных отношений. Это открытие мне, все идеализирующей девочке, было просто ужасно. Со мной сделалась истерика; я бросилась на постель и начала так рыдать, что прибежала мать, и на ее вопросы, что со мной, я только одно могла ответить: «Мама́, сделайте так, чтоб я забыла».

(С. А. Толстая. «Моя жизнь»)

Понимаете, я не могу прочувствовать то, что переживает девочка в 15 лет. Но все подростки однажды проходят эту «инициацию» со слов старших мальчиков или девочек, или каким-то другим образом, что-то случайно увидев, подслушав… Но никто к пятнадцати годам не верит в аистов, детей приносящих. И насколько я помню себя и своих друзей, всё, что «про это», вызывает у подростков жгучий интерес. Почему Лиза не впала в истерику? Почему у Тани в воспоминаниях нет ничего про истерику?

Я не то что не верю Софье Андреевне, но чувствую: тут есть какая-то засада. Дочь врача, мать постоянно рожает. И, конечно, не в перинатальном центре, а дома с акушеркой. Допустим, девочек в это время отправляют гулять (с лакеем «в каске с шишаком», как вспоминает Софья Андреевна). Но они же не дурочки! Вот прямо она в 15 лет ничего «про это» не знала.

Нет, я верю, что с ней была истерика. Но у меня закрадывается очень серьезное подозрение, что тут дело не в «чистоте». С ее психикой не все было в порядке. Или это какая-то очень странная особенность ее внутреннего мира, которая потом будет постоянно в ней проявляться, станет лейтмотивом ее Дневника и серьезной проблемой для ее мужа. Это при том что после женитьбы такого ригориста по части нравственности, как Толстой, надо еще поискать. Но пока не будем касаться этой сложной темы, мы говорим о юной Сонечке.

Вы со мной не согласны?

К.Б./ Мне кажется, вы сделали один типичный для всех мужчин вывод: истеричность — признак ненормальности, отклонения от здоровой психики. Такой прямой связи не существует. Женскую склонность к истерикам следует рассматривать в комплексе всего поведения женщины и окружающих ее обстоятельств.

Для начала я бы разделила ваш вопрос на две составляющие. Первая — ее представление о «чистоте». Вторая составляющая — чрезмерная восприимчивость, которая становилась причиной истерик.

Сюжет с рассказом родственницы о тайнах брачных отношений занимателен с разных сторон. Нет ничего странного, что в мемуарах не зафиксирован такой важный для девочек этап столкновения с «нечистой» женской реальностью, как начало «циклов» — слишком интимно, и разговаривать об этом не между девочками считается неприличным. Но это то, что действительно повергает девочек в шок и физиологически превращает их в женщин, существо, способное к репродукции. Я думаю, Сонечка к пятнадцати годам уже вполне понимала, что к чему в этой сфере жизни. Ее зацикленность на «чистоте» была завязана на порушении идеалистических представлений об отношениях между мужчиной и женщиной. Она была из тех девочек, которые фокусируются на душевной стороне взаимоотношений. Нравиться хотелось — но нравиться «со стороны». Чтобы любовались, делали комплименты. Но Сонечка росла в семье, где нравы строились на религиозных основах. Понятие о сохранении невинности мысли и тела культивировалось — даже письма писать кавалерам после шестнадцати лет нельзя. И вдруг осознать, что секс при вступлении в брак становится обязательным элементом жизни… Понимаете — обязательным, а не добровольным. Это разрыв шаблона! Проблема Сони еще в том, что она была… немного сказочницей. Она иногда верила в то, что рисовало ей воображение. И в этом идеальном мире, которым она грезила, между мужчиной и женщиной не было ничего «животного», были гармония душ и нежность легких касаний.

Семейная жизнь с Львом Николаевичем усугубила это представление. В дневниках он яростно осуждал половые желания и культивировал мысль о греховности секса, а в жизни был пылким любовником, получавшим наслаждение от физической близости с женой. Она много раз отмечает это в Дневнике и не понимает, как такое возможно. Она считает это признаком лицемерия. Она не права, но это другой вопрос. У них разные психотипы. Это противоречие в жизни с Толстым ее совсем запутало. Надо любить секс или ненавидеть его? В итоге Софья Андреевна выбрала этот вопрос «чистоты» в качестве своего знамени в борьбе с мужем, которое несла всю жизнь.

Теперь об истериках. Что такое истерика? Это — море слез, резкость движений, в каком-то смысле «глухота» к происходящему вокруг. Так защищается внутренний мир, когда он переживает что-то важное. Он отгораживается от внешнего мира, чтобы завершить некий внутренний процесс. У кого-то состояние истерики происходит вообще молча, а у кого-то вот так, как у Сони, — с рыданиями. Но в этом нет ничего ненормального для ребенка, для девушки. Это — не признак будущих психологических проблем. Такие девушки, как Соня, — эмоциональные натуры, которые потому и способны служить другим людям, заботиться о них, что их душевная материя как сверхчувствительная фотобумага.

Если бы в жизни Сони, особенно в первые годы замужества, был кто-то, кто сказал бы: «Сонечка, с тобой все в порядке, это естественная реакция психики», — то в будущем у семьи было бы намного меньше проблем. Но никто так не сказал, поэтому Сонечка думала о себе, что она дурная, внутри нее копился, как сегодня бы сказал любой квалифицированный психолог, «хронический стресс», который со временем стал причиной многих неврозов.

П.Б./ Пожалуй, я с вами соглашусь, хотя, как большинство мужчин, не выношу женских истерик. Мы иногда преувеличиваем какие-то вещи. Например, знаменитый «арзамасский ужас» Льва Толстого. Закончив «Войну и мир», он в 1869 году поехал в Пензенскую губернию с надеждой прикупить недорогое имение. В гостинице в Арзамасе ночью его настиг необъяснимый ужас. Самое страшное в нем было то, что этот ужас не был ничем мотивирован. Все вроде бы было хорошо: закончил огромный роман, собирается имение новое купить. И вдруг страшно! Господи, каких только умных концепций этого «арзамасского ужаса» не создали впоследствии! А я вам скажу: это была типичная «паническая атака», связанная с переутомлением, с отъездом из дома, где он сидел почти безвыездно, да мало ли еще с чем. Признаюсь, со мной тоже был такой «ужас», только не в Арзамасе. И что? Уверен, что у многих бывали подобные «ужасы». Полно людей, которые сидят на антидепрессантах и транквилизаторах. Но в XIX веке их не было.

Так же и с истериками Софьи Андреевны. У Толстого, кстати, тоже они бывали. Люди XIX века вообще были более эмоциональны, чем люди XX и уж тем более XXI века. Например, мужчины не стыдились при встрече бросаться друг другу на грудь и рыдать, натурально рыдать! Толстой с детства и до старости был «плаксой», боевой офицер, прошедший две войны!

Скажу просто: в то время не было психотерапевтов. Это сейчас ходить к психотерапевту не более странно, чем посещать стоматолога. А в XIX веке — какие психотерапевты? Психиатров-то не было. Во Франции были, а в России в середине XIX века — еще нет. Я этот вопрос внимательно изучил, когда писал книгу о Елизавете Дьяконовой. Вот у нее были реальные проблемы с психикой, но никто в России тогда не мог ей помочь.

А история с сыном Толстого Львом Львовичем? Его настигла многолетняя депрессия, он похудел до 37 килограммов и напоминал «мешок с костями». И никто в России не мог его вылечить. Русские врачи прямо сказали Софье Андреевне: он умрет, будьте к этому готовы. Но… вылечил шведский врач Вестерлунд, на дочери которого Лев и женился. Сегодня в Швеции проживает более 150 прямых потомков Льва Львовича и его жены Доры.

Но любопытно, как реагирует мать на истерику Сони по поводу «Казаков». Строго! «Твое какое дело?» То есть для нее главное, что дочь повела себя на людях неприлично, разрыдалась, убежала. Так нельзя! А представим себе: пошла бы она делиться своими проблемами, связанными с тем, что мы с вами деликатно называем «инициацией», со священником. Знаете, что бы ей сказал простой батюшка? «Не твоего ума дело! Выйдешь замуж, муж тебе все объяснит. Будешь слушаться мужа, в рай попадешь. Не будешь, попадешь в ад!» Вот и вся была бы «психотерапия».

