Проблема наблюдателя. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 19

Павел Амнуэль

Научно-фантастические детективные повести, главным героем которых является полицейский эксперт, расследующий преступления. Одни преступления имеют объяснения с точки зрения многомирия, другие – связаны с новыми научно-фантастическими идеями.

Дизайнер обложки Изя Шлосберг

Редактор Л. И. Моргун

© Павел Амнуэль, 2022

© Изя Шлосберг, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0056-2504-5 (т. 19)

ISBN 978-5-0056-1581-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Павел Амнуэль

_{Собрание сочинений в 30 книгах.}

_{Книга 19.}

ПРОБЛЕМА

НАБЛЮДАТЕЛЯ

Содержание

П. Амнуэль. Предсказанному — верить!

Чисто научная экспертиза

Дело об аневризме

Проблема наблюдателя

Песчинка

Дело о дурном взгляде

Короткий отпуск

^{Все права на электронную версию книги и её распространение принадлежат автору — Павлу Амнуэлю. Никто не имеет право каким-либо образом распространять или копировать этот файл или его содержимое без разрешения правообладателя и автора.}

© Амнуэль П. Текст, 2022

© Шлосберг И. Обложка, 2022

^{Павел Амнуэль.}

Предсказанному — верить!

Когда заканчивается календарный год и начинается новый, принято подводить итоги и намечать планы. Экономисты сводят годовой баланс и обсуждают бюджет, ученые подсчитывают число новых открытий, инженеры — изобретений, политики… Впрочем, не будем о плохом.

Астрологи дают прогнозы на Новый год, но не любят вспоминать о том, что предсказывали год назад. Правда, тунисский астролог Хасан аш-Шарани гордится: год назад он предсказал смерть Ясера Арафата. Правда, десятки других астрологов уже предсказывали кончину Арафата — впервые на моей памяти палестинского лидера «похоронили» еще в 1995 году. Желающие могут записать на листке бумаги и проверить: аш-Шарани заявляет, что в 2005 году умрут папа римский Иоанн Павел II и Саддам Хусейн, произойдут покушения на Джорджа Буша и Махмуда Аббаса, случится серия терактов в европейских странах, и еще до палестинских выборов будет совершен крупный теракт в Тель-Авиве. Очень надеюсь, что и на этот раз большая часть астрологических прогнозов окажется неверной.

Свои прогнозы у футурологов. Им, как политикам и астрологам, приходится сейчас объяснять, почему они ошиблись, предсказывая то, что так и не случилось (или случилось — но с противоположным знаком) в прошедшем году.

У писателей-фантастов своя система подсчетов. Очень они не любят называть в своих произведениях конкретный год — наверняка это будет ошибкой. Гарри Гаррисон писал полвека назад в замечательном романе «Подвиньтесь! Подвиньтесь!» о том, как тяжко будет жить американский народ в восьмидесятых годах ХХ века — жуткая перенаселенность, продуктов не хватает, люди голодают… И это в самой богатой стране мира! Ну, ошибся — то есть, ошибся не в принципе (проблема перенаселенности еще может оказаться актуальной в каком-то далеком будущем), а в конкретной дате. И Джордж Оруэлл ошибся в дате — впрочем, он вообще не думал о сроках, когда писал свой роман «1984», назвал достаточно отдаленное от своего 1948 года время, просто переставив цифры.

Фантасты не любят указывать время действия (разве что туманно: «В XXI веке»), что, однако, не делает их прогнозы менее точными. Прогностическая фантастика правильно предсказывает будущие открытия и изобретения, и каждый год сбывается то или иное предсказание, сделанное много лет назад. Жизнь сама устанавливает сроки. В прошедшем году список сбывшихся фантастических прогнозов существенно пополнился.

* * *

Лет сорок назад вышел из печати научно-фантастический рассказ румынского писателя Раду Нора «Живой свет». Идея была чрезвычайно смелой по тем временам: в будущем вычислительные машины будут изготовлять из живых молекул, работать эти компьютеры смогут быстрее человеческого мозга, а выглядеть… Да никак они не будут выглядеть — просто банка с прозрачной жидкостью.

В 2004 году сотрудники научно-исследовательского института Вейцмана в Реховоте создали компьютер, способный производить 330 триллионов вычислительных операций в секунду — компьютер этот работает более чем в сто раз быстрее, чем самые лучшие современные процессоры.

Такой скорости расчетов ученым удалось добиться, применив вместо обычных электронных схем живые молекулы — в точности так, как это было описано в рассказе Раду Нора. В компьютере реховотских ученых работают ферменты и молекулы ДНК. В представленном ими устройстве одна-единственная молекула ДНК играет роль средства ввода данных и одновременно — источника питания.

Идея использовать ДНК для обработки и хранения информации впервые получила практическое воплощение в 1994 году: тогда калифорнийский ученый использовал ДНК в пробирке для решения простой математической проблемы. После этого сразу несколько групп предприняли попытки создать ДНК-компьютеры, но все они использовали в качестве источника питания для этой биомашины не ДНК, а молекулу АТР.

Израильтяне — первые, кто использовал ДНК и в качестве источника питания, и в качестве «программного обеспечения».

Роль «железа» играют ферменты. Простые вычислительные операции являются побочным продуктом реакций ДНК и ферментов. Управление компьютером ученые осуществляют, контролируя состав молекул ДНК.

Снаружи это устройство выглядит всего лишь каплей прозрачной жидкости в пробирке. Как и описывал румынский фантаст.

* * *

В дальний космос — к планетам Солнечной системы — сегодня летают лишь автоматические исследовательские станции. Посылать человека на Марс или Венеру люди пока не могут — слишком дорого и очень небезопасно. Однако в скором будущем к планетам, а может, и к звездам полетят биологические объекты — киборги, впервые описанные писателями-фантастами еще полвека назад (например, в рассказе Клиффорда Саймака «Маскировка»).

Созданием киборгов для исследования космоса займется созданная в 2004 году организация: Institute for Cell Mimetic Space Exploration (CMISE) — Институт квазибиологических космических исследований. Институт создан при Калифорнийском университете Лос-Анджелеса под эгидой NASA.

Термин Cell Mimetics (клеточная мимикрия) был избран вследствие тесной интеграции аэрокосмических, микробиологических и нанотехнологий. Устройства, над созданием которых будут работать в Лос-Анджелесе, уже получили название «labs on a chip», то есть «однокристальные лаборатории». Они смогут, например, определять наличие в окружающей среде химических веществ и бактерий. Это качество пригодится для поиска жизни на других планетах. Ученые намерены использовать в будущих аппаратах живые клетки, дополненные так называемыми MEMS-сервоприводами. Размеры таких устройств будут в тысячу раз меньше диаметра человеческого волоса.

Создание «однокристальных лабораторий» — первый этап в конструировании киборгов. Предстоит еще вырастить из скопления клеток ткани, органы и целые организмы. Для этого нужно, чтобы клетки были связаны друг с другом прочными биологическими и информационными связями. Ученые CMISE ищут пути моделирования таких связей, превращающих простые биологические объекты в более сложные, обладающие новыми качествами. Возможно, в результате этих исследования человек получит новые принципы организации коммуникаций и управления.

Сотрудники CMISE заняты исследованиями в четырех направлениях: энергетика, метаболика, систематика и космонавтика микроспутников.

Сотрудники департамента энергетики будут разрабатывать миниатюрные источники питания для микрокиборгов. Отделение метаболики сосредоточится на использовании клеток и MEMS-механизмов для мониторинга и управления клетками. Системщики объединят достижения своих коллег в комплексы более высокого уровня. Студенты университета штата Аризона займутся конструированием микроспутников весом не более полукилограмма, предназначенных для испытаний технологий Cell Mimetic в космическом пространстве.

* * *

«Вообразите бомбу, которая убивает только белых с рыжими волосами, — предлагает американский ученый Том Хартман, опубликовавший в 2004 году статью „Генетически модифицированная бомба“. — Или людей небольшого роста. Или арабов. Или китайцев. Теперь представьте, что эта новая бомба может быть где-нибудь сброшена, и в пределах дней, недель или месяцев она убьет на планете каждого человека, соответствующего профилю бомбы, хотя остальные останутся в живых».

И дальше:

«Эта бомба могла бы сработать тихо — никто бы не понял, кто и где ее сбросил. Никто бы не заметил, что ее вообще задействовали, пока жертвы не начали бы умирать в массовом порядке. Кто же мог додуматься до такого? Один из этих людей Пол Вулфовиц, другой Вильям Кристол».

О ком идет речь? Вулфовиц — первый заместитель министра обороны США, Кристол — один из ведущих американских политических аналитиков. Они создали в 2004 году проект «Новый американский век» и написали доклад «Перестройка обороны Америки: стратегия, силы и ресурсы нового столетия».

Вулфовиц и Кристол предложили Пентагону подумать о войне с применением генов. Генетическая бомба, если она будет создана, сделает обычные войны быссмысленными.

Как с помощью генетического оружия уничтожить всех китайцев или арабов? Ведь ученые утверждают: нет гена, свойственного определенной расе. Да, но есть множество генов, формирующих приметы, по которым мы ту или иную расу идентифицируем. Это — структура и цвет волос, кожа и цвет глаз, форма носа, предрасположенность или невосприимчивостью к заболеваниям…

Что случится, если вирусы или бактерии, инфицирующие только специфический тип человека, начнут убивать? Ученые, политики и военные лишь сейчас всерьез задумались над этим вопросом. Фантасты, однако, уже успели не только «создать» генетическую бомбу, но и понять последствия ее применения. Вот еще одна цитата — не из доклада Вулфовица и Кристола, а из фантастической повести «Взрыв» (П. Амнуэль, 1986):

«Речь, в общих чертах, шла о создании варианта так называемой „генетической бомбы“ — медленного поражения противника путем влияния исподволь на генетический фонд… Кирман работал над генетической бомбой, способной погубить население страны так, что противник и не заподозрит вмешательства извне… Это будет бескровная, спокойная и, если хотите, мирная война, где нет даже агрессора, потому что спустя годы после запуска процесса кто сумеет найти начальный импульс, кто разберется в первопричинах взрывного увеличения числа раковых заболеваний?»

И еще:

«Я не знаю ни одного открытия или изобретения в военной области, которое не нашло бы применения. Генетическую войну допустить нельзя, но я понял это лишь сейчас. И понял, что необходимо делать»…

Герой повести «Взрыв» это понял. Поймут ли это американские военные, прежде чем запустят генетическую бомбу в серийное производство?

* * *

Станислав Лем много лет назад написал радиопьесу «Существуете ли вы, мистер Джонс?». Описана там трагедия гонщика, который потерял в автокатастрофах практически все части своего тела и получил взамен искусственные — ноги, руки, желудок, печень, сердце… Фирмы, поставлявшие искусственные органы для пересадки, пытались объявить мистера Джонса своей собственностью. Не получилось — ведь мозг у бывшего гонщика остался свой, а это самое главное.

Когда фантасты писали о киборгах — людях с замененными искусственными органами, — никто все-таки не покушался на мозг. «Мыслю, следовательно, я человек», — так можно перефразировать известное высказывание Декарта.

Похоже, скоро настанет время, когда уже и мозг будут заменять, протезировать, как сейчас протезируют сердечные клапаны. На этом пути сделан первый шаг — в университете Южной Калифорнии специалисты создали в 2004 году искусственный гиппокамп — кремниевый чип, выполняющий функции участка мозга, отвечающего за эмоциональные реакции и частично за память.

Когда повреждается гиппокамп, человек начинает страдать эпилепсией и слабоумием (у больных болезнью Альцгеймера поврежден именно гиппокамп). Одним из следствий повреждения гиппокампа является нарушение памяти, приводящее больного к неспособности хранить новые воспоминания. Калифорнийские ученые сконструировали электронный чип, который способен выполнять те же функции, что гиппокамп. Удалив поврежденную область мозга и поставив на ее место электронную схему, врачи надеются лечить эпилепсию и болезнь Альцгеймера.

Работы по созданию протеза заняли около 10 лет. Сначала была построена математическая модель работы гиппокампа, затем на ее основе сконструирована соответствующая микросхема, и, наконец, обеспечена связь полученного чипа с головным мозгом. Поскольку ученые не понимали, как именно гиппокамп кодирует информацию, они попросту скопировали его поведение у подопытных крыс, фиксируя миллионы внешних раздражителей и соответствующие им выходные сигналы. Микросхему не предполагается имплантировать непосредственно в мозг — чип будет располагать на поверхности черепа пациента, а с мозгом соединен посредством множества электродов, собранных в два пучка.

* * *

В начале шестидесятых в фантастике принято было придумывать способы борьбы с тогдашним кошмаром — мегатонной водородной бомбой. Один из способов предложил советский писатель Владимир Савченко в повести «Новое оружие». С атомными бомбами научились расправляться с помощью направленных пучков нейтрино.

В 2004 году ученые, работающие в японской лаборатории КЕК в Гавайском университете США, повторили «открытие» Савченко, и теперь, похоже, с атомными бомбами действительно будет покончено. Не сегодня, конечно. И неизвестно еще, как отнесутся военные к предложению физиков. Впрочем, известно, конечно — реакция военных будет отрицательной.

Одна из уникальных способностей нейтрино — огромная проникающая способность. Пучками нейтрино уже давно пытаются стрелять из лаборатории в лабораторию по всему миру. Первыми осуществили подобный эксперимент именно сотрудники лаборатории КЕК.

В 2005 году нейтринный пучок будет послан из одной точки Земли в другую на расстояние в 730 километров в рамках эксперимента МИНОС. Нейтрино из лаборатории Ферми направят в подземную лабораторию, расположенную в штате Миннесота, а из лаборатории ЦЕРНа — в лабораторию Гран-Сассо в Италии. В обоих случаях пучок будет пронизывать на своем пути недра нашей планеты.

Основываясь на идее этих экспериментов, японские ученые подсчитали, что, если энергия посылаемого сквозь Землю нейтринного пучка составит 1000 тераэлектронвольт, то адронный ливень, возникающий при прохождении нейтрино сквозь Землю, достигнув цели, вызовет цепную реакцию в ядерной начинке бомбы. Процесс этот будет происходить медленно и потому приведет не к детонации бомбы, а к постепенному выгоранию части ядерного топлива. В результате масса топлива станет меньше критической, необходимой для ядерного взрыва. По словам ученых, процесс этот будет напоминать «испарение» ядерного материала. Потеряв часть «горючего», бомба не сможет взорваться.

* * *

В 2004 году орбитальная рентгеновская обсерватория «Чандра» зафиксировала в скоплении галактик в созвездии Персея черную дыру, испускающую звуковые, а точнее — инфразвуковые волны. Черная дыра как бы «поет» на очень низкой частоте.