К.Б./ Да! Это была большая проблема того времени — что со своими «проблемами» и пойти-то некуда. Зато какое мемуарное и дневниковое наследие мы теперь имеем! Клад для современных специалистов и простых читателей.

Жениться! Жениться?

П.Б./ О будущей невесте поговорили, давайте вернемся к жениху. Соня очень многого о нем не знала…

Толстой до решения жениться на Соне был чрезвычайно разборчивый жених. И это был единственный из братьев Толстых, кто с пятнадцати (!) лет мечтал о женитьбе. Интересно — да? Соня в 15 лет впадает в истерику, узнав, что будет с ней после венца, а Лёвочка в 15 лет уже мечтает о женитьбе. Старший брат Николай — закоренелый холостяк. Второй по старшинству — Сергей — живет гражданским браком с цыганкой Марией Шишкиной. Дмитрий — в некотором смысле почти юродивый, живет в Орле с выкупленной проституткой (прототип брата Константина Лёвина в «Анне Карениной» — Николай Лёвин). У сестры Маши — семейная драма. Ушла от мужа, Валериана Толстого, с четырьмя детьми из-за того, что он был страшный развратник. «Я не желаю быть старшей женой в вашем гареме!» В результате за границей влюбилась в больного иностранца Виктора де Клена, уехала с ним в Алжир, родила внебрачную дочь Елену, вернулась в Россию и вынуждена была делать вид, что это не ее дочь, потому что по понятиям того времени это было нравственным преступлением. Крестили Елену братья, Сергей Николаевич дал ей свое имя в качестве отчества — Елена Сергеевна. Потом она вышла замуж за юриста Ивана Денисенко, жила в Новочеркасске и с матерью практически не общалась, была в обиде на нее. А Мария Николаевна ушла в Оптину пустынь, стала духовной дочерью старца Амвросия, потом его ученика Иосифа и закончила дни в Шамординском женском монастыре схимонахиней.

Вот такие «семейные» истории были у братьев и сестры Толстого. Поэтому все надежды возлагались на Лёвочку. И это важный момент! В сущности, в его лице оставался единственный шанс на законное продолжение рода Толстых по линии этой семьи. (Были ведь и другие Толстые, в том числе и знаменитые — поэт Алексей Константинович Толстой, потом появится Алексей Николаевич Толстой, советский писатель.)

Особенно на этот счет хлопотала сестра Маша. Когда Толстой был за границей, она пыталась сосватать ему племянницу вице-президента Академии наук княжну Екатерину Дондукову-Корсакову. Она писала ему: «Хоть бы кто-нибудь из нашего семейства был счастлив (в семейной жизни. — П. Б.)!» Но… неудачно!

До этого у Толстого были как минимум две перспективные невесты. Первая — Валерия Арсеньева, соседка по имению, несовершеннолетняя, сирота, которой он был опекуном. Это был затяжной «роман», отраженный в повести «Семейное счастье», в дневнике и письмах Толстого к Валерии. Свои письма она попросила его вернуть перед замужеством и уничтожила их. Письма Толстого сохранились. Читая их, хватаешься за голову! Он предложил ей эпистолярно «поиграть» в мужа и жену. Как ребенок, ей-богу, но очень жестокий ребенок! Он придумал два вымышленных персонажа — Храповицкий и Дембицкая, — которые стали мужем и женой, и вот они с Валерией должны «моделировать» их семейные отношения. Что могла подумать честная девушка? Ну, понятно, что она ждала от него предложения руки и сердца. Вместо этого после долгой переписки он отправил ей вежливое, даже будто бы покаянное, а на самом деле холодное письмо, где объявил, что они расстаются навсегда, и пожелал ей счастья в будущей семейной жизни. А сам уехал за границу.

Потом была дочь его любимого поэта Федора Ивановича Тютчева — Екатерина Тютчева. И опять какой-то мучительный сюжет. Он часто бывает у Тютчевых, общается с Катенькой, а потом пишет в дневнике: «страстно желаю ее любви, а жалости к ней нет»; «плоха»; «холодная, мелка, аристократична»; «ни то, ни се»; «даже противно» и т. п. О Валерии в самый разгар их «романа» он писал так «В. мне противна». В итоге бежал и от Кати Тютчевой. Она потом так и не вышла замуж. Была фрейлиной, писательницей, благотворительницей, но семейного счастья Бог ей не дал…

В книге «Бегство из рая» я называю это «синдромом Подколесина». Как и герой гоголевской «Женитьбы», Толстой вроде хочет жениться, но боится потерять свою независимость, свою, как сегодня бы сказали, «зону комфорта». Поэтому на всякий случай «окошко» оставляет открытым, чтобы вовремя сбежать.

При этом он страстно влюбляется в замужнюю крестьянку Аксинью, настолько, что это чувство терзает его всю жизнь. Через тридцать (!) лет, в 1889 году, он напишет об этом повесть «Дьявол» и спрячет рукопись в обшивке кресла на двадцать (!) лет, чтобы жена не прочитала. (Она все-таки прочитает и устроит грандиозный скандал.) Внебрачный сын Толстого и Аксиньи — Тимофей — родится за два месяца до венчания Льва Николаевича и Сонечки.

Да что там говорить! У него были мысли и тетушке своей Александре Андреевне Толстой сделать предложение, хотя она была старше его на одиннадцать лет.

Были и другие возможные невесты. Факт тот, что не женился. Я долго размышлял: почему так вышло? И пришел к выводу, что тут дело не только и, может быть, не столько в «синдроме Подколесина». Он слишком ответственно подходил к этому вопросу. Именно потому, что понимал: он — единственный, кто может законно продолжить род своей семьи. Недаром одна из ранних его вещей называется «Семейное счастье». Он страстно хотел счастливой семейной жизни. Может быть, даже больше, чем стать знаменитым писателем.

К.Б./ Как бы Лев Николаевич ни открещивался в поздний период от «Войны и мира», «Анны Карениной» — он был великим художником! Он творил миры, в которых дышала, играла, страдала жизнь. Художнику такой величины было страшно стать жертвой неверного выбора. Его внутреннее «я» требовало совершенства самого большого для него произведения — его собственной судьбы. Желание совершенства в идеальной семье родилось из его сиротского детства. Из ощущения мелькнувшей материнской нежности — и вдруг угасшей. Из ощущения большого и решающего все отца — вдруг потерянного. Конечно, непривычно спуститься с созерцания Толстого как могучего старца и эпохальной фигуры и увидеть маленького мальчика, который впитывал жизнь как губка, у которого как на сознательном, так и на бессознательном уровне записывалось огромное количество деталей, и все окрашенные в яркие цвета. Со временем память мучила его этими воспоминаниями. Он же не создавал другой рай в своих фантазиях, он пытался реконструировать свой собственный потерянный рай.

Вы сами понимаете, что то, чего хотел Лев Николаевич, было изначально невыполнимо? Он хотел сотворить свою жизнь силой своего великого таланта. И его расстраивало, что расходный материал, не слова и выдуманные персонажи, а живые люди слишком строптивы и никак не встают «детальками» в его проект. Девушки все не стоят в одной позе, а вертятся.

Вот Арсеньева. Так вроде замирает — и хороша, и подходит. А как двинулась, так — противна! Досада берет. Помните письмо, которое он ей написал в ответ на ее рассказ о пышной церемонии коронации Александра II?

Для чего вы писали это? Меня, вы знали, как это продерет против шерсти. Для тетеньки (Т. А. Ёргольской. — К. Б.)? Поверьте, что самый дурной способ дать почувствовать другому: «вот я какова», это прийти и сказать ему: «вот я какова!»… Вы должны были быть ужасны, в смородине de tout beaut^[1] и, поверьте, в миллион раз лучше в дорожном платье.