«Как же так, — скажет читатель, — ведь космос — это пустота, а в пустоте не может быть звука». Вот цитата из фантастического рассказа, опубликованного в 1978 году (П. Амнуэль, «Далекая песня Арктура»):

«Песня, голос, писал он, ведь это колебания воздуха, колебания среды. Все, что существует в природе, может проводить звуки, может говорить, может петь. А пустота? Космос — тот же воздух, только до умопомрачения разреженный. Подумать только: в пространстве между звездами в каждом кубическом сантиметре находится всего один атом! Певец прочитал об этом в книге, и его поразило словосочетание «межзвездный газ». Слово «газ» ассоциировалось для него со словом «воздух», а «воздух» со словами «звук», «песня».

Остальное было просто. Он понял, почему люди не слышат звездных голосов. Воздух между звездами очень разрежен, и звуки здесь настолько слабы, что не слышны нам. Но они есть, они должны быть, и неужели люди не смогут сделать их слышимыми?»

Четверть века спустя люди выполнили желание одного из персонажей «Далекой песни Арктура».

Дело в том, что черная дыра, обнаруженная в далеком скоплении галактик, окружена газом, в котором есть две колоссальные полости. В прошедшем году астрономы Кембриджского университета обнаружили, что от этих полостей расходятся волны, по своей частоте соответствующие ноте «си-бемоль», располагающейся на 57 октав ниже «до» первой октавы. Таким образом, в течение уже 2,5 миллиардов лет черная дыра «поет» на одной и той же инфразвуковой ноте (между прочим, в рассказе «Далекая песня Арктура» астрономы обнаруживают «звездную песню» именно в инфразвуковом диапазоне).

Тот факт, что черные дыры испускают звуковые колебания, может объяснить давнюю загадку — почему в центрах галактик так много раскаленного газа. Теоретически этот газ должен остывать со временем, — особенно быстро должны остывать плотные газовые облака в центрах галактик. Однако наблюдения этого не подтверждают. Возможно, звуковые волны, испускаемые черными дырами, подогревают газ, замедляя процесс остывания.

Значит, звезды не просто «поют», но их «песня» продлевает галактикам жизнь…

***

Я перечислил далеко не все фантастические прогнозы, сбывшиеся в прошедшем 2004 году. Еще была работа геофизика Дэвида Стивенсона из Калифорнийского технологического университета, предложившего построить подземоход, способный добраться до ядра Земли (идея была предложена полвека назад советским фантастом А. Фрадкиным). И подготовка к старту «Бомбардировщика комет» (старт состоится в начале 2005 года), которому предстоит осуществить идею, предложенную фантастами еще в тридцатых годах прошлого века. И много других, очень интересных открытий и изобретений, предсказанных писателями-фантастами, обрели жизнь в прошедшем году.

Вести-Окна, 20 июня 2002,

стр. 22—24

ЧИСТО НАУЧНАЯ ЭКСПЕРТИЗА

— Извините, я могу поговорить с миссис Джефферсон?

— Говорите.

— Мое имя Джонатан Бернс, я работаю… работал вместе с…

— Я о вас слышала, доктор Бернс. Ник… рассказывал.

— Вот как… Это облегчает… Понимаю, миссис Джефферсон: вам сейчас не до того, чтобы…

— Хотите поговорить о Нике?

— Могу ли рассчитывать…

— Конечно, я все время о нем думаю, вы его знали, хочу о нем говорить, пожалуйста, приезжайте прямо сейчас, знаете адрес? Лихай-роуд, восемнадцать, второй этаж, позвоните на мобильный, когда приедете, я открою, звонок отключен, потому что… вы понимаете… Пожалуйста, приезжайте, доктор Бернс.

* * *

С Бернсом разговаривал детектив Сильверберг. Он последовательно опрашивал сотрудников кафедры, начав с Нобелевского лауреата Джона Ховнера, для которого реальный мир был лишь голографической записью на поверхности пятимерной сферы, а потому относился профессор к проблемам мироздания — от мировых до личных — с олимпийским спокойствием, полагая, что ни к чему проецировать на и без того максимально заполненные квантовые области еще и собственные эмоции. Детектив вышел от профессора ошарашенный свалившейся на него информацией и потому с остальными сотрудниками разговаривал, будучи в состоянии взвинченном и в чем-то даже неадекватном. В кабинет к Бернсу Сильверберг вошел без стука минут за пятнадцать до конца рабочего дня, будучи уверен, что, если не поторопиться, то ровно в пять физик сбежит домой, и придется прийти на следующий день: кошмар, которого детектив хотел избежать.

Опустив не только приветствие, но и положенные в таких случаях биографические детали, Сильверберг спросил без околичностей:

— Доктор Бернс, где вы были во второй половине дня пятницы, восемнадцатого октября?

Бернс, занимавший последний по коридору кабинет, домой не собирался, времени у него было достаточно, жену он просил заехать за ним в половине восьмого: они собирались на празднование дня рождения Розетты, любимой племянницы Бернса, родившейся в день старта межпланетной станции к комете Чурюмова-Герасименко и потому названной в честь этого замечательного научного события¹.

— Присядьте, детектив, — буркнул Бернс, с сожалением оторвавшись от компьютера. — Я удовлетворю ваше любопытство, но, бога ради, скажите толком, как умер Николас, по факультету ходят слухи один нелепее другого!

— Я задал вопрос… — агрессивно начал Сильверберг, но смешался под доброжелательным взглядом Бернса, впервые за весь долгий день увидел себя со стороны, мысленно назвал профессора Ховнера старым ослом, досчитал до десяти и произнес совсем другим тоном: — Прошу прощения, доктор, у меня был тяжелый день. Вы не представляете, что это такое: разговаривать с людьми, помешанными на науке. Никогда не думал…

Он не нашел нужного слова, сел наконец в предложенное ему кресло, расслабился и без внутреннего сопротивления встретил реплику Бернса:

— Так ведь и мои коллеги никогда не разговаривали с человеком, помешанным на преступлениях…

— Я не…

— И они не… Уверяю вас. Так что там с доктором Гамовым? Я слышал о трагическом случае, но, если этим занимается уголовная полиция и детектив спрашивает, где я был в момент смерти Николаса, значит, вы предполагаете… — Бернс помедлил, ему очень не хотелось произносить слово, но синонимов он искать не стал и закончил: — Николаса убили?

— Я вижу бутылку «Спрайта» на подоконнике, — проговорил детектив, вспомнив только сейчас, что не ел и не пил с десяти утра.

Бернс поднялся, налил напиток в одноразовый стаканчик, достав его из нижнего ящика стола, налил и себе в большую фаянсовую чашку с изображением формулы, показавшейся Сильвербергу недоступной для понимания, а на самом деле самой простой из всех формул квантовой физики: это было всего лишь уравнение Шредингера.

— Можно еще?

— Конечно. Хотите кофе?

Сильверберг подумал, что кофе хорош был бы после ужина, и покачал головой. Раздражение, вздувшееся до непомерных размеров после бессмысленных разговоров с физиками, растворилось в «спрайте», и детектив доверительно произнес:

— Я ничего не имею ни против вас, доктор Бернс, ни против ваших коллег. Но я обязан задать определенные вопросы, даже если они не имеют смысла.

— Так это правда, что Николаса убили?

— Есть такая версия. Есть другая: несчастный случай. Есть третья: самоубийство. Все три — чушь. А других нет.

Бернс молча ждал продолжения, глядя на детектива участливо и печально.

— Тело обнаружили вчера вечером, в половине восьмого. Вы знаете, конечно, что доктор Гамов не вышел вчера на работу, не отвечал на звонки и на электронную почту?

— Не знал. — Физик смотрел на детектива без смущения и не собирался продолжить фразу.

— Но ваши кабинеты рядом, вы не могли не обратить внимания, что доктор Гамов отсутствовал.

— Я не обратил внимания, — спокойно произнес Бернс. — Вряд ли я услышал бы, если бы в коридоре взорвали бомбу. Нет, пожалуй, бомбу я все-таки услышал бы, но… Короче, детектив, вечером в воскресенье я неожиданно понял, как решить проблему Джейсона-Кригера, ночью в голову пришла конкретная идея… я постарался ее запомнить, а вчера весь день только этим и занимался. Закончил под вечер и ушел домой.

— Когда?

— Видимо, часов в семь. Когда я вернулся, Грета сказала, что начался ее любимый сериал и возьми, мол, ужин сам. Да, это было в начале восьмого… Я удовлетворил ваш интерес, детектив?

Сильверберг не ответил.

— Может, вы все-таки скажете, что произошло с Николасом?

— А вы не знаете? На факультете с утра полиция…

— Предпочитаю надежную информацию, а не слухи, — чопорно произнес Бернс.

— Ну да. Надежную. Пока можно быть уверенным в следующем. В половине восьмого… как раз когда вы ужинали, доктор Бернс… дверь в квартиру доктора Гамова вскрыли.

— Почему? Я тоже, бывало, не выходил на работу, не отвечал на звонки… Когда увлечен проблемой, можешь забыть обо всем на свете.

— Резонный вопрос, доктор. Сосед доктора Гамова…

— Клаус? Он живет в квартире напротив.

— Клаус Мастерсон, да. Вечером, вернувшись домой, он почувствовал еще в холле запах газа и позвонил сначала в дверь соседа, а потом, не получив ответа, в службу спасения. Попытался дозвониться до доктора Гамова, безрезультатно, спасатели быстро выяснили, что с утра доктор никак себя не проявлял. Тогда было получено разрешение вскрыть квартиру. Там невозможно было дышать от газа — хорошо, что не произошло замыкания, все могло взлететь на воздух.

— Николас погиб от удушья?

— Нет, легкие у него были чисты, квартира заполнилась газом уже после его смерти. Тело нашли в кухне, рана в затылке…

— В затылке? Но…

— Вот именно. Но. Рядом с телом лежал кухонный секач. Ну, вы знаете, на вашей кухне, наверно, есть такой же для разделки мяса.

— М-м… Не знаю, кухней занимается Грета.

— Неважно. Удар был нанесен именно этой штукой. Ударить себя сам доктор Гамов никак не мог.

— Несчастный случай?

— Первая версия. Невероятно. Секач лежал рядом с телом, причем в таком положении, что не мог выпасть из руки доктора. Кто-то должен был размахнуться…

— Кто-то? Так это все-таки убийство?

— Никто не мог убить доктора Гамова. — Сильверберг произнес фразу, в реальность которой не верил, но в компетенции экспертов не сомневался. — Входная дверь, как я уже сказал, была заперта на два замка, один из них заблокирован изнутри. Следов взлома нет. Два окна на улицу закрыты и заперты на шпингалеты, рамы двойные. В туалете и ванной окна маленькие, но и они закрыты и заперты изнутри. Квартира закупорена — потому и наполнилась газом. Доктор Гамов, видимо, собирался готовить, открыл вентиль и, вероятно, собирался нажать на кнопку, чтобы высечь искру. Не успел.

— Ужас… — пробормотал Бернс. — Кошмар. Когда это… Сколько времени он там…

— Пролежал? Эксперты говорят — это предварительные сведения, поэтому не очень точные, — что смерть наступила в пятницу между полуднем и шестью часами вечера. Аутопсию еще не проводили… извините за подробности… но, поскольку доктор Гамов, похоже, собирался готовить ужин…

— Мясо?

— Вы обратили внимание! Нет, на столе овощи, масло… Секач ему был совершенно не нужен. Так я о том, что доктор собирался готовить ужин. Следовательно, время было скорее ближе к шести.

— В пятницу?

— В пятницу. В субботу и воскресенье вы не пытались позвонить доктору Гамову? Отправить электронное письмо?

Бернс поднял на детектива удивленный взгляд.

— Вы наверняка знаете, что нет. Вы же проверили входящие звонки? И почту в компьютере?

— Да, — кивнул Сильверберг. — Вы ему не звонили. Последний ваш разговор по телефону состоялся…

Детектив сделал паузу.

— Вы же знаете, — буркнул Бернс. — В среду под вечер. В четверг мы встретились в коридоре, кивнули друг другу. Больше не виделись.

— О чем говорили в среду?

— Это важно? Я спросил, получил ли он извещение о семинаре, где намечался доклад Вайнберга, интересный нам обоим. Да, сказал он, получил, и мы договорились поехать вместе на моей машине. Мы всегда так делали.

— Когда семинар?

— Какая теперь разница? В четверг.

— Никакой разницы, — согласился Сильверберг.

— Бред какой-то. Загадка запертой комнаты в самом классическом варианте. Так не бывает! Что-то тут не то, детектив! Вы не все говорите!

— Есть сугубо технические детали, ничего не меняющие в общей картине, — вздохнул Сильверберг.

— Загадки запертых комнат — трюк для книжек и фильмов, — продолжал настаивать Бернс. — В реальности они легко отгадываются. Комната или была открыта в момент… м-м… трагедии, или преступление произошло в другом месте, а… его потом перенесли…

— Нет-нет! — Детектив поднял руки, будто защищался от хлынувшего на него потока нервной энергии Бернса. — Вы правы, конечно, и первым делом мы проанализировали обе эти возможности. Не проходят. Не хочу утомлять вас деталями, да и не имею права. Можете поверить — нет.

После недолгой паузы он добавил:

— Извините, доктор, что отнял у вас время.

Детектив встал, отряхнул брюки, хотя на них не было ни крошки, пробормотал что-то вроде «до встречи» и направился к двери, оставив Бернса в глубокой задумчивости. Думал Бернс, однако, не об ужасной судьбе Гамова, а о том, за каким чертом полицейский подробно описал картину трагедии. В обед он слышал, как о нашествии копов рассказывали в кафетерии. Насколько он понял, детективы были очень скупы на слова, спрашивали, выпытывали, но сами информации не выдавали. Почему же…

Сильверберг остановился у двери, обернулся и сказал:

— Собственно, есть просьба. Мы сняли с компьютера доктора Гамова жесткий диск. Информацией личного характера занимаются наши эксперты. Но там еще черновики исследований, научные статьи, копии журнальных публикаций, книги по физике… В общем, наука, в которой наши эксперты… Вы понимаете. А просьба вот в чем: не могли бы просмотреть все это? Чисто научная экспертиза. Если вы согласитесь…

— Да, безусловно!

–…Вам скинут на электронную почту документ о сотрудничестве. Разумеется, работа будет оплачена в размерах, установленных…

— Я уже сказал: да.

— Прекрасно, — завершил разговор детектив Сильверберг и закрыл за собой дверь.

* * *

— Входите, пожалуйста. Доктор Бернс? Я вас узнала. Не удивляйтесь: видела на фотографии, Ник показывал в телефоне: на вечеринке у профессора Бирджеса, вы там рядом с ним и еще одним физиком…

— Да, с Вингейтом, помню.

— Садитесь сюда. У меня не прибрано, нет сил… желания тоже.

— Неважно. Простите, что…

— Не надо извиняться, доктор Бернс.

— Джонатан.

— Хорошо, Джонатан, зовите меня Габи. Вы хотите поговорить о Нике, я тоже. Все эти дни… Я хочу говорить только о нем.

— К вам приходили детективы, Габи?