Любить haute volee^[2], а не человека нечестно, потом опасно, потому что из нее чаще встречаются дряни, чем из всякой другой volee, а потому ваши отношения, основанные на хорошеньком личике и смородине, не совсем-то должны быть приятны и достойны… Насчет флигель-адъютантов — их человек 40, кажется, а я знаю положительно, что только два не негодяи и дураки, стало быть, радости тоже нет. Как я рад, что измяли вашу смородину на параде, и как глуп этот незнакомый барон, спасший вас! Я бы на его месте с наслаждением превратился бы в толпу и размазал бы вашу смородину по белому платью… Поэтому, хотя мне и очень хотелось приехать в Москву, позлиться, глядя на вас, я не приеду, а, пожелав вам всевозможных тщеславных радостей, с обыкновенным их горьким окончанием, остаюсь ваш покорнейший, неприятнейший слуга Гр. Л. Толстой.

Сколько в этом письме ярости и злобы! Не на нее он злится, он злится, что своим письмом она испортила его представление о женском идеале. Он как бы в ее лице на всех женщин обрушивается: «Ну что ж вы такие дуры, не понимаете, какой надо быть?!» Простите, но откуда? И почему женщина должна соответствовать чьему-то идеалу? Это, кстати, и Софью Андреевну на какое-то время потом «парализовало». Она долгий период пыталась стать идеалом для Льва Николаевича. Потом достаточно агрессивно выходила из этого состояния.

То же самое было со всеми остальными «невестами». Поначалу кого-то он пытался «воспитывать», то есть выправлять в них что-то. Потом осознавал, что все равно «выпирает», а со стороны это уже выглядело как конкретные ухаживания. Но не мог же он пойти против себя и предать такую сильную мечту? Поэтому девушки просто отправлялись «в отставку».

В современном мире эти его «бывшие» просто пожали бы плечами, поплакали и пошли бы дальше, к более простым и непривередливым женихам. Обидно, конечно, но, может, и к лучшему. А тогда все-таки порядки были другие, весь «свет» следил за ухаживаниями молодых людей за барышнями, ставки делались, партии заключались. Хотя уже «по любви» и чаще, чем по расчету, но все равно, каждую девушку судили по «репутации», и если кто-то из кавалеров «походил около, да в дом не зашел», девушка теряла часть своей ценности. И граф, таким образом, нанес ущерб ни в чем не повинным созданиям.

П.Б./ Я соглашусь с вами в том, что Толстой искал себе идеальную жену (кто из мужчин об этом не мечтает?), а женщина не обязана быть идеалом. Но это понимание к нашему брату приходит с жизненным опытом. Или не приходит — отсюда разводы.

Но вы совершаете характерную ошибку, в которую впадают не только обычные люди, которые интересуются этой семейной историей, но и профессиональные филологи. Вы пытаетесь объяснить поведение Толстого тем, что он был прежде всего великий писатель, создававший свои художественные миры и потому не способный разделять жизнь и литературу. Извините, но это все сводится к обывательской фразе: «Что делать? Он же был гений! Художник! Как трудно с ним было обычной женщине!»

Гений-то гений, но не только в литературе. Толстой был величайший психолог. Он видел людей насквозь, как рентген! У меня иногда бегут мурашки по коже, когда я читаю дневники Толстого. Вот его сын Илья вроде бы счастлив. Прекрасная жена, тоже Соня, много детей, свое имение. А Толстой пишет в дневнике, что Илья будет несчастен. И сравнивает себя с пауком, который прячется под лист до того, как пойдет дождь.

Толстой очень хорошо мог разделять литературу и жизнь. Арсеньеву с Тютчевой он «просчитал» сразу, что это — не то! Не «тянут» они на него! «Раздавит» он их! Но, как человек постоянно сомневающийся, он впутывается в какие-то с ними отношения, на что-то надеется… И наконец окончательно понимает: не то, не «потянут»!

В этом вся проблема.

К.Б./ Мне бы хотелось вам поверить, что Толстой прекрасно разграничивал вымысел и реальность, но вы упускаете тот момент, что человек, хорошо анализирующий поведение и характер других людей, легко считывающий какие-то только наметки их личности, может не удержать «собственного веса». Со стороны всегда виднее. Труднее — посмотреть на себя. Здесь мы с вами останемся каждый при своем, пожалуй.

Между Лизой и Соней

П.Б./ Хорошо, забыли о прежних «невестах» Толстого. Итак, Берсы. Однажды Толстой говорит своей сестре: «Машенька, семья Берс мне симпатична, если бы я когда-нибудь женился, то только в их семье». То есть ему, в сущности, не столь важно, на какой именно сестре Берс он женится, а важно, что это — семья Берс! «Модель» этой семьи его полностью устраивает.

Эти слова подслушала гувернантка детей его сестры Марии Николаевны и передала своей сестре, гувернантке детей Берс. Она сообщила эту информацию всей семье. И началось то, что началось…

Для семьи Берс Толстой был очень завидный жених. Боевой офицер, имеет награды. Помещик, которому принадлежит уже не только Ясная Поляна, но и большое имение скончавшегося брата Николая Никольское-Вяземское, родовое имение их отца. Знаменитый писатель, автор «Детства», «Отрочества», «Юности» и «Севастопольских рассказов». Родовитый граф. Не слишком богат, но и не беден.

На выданье — две сестры: Лиза и Соня. Но, по обычаям того времени, первой выйти замуж должна старшая сестра. К тому же Лиза по всем статьям вроде бы подходит графу. Умница, много читает, уже сотрудничает с Толстым в его журнале «Ясная Поляна». Красивая. Что еще нужно? Но Толстой с Лизой ведет себя абсолютно таким же образом, как и с Арсеньевой, и с Тютчевой. То есть весьма жестоко. Надежду девушке дает, а в дневнике пишет: «Лиза Берс искушает меня, но это не будет». Или так: «Боже мой! Как бы она была красиво несчастлива, ежели бы была моей женой».

Объясните мне, Катя, как можно быть «красиво несчастливой»? Как Анна Каренина или как Долли Облонская? Мы ведь помним, что «все несчастливые семьи несчастливы по-своему».

К.Б./ Странно, Павел, что вы задаете этот вопрос. Было бы логичнее мне спросить у вас, исследователя личности Толстого, что же это за код такой? Может, у него в дневниках есть градации несчастья, какие-то «эскизы» к «Анне Карениной»? С моей стороны эта фраза читается как взгляд художника на модель. «Спроектировал будущее: сидит у окна, в чепце, холодна и спокойна, отрывает взгляд от моей рукописи, смотрит на меня. Ни тени истерики, рука плавно опускает перо, на ее лице мучительная улыбка, за которой кроется ощущение глубокого несчастья, но нет — не выдаст его». В моих глазах так выглядит «красиво несчастлива». Несчастлива, но глубоко, не разрушая внешнего благополучия и как бы подчеркивая трагичность внутреннего внешним спокойствием. Но у меня с моим образом возникает диссонанс. Такой я Лизу представить не могу. А вы?

П.Б./ Не знаю. Но хочется воскликнуть: «Бедная Лиза! Она убедила себя в том, что любит графа».

Лиза сначала равнодушно относилась к сплетням (о том, что Толстой собирается сделать ей предложение. — П. Б.), но понемногу и в ней заговорило не то женское самолюбие, не то как будто и сердце, в ней пробудилось что-то новое, неизведанное. Она стала оживленнее, добрее, обращала на свой туалет больше внимания, чем прежде. Она подолгу просиживала у зеркала, как бы спрашивала его: «Какая я? Какое произвожу впечатление?» Она меняла прическу, ее серьезные глаза иногда мечтательно глядели вдаль…

Казалось, что ее разбудили от продолжительного сна, что ей внушили, навеяли эту любовь и что она любила не самого Льва Николаевича, а любила свою 18-летнюю любовь к нему.

Соня заметила в ней эту перемену и подсмеивалась. Писала на нее шуточные стихи и говорила:

— А Лиза наша пустилась в нежности. А уж как ей не к лицу.

И я приставала к Лизе:

— Лиза, скажи, и ты влюблена? Зачем ты вперед косу положила, прическу переменила? А я знаю, для кого, только не скажу.

Лиза добродушно смеялась, обращая в шутку мои слова.

— Таня, а идет мне эта прическа с косой? — спросит она меня.

— Да, ничего, — скажу я, принимая почему-то снисходительный тон.

(Т. А. Кузминская. «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне»)

В конце концов Толстой от Лизы «сбежал», как от Арсеньевой, только не за границу, а в Башкирию. Повод был. Два старших брата, Николай и Дмитрий, умерли от чахотки, причем с Николаем в его последние дни он жил в одном номере гостиницы. Толстой подозревал, что сам болен чахоткой (он покашливал). И хотя обследовавший его Андрей Евстафьевич Берс сказал, что чахотки у него нет, Толстой отправился в Башкирию, в степь, «на кумыс», — тогда это считалось средством от чахотки. Но по его дневнику понятно, что другой не менее важной причиной были ложные отношения с Лизой.

И скажу вам откровенно, Толстой в этой ситуации мне крайне неприятен, а Лизу жалко. Он пробудил в ней чувства, дал ей надежду, заранее зная, что «это не будет». То есть не женится…

Однажды Толстой привез к Берсам яснополянских крестьянских детей. Лиза их демонстративно не замечала, а Соня с ними играла и была очень ласкова.

Как вы говорили, «комбо»? Два фактора в одном? Вот и Соня оказалась таким «комбо». Вы сами напомнили, что Толстой вырос сиротой. Да, он потерял мать, когда ему не было и двух лет, он ее совсем не помнил. Отец скоропостижно скончался от удара, когда Лёвочке было 8 лет. Для сироты, который ищет себе жену, болезненным моментом является то, как его будущая невеста относится к детям.

Это один момент в пользу Сони.

Второй. Зачем он привез к Берсам крестьянских детишек? Не исключаю, что это был такой тест для двух сестер: как они воспринимают крестьян? Смогут ли наладить с ними отношения? Или будет барыня, которая станет морщить нос от крестьянского запаха. Соня этот тест прошла, Лиза — нет.

Но, согласитесь, вел он себя жестоко. А как женщины воспринимают такой мужской тип?

К.Б./ Ответить вам за всех женщин я не берусь. Но отмечу то, что бросилось мне в глаза в этом «типаже». Во-первых, как отмечала Т. А. Кузминская, Лев Николаевич был как бы везде, со всеми и всеми интересовался. Во-вторых, был участлив, хотел помочь тем, кто ущемлен в чем-то, любил детей. В-третьих, его не надо было специально развлекать, он сам себя развлекал и никогда не скучал. Был наблюдателен, оценивал и давал обратную связь. Например, когда взял девочек с собой в какую-то крестьянскую избу недалеко от Покровского и крестьянка показывала больного экземой малыша, а девочки ей давали советы, — он сообщил матери, какие у нее хорошие девочки. Или когда Соня не дала себя перенести на закорках через ручей Нилу Попову — и Лев Николаевич ее похвалил за это. Такой Большой Брат, к мнению которого хочется прислушаться и одобрение которого хочется заслужить. Каким образом в этом мужчине можно заподозрить жестокость? Девушки велись на его «проверки», не задумываясь, что решается их судьба.

П.Б./ Одним словом, Лиза тоже «не тянет». Не выдержит она жизни с ним. Несчастлива будет, красиво или некрасиво, уже не суть важно. Просто будет несчастлива. Он, соответственно, тоже.

Но кто же тогда остается, если он решил жениться непременно на ком-то из сестер Берс? Только Соня. Тане еще нет шестнадцати. Она его «соблазняет» (не специально, а может и специально, не знаю), она, будем откровенны, даже в детском возрасте была очень сексапильна, но он не этого прежде всего ищет.

Соня! Все сходится к ней!

Но тут у меня возникает вопрос. Если он, как глубокий психолог, сразу разгадал трех сестер, то его женитьба на Соне должна была стать результатом не душевного порыва, а веления рассудка. Столько перебрал «невест», всех «просчитал», от всех отказался, в том числе и от Лизы. Но тогда почему у него внезапно вспыхивает невероятная любовь к Соне? Ведь о любви к ней, причем какой-то сумасшедшей, на грани суицида, он начинает писать в дневнике, когда возвращается из Башкирии, и семья Берс по дороге к дедушке Исленьеву в село Ивицы заезжает в Ясную Поляну. И там происходит сцена, после которой можно сказать: «Участь его решена!»

Когда стало смеркаться, мать послала меня вниз разложить вещи и приготовить постели. Мы стелили всё с Дуняшей, горничной тетеньки (Т. А. Ёргольской. — П. Б.), как вдруг вошел Лев Николаевич, и Дуняша обратилась к нему, говоря, что троим на диванах постелили, а вот четвертой — места нет. «А на кресле можно», — сказал Лев Николаевич и, выдвинув длинное кресло, приставил к нему табуретку. «Я буду спать на кресле», — сказала я. «А я вам сам постелю постель», — сказал Лев Николаевич и неловкими движениями стал развертывать простыню. Мне стало и совестно, и было что-то приятное, интимное в этом совместном приготовлении ночлегов. Когда все было готово и мы пошли наверх, сестра Таня, усталая, свернувшись, спала на диванчике в угловой комнате тетеньки, мама́ беседовала с тетенькой и Марией Николаевной, а Лиза недружелюбно встретила нас глазами.

(С. А. Толстая. «Моя жизнь»)

Ух как мне нравится это место в мемуарах Софьи Андреевны! Все-таки она была незаурядной писательницей!

Всё — Лизы нет! Она потеряла жениха. Его отбила средняя сестра. С одной стороны, очевидно, что так, и вскоре Лиза пожалуется Тане: «Соня перебивает у меня Льва Николаевича. Разве ты этого не видишь?» Но с другой стороны, — кто кого соблазняет? Ведь Толстой ведет себя как опытнейший ловелас! Но мы точно знаем, что он не был ловеласом. У него были женщины, но все «купленные», в том числе, скажем прямо, и Аксинья. С другими женщинами Толстой был неловок, неконтактен. Откуда в нем это взялось?

Потом эта сцена в Ивицах, куда он приехал вслед за ними, и явно не к Лизе. Сцена, которая стала одним из самых «хитовых» мест в романе «Анна Каренина», где Лёвин на ломберном столике мелком начальными буквами объясняется Кити в любви.

«В. м. и. п. с. ж. н. м. м. с. и. н. с.», — написал Лев Николаевич.

— Ваша молодость и потребность счастья, — прочла я.

Сердце мое стучало так сильно, в висках что-то забилось, лицо горело, — я была вне времени, вне сознания всего земного, и я все могла, все понимала, обнимала все необъятное в эту минуту.

— Ну еще, — сказал Лев Николаевич.

«В. в. с. с. л. в. н. м. и. в. с. Л. З. м. в. с. Т.»

— В вашей семье существует ложный взгляд на меня и вашу сестру Лизу. Защитите меня вы с Таничкой, — быстро и без запинки читала я по начальным буквам.

(С. А. Толстая. «Моя жизнь»)

Какая яркая сцена!

Но, возвращаясь к вашим словам о «змеином» языке, который знали Соня и Толстой, как Гарри Поттер, я все-таки немножко развею этот миф. В комнате тогда находилась сама Танечка, пряталась под фортепьяно. И она потом писала, что граф подсказывал Соне отдельные слова. Думаю, это было так: он говорил одно слово, она добавляла второе и т. д. Будем честны, Катя, — невозможно прочитать такие две сложные фразы по начальным буквам. Это все равно, что читать мысли на расстоянии, а я в это не верю.

Но и это не суть важно. Важно, что в этой сцене был такой «интим»! Но опять у меня возникает вопрос: кто кого соблазнял?

К.Б./ Я отвечу сначала о «не-ловеласности» Толстого: «Откуда что взялось?» От природы. Это же в нас на уровне инстинкта. Интуиции. Ну почему обязательно кто-то должен кого-то соблазнять? Два человека, чувствующие симпатию друг к другу, ищут моменты близости. Мы ведь с вами уже проследили «закулисное» начало этой любви. Сонечка к тому времени уже чувствует, что влюблена в графа, но мучается моральными вопросами: «А как же Поливанов? А как же Лиза?» Она мучается этим, и ее повесть «Наташа» — тому свидетельство. А Лев Николаевич понимает, что хочет жениться у Берсов, но не хочет на Лизе, а Соня — что-то невообразимое! Сцена в Ясной Поляне и Ивицах — кульминация обретения обоюдного чувства. Они просто искали уединения и внимания друг друга.