— Один. Это было ужасно. Задал множество вопросов — некоторые по десять раз: что я делала в пятницу, где, с кем…

— Алиби.

— Господи, как бы я хотела, чтобы у меня не было этого проклятого алиби! Чтобы я была в тот момент с ним! Тогда Ник был бы жив! При мне ничего не могло случиться!.. Что будете пить, Джонатан? Виски, скотч, вино?

— Можно чаю?

— Конечно. Налью себе тоже. Вы были дружны с Ником, Джонатан? Часто виделись? Ваши кабинеты рядом, Ник мне рассказывал. Каким он был для вас?

— Мы не так уж дружили, если говорить о чисто человеческих отношениях.

— Берите печенье, оно с вишней. Вы бывали на факультетских вечеринках, встречались с Ником у него дома…

— Спасибо. Вкусно, да. Встречались очень часто, но… как бы вам сказать… дружбой это назвать было нельзя. Мы почти не говорили о личном. Наши разговоры всегда были о науке. Он был замечательным физиком.

— Я ничего в этом не понимаю. Нам было о чем говорить, кроме науки. Правда, были темы… вроде табу. Я как-то спросила Ника о его жене… бывшей. Он сделал вид, что не расслышал, и я больше никогда…

— Розалин… При жизни Николаса я бы тоже не стал… Но его нет, и… Собственно, она его бросила. Ради другого мужчины.

— И даже не похороны не приехала.

— Вы не знаете? Розалин умерла года три назад. Рак.

— Вот оно что… Не знала. Ник не рассказывал вам, как мы познакомились?

— Нет.

— Случайная встреча, я торопилась на самолет, Ник прилетел, мы столкнулись на стоянке. Как в голливудских фильмах, которые я терпеть не могу. Посмотрели друг другу в глаза, он что-то сказал, я что-то ответила…

— И опоздали на самолет?

— Нет, успела. Мы договорились встретиться через неделю, так все и началось.

* * *

Полицейские эксперты поработали с жестким диском, прежде чем передать информацию Бернсу. Не оставили ничего, кроме папок с черновиками работ, статьями, расчетами, программами — наука, ничего больше.

А все-таки: что произошло в пятницу? Что известно полиции, и о чем детектив Сильверберг не хотел распространяться? Тайна следствия. Закрытая комната. Об этом интересно читать в детективах, но когда такое случается в жизни, значит: или полиция что-то скрывает, или какие-то улики остались незамеченными. С другой стороны, это очень маловероятно. Эксперты наверняка исследовали в квартире каждый квадратный миллиметр, нашли каждый волос или каплю пота, не принадлежавшие Николасу, и сейчас этим занимается другой детектив, не Сильверберг, кого-то допрашивает, а кого-то, может, уже и задержали.

Секач. Да, висел секач на доске, там еще два или три больших кухонных ножа висели, точно Бернс не помнил, не обращал внимания, хотя довольно часто бывал у Николаса.

Зачем полиции экспертиза научных работ? Ну, узнают они, что Гамов работал в последнее время над проблемой стрелы времени. Очень интересная проблема, едва ли не самая сложная и важная в современной физике, но что до нее копам?

Для проформы? Надо назначить разные виды экспертиз, в том числе научную, раз уж в компьютере множество файлов сугубо научного свойства, и что-то надо по этому поводу написать в отчетах. Да, но как объяснить полицейским, ничего не смыслящим в физике, потрясающее изящество работ, помещенных в папке «Расширение вариантности в стреле времени»?

Скажем, можно начать так. «Из второго начала термодинамики известно, что энтропия замкнутой системы может только возрастать…» Не поймут, хотя эту фразу можно прочитать в любом учебнике физики. Надо иначе.

Пальцы Бернса отстукивали текст, а мысленно он тем временем раскручивал спираль рассуждений, оттолкнувшись от вступительной части, написанной Николасом еще в прошлом году. Энтропия… Для полицейских надо написать: мера порядка в физической системе, такая терминология им более понятна. Если систему предоставить самой себе, порядок в ней может только уменьшаться, а беспорядок возрастать. Полиции это известно: если на улицах не убирать мусор, то через неделю по городу невозможно будет ни проехать, ни пройти.

Хороший пример. Только Николаса интересовала энтропия не города, не страны и даже не континента. Он занимался энтропией Вселенной. Стрелой времени. Пытался, как многие до него, ответить на вопрос: почему все физические процессы теоретически не зависят от направления времени, а в реальности мы все движемся из прошлого в будущее, и никак иначе?

Года еще полтора назад Гамов подсел к Бернсу в кафетерии и задал странный вопрос: «Как по-вашему, Джонатан, почему в древности было так много пророков, а сейчас будущее предсказывают одни шарлатаны?» Дожевав сэндвич (не отвечать же с набитым ртом, да и вопрос надо было обдумать: просто так Гамов обычно ничего не спрашивал), Бернс ответил, как ему показалось, четко и обоснованно: «С чего вы взяли, Николас, что пророки древности предсказывали верно? Не помню, сколько их было в Библии, но разве что-нибудь, ими предсказанное, сбылось?» Гамов усмехнулся и произнес фразу, которую Бернс счел «шуткой юмора». «Конечно, сбылось, ведь дороги в те времена были гораздо уже нынешних, по ним проще было ездить».

Дороги? Вернувшись к себе, Бернс какое-то время обдумывал сказанное, потом, естественно, отвлекся и забыл. Сейчас, читая заметки, записки, обрывочные расчеты, не довведенные до ума уравнения и прочие продукты мыслительной деятельности Гамова, Бернс вспомнил давно забытый разговор в кафетерии. Николас не выразился яснее, хотя и мог, он не сказал в тот день больше ни слова о работе, которой посвятил весь последний год. Но намек был вполне основательный, и, не будь голова Бернса забита совсем другой проблемой, он мог, да что там «мог» — обязан был уже тогда сопоставить все, что сказал Николас, с его прежними работами по стреле времени и энтропии Вселенной.

Как объяснить полицейским экспертам? И нужно ли?

* * *

— Вы знали его жену? Знали, почему они развелись?

— М-м-м… очень мало. Когда я получил ставку на факультете и переехал в Колледж-Парк, они уже не жили вместе, Ник снимал квартиру на Сэнд-роуд, вскоре переехал на Прейнкерт-драйв, а Розалин уехала в Европу… Миссис Джефферсон…

— Габи.

— Габи, если вам трудно говорить о Нике…

— Я хочу о нем говорить! Иначе сойду с ума. Простите, Джонатан, я сейчас…

— Мне тоже его недостает. Наших споров. Его четкой мысли. Как все это нелепо!

— Не могу поверить! Не могу! Так не должно быть в жизни, Джонатан! И эти намеки… Будто Ник… будто он сам…

— Ну что вы! Он физически не мог, следователь сказал это совершенно определенно.

— Конечно, нет! То есть да. Ник не собирался, но как иначе…

— Несчастный случай.

— Случай, говорите? Я вам скажу. Когда мы познакомились… то есть вскоре… у меня обнаружили болезнь Гоше². В фазе очень быстрого развития. Сейчас я здорова. А Ника нет. И вы хотите сказать, что это случайно?

* * *

Пятого сентября 1906 года великий физик Людвиг Больцман повесился на оконном шнуре в итальянском городе Дуино. Причиной самоубийства стала депрессия, которую в те годы не могли лечить, а причиной депрессии коллеги Больцмана и его близкие долгое время считали весьма прохладное, если не сказать больше, отношение научного мира к теории, которой Больцман посвятил жизнь — статистической физике. Впрочем, чтобы снять с себя часть предполагаемой вины, физики поговаривали, что Больцман не выдержал моральных мучений из-за его же собственного вывода, что Вселенную в конце концов ждет тепловая смерть. Все в мире движется к распаду, к хаосу, это однозначно следует из второго начала термодинамики. Стремление к упорядочиванию противоречит законам природы. Мироздание умрет, растворится в полном и вечном беспорядке. Всё сущее ждет смерть. Хаос овладеет миром…

Картина эта стояла перед мысленным взором Больцмана, и нервы его не выдержали.

Вчитываясь в строки, написанные Николасом, всматриваясь в значки формул и ряды уравнений, Бернс думал о том, не произошла ли с Гамовым та же история, что и с Больцманом. Мог ли Николас впасть в депрессию, как его великий коллега? И по той же, в сущности, причине. Хотя, конечно, Николас понимал Вселенную на гораздо более высоком уровне, чем Больцман. За сто лет физика ушла далеко вперед, но и назад вернулась тоже — к тем же проблемам, от которых съехал с катушек Больцман. Новый виток спирали, да.

«Чего от меня ждут полицейские?» — думал Бернс, медленно перемещая по экрану текст, прочитанный уже несколько десятков раз. Им все равно, какая тут физика. Им все равно, решил Гамов проблему стрелы времени или отступил перед ее сложностью. Им нужен мотив. Среди трех возможностей — самоубийство, несчастный случай, убийство — они, похоже, склоняются к первой версии, хотя и ее считают невероятной. Как говорил Холмс: «Среди всего, что невозможно, выберите то, что всего лишь невероятно, это и будет истиной». Несчастный случай? Невозможно. Убийство? В комнате, которая была абсолютно надежно заперта? Значит, остается невероятное: Гамов исхитрился нанесли себе удар, и пусть эксперты ломают голову, как ему это удалось.

А мотив? Полиция разобралась, конечно, в личных обстоятельствах Николаса. Розалин умерла три года назад. Разлад с матерью произошел еще раньше — да и вообще, кто кончает с собой из-за раздора с родителями? В детстве такое случается. Но чтобы взрослый мужчина, ученый, доктор?

У Николаса была женщина. Он рассказывал. Можно было понять — и Бернс понимал именно так, — что все у них в порядке. Женщину звали Габриэль Джефферсон, больше о ней Бернс не знал ничего, но ему достаточно было посмотреть Николасу в глаза, увидеть выражение лица, когда тот произносил это имя и говорил «Прости, Джонатан, сегодня вечером мы с Габи собираемся в оперу, так что отложим дискуссию на завтра».

Бернс еще и еще раз перечитывал тексты. Он знал, почему Николас мог бы покончить с собой. Если бы дело происходило не в двадцать первом веке, а в начале двадцатого. Если у Николаса была бы такая же расшатанная нервная система, как у Больцмана. Если бы физика находилась на том же уровне, что век с лишним назад.

Но сейчас… Глупо.

Глупцом Николас не был. Не было у него и депрессии. Бернс встречался с ним почти ежедневно. Много часов они провели, обсуждая проблемы физики струн и супербран. И стрелы времени, конечно. Ум Николаса был, как всегда, ясен, настроение прекрасное.

Бернс начал писать экспертное заключение. Лучше бы написать статью в The Physical Review, но сначала нужно сделать две вещи: отчет для полиции и поговорить с миссис Джефферсон. Женщина, ставшая непосредственной причиной смерти Николаса. Женщина, которая не подозревает об этом и никогда не узнает, потому что Бернс будет последним, кто ее просветит. Сейчас он напишет заключение, а потом позвонит миссис Джефферсон и договорится о встрече. Узнает то, что хочет узнать, чтобы поставить точку.

Конечно, Николас не думал уходить из жизни. Самоубийство исключено, как и несчастный случай. Как и убийство. Полиция выбирала из трех вариантов. А был четвертый.

Бернс глубоко вздохнул, и пальцы побежали по клавишам.

* * *

Представленная на мое рассмотрение информация — это черновики исследований, которые вел доктор Гамов на протяжении последних двух с половиной лет. На диске есть также несколько десятков папок, где записаны уже опубликованные статьи, расчеты и доклады (краткое изложение основных тезисов и выводов приводится в приложениях 1—24). Я подробно остановлюсь на идеях и результатах, изложенных в черновиках, не подготовленных для публикации, поскольку именно эти идеи и результаты могли стать косвенной, а возможно, прямой причиной гибели доктора Гамова.

На протяжении последних десяти-двенадцати лет доктор Гамов занимался теоретическими исследованиями в области теории струн и квантовой теории времени. Целью работы было объяснить и описать существование так называемой «стрелы времени». Дело в том, что уравнения, описывающие элементарные физические процессы инвариантны относительно направления времени — иными словами, любой физический процесс не зависит от того, движется ли время в будущее или прошлое. Однако никто и никогда в реальности не наблюдал ни одного процесса, в котором время изменило бы направление своего движения. Мы живем в мире, движущемся от прошлого к будущему и никак иначе.

Почему?

Это принципиально важный вопрос — не только для физики, но и для философии, и для нашего существования. Объяснение обычно находили, используя понятие энтропии, то есть меры беспорядка в физической системе. Любая физическая система (а Вселенная тоже является физической системой) эволюционирует от порядка к беспорядку. Если у вас есть красивый, тщательно отделанный дом и вы предоставите его самому себе, то со временем он разрушится и превратится в груду камней. Никто никогда не видел, чтобы камни сами по себе со временем сложились заново в такой же красивый и тщательно отделанный дом. Это и есть увеличение энтропии: порядок постепенно заменяется беспорядком. Никто никогда не наблюдал обратного процесса.

Но как же, спросите вы, возникло все живое? Разве это не противоречит закону увеличения энтропии, стреле времени? Ведь человеческий организм возник в результате усложнения — от первичной клетки к бактерии и дальше к живому организму. Здесь нет противоречия. Общий хаос увеличивается, однако в небольших областях могут возникать флуктуации, такие, как жизнь, разум. Если говорить в масштабах Вселенной, беспорядок возрастает. В конце концов, и жизнь на нашей планете исчезнет, тем самым увеличив общий хаос.

Но из этого следует, что наибольший порядок существовал в тот момент, когда Вселенная возникла, в момент Большого взрыва. Тогда существовал идеальный порядок, энтропия Вселенной была равна нулю и могла только возрастать. Мироздание устремилось к хаосу, тогда и возникла стрела времени — движение от прошлого к будущему.

Это общеизвестно. Современная физика пытается описать, как это происходит на квантовом уровне. Такую задачу и решал доктор Гамов. Казалось бы, сугубо теоретическая проблема. Уравнения — не более того.

Но вернемся к началу времен. Когда в системе царит полный порядок, а мы при этом еще и знаем уравнения движения и состояния частиц, то можем однозначно предсказать, что произойдет в следующий момент времени. Представим, что явился пророк и сказал: будет так-то! Конечно, он окажется прав, и пророчество сбудется обязательно, потому, что в то время существовал единственный путь развития системы, других просто не было.

Однако уже в следующее мгновение беспорядок увеличился, возник элемент хаоса. Появилось несколько возможных состояний, несколько путей развития. Будущее стало не таким абсолютно предсказуемым. Но вариантов все еще было немного, и новый пророк тоже мог с достаточной уверенностью предсказать, что произойдет с миром завтра или через неделю.

Хаос, однако, нарастал, и много времени спустя у мироздания уже было множество разных возможных состояний, множество разных путей развития.

Об этом и были последние работы доктора Гамова. Исходил он из принятого принципа возрастания энтропии во Вселенной и вычислял число возможных состояний системы, которую мы называем мирозданием.

Теперь — внимание. Все, сказанное выше, было вступительным объяснением сути последних работ доктора Гамова. Чтобы наглядно показать, как во Вселенной нарастал хаос, он привлек исторические данные, чего до него никто не делал. Физики — потому что не интересовались историей. Историки — потому что понятия не имели (и не имеют) о том, что такое квантовая механика.

Весь прошлый год доктор Гамов посвятил изучению исторических документов, а также материалов, к которым историки относятся (и правильно делают) с предубеждением и недоверием: это свидетельства пророков. Нострадамус — пример классический, но и, кроме него, были люди, рассказывавшие о будущем, каким они его «видели». Доктор Гамов исследовал каждый обнаруженный им случай и, прежде всего, старался «отсеять» шарлатанов, единственная цель которых — заработать деньги на невежестве обывателей. В результате в его «Каталоге пророчеств» (папка «Пророки») оказалось 294 человека и 4967 сделанных ими предсказаний. Временной промежуток охватывал 4 тысячелетия: от первых пророков, описанных в Ветхом и Новом Заветах, до современных (напр., Кейси в ХХ веке и Дженкинс в ХХI).

«Результативность» пророков и предсказателей сначала была близка к единице, но уменьшалась со временем, причем все быстрее и быстрее, а к семидесятым годам ХХ века число ошибочных предсказаний увеличивалось, как падающая с гор лавина.

Доктор Гамов рассчитал, что еще лет через пятьдесят (ничтожный срок в исторических, а тем более, в астрономических масштабах) предсказывать что бы то ни было станет невозможно. Вывод этот касается не только самозваных пророков, но и респектабельных футурологов и прогнозистов. Каждый человек наблюдает это уже и «невооруженным глазом»: прогнозы футурологов не сбываются практически никогда, если речь идет о сроках больше трех-пяти лет. Все чаще ошибаются «профессиональные» предсказатели будущего — фантасты. Если в произведениях Жюля Верна содержалось около ста научно-технических прогнозов, 90 процентов которых оказались верными, то в современных фантастических романах прогностического направления (доктор Гамов, разумеется, исключил из рассмотрения произведения, авторы которых не ставили целью прогнозировать будущее) процент верных «пророчеств» устремился к нулю.

Начал доктор Гамов исследовать и астрологические прогнозы, однако работа осталась незаконченной, хотя, по предварительным результатам, можно сделать вывод, что и астрологические предсказания подчиняются общему закону увеличения энтропии — иными словами становятся все хуже и неопределеннее.

Вселенная, как известно, существует почти четырнадцать миллиардов лет. Возникнув, мир развивался от порядка к хаосу, число вариантов развития постоянно увеличивалось, и что такое по сравнению с четырнадцатью миллиардами лет наши четыре тысячи? Одна десятимиллионная часть! Представьте гору, по которой вы спускаетесь с вершины. Склон тянется на пару километров. Сумеете вы обнаружить уменьшение высоты, если обследуете десятимиллионную часть склона, то есть одну десятую миллиметра пути? Нет, конечно. По идее, на протяжении человеческой истории увеличение энтропии Вселенной (и уменьшение точности предсказаний) должно быть незаметно — тем более, при таком грубом рассмотрении, как изучение исторических материалов. Однако это не так! Если верна полученная доктором Гамовым кривая (но ведь и она является предсказанием — следовательно, может равно оказаться ошибочной!), скоро наступит полный хаос и никто не сможет представить себе, чем для него обернется завтрашний день!

Почему же именно в последние тысячи лет хаос возрастает так быстро и неотвратимо? Гипотеза, которую предложил доктор Гамов, на первый взгляд представляется безумной, на второй — бессмысленной, но, хорошо подумав, начинаешь понимать, что предположение, во-первых, логично, во-вторых, непосредственно вытекает из уравнений квантовой физики (что доктор Гамов показал вычислениями) и, в-третьих, полностью соответствует проведенному историческому расследованию.

Еще во времена Шредингера физики пришли к выводу, что в квантовом мире результат эксперимента зависит, в частности, от сознания экспериментатора-наблюдателя. Наблюдая, что происходит с элементарными частицами, мы влияем на исход опыта. Когда наблюдатель отсутствует, мир находится, как говорят физики, в суперпозиции: одновременно во всех возможных своих вариантах. Наблюдатель, однако, видит один результат, а не все сразу. Значит, своим присутствием в мире разумный наблюдатель, обладающий сознанием, выбирает один вариант мироздания из великого множества возможностей.

Своим присутствием разумный наблюдатель, обладающий сознанием, увеличивает число возможных состояний мироздания, поскольку, в отличие от камня, ветра, вулкана или звезды, обладает уникальной способностью — свободой воли.

Когда человек стал думать, решать, делать свободный выбор, число вариантов окружающей действительности начало возрастать намного быстрее, чем прежде. И предсказать, как будет развиваться реальный мир, стало намного труднее. Вот почему первые пророки еще могли ориентироваться в мире, который они наблюдали, а наши современные предсказатели чаще всего попадают пальцем в небо. Сегодня еще возможно худо-бедно предсказать, что случится через месяц, но скоро мы и на день вперед ничего спрогнозировать не сможем. Таков путь сознательного наблюдателя, такова плата за разум.

И выхода нет? Тупик?

Этот вопрос неизбежно следует из приведенного рассуждения. Доктор Гамов этот вопрос задал и перешел к третьему этапу своего исследования — вернулся к истории. Изучая исторические материалы, он понял, что человек-наблюдатель делает мир все более хаотическим и все менее предсказуемым, потому что резко увеличивает своим присутствием число возможностей. Но! Изучая те же исторические материалы, доктор Гамов обнаружил еще один феномен, на который прежде не обращали внимания физики, а теологи, наблюдая явление, не понимали причины и приписывали все божьему промыслу.

Дело в том, что в последние тысячелетия стало возрастать число явлений, которые верующие люди называют чудесами, приписывая им сверхъестественное, божественное происхождение. Физики же или игнорируют многочисленные рассказы очевидцев (наблюдателей!), или, оказавшись перед фактами, которые не могут опровергнуть, утверждают, что ничего сверхъестественного в них нет, это «обычные» явления природы, только чрезвычайно маловероятные.

Физики, конечно, правы. Не происходит в нашем мире ничего такого, что не подчинялось бы известным или еще не открытым, но существующим, природным законам. Кто-то из мыслителей сказал, что любое непонятное явление кажется нам чудом, но потом физики обнаруживают закон природы, и чудо переходит в разряд объясненных явлений. Так называемые чудеса — такие же «нормальные» явления природы, как радуга или затмение Солнца (которые когда считались чудесными), только очень редкие и потому производящие впечатление чуда.

Так вот, доктор Гамов обнаружил, что в последние несколько столетий и особенно в последние десятилетия число наблюдаемых «чудес» увеличивается так же стремительно, как возрастает мировой хаос.

И это тоже объяснимо. Более того — увеличение числа «чудес» неизбежно следует из увеличения хаоса (энтропии) во Вселенной.

Видите ли, любое событие происходит с некоторой вероятностью. Что-то происходит непременно. Например, вы каждое утро завтракаете и уверены: вероятность того, что и завтра, и послезавтра вы будете есть в семь утра свой омлет с беконом, близка к единице и отличается от единицы лишь потому, что может все-таки случиться некое менее вероятное событие (например, вас срочно вызовут на службу), из-за которого вам придется отказаться от завтрака.

Есть маловероятные события. К примеру, существует вероятность, что над вашим домом завтра пронесется торнадо, но она не так велика, чтобы учитывать ее в завтрашних планах.

Есть события, вероятность которых настолько мала, что обычно ее считают равной нулю. К примеру, десяток обезьян посадили за клавиатуру компьютера, и они дружно напечатали полный текст «Гамлета». Никакие законы природы этого не запрещают, но вы понимаете, как это маловероятно.

В мире, говорит доктор Гамов, стремительно нарастает хаос. С одной стороны, это приводит, как мы видели, к невозможности предсказать что бы то ни было. С другой — в мире становятся возможными все большее число событий. Всяких. Кто-то из писателей-фантастов и по другому поводу сказал: «Невозможное сегодня станет возможным завтра». И это так. Пещерный человек не мог прокатиться в поезде, посмотреть телевизор, съесть суши, увидеть в телескоп далекую галактику. И много чего еще. Вероятность таких событий была равна нулю. Сейчас эти события весьма вероятны.

Почему наши предки не видели НЛО, а сейчас их каждый день наблюдают сотни? Да потому, что за несколько столетий увеличился хаос, увеличилось «поле возможного и вероятного», мы стали наблюдать явления, ранее не происходившие.

И это результат не участившихся посещений Земли инопланетянами. Природа НЛО неизвестна, но, скорее всего, это спонтанные эффекты, которые были невозможны тысячу лет назад, потому что тогда мироздание было более упорядоченно. Эффект сугубо квантовый, точнее, квантово-статистический, и только по неведению мы пытаемся объяснить новые явления природы влиянием внеземных или потусторонних сил. На «самом деле», а точнее, по теории доктора Гамова, это результат нашей деятельности. Мы — наблюдатели, обладающие сознанием и свободой воли. И это наше сознание вносит в мир новые возможности, расширяет спектр осуществимых событий и одновременно уменьшает вероятности надежных прогнозов: чем больше всякого может случиться, тем меньше вероятность это всякое предсказать.

Идем дальше вслед за доктором Гамовым. Вероятности осуществления различных вариантов мироздания описывает некая кривая, функция распределения. Скажем, нагретое до тысячи градусов тело с гораздо большей вероятностью излучает «красные» фотоны, чем «голубые», и потому выглядит красным. Вероятности случайных процессов описываются кривой, которую называют Гауссовой, она похожа на колокол или на шляпу с высокой тульей и длинными полями. Есть и другие кривые, другие функции в теории вероятностей, описывающие другие вероятностные процессы.

Естественно, доктор Гамов задал вопрос: какой функцией описывается нарастающий мировой хаос? Поскольку речь идет о случайном распределении, то и описываться оно, скорее всего, должно обычной функцией Гаусса. Доктор Гамов эту функцию и получил в расчетах, изучая частоту появления в истории тех или иных событий.

Я уже говорил о том, что в квантовой теории наблюдатель способен влиять на результаты измерений. В отсутствие наблюдателя — с этим согласно большинство физиков — невозможен никакой однозначный результат: система находится в состоянии суперпозиции, где существуют абсолютно все возможные варианты, и лишь разумный наблюдатель, произведя эксперимент, собственным сознанием выбирает единственный результат.

Но если наблюдатель выбирает результат измерения (а это так), и если наш мир — это квантовый мир (и это так!), то сознание наблюдателя влияет на функцию распределения вероятностей тех или иных событий! Без участия наблюдателя эта функция, как я уже сказал, — распределение Гаусса. «Включите» наблюдателя, обладающего сознанием и памятью, и распределение вероятностей изменится. Функция перестанет быть гауссианой, одни события, которые были наиболее вероятными, перестанут быть таковыми, а другие, находившиеся прежде в «хвосте» распределения, маловероятные и даже почти невозможные, будут происходить сплошь и рядом.

Не в моей компетенции делать какие бы то ни было предположения о причине гибели доктора Гамова. Считаю, однако, необходимым обратить внимание: необъяснимое исчезновение неизвестного убийцы из запертой комнаты странным образом «коррелирует» с исследованием доктора Гамова — нарастанием хаоса в мире, непредсказуемостью будущего и увеличением роли маловероятных или даже невероятных прежде событий.

* * *

— Не рассказывайте, если не хотите, Габи.

— Господи, я не думала, что… Но… Хотите выпить, Джонатан? Ах да, я уже спрашивала. Сейчас… Соберусь с мыслями.

— Если вам трудно…

— Что вы заладили: трудно, трудно!.. Простите, Джонатан… Да, так мы начали встречаться. Ник был замечательный! Он столько знал!

— Конечно. Один из лучших специалистов…

— Я не о физике, в физике я ничего не понимаю, и мы о ней говорили мало, хотя Ник и сказал… об этом потом, хорошо? Я к этому подойду. Я имею в виду: он прекрасно разбирался в современной музыке, в кино, да в чем угодно, он поражал меня эрудицией, особенно в первое время, нащупывал, знаете, точки, хотел меня понять, чем я живу, чем интересуюсь, мы много говорили, гуляли… То есть что значит много, на самом деле не так уж часто мы бывали вместе, потому что у обоих работа, а когда Ник увлекался какой-то своей теорией… я хочу сказать, у него были периоды, когда, как он говорил, все шло по плану, и тогда он мог оставить расчеты, мол, все нормально, никуда они не денутся, рутина, давай сходим на концерт или в ресторан… правда, мы оба не любили рестораны… люди смотрят, музыка, которая нам не нужна… но иногда… А вдруг ему приходила в голову новая идея, он становился рассеянным и мог забыть, что мы договорились встретиться, извинялся, конечно, но все равно исчезал, пока не… Вы понимаете… Первое время я обижалась, потом приняла к сведению. И тут… послушайте… когда живешь нормальной жизнью, все хорошо, радуешься, и вдруг… Начали болеть кости. Извините, я не хочу вас… Это неприятные подробности, «Непременно запишись к врачу», — потребовал Ник. Мне казалось, что это ерунда, но он бывал настойчив, вы же знаете его, Джонатан. Записалась, и ничего особенного, врач сказал, что это артрит, выписал… Неважно. Через месяц мне поставили правильный диагноз: болезнь Гоше.

— Гоше? Это…

— Мало кто знает, редкая болезнь — говорят, один случай на миллион. Везет, да? Это наследственное, проявиться может в любом возрасте. Живешь себе, и вдруг… Боль. В первое время не сильно, но… Джонатан, когда мне поставили диагноз, врач в клинике, милый такой старичок, объяснил, что это такое… и как с этим жить… точнее — выживать, потому что нормальная жизнь кончилась навсегда. Понимаете? Быть обузой… для Ника? Мы любили друг друга, но… Я помню тот вечер. Весной. Прошлой, да. Я приехала к нему, я редко у него была, мы чаще встречались здесь, а в тот раз у меня случилась истерика… я была на приеме… в общем, поехала к Нику и устроила такое… не хочу вспоминать… Я напилась бы, наверно, но мне совсем нельзя было спиртного, и… Я думала, Ник ничего не знал о том, что такое болезнь Гоше, но это же Ник, он прочитал все, что было в Интернете, во всех медицинских справочниках, он гораздо лучше меня представлял, к чему все шло… Ник сказал, что у него есть мысль, и потому нужно… Джонатан, если бы вы присутствовали при нашем разговоре, вы бы поняли, о чем он говорил. Физика, вероятности, функции… м-м… распределения, да? Я не поняла ничего, а он сказал, это неважно, и даже лучше, что я не понимаю и не могу повлиять на результат. Потому что, если бы я понимала, о чем речь, то уже этим могла невольно изменить… он назвал какой-то термин, но я не запомнила…

— Смещение максимума гауссианы?