Вы так не думаете?

«Наташа»

П.Б./ Я думаю о другом. Зачем она дала Толстому прочитать повесть «Наташа», о которой вы упомянули? Вы говорите: она уже влюблена в него. Согласен. Но он-то? Имейте в виду, Толстой не только имел дело с продажными женщинами и крестьянкой Аксиньей. Были у него и нежные влюбленности. В детстве — в Сонечку Колошину. В Любочку Иславину. Когда они с братом Николенькой ехали на Кавказ (вернее, плыли на лодке) и остановились в Казани, у молодого Толстого была короткая вспышка влюбленности в Зинаиду Молоствову, подругу его сестры Маши.

Соня об этом, положим, не знала, ведь она еще не читала его раннего дневника. Но! Вот девушка влюблена в мужчину. Писателя! И дает ему прочитать свою повесть, где он изображен в образе Дублицкого, причем довольно негативно. Повесть она потом уничтожила, но о ее содержании мы знаем из воспоминаний Кузминской.

В повести два героя: Дублицкий и Смирнов. Дублицкий — средних лет, непривлекательной наружности, энергичен, умен, с переменчивыми взглядами на жизнь. Смирнов — молодой, лет 23, с высокими идеалами, положительного, спокойного характера, доверчивый и делающий карьеру.

Героиня повести — Елена, молодая девушка, красивая, с большими черными глазами. У нее старшая сестра Зинаида, несимпатичная, холодная блондинка, и меньшая — 15 лет Наташа, тоненькая и резвая девочка.

Дублицкий ездил в дом без всяких мыслей о любви.

Смирнов влюблен в Елену, и она увлечена им. Он делает ей предложение; она колеблется дать согласие; родители против этого брака, по молодости его лет. Смирнов уезжает по службе. Описание его сердечных мук. Тут много вводных лиц. Описание увлечения Зинаиды Дублицким, разные проказы Наташи, любовь ее к кузену и т. д.

Дублицкий продолжает посещать семью Елены. Она в недоумении и не может разобраться в своем чувстве, не хочет признаться себе самой, что начинает любить его. Ее мучает мысль о сестре и о Смирнове. Она борется со своим чувством, но борьба ей не по силам. Дублицкий как бы увлекается ею, а не сестрой, и тем, конечно, привлекает ее еще больше.

Она сознает, что его переменчивые взгляды на жизнь утомляют ее. Его наблюдательный ум стесняет ее. Она мысленно часто сравнивает его с Смирновым и говорит себе: «Смирнов просто, чистосердечно любит меня, ничего не требуя от меня».

Приезжает Смирнов. При виде его душевных страданий и вместе с тем чувствуя увлечение к Дублицкому, она задумывает идти в монастырь.

Тут подробностей я не помню, но кончается повесть тем, что Елена как будто устраивает брак Зинаиды с Дублицким и много позднее уже выходит замуж за Смирнова.

(Т. А. Кузминская. «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне»)

Смирнов — это кадет Поливанов, с которым Соня тайно помолвлена. Зинаида — это Лиза. Наташа — это Таня. Елена — Соня.

И здесь у меня возникает «когнитивный диссонанс». Зачем, будучи влюбленной в Толстого, она дает ему читать повесть, где его как бы «казнит»? Ведь это пощечина! И это не только не логично, но и очень опасно. Она дает это читать уже признанному писателю, который является ее кумиром. Она что, была настолько уверена в художественных достоинствах этой повести? Почему тогда уничтожила? Второй вопрос: она не думала, что, прочитав такое, Толстой отвернется от нее и сделает предложение Лизе, как это и следует из повести?

У меня есть два взаимоисключающих предположения.

Или Соня была действительно до такой степени наивной девушкой, что сделала это без всякой задней мысли, просто — потому что попросил дать прочитать (но как-то же он узнал про повесть, она ведь ее не скрывала).

Или в ней до такой степени была развита женская интуиция, что она «просчитала» реакцию Толстого.

А реакция его была такой. Именно после прочтения «Наташи» он в дневнике признается, что «влюблен, как не верил, что можно любить». Именно этой повестью она разбудила в нем а) ревность и б) страстную любовь.

К.Б./ Павел! Сонечке в тот период 17 лет. Бывают, конечно, женщины, с юности патологически расположенные к коварству, но, если бы Соня Берс была бы такой, мы бы с вами уже давно это увидели. Но вы сами посвятили львиную долю нашей беседы описанию «милой девочки», в которой рано проснулось материнство. Не делайте из кошки тигрицу. Почему Соня решилась дать повесть графу? Об этом есть в воспоминаниях Кузминской. Танечка сетует, что Соня рассказала Льву Николаевичу о ее ссоре с Сашей Кузминским, говоря, что граф будет ее осуждать…

— Нет, — спокойно заметила Соня. — Ему все можно сказать, он все поймет. Он сказал, что Кузминский славный и серьезный малый. А потом я сказала ему, что писала в это время повесть, но еще не окончила ее. Он очень удивился и заинтересовался ею. И все говорил: «Повесть? Как же это вам в голову пришло, и какой сюжет вы избрали?»

— Описываю приблизительно нашу жизнь, — сказала я.

— Кому же вы даете читать ее?

— Я читаю ее вслух Тане.

— А мне дадите?

— Нет, не могу, — отвечала я.

Он спрашивал, «отчего?». Но я не сказала ему, что описываю и его, и оттого не даю. Он очень просил меня, но я стояла на своем.

Тут подошла к нам Лиза, и мы прервали разговор.

(Т. А. Кузминская. «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне»)

Вы по-прежнему уверены, что она пыталась провоцировать Льва Николаевича своей повестью?

Я думаю, дело было так. В Соне от рождения было заложено большое творческое начало. Она любила поэзию, литературу, любила сочинительство. Играя с младшими детьми, она наверняка выдумывала разные истории и сочиняла сказки. Она вела девичий дневник, в котором отчасти «развивала» свое литературное дарование. Она цитировала наиболее понравившиеся ей отрывки из чужих произведений и выучивала их наизусть (вспомним ее увлечение «Детством» Толстого). То есть литература составляла значительную часть ее жизни с детства. И когда в ней накопилось большое количество неразрешимых вопросов, она прибегла к классическому способу самопсихотерапии — арт-терапии. Собственно, все подростковое творчество — это арт-терапия. Способ выпустить наружу мучающие тебя вопросы, художественно их обработав и надев на себя «маску». Вот Сонечка и «выпускает» на бумагу все, что накопилось, — пишет повесть. В ней любовь к сестре Тане, противоречивые чувства по отношению к Поливанову, к Лизе и к графу. Но главное в ней — тупиковая ситуация в отношениях между Лизой и графом, ее привязанность к графу и чувство долга, жалость к Поливанову. В ее девичьей головке это все представляло собой шар с газом, который движется в хаотическом порядке. Долго находиться в таком состоянии опасно — чуть поднесешь спичку и рванет. Нельзя, чтобы рвануло — вспомним, как реагирует мама́ на истерику: «Это неприлично!» Тогда Соня расписала существующую ситуацию на бумаге и попыталась найти выход из нее. Вспомним, как она благоразумно все разрешила. Но это повесть, в ней ты можешь поступить по велению рассудка. Самое сильное переживание Елены оказалось не так просто разрешить: «Она в недоумении и не может разобраться в своем чувстве, не хочет признаться себе самой, что начинает любить его. Ее мучает мысль о сестре и о Смирнове. Она борется со своим чувством, но борьба ей не по силам». Борьба ей не по силам! Соня при всей своей рациональности была импульсивным человеком, именно по желанию сердца она сделала свой выбор в жизни.

Почему она рассказала Льву Николаевичу о повести и в итоге дала ее почитать? Потому что он литератор, ей все-таки хотелось перед ним… я бы назвала это «попавлиниться» (распустить свой хвостик), показать, что она тоже занялась литературой. Ей было приятно получить от него одобрение. Но сначала она испугалась, так как повесть-то интимная, там все читается прозрачно. Описывая графа, я думаю, она была честна в своих оценках. Вы знаете, что взгляд на предмет «влюбленными глазами» и рациональный взгляд — это разные вещи? Вот тогда она еще смотрела на него недостаточно «влюбленными глазами».