— Смещение, да. Как вы сказали?

— Был такой математик, Гаусс.

— Слышала, конечно. Нет, не Гаусс.

— Пуассон?

— Тоже нет. Это была английская фамилия… или американская… звучала, по крайней мере, как…

— Может, Вейбулл?

— Пожалуй. Да, точно!

— И наверно, Ник говорил о многопараметрическом распределении, раз уж Вейбулл, а не простой Гаусс.

— Простите, Джонатан, я в этом ничего не понимаю. Если бы вы не назвали этого… Вейбулла, да? Я бы в жизни не вспомнила.

— Неважно… Вернемся к тому разговору. Но сначала я задам вопрос, Габи. Вы… Я хочу сказать, вы прекрасно выглядите. Вовсе не…

— Конечно! Погодите, я к этому сейчас подойду. Мне становилось хуже с каждым днем. Очень быстро… Есть разные варианты болезни Гоше, в том числе медленные, и для них, мне сказали, есть неплохие методы лечения. Окончательно болезнь все равно не излечивается, но сильно замедляется, и можно более или менее сносно прожить и тридцать лет… А при быстром течении… У меня оказалось быстрое. Очень больно, прописали кучу лекарств, и мне казалось, что не помогает никакое, я не хочу это вспоминать, Джонатан, рассказываю только потому, что Ник… Джонатан, я перестала его понимать! Вроде бы он делал для меня так много, но у меня было ощущение, будто он не обращал на меня внимания. Все время думал о своем. Может, это нормально, может, физики так и работают, все время думают о своих теориях, он приносил еду, кормил меня, выводил гулять, оставался на ночь, но мне все время казалось, что он не со мной. Вы женаты, Джонатан?

— Да. Двое детей. Взрослые уже.

— И вы, когда над чем-то работаете, тоже так обходитесь с женой?

— М-м-м… Не знаю, Габи. Наверно, нет. Точнее — сейчас уже нет. С возрастом наука становится рутиной. Новые идеи приходят кому-то другому, а ты подхватываешь, дорабатываешь. Это тоже важно. Собственно, наука практически вся на том и стоит: на доработке чьих-то идей. Но ощущение… В молодости были идеи, было… Я хочу сказать, что временами завидовал Нику. Мы с ним написали несколько хороших работ, но… Идеи были его, математика общая, доработка моя. И мне знакомо такое его состояние, это замечательное ощущение, полет, со мной такое случается очень редко. Простите, я…

— Хорошо, что сказали, Джонатан. Я думала… Теперь уже неважно.

— Простите, Габи, болезнь Гоше… Вы сказали — наследственная, и что… неизлечимая?

— Нет. То есть да. Окончательного излечения не существует. Можно замедлить течение, а в тяжелых случаях, вроде моего, не очень сильно замедлить.

— Но вы…

— Хорошо выгляжу, да? Врачи назвали это чудом. «Спонтанная реабилитация», — как сказал профессор Хидман, первый случай в его практике.

— Поздравляю! Искренне рад за вас.

— Я узнала об этом в четверг. Была в Чикаго, в клинике, и профессор Хидман сказал… Тут же позвонила Нику, он был на седьмом небе, теперь все стало хорошо, в пятницу я весь день была занята, последние осмотры, Нику позвонила под вечер — договориться, чтобы он встретил меня в понедельник в аэропорту, но он не отвечал…

— Вы беспокоились?

— Сначала — нет. Ник часто по выходным работал, а когда у него идеи, он отключает в телефоне звук, не смотрит почту… Утром в пятницу, когда мы говорили, он сказал, что очень рад за нас обоих и, пока меня нет, а я должна была прилететь в понедельник, он будет работать, и я… нет, не беспокоилась. В понедельник я вернулась, Ник по-прежнему не отвечал, и я поехала к нему, а там… Господи…

— Не вспоминайте, Габи…

— Простите, Джонатан… я сейчас приведу себя в порядок…

* * *

— Спасибо, доктор Бернс. Ваше заключение…

— Не думаю, что оно как-то поможет в расследовании, детектив.

Сильверберг пожал плечами. Файл, присланный Бернсом, он внимательно прочитал, но в физике был не просто чайником, в школе говорил о себе: «В норд-норд-вест я еще отличу Ньютона от Эйнштейна, а при южном ветре оба на одно лицо».

— Разберутся, — уклончиво сказал Сильверберг. — Наш главный эксперт Арик Розенфельд фиговый физик, но компьютерный гений, пусть почитает.

С профессиональным интересом детектив наблюдал, как Бернс подносит ко рту одноразовый стаканчик с жутким кофе из автомата, обжигает пальцы, но терпит. Неприятно ему, а надо скрывать. Хотя зачем? Но ведь не он один такой, почти все делают вид, что им тут нормально, подумаешь, полицейский участок, вот если бы вызвал начальник и выдал письмо об увольнении…

— Зря вы не положили сахар, без сахара эту бурду пить невозможно.

— Значит, вы не пили кофе из автомата на факультете.

— Пил, конечно. И хоть бы кто предложил приличный кофе, а ведь почти у каждого в кабинете стоит собственная кофеварка. Так я о чем… Розенфельд получил хорошую пищу для размышлений, но размышлять он не будет. Чистая формальность, для архива. Надеюсь, вы не потратили много своего времени, и полагаю, вас устроила оплата.

— Да. Я хотел бы спросить, если это, конечно, не составляет тайну следствия…

— Какие тайны, доктор? Вы читаете газеты? Новости в Интернете? Журналисты, естественно, выжали эту историю досуха. Все следственные версии разобрали на мелкие детали и вышвырнули в мусор. Полиции досталось по первое число.

— Но сейчас такие методы… Я читал: можно найти преступника по капельке пота…

— По кончику ногтя, по запаху одеколона, по флюидам его мысли… Шучу. Ничего этого нет, понимаете? У Розенфельда группа классная, три месяца назад они вычислили серийного убийцу, помните, газеты писали? Скоро дело уйдет в суд. А здесь — ничего. Говорю вам, поскольку в газетах и так все есть. Доктор Гамов был в квартире один. Никто в тот день не входил и не выходил. Никто не влезал в окно и не имел такой возможности.

— Но кто-то же…

— Именно! Если все версии невозможны, надо взять самую невероятную, она и будет истинной.

— Любите Конан Дойла.

— Терпеть не могу. Примитивно, хотя для конца девятнадцатого века, наверно, очень круто. Фразу помню, потому что ее повторяет каждый дебил, особенно в последнюю неделю. Только выводы они все делают неправильные.

— Да?

— Конечно. Невероятный, но верный, если верить прессе, вывод: в полиции нет хороших экспертов, копы упустили решающую улику и так далее.

— А вы не…

— Нет. И тот невероятный вывод, о котором я говорю…

— Да?

— Послушайте, доктор, вам-то это должно быть очевидно. Если все следственные версии оказались глупыми и нелепыми, то осталась единственная, которую эксперты даже не рассматривали, хотя у них есть полная… впрочем, об этом я еще скажу… полная информация. Не смотрите на меня, будто видите привидение, доктор Бернс. Вы тоже пришли к этому выводу.

— Я…

— Доктор, я не знаю физику, но я хороший психолог. Могу, читая фразу, пусть она даже по этой вашей квантовой теории, определить, в каком был настроении автор, и написал ли он все, как есть, или о чем-то умолчал.

— Вы хотите сказать…

— Я не хочу сказать, я прямо говорю, доктор Бернс: вы поставили точку там, где нужна была запятая. Гибель доктора Гамова как-то связана с его исследованиями. Не пожимайте плечами, это единственная версия, которую никто не принял в расчет. Никто, кроме вас. А теперь, пожалуйста: что должно было быть после точки, которую вы поставили в отчете? Вы же знаете, как погиб ваш коллега. Или полагаете, что знаете, я вижу по вашему лицу. У вас есть окончание заключения? Записали в файл или держите в уме? Не отворачивайтесь, пожалуйста, в окне, уверяю вас, ничего интересного. Да, вы знаете свои права: у меня нет достаточных, понятных окружному прокурору, оснований, чтобы изъять информацию из вашего компьютера. К тому же я не полный дебил и понимаю, что, скорее всего, ничего не найду, информацию сейчас принято хранить в разных, как говорят компьютерщики, облаках… Я все понимаю, доктор, и надеюсь на ваше добровольное сотрудничество.

— Слишком много слов…

— Ровно столько, сколько нужно, чтобы вы рассказали. И учтите: я не просто чайник, я понятия не имею, чем вектор отличается от этого… м-м… скаляра. Не говоря о тензоре.

— Если вам знакомы эти термины, значит…

— Это значит, что я перед разговором с вами посмотрел… пытался посмотреть… текст о квантовой физике в Вики. Так что, доктор? Расскажете? Кстати, зачем вы ездили к миссис Джефферсон? Зачем выпытывали у нее информацию о ее болезни?

— Она сама, я не…

— Конечно. Она наотрез отказалась разговаривать с журналистами, она и мне не сказала ничего такого, чего я не знал. Вечером в четверг миссис Джефферсон узнала о выздоровлении от неизлечимой болезни, и менее суток спустя погибает доктор Гамов.

— После этого — не значит вследствие этого.

— Вы тоже умеете говорить цитатами, доктор! Конечно, не значит. Если не знать причинно-следственных связей.

— Вы обвиняете миссис Джефферсон?

— Конечно, нет! Я рад, что с ней все в порядке.

Помолчали. Бернс заставил себя допить кофе, выбросил пустой стаканчик в урну, стоявшую возле двери — прицелился и попал, Сильверберг посмотрел на физика с одобрением.

— Вы всегда так ловко попадаете в цель? — спросил детектив добродушно.

— Случайно, — пробормотал Бернс, удивленный собственной меткостью.

— Может быть, вы случайно, — детектив подчеркнул это слово интонацией, — попали в цель и тогда, когда продолжили вычисления доктора Гамова?

— О чем вы? — поджал губы Бернс, тоскливо думая, что в иных обстоятельствах он просто встал и ушел бы, но в полиции это не пройдет, придется сидеть и выслушивать глупости.

— Вообще-то, — задумчиво произнес Сильверберг, — утаивание части экспертного заключения не является ни преступлением, ни даже административным нарушением. Единственное, что я могу сделать: больше не обращаться к вам за какой бы то ни было экспертизой. А присланный вами документ наши эксперты признают недостаточным, и файлы доктора Гамова я передам другому эксперту, есть еще немало физиков даже в нашем Колледж-Парке. Кого вы сами можете посоветовать, доктор? Профессора Берандота? Доктора Карстерса? Они хуже вас знали доктора Гамова, но физики-то они первоклассные, если верить индексу цитируемости.

— Нет! — воскликнул Бернс, представив, как Берандот… только не это. Он терпеть не мог пафоса, но сейчас в уме вертелись, как навязчивый шлягер, слова: «спасти мир, спасти».

— Нет — что?

— Послушайте, Сильверберг…

— Детектив Сильверберг.

— Детектив… Я не имею права вам указывать, но ни Берандот, ни Карстерс, и никакой другой физик-теоретик не представит вам такого полного отчета, как я, поскольку я понимал ход мыслей Николаса.

— Потому мы именно к вам обратились, и я после ваших слов лишний раз убедился в том, что результаты, полученные доктором Гамовым и подтвержденные вами, имеют отношение к его гибели. Если отбросить все фантастические версии…

— О господи!

— А что? Правильная цитата, хотя еще неделю назад я считал ее глупой.

— Я не могу вам сказать…

— А! Значит, есть что говорить, верно? Я был уверен: в конце концов, мы с вами придем к разумному решению.

— Вы не понимаете!

— Конечно. Я чайник. Объясните. Единственное, что меня интересует: что случилось с доктором Гамовым. Вы это знаете.

— Нет, — устало произнес Бернс. — Как я могу это знать, меня там не было. Могу предполагать.

— То есть вы признаете, что у вас, по меньшей мере, есть версия, которую вы не отразили в экспертном заключении.

— В поставленной передо мной задаче не говорилось ничего о том, что я должен еще и версии придумывать.

— Ничего не стоит изменить вопрос, поставленный перед экспертом, и вернуть вам на…

— Послушайте, Сильверберг…

— Детектив Сильверберг.

— Детектив… Чего вы от меня хотите?

— Объясните чайнику, что и почему, по вашему мнению, произошло с доктором Гамовым.

— Криминального — ничего. Доктора Гамова не убили, если вы об этом. И самоубийством он, конечно же, не покончил.

— Он физически не мог…

— Я о том и говорю.

— О’кей. Рассказывайте. Дело пойдет в архив, когда кончится срок расследования, на научный приоритет мы не претендуем, оставьте его себе… Вы собираетесь написать статью, опубликовать?

— Нет.

— Тем более. В чем проблема, доктор?

Детектив терпеливо молчал минут десять, в течение которых Бернс смотрел в окно на проплывавшие в небе облака.

— Проблема в том, — сказал наконец Бернс, не выдержав молчания и желая только одного: скорее покинуть кабинет, — проблема в том, что Габи… миссис Джефферсон может узнать, что убила доктора Гамова. И как ей потом жить с этой мыслью?

Детектив Сильверберг сложил на груди руки и приготовился слушать.

* * *

«Я испугался, детектив. Я и сейчас боюсь, и к этому примешивается чисто человеческая жалость к женщине, которая ни сном, ни духом… Но из-за которой всё произошло. Если это будет опубликовано, и она поймет… А она умная женщина, доктор Гамов ей много чего рассказывал, и она способна сложить два и два. Ей и без того тяжело…

Да, я возвращаюсь к сути. Почему именно в последние три тысячи лет мир устремился к хаосу? Почему еще во времена библейских пророков некоторые люди могли предсказывать события, которые произойдут много лет спустя, и почему в наши дни в прогнозах даже на будущий год ошибаются все: от футурологов до штатных предсказателей? Да потому, что во Вселенной появился разумный наблюдатель, обладающий сознанием и имеющий возможность свободного выбора. В отличие от камня, дерева, звезды или галактики. Наблюдатель не изменяет реальность, он не бог, знаете ли, но, получив свободу выбора, он создает новые, ранее не существовавшие варианты реальности. Создает в огромном количестве — каждым своим выбором, даже самым, казалось бы, тривиальным: перейти улицу на красный свет или дождаться зеленого.

Это вы понимаете? Да? Тогда продолжу, и слушайте внимательно. Итак, число вариантов бытия растет, но ведь события осуществляются с разной вероятностью, верно? Вероятность того, что солнце взойдет завтра в семь часов шестнадцать минут, практически равна единице. А вероятность, что вам на голову свалится метеорит, близка к нулю, хотя никаким законам природы это не противоречит. Между нулем и единицей располагается все огромное множество возможных событий, которые могут произойти с мирозданием и с вами лично. И естественно, эти вероятности распределяются по какому-то закону — скорее всего, по закону нормального распределения Гаусса. В отсутствие разумного наблюдателя со свободой воли это распределение в точности гауссово. Таким оно было много миллиардов лет, а потом… Потом появился человек. Изменять материальную природу силой мысли человек не может — телекинеза, уверяю вас, не существует, потому что это явление противоречит закону сохранения энергии. Как и вечный двигатель. Но сознание разумного наблюдателя способно менять вероятности событий. Влиять на функцию распределения. Когда появились первые пророки, распределение вероятностей перестало быть классической гауссианой — прежде невозможные события стали просто маловероятными, маловероятные оказались более вероятными, понимаете?

Интуитивно человек пользовался этим всегда. Разве вы не думаете, заболев: «Я должен выздороветь к понедельнику» и ждете, что так и произойдет? Разве вы не думаете: «Хочу, чтобы эта женщина стала моей», и ждете, что она посмотрит на вас с вожделением? Разве каждый день и каждую минуту вы не призываете в уме то или иное событие, надеясь, что ваши желания сбудутся? Чаще всего они не сбываются, и знаете почему? Разумный наблюдатель, делая тот или иной выбор, меняет распределение вероятностей событий в мире. Но он понятия не имеет на самом деле, о чем нужно подумать, какой выбор сделать, чтобы именно нужное событие стало намного более вероятным, чем было ранее. Нам кажется, что существует прямая связь: «Буду думать о выздоровлении, и оно станет возможным». Нет. Распределение вероятностей действительно изменится, но случайным образом. Вы не поправитесь, а какое-то другое событие, вероятность которого была мала, в результате вашего наблюдения за реальностью произойдет, о чем вы, скорее всего, и не узнаете. Скажем, вы упорно думаете о выздоровлении, и в соседнем доме (а может, в далеком городе) неожиданно загорается одеяло, под которым спит некто, вам вообще не известный. Вероятности сместились, и…

Что вы сказали, детектив? Да, вы правильно предположили, все-таки вы не такой чайник, каким хотите себя представить. Получив из расчетов функцию распределения событий, доктор Гамов задался естественным вопросом: как это распределение изменить в нужную сторону?

Он нашел решение. Вообще-то, детектив, это не так уж сложно. Когда знаешь, откуда что… Я? Да, я же шел по следам доктора Гамова, проверил все его вычисления, повторил их и не нашел ошибки.

Примерно месяц назад доктор Гамов отправил в The Physical Review статью о роли сознания наблюдателя в экспериментах по ускорению частиц в коллайдерах. Насколько я знаю, рецензию он не получил — если, конечно, в его электронной почте, которую вы мне не дали смотреть… я понимаю, тайна переписки… Письма из журнала там не было? Это, в общем, неважно: освободившись от одной задачи, доктор Гамов полностью переключился на другую, тем более что время поджимало: состояние здоровья его любимой женщины, я имею в виду миссис Габриэль Джефферсон, становилось все хуже. После разговора с ней я посмотрел кое-какие материалы о болезни Гоше. Очень неприятная болезнь. И неизлечимая, к сожалению, — заболевание генетическое, а лечить гены… кое-какие можем… но болезнь Гоше пока не поддается, к сожалению.

Если говорить в терминах мировой энтропии и теории вероятностей… Скажем так. Тысячи лет назад, когда число возможных вариантов реальности было гораздо меньше, чем сейчас, вероятность заболеть болезнью Гоше была строго равна нулю. Потом появились генетические отклонения, мир стал более хаотичным, возникло множество не существовавших прежде болезней, в том числе и эта. В функции распределения вероятностей эта редкая болезнь располагалась в самом хвосте распределения. А излечения не существовало, вероятность вылечиться была равна нулю. Шло время, хаос нарастал. Число возможных состояний мироздания увеличивалось лавинообразно. Среди новых возможностей появилась и возможность спонтанного излечения от болезни Гоше. Чрезвычайно малая возможность. Настолько малая, что — я видел расчет этой функции у доктора Гамова — нужно было бы прожить два десятка миллионов лет, чтобы наверняка выздороветь. Это звучит, как бред, но математике все равно, сколько живет человек… Важно было понять, что спонтанное исцеление в принципе возможно. Чрезвычайно маловероятно, практически нет шансов, но вероятность оказалась, хотя оглушающе и безнадежно малой, но все же не равной в точности нулю. Понимаете?

Да, верно. Доктор Гамов вычислил переход от одной функции распределения к другой. Самое смешное… Для физика, конечно… То, что форма распределения вычисляется очень легко, важно понять принцип. Всякий раз распределение вероятностей задается, как, собственно, всегда в математике, начальными и граничными условиями. Если их правильно задать, остальное — просто. Заданием начальных и граничных условий можно изменить распределение так, что маловероятные события окажутся на гребне колокола, а те, что вчера были вполне вероятны, — в хвосте.

На восход солнца таким образом не подействуешь, вы правы. Но есть великое множество событий (и число их увеличивается с каждым днем, поскольку — не забывайте — энтропия нарастает по экспоненте), которое зависит от сознания наблюдателя, формируется сознанием, сознание осуществляет выбор реальности и, следовательно, задает распределение вероятных и невероятных событий. Черт возьми, детектив, мы же все это делаем постоянно, не задумываясь о том, что происходит! Я же сказал только что! Скажем, у вас температура, вы принимаете лекарства, но при этом думаете: «Не хочу болеть, пусть я завтра проснусь здоровым!» Ваше желание, желание сознательного наблюдателя, немного изменяет распределение вероятностей происходящих событий. Это всегда так. Но вы просыпаетесь утром с еще большей головной болью и, конечно, делаете вывод, что от вашего желания ровно ничего в этом мире не зависит. Но это не так! Ваше мысль изменила функцию распределения, но в реальном мире все гораздо сложнее, особенно при таком росте хаоса, как сейчас! Ваша мысль изменила вероятности, но вы понятия не имеете — каким образом! Возможно, ваш внутренний посыл привел к тому, что более вероятным стало событие, к вам никакого, как вам кажется, отношения не имеющее. Кто-то, возможно, излечился от рака и принял это за чудо, хотя излечение его стало вероятным исключительно благодаря вашей мысли о собственном выздоровлении. Понимаете?

Какой-то поэт… я не силен в литературе и не помню автора, но сказал он так: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Или мысль. Мы постоянно меняем распределение вероятностей событий в мире, даже сейчас это происходит. Очень редко попадаем в резонанс, и событие, которое мы себе желаем, но считали маловероятным, действительно происходит с нами.

Вы понимаете, к чему я веду? Конечно! Доктор Гамов вычислил изменение распределения вероятностей, при котором исцеление миссис Джефферсон сместилось с далекого хвоста распределения в самый центр, в купол. Чрезвычайно маловероятное стало практически неизбежным. Миссис Джефферсон поправилась, врачи в шоке: такого никто никогда не наблюдал, но факт есть факт — спонтанная реабилитация, чрезвычайно редкий, почти невозможный случай…

Что? Да, детектив. Вы сделали правильный вывод. Думаю, вы понимаете теперь, почему я не включил эту часть в свое экспертное заключение. Я очень хотел бы, детектив, чтобы этот разговор остался сугубо между нами. Вы умный человек и понимаете причину.

Да, вы правы и в этом: если кто-то сделал открытие, значит, наука уже к этому подошла. Если бы не Эйнштейн, принцип относительности открыл бы кто-то другой. Пуанкаре, например. Все так, но я бы не хотел…

Сам? Видите ли… Доктор Гамов был теоретиком, он и не стал бы экспериментировать с функциями распределения, если бы не беда, произошедшая с любимой женщиной. Тут уж он был вынужден… А я… Да, я проверил расчеты, я могу повторить их в любой момент. Но я этого не сделаю. Слава богу, у меня все в порядке: кафедра, должность, семья, публикации, авторитет… Надеюсь, что и у вас, детектив, все нормально в жизни. Вот видите, как хорошо… Не хочу приумножать хаос.

Что? Об этом я тоже думал, конечно. Скорее всего — нет, доктор Гамов не жертвовал собой. Он любил Габриэль, безусловно, но не думаю, что до такой степени, чтобы… Просто… Сейчас это невозможно вычислить, понимаете? Вы выбираете событие и рассчитываете такую функцию распределения, чтобы вероятность этого чрезвычайно маловероятного события увеличилась на много порядков. Это вычислить достаточно просто, да. Но доктор Гамов прекрасно понимал, что при этом меняется форма всего распределения. Другие чрезвычайно маловероятные события смещаются в центр — и наоборот. И это уже не рассчитаешь, пока, во всяком случае. Думаю, что и потом не удастся — хаос нарастает, и распределение становится все более сложным из-за включения событий, которые еще вчера были невозможны в принципе…

Да, именно так: если исключить заведомо невозможное, то оставшееся и будет истиной, какой бы невероятной она ни казалась. Старик Холмс прав, конечно…»

* * *

Детектив Сильверберг проводил Бернса до выхода. Оба молчали — все было сказано, личных отношений между ними не возникло, говорить было не о чем. Физик детективу не нравился, физика детективу не нравилась. Дело никогда не будет закончено, останется привычным «висяком», каких много, и от занудных объяснений Бернса ничего не изменится ни в формулировках, ни в уже написанном обращении к окружному прокурору с просьбой о продлении срока расследования.

Бернс протянул Сильвербергу руку, но детектив сделал вид, что не заметил. Или действительно не заметил, мысли его витали в пространстве, а взгляд остановился на облаке, висевшем в небе за окном и похожем на пухлую кошачью морду.

— Наверно, наш разговор записывался? — спросил Бернс. — Я бы не хотел, чтобы… Это не вошло в текст заключения и…

— Нет, — буркнул Сильверберг. — Записываются официальные допросы подозреваемых и свидетелей. А вы… — он помолчал, подыскивая наиболее правильное определение, — гость.

Бернс кивнул. Он хотел поскорее уйти, но не мог не задать вопрос, все время вертевшийся на языке.

— Вы так и не сказали… И в прессе этого не было… Только то, что удар нанесен секачом, и что сам Николас… доктор Гамов не мог это сделать. Но экспертиза должна была показать, как конкретно…

— Секач висел на доске над мойкой. Доктор Гамов стоял у стола и нарезал овощи в салат. Повернулся спиной, хотел зажечь газ в плите. Секач слетел с доски, описал в воздухе кривую, и острие вонзилось доктору в затылок. Баллистики уверяют, что иного варианта не было, но и это произойти само по себе не могло.

— Не могло… В принципе?

— В принципе возможно, что те часы над дверью вдруг свалятся, при падении ударятся о косяк, и если кто-то в это время откроет дверь, траектория изменится, а вы в этот момент повернетесь, и часы попадут вам точно по носу…

— В принципе возможно, но практически невероятно, верно?

— Доктор Гамов умер от потери крови, — сообщил детектив. — Если бы его нашли через несколько минут или даже через час, его можно было спасти.

— Вы хотите сказать…

— Я все думаю над вашими словами, доктор. О функции этой. О том, как управлять вероятностями. Доктор Гамов хотел спасти любимую женщину. Вы уверены, что он не понимал, чем это грозит именно ему? Вы сказали, что самоубийцей он не был, и даже ради любимой…

— Мне так кажется. Насколько я его знал. То есть, он понимал, что вероятность выжить (чрезвычайно малая!) миссис Джефферсон связана с вероятностью (еще меньшей!) ему умереть, ведь оба они участвовали в этой игре вероятностей, они были близки… Но одно дело — рассчитать изменение формы кривой и изменение вероятности одного события, и совсем другое — двух и больше. Он понадеялся на… вы понимаете…

— И обоим дико, невероятно повезло, — мрачно закончил детектив. — Ей повезло жить, ему — умереть.

«Достойная эпитафия», — подумал Бернс и взялся, наконец, за ручку двери.

— Берегите себя, доктор, — сказал ему в спину детектив. — Жизнь, вы знаете, скоро станет совсем непредсказуемой.

* * *

Сильверберг и Розенфельд сидели в баре и пили пиво. Долго уже сидели, молчали, отдыхали, думали, обменивались взглядами, усмехались, качали головами — вели немой разговор, прекрасно понимая друг друга.

— Да, — вспомнил эксперт, — ты разобрался с уборщицей? Ну, которая…

— Конечно! — Детектив допил очередную кружку и промокнул салфеткой усы. — Она приходила к Гамову убирать по вторникам и пятницам. Утром в пятницу у нее случился приступ радикулита, не могла разогнуться. К вечеру все прошло. Врач, к которому женщина обратилась в понедельник, сказал, что никакого радикулита у нее нет в помине, а приступ… ну, мало ли, всякое случается…

— Иными словами, если бы не этот неожиданный, необъяснимый, чрезвычайно маловероятный приступ…

— Миссис Роджерс, как обычно, постучала бы в шестнадцать часов в дверь Гамова, не услышала бы ответа, открыла бы дверь ключом, который у нее был, прошла бы на кухню за шваброй и тряпкой, как делала всегда…

— Ужас, — прокомментировал Розенфельд. — И ничего не докажешь.

— Ничего, — согласился Сильверберг.

— Еще одна косвенная улика, — продолжал Розенфельд. — Я, конечно, не спец в квантовой физике и всех этих вероятностях, но… В общем, могу утверждать, что Бернс куда более талантливый математик, чем Гамов. У них несколько совместных работ, я их просмотрел. Посмотрел работы, написанные каждым в отдельности. Готов свидетельствовать под присягой: Гамов великолепный физик, идеи — блеск, но математик посредственный. Бернс — наоборот. И никто не убедит меня в том, что пресловутую функцию перераспределения вероятностей Гамов рассчитал сам.

— Но, черт возьми, Арик, за каким дьяволом нужно было Бернсу убивать Гамова?

— Закажи еще по паре кружек, и я отвечу.

— Ответь, потом закажу.

— О господи, будто ты сам не понимаешь!

— Типа — зачем ему конкурент? Теперь он, вообще-то, единственный, кто умеет играть вероятностями, а собственной судьбой уж точно.

— И если завтра тебе на голову свалится кирпич…

— Ты серьезно? Это ему зачем?

— Слишком много знаешь, — хмыкнул Розенфельд.

— Так он же воображает, что я чайник! Я видел его глаза. Полицейские для него — копы, низшая раса, ржавые чайники, да. Он уверен, что я ничего не понял, иначе не стал бы передо мной распинаться.

Розенфельд кивал.

— Конечно. Он знал, что разговор не записывался, но все равно потом спросил — на всякий случай. Верно? И он знает, что память у тебя прекрасная. Чайник, да. Но…

— Закажу еще пива.

Детектив поднялся и направился к стойке, неуверенно переставляя ноги.

— Гамов был посредственный математик, — пробормотал Розенфельд, покачивая рукой пустую пивную кружку. — Бернс прекрасный математик. Но есть математики и получше, верно?

Он отвернулся к окну и принялся разглядывать собственное отражение в темном стекле, за которым тускло светили уличные фонари.