И, может быть, именно это — что героиня так разумно все устроила и жертвенно отказалась от своей любви к Дублицкому, повернуло сердце Толстого к Соне. Или вы будете убеждать меня, что соперничество не добавляет адреналин в кровь мужчины? А еще — эта ее прямота в описании его. Он пишет в дневнике по поводу повести: «Что за энергия правды и простоты!»

Вот такое сложное объяснение.

Не про тебя, старый черт!

П.Б./ Но давайте перечитаем дневник Толстого августа — сентября 1862 года.

23 августа. [Москва.] Не ел два дня, мучился зубами, ночевал у Берсов. Ребенок! Похоже! А путаница большая… Я боюсь себя, что ежели и это — желанье любви, а не любовь. Я стараюсь глядеть только на ее слабые стороны, и все-таки оно. Ребенок! Похоже.

24 августа. О Соне меньше думаю, но когда думаю, то хорошо.

26 августа. Пошел к Берсам пешком, покойно, уютно. Девичий хохот. Соня нехороша, вульгарна была, но занимает. Дала прочесть повесть. Что за энергия правды и простоты! Ее мучает неясность. Все я читал без замиранья, без признака ревности или зависти, но «необычайно непривлекательной наружности» и «переменчивость суждений» задело славно. Я успокоился. Все это не про меня. Труд и только удовлетворение потребности.

28 августа. Мне 34 года. Встал с привычкой грусти. Поработал, написал напрасно буквами Соне… Приятный вечер у Тютчевых. Сладкая успокоительная ночь. Скверная рожа, не думай о браке, твое призванье другое, и дано зато много.

29 августа. Пошел к Берсу, с ним в Покровское. Ничего, ничего, молчание… Не любовь, как прежде, не ревность, не сожаление даже, а похоже, а что-то сладкое — немножко надежда (которой не должно быть). Свинья. Немножко, как сожаленье и грусть. Но чудная ночь и хорошее, сладкое чувство… Грустно, но хорошо. Машенька говорит: ты все ждешь. Как не ждать.

30 августа. Дома обедал, заснул и потом к Берс. Соню к П<оливанову> не ревную; мне не верится, что не я. Как будто пора, а ночь. Она говорит тоже: грустно и спокойно. Гуляли, беседка, дома за ужином — глаза, а ночь!.. Дурак, не про тебя писано, а все-таки влюблен… Ночевал у них, не спалось, и все она. «Вы не любили», — она говорит, и мне так смешно и радостно.

31 августа. И утром то же сладкое чувство и полнота любовной жизни… К Тютчевым, закорузлые синие чулки. Как мне на них гадко. Кто-то заговорил, и мне показался ее голос. Крепко сидит… Не про тебя, старый черт!

7 сентября. Нынче один дома и как-то просторно обдумывается собственное положение. Надо ждать. Дублицкий, не суйся там, где молодость, поэзия, красота, любовь — там, брат, кадеты.

8 сентября. Пошел-таки к Берсам к обеду. Андрей Евстафьевич в своей комнате, как будто я что украл. Танечка серьезно строга. Соня отворила, как будто похудела. Ничего нет в ней для меня того, что всегда было и есть в других, — условно поэтического и привлекательного, а неотразимо тянет.

9 сентября. Она краснеет и волнуется. О Дублицкий, не мечтай. Начал работать и не могу. Вместо работы написал ей письмо, которое не пошлю. Уехать из Москвы не могу, не могу. Пишу без задней мысли для себя и никаких планов стараюсь не делать. Мне кажется, что я в Москве уже год.

До 3-х часов не спал. Как 16-летний мальчик мечтал и мучился.

10 сентября. На Кузнецкий мост и в Кремль. Ее не было. Она у молодых Горскиных. Приехала строгая, серьезная. И я ушел опять обезнадеженный и влюбленный больше, чем прежде… Надо, необходимо надо разрубить этот узел. Лизу я начинаю ненавидеть вместе с жалостью. Господи! помоги мне, научи меня. Опять бессонная и мучительная ночь, я чувствую, я, который смеюсь над страданиями влюбленных. Чему посмеешься, тому и послужишь. Сколько планов я делал сказать ей, Танечке, и все напрасно. Я начинаю всей душой ненавидеть Лизу. Господи, помоги мне, научи меня. Матерь божия, помоги мне.

11 сентября. С утра писал хорошо. Чувство так же сильно. Целый день, как и вчера. Не смел идти к ним… Устал. Какое-то физическое волнение.

12 сентября. Целый день шлялся и на гимнастике. Обедал в клубе. Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить. Я сумасшедший, я застрелюсь, ежели это так продолжится. Был у них вечер. Она прелестна во всех отношениях. А я отвратительный Дублицкий. Надо было прежде беречься. Теперь уже я не могу остановиться. Дублицкий, пускай, но я прекрасен любовью. Да. Завтра пойду к ним утром. Были минуты, но я не пользовался ими.

Я робел, надо было просто сказать. Так и хочется сейчас идти назад и сказать все и при всех. Господи, помоги мне.

13 сентября. Каждый день я думаю, что нельзя больше страдать и вместе быть счастливым, и каждый день я становлюсь безумнее. Опять вышел с тоской, раскаянием и счастьем в душе. Завтра пойду, как встану, и все скажу или застрелюсь.

14 сентября. 4-й час ночи. Я написал ей письмо, отдам завтра, то есть нынче 14. Боже мой, как я боюсь умереть. Счастье, и такое, мне кажется невозможно. Боже мой, помоги мне.

Конечно, это выборка из дневника, здесь только то, что касается Сони. Но объективно — именно она становится главной темой записей этого времени. Именно она занимает все его мысли. При этом он продолжает навещать Тютчевых. Но очевидно, что он уже влюблен в Соню. Об этом, в частности, пишет автор прекрасной книги «Любовь в жизни Толстого» Владимир Жданов: «Прежде всего поражает темп, в котором развиваются события. Шесть лет тому назад, когда Лев Николаевич собирался жениться на Арсеньевой, он несколько месяцев потратил на изучение ее характера и предъявлял к ней самые высокие требования. Теперь же все произошло в несколько недель».

И, скажу вам откровенно, мне немного обидно за Толстого! Он так долго выбирал себе невесту. Он так ответственно к этому подходил. И вдруг — простите! — какая-то дочь московского врача положила его на лопатки за три недели! И — как? Дав ему прочитать свою повесть. То есть победила его на его же поле.

К.Б./ А я смотрю на эти записи Льва Николаевича, и мне, в отличие от вас, радостно за него! Во-первых, он испытал такое чувство, которое не вмещалось в его привычно-отведенное для подобного чувства пространство. Во-вторых, он встретил женщину, которую не смог логически объяснить. В-третьих, все его мучения закончились взаимной любовью. Мне трепетно смотреть, как теплое ощущение себя рядом с женщиной побеждает страх и уверенность в невозможности любить. Такие моменты в жизни человека неповторимы.

П.Б./ Еще раз обратимся к дневнику Толстого. Как он описывает свое сватовство.

16 сентября. Сказал. Она — да. Она как птица подстреленная. Нечего писать. Это все не забудется и не напишется.

17 сентября. Жених, подарки, шампанское. Лиза жалка и тяжела, она должна бы меня ненавидеть. Целует.

18 сентября. Утром работал, потом у ней… Растрепанная. Обед без Лизы. Объяснение с Андреем Евстафьевичем. Поливанов. Она не просто целует, тяжело.

19 сентября. Я спокойнее. Утро проспал… Шлянье без цели, 5½ у них. Она тревожилась. Лиза лучше, вечер, она говорит, что любит.

20, 21, 22, 23, 24 сентября. [Москва — Ясная Поляна.] Непонятно, как прошла неделя. Я ничего не помню; только поцелуй у фортепьяно и появление сатаны, потом ревность к прошедшему, сомненья в ее любви и мысль, что она себя обманывает.