2014

ДЕЛО ОБ АНЕВРИЗМЕ

Пробный пуск коллайдера состоялся в ночь на четверг, 15 марта. Почему ночью? Потому что проверка всех систем закончилась в девять вечера, и никто — даже Вольфганг Хенце по прозвищу Ленивец Вольф — не хотел ждать до утра. Запустили, прогнали по кольцу пару десятков раз встречные потоки ядер свинца на не очень большой для начала энергии, зафиксировали результаты столкновений, возникшие ливни, все работало штатно, и сотрудники отправились по домам с осознанием хорошо проделанной работы и предчувствием будущих интересных событий.

Событие действительно произошло, но не сразу и даже не вскоре — через два с половиной месяца. С пуском коллайдера никто это событие не связал, да и с какой стати?

* * *

В половине второго пополудни 29 мая в кафе «Быстрый протон», что на углу улиц Эйнштейна и Ферми, напротив входа в Институт высоких энергий при Стэнфордском университете, вошли двое мужчин (время зафиксировано камерами наблюдения). Оба были физиками и работали в Институте: один (доктор Лоренс Кольбер) был высок, худощав, носил короткую шкиперскую бородку, говорил быстро; казалось, не успевал угнаться за собственными мыслями. Второй (доктор Джакомо или, как его называли коллеги, Джек Пранделли), сверстник и давний коллега Кольбера — среднего роста, среднего телосложения и обладавший множеством других среднестатистических характеристик, был тем не менее выдающимся специалистом по квантовой космологии. Физики заняли свободный столик у окна, Кольбер заказал свиную отбивную, салат, кружку пива и чашку крепкого кофе, а Пранделли удовлетворился омлетом и тем же кофе, только послабее. Обсуждали коллеги не физику, а недавнее выступление в кампусе знаменитого скрипача Рональда Розуэлла, сыгравшего с университетским студенческим оркестром Скрипичный концерт Бетховена и на бис — три каприса Паганини. Во всяком случае, так сказал впоследствии доктор Пранделли, а подтвердить или опровергнуть слова коллеги доктор Кольбер не мог, потому что минуты через три после того, как официант (Бен Шервуд) поставил на столик еду, Кольбер закусил губу, закатил глаза, судорожно прижал обе руки к груди, застонал и сполз на пол, где и остался лежать, не отвечая на призывы коллеги и не подавая признаков жизни.

Естественно, вызвали «скорую», причем дважды: Пранделли с мобильника и Тимоти Дорн, хозяин заведения, — по телефону из своего кабинета. Парамедики прибыли через две с половиной минуты, провели на месте необходимые реанимационные мероприятия, убедились, что доктор Кольбер мертв, и увезли тело в университетский госпиталь, где с помощью самых современных методов врачи попытались Кольбера «оживить», но успеха не достигли. Пранделли, разумеется, поехал в больницу следом за «скорой» и оказался первым, кому врачи сообщили печальную новость.

В кафе во время описанного трагического происшествия находилось восемнадцать посетителей плюс двое официантов, плюс бармен, плюс две камеры наблюдения, одна из которых была направлена в сторону, где сидели за столиком Пранделли и Кольбер. Записи камеры в точности соответствовали рассказу Пранделли и двух других посетителей, которых недели две спустя после похорон нашел и расспросил полицейский детектив Сильверберг в присутствии эксперта-криминалиста Розенфельда.

Вечером того же дня Сильверберг с Розенфельдом пили пиво в «Быстром протоне» за столиком, за которым не так давно сидели двое физиков. Сильверберг был недоволен и настроен скептически, Розенфельд — задумчив.

— Зря время потеряли, — бурчал Сильверберг, заедая пиво рыбным салатом. — Во всем тебе мерещится криминал. Здесь-то что? Кольбер умер от разрыва аневризмы аорты и сосудов, Том утверждает это определенно. Что тебя смущает, ты так и не объяснил. Сомневаешься в компетентности патологоанатома?

— Нет, — коротко ответил Розенфельд, разрезая на части большой кусок отбивной.

— Тогда какого…

— Стоп! — поднял вилку Розенфельд. — Том, между прочим, в том же эпикризе утверждает, что аневризма… цитирую по памяти… «имеющая сложный характер, затрагивающий не только аорту, но прилегающие к ней сосуды. Разрыв произошел в пяти местах…»

— Ну и что? Том говорит, это случается, хотя и редко.

— Кольбер проходил обследование в прошлом году, — напомнил Розенфельд. — Никаких проблем с сердцем или с сосудами.

— Том говорит, что и это возможно.

— Да что ты со своим Томом! — рассердился Розенфельд и отодвинул тарелку. — Я не разбираюсь в медицине, но не тебе спорить со мной, когда речь идет о математике. В данном случае — о теории вероятностей.

— Я и не спорю, — благодушно отозвался Сильверберг, приканчивая салат и жестом показывая Бену принести еще пива. — Видишь, поддался на твою провокацию и порасспрашивал кое-кого из свидетелей. Даже запись камеры наблюдения проверил, на что не имел официального разрешения, поскольку никаких…

— Да-да, — нетерпеливо перебил Розенфельд. — Теперь ты будешь по гроб жизни меня укорять.

— Не буду, — примирительно сказал Сильверберг, принимая из рук Бена две большие кружки. — Расскажи лучше про теорию вероятностей. Это из-за нее умер Кольбер?

— Можно и так сказать. Смотри. Тот вид аневризмы, из-за которой он умер, — явление очень редкое, так? Один шанс на пятьдесят тысяч. Обычно аневризму легко обнаруживают при стандартных обследованиях. У Кольбера не нашли ничего, а если ты скажешь, что врачи проявили халатность, я не поверю.

— Не скажу.

— Значит, аневризма возникла не ранее, чем несколько месяцев назад.

— Это невозможно?

— Возможно. Но такая сложная — маловероятно. Это медицинская сторона. Перейдем к психологической.

— А с ней-то что не так?

— В институте говорят, что Кольбер и Пранделли были непримиримыми противниками.

— Послушай, — рассердился Сильверберг. — На что ты намекаешь? Пранделли довел коллегу до того, что…

— Ни на что я не намекаю, — перебил Розенфельд и сделал знак Бену принести кофе. — Но, с точки зрения теории вероятности, естественная смерть Кольбера именно в это время и в этом месте настолько маловероятна, что невольно приходит мысль о чьих-то намеренных действиях.

— Работа в полиции, — заметил Сильверберг, — заставляет тебя даже в перемене погоды видеть чьи-то преступные намерения. Кстати, посмотри, какая туча. Может пойти дождь, хотя синоптики предсказывали солнечный день. Явно кто-то специально…

— Ладно, — Розенфельд допил кофе и поднялся. — Я тебя не убедил, ты меня не переубедил. Если бы это дело кто-нибудь направил мне на экспертизу…

— Медицинскую? — ехидно спросил Сильверберг.

–…я написал бы, что вижу в смерти Кольбера преступный умысел.

— Ты начитался детективов. — Сильверберг тоже поднялся и кивнул Бену, чтобы тот принес счет.

— А тебе просто не хочется разбираться, — буркнул Розенфельд.

Друзья вышли на улицу. Дождь уже начал накрапывать, и они поспешили по машинам. Выезжая со стоянки, Розенфельд опустил стекло и крикнул:

— Поспрашивай Тома о сердечных ядах!

Что ответил Сильверберг и ответил ли вообще, Розенфельд так и не узнал.

* * *

Сильверберг не собирался заниматься глупостями; фантазии Розенфельда, по его мнению, только мешали работе. Однако, встретив пару дней спустя Шелдона в коридоре полицейского участка, Сильверберг неожиданно для себя спросил:

— Том, как, по-твоему, мог Кольбер умереть от сердечного яда?

Патологоанатом думал в это время о чем-то другом и не сразу сосредоточился на заданном вопросе.

— Э-э… — протянул он, отходя с Сильвербергом к окну, чтобы не мешать сотрудникам. — Какой, прости, Кольбер? А! Вспомнил. Яд? Кольбер умер от разрыва аневризм.

— Я знаю. Поставлю вопрос иначе: мог ли разрыв аневризм быть вызван действием химического вещества?

— С чего это ты… — Шелдон нахмурился. — А! Ты получил информацию…

— Нет, — отрезал Сильверберг. Хотел добавить, что это фантазия Розенфельда, основанная на странном использовании теории вероятностей, но все-таки промолчал: патологоанатом терпеть не мог беспочвенных фантазий.

— Тогда не понимаю… А! Ладно. Теоретически возможно, но вероятность в данном случае очень мала.

— Почему?

— Сердечные и сосудистые препараты действуют быстро или не действуют вообще. Кольбер должен был принять лошадиную дозу прямо в кафе, на глазах у Пранделли. Или Пранделли должен был там же, за столиком, заставить коллегу проглотить десяток таблеток и запить водой. Не говорю о том, что в крови эти препараты легко обнаружить. Надеюсь, ты не считаешь, что я халатно отношусь к своим обязанностям?

— Ну что ты!

— В общем, умерь фантазию.

— Непременно. Подожди, не убегай! В смерти Кольбера есть, в принципе, что-нибудь странное?

— От разрыва аневризмы ежедневно умирают тысячи людей. Ничего странного. Разве что…

— Да?

— Обычно аневризма возникает в одном месте: например, в аорте в результате инфаркта, в каком-нибудь сосуде. Есть брюшная аневризма, мозговая… Необычность в том, что у Кольбера за считанные недели — вряд ли срок был меньшим — возникло несколько аневризм в сосудах в сердечной области. Я обнаружил пять — об этом написано в отчете, и, если ты внимательно читал, должен был увидеть. Разрыв произошел практически одновременно, но гораздо необычнее очень быстрое развитие нескольких аневризм. В моей практике такого не случалось, и в медицинских журналах я о таких случаях не читал. Но даже маловероятные события когда-нибудь происходят, согласен?

— Наверно, — задумчиво протянул Сильверберг.

— Будь я клиническим врачом, непременно написал бы статью в медицинский журнал. Извини, мне действительно некогда.

— Спасибо за информацию, Том! — крикнул Сильверберг в спину быстро удалявшегося по коридору патологоанатома.

— Вот дьявол, — мрачно продолжил он, обращаясь к окну, за которым начали расходиться тучи, и проявилась короткая радуга. — Умеет же этот поганец внушать сомнения…

* * *

— Единственный случай в истории медицины? — восхитился Розенфельд. — Стив, ты можешь назначить научную экспертизу этого случая? Иначе я не смогу задавать вопросы нужным людям и изымать информацию.

— Арик, что с тобой? — рассердился Сильверберг. — Расследования нет, смерть Кольбера зафиксирована как естественная.

— Ты хочешь оставить без последствий умышленное убийство?

Прежде чем ответить, Сильверберг долго изучал висевший на стене постер: репродукцию с картины Дали «Мягкие часы». Разговор происходил в закутке, который Розенфельд называл своим кабинетом. Отдельная комната ему не полагалась, сидеть в общем помещении с девятью сотрудниками, пусть даже их разделяли высокие перегородки, Розенфельд не мог физически: от присутствия чужих людей, мешавших думать, у него поднималось давление. В первое время, когда Розенфельд начал работать в экспертном отделе после окончания Йеля, он сбегал в дальний конец коридора, куда никто не заглядывал и где стояла старая скамья на трех ножках. Четвертую заменял металлический штырь, то и дело падавший, поэтому сидеть на скамье нужно было неподвижно, что не нравилось никому, но вполне устраивало Розенфельда. Не заставая сотрудника на рабочем месте, начальство сердилось и грозилось увольнением. Однако Хантер, руководивший экспертным отделом, прекрасно понимал, что лучшего аналитика, способного перемолоть в голове любую информацию, ему не найти, и несколько месяцев спустя Розенфельд получил в свое распоряжение пустовавшую кухоньку, где когда-то стояли бойлер и кофейник. После того, как на первом этаже открылся кафетерий, кухонька пустовала — просто потому, что туда не вмещались одновременно стол, стул и полагавшийся по инструкции сейфовый шкаф для хранения исследуемых артефактов. Розенфельду Хантер, однако, пошел навстречу, и тот получил кабинет, оставив сейф в общей комнате. В закуток удалось втиснуть второй стул, на котором сейчас сидел Сильверберг, не имея возможности вытянуть ноги, потому что они упирались или в стену, или в колени Розенфельда.

— Почему, — задал наконец Сильверберг встречный вопрос, — ты застрял на идее, что Кольбера убили? Только не говори о теории вероятностей, иначе я расскажу о моем кузене Карле, выигравшем в прошлом году полтора миллиона в лотерею, хотя шанс…

— Ты уже рассказывал, — перебил Розенфельд. — Карл спустил свои полтора миллиона за месяц, занявшись рискованными биржевыми операциями и не слушая ничьих советов. В том числе — моего. Если бы послушал, у него сейчас было бы семь миллионов, и он не работал бы младшим менеджером у Скотта.

— Не переводи разговор. Я спросил тебя…

— Это ты перевел разговор на Карла! — возмутился Розенфельд. — Хорошо. Объясняю без теории вероятностей. Ничтожная вероятность — один из факторов. Есть и другие.

— Выкладывай.

Розенфельд принялся разгибать пальцы.

— Первое: Кольбер и Пранделли терпеть не могли друг друга. Второе: Пранделли писал статьи, которые выходили в «Физикал ревю», а Кольбер дальше интернетовских архивов не пробился. Пранделли получил в прошлом году Филдсовскую премию, а Кольбер в научных кругах слывет человеком с очень нетрадиционными, мягко говоря, идеями. Третье: Кольбер был женат неудачно, развелся семь лет назад, и знаешь, к кому потом ушла его жена?

— Неужели к Пранделли?

— Именно! Я видел ее на похоронах, она стояла далеко в стороне. По-моему, плакала, но у меня не было с собой бинокля, чтобы разглядеть…

— А если бы был, ты стал бы при всех пялиться на женщину?

— Бинокля у меня не было, поэтому твой вопрос смысла не имеет. Сам Пранделли, кстати, на похоронах не появился: улетел на конференцию в Капо-Альто. Наконец четвертое: не далее как за два дня до убийст… не смотри на меня, как прокурор на судью… за два дня до смерти Кольбера они поцапались в холле института, десятка два человек слышали, как Кольбер кричал: «За такое убить мало!»

— Это всё? — Сильверберг, кряхтя, поднялся и попытался отодвинуть от стола стул, но лишь ударился локтем о стену. — Первое: мотивы слабые. И второе: судя по твоим словам, это у Кольбера были причины, чтобы убить Пранделли, не правда ли?

— Да, — помолчав, признал Розенфельд. — Каждый из мотивов слаб, признаю. Но вместе… Количество переходит в качество.

— А что по второму аргументу? У кого были мотивы? — насмешливо спросил Сильверберг и стал пробираться к двери, наступая то на ногу Розенфельду, то на кабель, протянутый по полу, то на разбросанные конфетные фантики. — Ты по-прежнему не позволяешь здесь убирать?