Интересно — правда? Записи в дневнике Толстого расходятся с воспоминаниями Софьи Андреевны. У нее — он делает ей предложение руки и сердца, передав ей в руки письмо, написанное заранее. У него гораздо проще: «Сказал. Она — да». В реальности было написано два варианта письма. Оба они опубликованы в 83-м томе Полного собрания сочинений, писем и дневников. Первое, не отданное, было написано 9 сентября, второе — отданное — 14 сентября. Вот как это описывает Софья Андреевна:

В столовой пили чай и кормили голодных кадет. Лев Николаевич был весь день у нас, и теперь, выбрав свободную от посторонних глаз минутку, вызвал меня в комнату моей матери, где в то время никого не было.

— Я хотел с вами поговорить, — начал он, — но не мог. Вот письмо, которое я уже несколько дней ношу в кармане. Прочтите его. Я буду здесь ждать вашего ответа.

Я схватила письмо и стремительно бросилась бежать вниз, в нашу девичью комнату, где мы жили, все три сестры…

Письмо я хорошенько и не прочла сразу, а пробежала глазами до слов: «хотите ли вы быть моей женой», и уже хотела вернуться наверх к Льву Николаевичу с утвердительным ответом, как встретила в дверях сестру Лизу. Она набросилась на меня с вопросом:

— Ну, что?

— Le compte m’a fait la proposition^[3], — отвечала я быстро и невесело.

Раздался страшный, раздирающий душу крик. Лиза бросилась на свою постель и начала рыдать. С ней сделалась истерика…

В это время пришла моя мать и сразу поняла, в чем дело. Она напала на мою сестру, бранила ее за глупые истерики и, взяв меня решительно за плечи, толкнула в дверь и сказала:

— Иди к нему и скажи свой ответ.

Расстроенная всей этой сценой, я вбежала в комнату матери наверху и быстро подошла к Льву Николаевичу. Он стоял, опять прислонившись к печи, в углу комнаты, и, когда я подошла к нему, он схватил мои обе руки и спросил меня: «Ну что?» — «Разумеется, да», — ответила я.

(С. А. Толстая. «Моя жизнь»)

Каких «голодных кадет» кормили в этот день в доме Берсов? Брата Сони Александра и его друга Поливанова. И получается, что Толстой выбрал момент для предложения в тот день, когда в доме был Поливанов. В своих воспоминаниях Софья Андреевна пишет, что второй после истерики Лизы была истерика Поливанова, и тоже в девичьей комнате. Поливанов неоднократно упоминается в дневнике Толстого, и хотя он пишет, что не испытывает ревности к нему, но это, очевидно, не так. Потом этот Поливанов будет еще и держать венец над головой Сони во время венчания, и Софья Андреевна напишет в мемуарах: «Поливанов испил чашу до дна».

Все это напоминает «любовный роман», но если так и было на самом деле, то это очень жестоко и с его, и с ее стороны. Не только в отношении Лизы, но и в отношении этого мальчика.

Вы согласны?

К.Б./ Да, согласна. Но как иначе? Вы видите какой-то другой выход, который бы расставил все по местам? Кто-то все равно страдает, если в делах любви замешаны более двоих. Но что «испил чашу до дна» — это всегда лучше, чем «недопить» ее и мучиться этим незавершенным психологически действием всю жизнь. Недаром в народном свадебном обряде перед венцом специально приглашают плакальщиц. Чтобы прошлое было «выплакано» до конца и все родные, которые расстаются друг с другом, смогли бы погоревать от души, а потом начать новую жизнь без слез.

Сатана

П.Б./ А теперь главный вопрос, на который у меня нет ответа. Что за «сатана» появился в комнате, когда Соня и Лев Николаевич впервые целовались возле фортепьяно? Поразительно, но Толстой пишет об этом в дневнике так просто, как если бы он писал: «В этот момент в комнату вошла Танечка».

А может, Танечка и вошла? Она же его «соблазняла», как следует из его дневника. Но это, конечно, слишком вольное и скорее всего неверное предположение. Но вот что безусловно. У Достоевского сатана — это всегда мужчина. Будь это черт, который искушает Ивана Карамазова, или Антихрист в «Легенде о Великом Инквизиторе». Это всегда лицо мужского пола. У Толстого дьявол — это женщина. В повести «Дьявол» это — Степанида, прототипом которой была Аксинья Базыкина. Но при этом у нее как бы «андрогинное» имя: Степанида. Интересно, что прототипом казачки Марьяны в повести «Казаки» была женщина с именем Соломонида. Марьяна-Соломонида искушает князя Оленина (прототип — сам Толстой), Степанида-Аксинья искушает молодого помещика Иртенева (тоже Толстой). Фамилия Оленин, на мой взгляд, «говорящая». Свое влечение к Аксинье Толстой в дневнике называл «чувством оленя». Знаете, что бывает с оленями, когда у них начинается «гон», брачный период? У них глаза наливаются кровью, они бьются друг с другом за самку и т. д.

Только так, косвенным образом, я могу объяснить странное появление «сатаны». И это страшно, потому что это самое начало их семейной жизни.

К.Б./ А мне было бы страшно глубоко входить в этот вопрос. Но вполне может статься, что ничего мистического в этом нет. Например, просто появился, то есть вошел в комнату, кто-то, кого он мог в сердцах так назвать. Слишком буднично, в перечислении (почти «через запятую») упоминается этот «сатана». Или, может быть, это связано с тем, что Толстой воплощал искушение, которое источает женщина, в образе «дьявола». Тогда это может быть и так: поцелуй у фортепьяно, а потом дикая похоть. Поцелуй вызывает сексуальное желание. И вот — появился «сатана».

П.Б./ Катя, мы так серьезно с вами обо всем этом рассуждаем… Можно я расскажу вам одну смешную историю из своей молодости. Когда я учился в Литературном институте, историю русской литературы XIX века у нас читал замечательный пушкинист Михаил Павлович Еремин. И вот однажды он рассказывал о том, как по-разному пушкинисты относятся к Наталье Гончаровой. Многие ее осуждают: не так себя вела, не понимала, с каким гением она живет. И Михаил Павлович пошутил: «Бедный Пушкин! Зачем он женился на Гончаровой? Ему нужно было жениться на пушкинисте».

Вот и мы с вами… Бедный Лев Николаевич! Были бы мы рядом с ним, мы бы всё ему объяснили: как ему относиться к поведению Сонечки, как им строить их дальнейшую жизнь.

Но что делать, если история их семейной жизни так интересует современных людей, особенно женщин? Значит, в этой семейной истории есть что-то важное для нас, современных людей?

К.Б./ В каждой семейной истории, мне кажется, есть что-то важное для нас.

Ранний дневник

П.Б./ Продолжаем разговор. И снова — дневник Толстого.

В день свадьбы страх, недоверие и желанье бегства. Торжество обряда. Она заплаканная.

Накануне свадьбы Соня тоже пребывает в состоянии такого «сна», и это понятно: она сделала серьезный и смелый для 18-летней девушки выбор.

Возили меня по магазинам, и я равнодушно примеряла белье, платья, уборы на голову. Приходил Лев Николаевич, и его волнение, поцелуи, объятия и прикосновения нечистого, пожившего мужчины страшно смущали меня и заражали дурным чувством. Я была вся как раздавленная; я чувствовала себя больной, ненормальной. Ничего не могла есть кроме соленых огурцов и черного хлеба…

(С. А. Толстая. «Моя жизнь»)

И Толстой не в лучшей форме. Утром, в день свадьбы, заявился к Берсам, прошел в комнату невесты, хотя это было серьезным нарушением традиций. Сказал ей, что не спал всю ночь, допытывался, любит ли она его на самом деле и не лучше ли им сейчас разойтись. Потом оказалось, что у него нет новой рубашки для венчания. Рубашка нашлась, и венчание состоялось. Толстой ведет себя опять как Подколесин, — словно ищет путей бегства.

Но главное — накануне женитьбы он дал Сонечке прочитать свой дневник. А там — вся правда о его прежних женщинах, и об Аксинье в частности.

На нее это произвело ошеломляющее впечатление!

Помню я, как меня потрясло чтение дневника Льва Николаевича, который он мне дал из излишней добросовестности прочесть до свадьбы. И напрасно. Там он описывал и свою связь с Аксиньей, бабой Ясной Поляны. Я пришла в ужас, что должна жить там, где эта баба. Я плакала ужасно, и та грязь мужской холостой жизни, которую я познала впервые, произвела на меня такое впечатление, что я никогда в жизни его не забыла.

(С. А. Толстая. «Моя жизнь»)

Да, я тоже считаю это ошибкой Толстого. Но, заметьте, даже Софья Андреевна, когда писала эти мемуары много лет спустя, понимала, что он сделал это «из излишней добросовестности». То есть из-за повышенной совестливости.

Могла бы это оценить!

С другой стороны, ну что здесь такого? Барин вступил в связь с крестьянкой в своем имении. Это было сплошь и рядом. У отца Льва Николаевича тоже был внебрачный сын от горничной, и все братья Толстые об этом знали, и он был у них кучером. А вспомните роман Пушкина «Дубровский». У помещика Троекурова все крестьянские дети в его усадьбе были на него похожи. Пушкин, конечно, смеется, утрирует, но такая была традиция — что с этим делать?

Почему такой шок? И почему на всю жизнь?

К.Б./ Возвращаясь к вашей мысли, что были бы мы с вами рядом с Львом Николаевичем, мы бы ему всё разъяснили… И про стресс, возникший от ситуации со сватовством и принятым в итоге решением, и про дневник, который даже из добрых побуждений не стоило давать юной невесте перед свадьбой.

Как была бы хороша жизнь, если бы мы всё знали заранее и обходили бы канавы и выбоины стороной. Толстой, действительно, подложил настоящую «бомбу» в самое основание их семейной жизни своими дневниками и видимыми сомнениями. Вот вы говорите: «Ну что здесь такого?» Что такого в том, что у Толстого до свадьбы был «классический» опыт отношений с женщинами, как был у большинства дворян XIX века? Можно сказать, что это все — обычное дело. Только это «обычное дело» не имело никакого отношения к тому, что росло внутри Сонечки. Что она себе воображала, чего она хотела в этой жизни. Девочек же в это время воспитывают в нравственной чистоте. И тут она спотыкается о реальность, грубую и отвратительную. Вообще такое положение вещей — несправедливо, и знать об этой несправедливости не значит принимать ее и потворствовать ей.

Конечно, когда она согласилась выйти замуж за Льва Николаевича, она понимала, что он человек с прошлым, но он, дав ей дневники, дал ей видимое прошлое. Соню не могло не задеть и то, что он писал про Аксинью как про жену и что «влюблен как никогда в жизни». В восемнадцать лет девушки впечатлительны. И Соня не только придает большое значение этим признаниям, но она их воспринимает как имеющие силу в настоящем. То есть описание того, что было несколько лет назад, она видит так, будто это происходит у нее перед глазами. Такие картины не забываются!

Дормез

П.Б./ Ох, мне кажется они стоили друг друга! Он, с его гипертрофированной совестливостью, и она, с ее гипертрофированным представлением о «чистоте». Ему бы попроще невесту, а ей бы попроще жениха. Но тогда о их совместной жизни не было бы написано столько статей и книг. Да и гениальных сцен в «Анне Карениной» о любви Лёвина и Кити не было бы. Мне вообще иногда закрадывается в голову опасная мысль. Не было ли это такой художественной игрой? Ведь и в нем, и в ней была бездна артистизма!

Но вернемся к прозе жизни. После венчания «молодые» тем же вечером отправились в Ясную Поляну, для чего Толстой купил специальную карету, «дормез», в которой можно было ночевать, принимая горизонтальное положение. В карете произошла первая брачная ночь. Говорить об этом вроде бы неделикатно. Но… Толстой написал об этом в своем дневнике, а Софья Андреевна в своих мемуарах, которые создавались спустя более сорока лет. Толстой эту запись в дневнике сохранил, хотя понимал, что дневники его будут опубликованы. Софья Андреевна тоже сделала этот сюжет, как сказали бы сегодня, «достоянием гласности». Таким образом оба вынесли это на всеобщее обсуждение.

Итак…

ОНА:

После Бирюлева, да еще и на станции, началось то мучение, через которое проходит всякая молодая жена. Не говорю про ужасные физические боли, один стыд чего стоил! Как было мучительно, невыносимо страдать! Какое вдруг проснулось новое, безумное, хотя безотчетное чувство страсти, спавшей в молодой, не сложившейся еще девочке. Хорошо, что было темно в карете, хорошо, что мы не видали лиц друг друга. Я только близко, близко чувствовала его дыхание, порывистое, частое, страстное. Все его сильное, могучее существо захватывало меня всю — покорную, любящую, но подавленную мучительными болями и невыносимым стыдом.

(С. А. Толстая. «Моя жизнь»)

ОН:

В карете. Она все знает и просто. В Бирюлеве. Ее напуганность. Болезненное что-то. Ясная Поляна. Сережа разнежен, тетенька уже готовит страданья. Ночь, тяжелый сон. Не она.

(Л. Н. Толстой. Дневники)

Послушайте, Катя! Дочь врача. «Все знает и просто». Почему же она делает из этого какую-то «страшилку»? И это пишет не восемнадцатилетняя Соня, а Софья Андреевна в 1904 году. Наверное, я в этом что-то не понимаю?

К.Б./ Откуда вам понять психологическое состояние девушки в первую брачную ночь? Бо́льшая доля того ощущения, из которого складывается «страшная история» — это чистая психология. И где-то одна пятая — это физиологические болевые ощущения. От этого вы никуда не уйдете. Я рискну предположить, что с кадетом Поливановым, случись им стать мужем и женой, психологических страданий было бы у Софьи Андреевны меньше. Здесь — комплекс различных обстоятельств.

Во-первых, Соня, как мы это уже видели по ее воспоминаниям и картинам ее дозамужней жизни, не получила практически никакого сексуального образования. Вряд ли папа́ рассказывал девочкам, откуда берутся дети, или показывал медицинские картинки. И, уж конечно, девочки не помогали акушерке при маминых родах. Тот факт, что Соня была дочерью врача, не дает нам права утверждать, что она знала подробности половых отношений между мужчиной и женщиной (механическую сторону). Тем не менее я не вижу большой загадки в том, что «она все знает». Оставьте юношу и девушку на необитаемом острове, и они очень быстро сообразят, что к чему. Помните, как в фильме «Голубая лагуна»?

Во-вторых, и это важный момент, в Соне не было страстности. Она была не развита в этом. Чувственность начала пробуждаться в ней вот в эти первые ночи, но в такой дьявольской смеси со стыдом, неловкостью, что скорее пугала, чем привлекала ее.

В-третьих, граф был кумиром ее детства. Она смотрела на него до свадьбы снизу вверх. Как раз близость первой ночи позволила ей начать перестройку этого взгляда, хотя бы в физическом отношении. Но это ведь непросто: любая перестройка внутри человека происходит с болевым эффектом.

Ну и наконец — Лев Николаевич был в физическом смысле рослым, крепким мужчиной, а она — «неразвитой» (это ее личное определение) девушкой, только-только вылупившейся из детства. Физически маленькой, хрупкой. Близость мужчины, с сильными руками, мощным телом, запахом табака, резкими страстными движениями — этого ли ждала ее нежная романтическая натура? Да, реальность оказалась грубее фантазии.

Не она?

П.Б./ Подведем итоги. Последняя фраза в дневнике Толстого, где он пишет о своей женитьбе: «Не она». И опять, как в случае появления сатаны, у меня нет объяснения этих слов. Что значит «не она»? Что она не та женщина, о которой он мечтал, которую искал, отказываясь от прежних «невест», в том числе и от Лизы Берс? Эта фраза написана уже в Ясной Поляне, куда он привез молодую жену. «Не она». То есть ошибся? Совершил глупость?

К.Б./ Не могу ответить на этот вопрос. Вы лучше меня знаете Толстого. Всё ему чего-то хотелось другого. Вроде бы женился по любви, молоденькую привез в свое имение, такую чистую, любящую, заботливую, уступчивую, услужливую, хозяйственную. И все равно «не она»! Не угодишь ему никак! Одно ясно. Трудно придется Софье Андреевне в семейной жизни.

П.Б./ Это да! Но и ему тоже.

Примечания

1

Очень красивый, совершенный (фр.).

2

Высокое положение (фр.).

3

Граф сделал мне предложение (фр.).