— Нет, — рассеянно отозвался Розенфельд, не вставая. — Сам навожу порядок, когда нужно. А твой второй аргумент… Помнишь дело Огилви? Мотив был у Нортона, а убил Огилви. И таких случаев…

— Бывает, — философски отозвался Сильверберг.

— Значит…

— Были обнаружены факты, перевернувшие ситуацию. Если это всё, что ты хотел сказать, — Сильверберг добрался, наконец, до двери и пытался открыть ее, но мешала упавшая со стола перевязанная стопка старых книг, — я, пожалуй, пойду, у меня еще четыре дела.

— Значит, ты не дашь официального запроса на научную экспертизу? — огорчился Розенфельд.

— Если судья подпишет постановление о возбуждении уголовного дела, то, конечно, потребуется экспертиза. Но поскольку у Винстона нет оснований дело возбуждать, а мои… то есть твои аргументы он сочтет смехотворными, займись лучше уборкой помещения. Хотя бы окно открой, здесь дышать нечем!

— О люди! — воскликнул Розенфельд. — Им непременно нужно дышать, причем кислородом!

Силверберг закрыл дверь со стороны коридора и крикнул:

— Пиво пить пойдешь?

Из комнаты послышалось бурчание, которое детектив засчитал за положительный ответ.

* * *

— Ты не торопишься домой, — заметил Розенфельд, когда Сильверберг заказал еще одну кружку и порцию чипсов. — Поссорился с Мэгги?

— С чего бы? — удивился Сильверберг. — Мэгги — идеальная жена полицейского.

— Знаю. Она ни разу не устроила тебе скандал из-за того, что ты возвращаешься домой под утро.

— Иногда, — вставил Сильверберг.

— Иногда что? — с подозрением спросил Розенфельд. — Иногда приходишь под утро, или иногда Мэгги все-таки скандалит?

— Мы никогда не ссоримся из-за моей работы, потому я и говорю, что Мэгги — идеальная жена.

— Что думает идеальная жена по поводу смерти Кольбера? — осведомился Розенфельд. — У нее, насколько я знаю, обо всем есть свое мнение, и не всегда оно совпадает с твоим.

— Ну… — протянул Сильверберг. — Странно, но она тоже уверена, что в смерти Кольбера есть что-то… гм… как она выразилась, «сомнительное и неправильное».

— Видишь, женская интуиция…

— Ах, оставь! Не могу я прийти к судье и заявить, что интуиция моей жены…

* * *

— Какие материалы тебе нужны для экспертизы? — спросил Сильверберг.

Он опять сидел в каморке Розенфельда, только теперь благоразумно занял место за компьютером. Вытянул ноги и расслаблено смотрел, как приятель пытался устроиться на стуле.

— Винстон все-таки подписал?

— Я к нему не обращался. У меня есть право заказать частную экспертизу.

— Хорошо! — оживился Розенфельд. — Кроме результатов аутопсии и видео с камеры наблюдения, мне нужны медицинские карты Кольбера и Пранделли. Полные — насколько возможно — их биографии. Допуск с оплатой на сайты, где опубликованы работы Пранделли и Кольбера…

— Эй, какая оплата?

— Ты заказываешь экспертизу, — невозмутимо заявил Розенфельд. — Эксперт должен иметь возможность сделать работу качественно.

— И в срок, — вставил Сильверберг. — Даю тебе двое суток.

— Чем скорее ты предоставишь в мое распоряжение перечисленные сведения, тем раньше я начну и тем быстрее закончу.

— О! — воскликнул Сильверберг, только сейчас представив, в какую попал ловушку. — Я думал, тебе достаточно уже собранных материалов!

— Я этого не говорил, верно? Сколько тебе нужно времени? Трех часов хватит?

У Сильверберга не нашлось слов. Дверью он хлопнул так, что сейсмографы на факультете геологии наверняка зарегистрировали всплеск.

* * *

— При чем здесь полиция? — с вызовом спросил доктор Мисимо Такубара, занимавший соседний с Кольбером кабинет. Прежде чем прийти с вопросами к Такубаре, Сильверберг выяснил, что доктор и Кольбер соседствовали пять лет, часто обсуждали проблемы мироздания, над которыми оба работали, дружен был Такубара и с Пранделли, причем неоднократно играл роль связующего звена между ним и Кольбером, поскольку двое этих незаурядных ученых друг с другом не ладили и одно время даже не здоровались.

— Да я просто… интересуюсь, — смущенно сказал Сильверберг, усевшись без приглашения в кресло напротив Такубары. Кресло оказалось очень удобным, но вряд ли кто-нибудь из коллег просиживал здесь хотя бы четверть часа: судя по обстановке и по тому, что узнал детектив, обойдя несколько кабинетов, разговаривать в институте предпочитали, стоя у доски и исписывая ее формулами и числами. — Полицейские тоже интересуются наукой, честное слово. В последнее время я столько прочитал об институте, физике и физиках, что невольно увлекся.

— Понятно, — сказал Такубара таким тоном, что детектив сделал неизбежный вывод: понятно доктору только то, что об истинной причине своего интереса Сильверберг говорить не собирается. — Но вы спросили не о науке, а о моих уважаемых коллегах, один из которых так неожиданно ушел в мир иной.

— Науку делают люди, — назидательно произнес Сильверберг. — Я слышал, что в научном мире кипят порой шекспировские страсти. Конечно, я не настаиваю на своих вопросах и немедленно уйду, если вам этот разговор почему-то неприятен.

Детектив сделал ударение на слове «почему-то». Такубара удрученно покачал головой.

— Понятно, — повторил он, давая на этот раз понять, что намек принят во внимание, и ответит доктор настолько откровенно, насколько позволят его щепетильность ученого и человеческое достоинство.

— Они занимались проблемами, не связанными с работой коллайдера?

Об этом Сильверберг успел услышать в разговоре с молодым постдоком в холле библиотеки. Сам постдок работал в группе, как он выразился, «наиболее приближенной теоретически к изучению физических процессов, происходящих при столкновениях быстрых ядер на энергиях от десяти до пятидесяти тераэлектронвольт». По этой причине постдок относился к «прочим теоретикам» с некоторым пренебрежением, что и позволило Сильвербергу получить довольно любопытную информацию.

— Я тоже, — сдержанно ответил Такубара, — занимаюсь проблемами, не связанными, во всяком случае прямо, с работой коллайдера. Видите ли, детектив, теоретическую физику невозможно ограничить конкретными задачами. В институте несколько групп занимаются, например, теорией суперструн и М-бран…

— Мембран? — уточнил Сильверберг.

— Эм-бран, — повторил Такубара с оттенком классического превосходства мастера над «чайником».

— И вы тоже?

— Я тоже. Но доктор Пранделли и доктор Кольбер, мир его праху, занимались другой важной проблемой: физической природой темного вещества во Вселенной.

— Ага… — пробормотал Сильверберг. — Читал о темном веществе. Никто его не видел, хотя во Вселенной его гораздо больше, чем обычного вещества, из которого состоим мы с вами.

Такабура бросил на Сильверберга изучающий взгляд. «Ну-ну, — говорил он. — А вы, детектив, не так просты, как хотите казаться. И интерес ваш не прост».

— Именно так, — произнес он вслух.

— Я слышал, у них был очень разный подход к проблеме?

«Интересно, — сказал Такубара взглядом, — что вы еще слышали».

— Очень разный, верно. Вас интересуют детали? Не думаю, что смогу популярно объяснить разницу. В двух словах: доктор Пранделли придерживался одной из главных на сегодня гипотез. Он полагал, что темное вещество состоит из субатомных частиц, таких, как аксионы, фотино и массивные нейтрино. Никто эти частицы, правда, еще не наблюдал, но теоретически они, несомненно, существуют. А у доктора Кольбера была очень экстравагантная гипотеза о том, что темное вещество физически находится в другой вселенной, а в нашей проявляет себя исключительно своим гравитационным полем. Недавно, правда, доктор Пранделли и доктор Кольбер опубликовали несколько… три, если мне память не изменяет… совместные работы. Это расчеты распределения масс темного вещества в конфигурационном… прошу прощения, я увлекся…

— Очень интересно, — вежливо сказал Сильверберг. — Но я о другом. Вы сказали: совместные работы. И в то же время: разные характеры, разные теории. Споры, да? Ссоры? Раздоры?

— У вас, полицейских, одно на уме, — попался на удочку Такубара. — Споры не обязательно становятся причиной личной вражды. К моим достойным друзьям это точно отношения не имеет.

— Безусловно, — подхватил Сильверберг, — я и хотел сказать, что…

Он сказал все, что хотел сказать. Через полчаса детектив вышел из кабинета, удовлетворенный полученной информацией и имея, во-первых, что передать Розенфельду, а во-вторых — о чем спрашивать профессора Ваманкара, в кабинет которого постучал спустя минуту.

* * *

— Ситуация такая, — докладывал Сильверберг вечером того же дня, сидя на неудобном стуле, но сумев все-таки вытянуть ноги и устроиться с относительным комфортом. — Названия работ, содержание и всякие физические термины мне записали на диск, ты сможешь прочитать и…

— Я знаю названия работ и о чем там речь, — перебил Розенфельд. — Ты мне расскажи, как эти двое уживались друг с другом.

— Плохо уживались. Оба учились в Гарварде, окончили в один год, но потом на десять лет их пути разошлись: Пранделли работал в Смитсоновском институте, а Кольбер — в МИТе. Кольбер женился, Пранделли женился и развелся. Когда оба стали работать здесь, в отделе перспективных проблем, Кольбер был женат, а Пранделли холост и часто бывал у Кольбера, познакомился с его женой Луизой, а еще полгода спустя Луиза от мужа ушла. Уехала из города, и какое-то время Кольбер с Пранделли проводили вечера вдвоем — первому нужна была моральная поддержка, и второй ему эту поддержку оказывал, пока несколько месяцев спустя Луиза не вернулась, и оказалось, что за это время они с Пранделли успели зарегистрировать свой брак в мэрии Лос-Анджелеса. Можешь представить, как это воспринял Кольбер. Мне так и не удалось выяснить, был ли у Пранделли тайный роман с Луизой, когда она еще состояла в браке, или она ушла от мужа не из-за связи с его коллегой. Никто толком не знает, а может, не хочет рассказывать… Такубара намекал на то, что роман имел место, но формально Пранделли семью не разбивал. Кольбер мог быть убежден, что Луиза крутила с Пранделли, но не имел тому доказательств.

— Вот и мотив, — многозначительно сказал Розенфельд.

— Ты серьезно? — удивился Сильверберг. — Это было семь лет назад! Страсти притупляются. К тому же, у кого был мотив? Кто у кого жену увел? Ну, или перехватил? Пранделли у Кольбера, а не наоборот. Если у кого и был мотив семь лет назад, то у Кольбера.

— Ну да, — неопределенно протянул Розенфельд, думая о чем-то своем.

— Давай определимся, — раздраженно сказал Сильверберг. — Если ты опять о сердечных ядах, то ничего подобного не было. Забудь.

— Уже забыл, — примирительно сказал Розенфельд.

Сильверберг подозрительно посмотрел на приятеля.

— Продолжай, — сказал Розенфельд. — Итак, сердечные страсти улеглись, согласен. Семь лет, действительно… А страсти научные?

— Я не разобрался, кто там что исследовал…

— Неважно, — перебил Розенфельд. — То есть важно, конечно, но это моя проблема. Как они уживались в институте?

— Об этом мнения самые разные, но я склонен больше доверять доктору Такубаре, его кабинет как раз между кабинетами Кольбера и Пранделли, так что оба приходили к нему дискутировать. Бывало — вместе, а чаще Такубара слышал их голоса то из кабинета Кольбера, то из кабинета Пранделли. Доктор говорит, что в первые годы — а он сам занял этот кабинет лет пять назад — дискуссии были вполне мирными, но — опять же, по словам Такубары — Пранделли почти всегда оказывался прав, а Кольбер ошибался. Пранделли уважали, его гораздо чаще, чем Кольбера, приглашали на конференции, о нем даже передача была по каналу Си-Би-Эс. А Кольбера многие — даже Такубара, хотя он не сказал прямо, — считали… мм…

— Фриком, — подсказал Розенфельд.

— Да. Кстати, объясни, что это означает. Я думал, что фрики — это из молодежной субкультуры. Ходят с кольцом в носу. Красят волосы в голубой цвет…

— Есть научные фрики, — хмыкнул Розенфельд. — Это ученые, выдвигающие странные, часто антинаучные, практически никем не признаваемые идеи. Гипотезы, слишком безумные, чтобы быть истинными, если дополнить определение Бора.

— При чем тут Бор? — с подозрением спросил Сильверберг.

— Бор, — с удовольствием объяснил Розенфельд, — когда-то назвал теорию Паули об электронном спине недостаточно безумной, чтобы она была правильной. Хорошая теория должна быть безумной в меру. Слишком безумная теория или опережает свое время, или, что гораздо чаще, оказывается антинаучной.

— Да, — согласился Сильверберг. — О Кольбере так и говорили: чепухой, мол, занимался. Авторитет в науке трудно заработать и легко потерять. У Пранделли прочный авторитет — по общему мнению. А Кольбер растерял почти все, чего добился в прежние годы. Такубара нарисовал график: на одной оси — время, на другой — авторитет. У Пранделли линия все время идет вверх, а у Кольбера то взлетает, то стремительно падает, но в среднем тянется вниз. Такубара продолжил линию. Как это говорят… экстраполировал, да. И у него получилось: через три-четыре года научный авторитет Кольбера стал бы равен нулю, и ему наверняка не продлили бы контракт. Говорят, трудности с получением грантов у Кольбера уже несколько лет. Но! Кольбер и Пранделли тем не менее написали за последний год три совместные работы.

— Знаю я эти работы, — перебил Розенфельд. — Они пытались описать распределение темного вещества на малых масштабах, использовали наблюдения «Чандры» и «Планка», но почему-то применили к нашей Галактике и даже к Солнечной системе. Но именно для ближнего космоса данные самые ненадежные, поэтому, как я понял, коллеги на эти статьи внимания не обратили. На них, по данным «Индекса цитат», никто ни разу не сослался.

— В общем, — резюмировал детектив, — Кольбер завидовал Пранделли, в разговорах с коллегами отпускал по его поводу злые шутки и комментарии. Характер у Кольбера портился на глазах. Он терял уверенность в себе, но становился все более самоуверенным. Такой парадокс.

— Обычное дело, — кивнул Розенфельд. — Фрики — народ неприятный. Они обозлены на весь мир и особенно — на успешных ученых.

— Я представил себя на месте Кольбера, — задумчиво произнес Сильверберг. — Бывшая жена вышла за бывшего друга. Бывший друг круто поднимается в мире науки, а у меня никаких продвижений. Мои идеи гениальны, но никому не интересны, а у бывшего друга никаких идей, но убедительная математика. Его цитируют, а меня нет. Кстати, за все эти годы Кольбер ни разу не приходил домой к Пранделли, а Пранделли изредка посещал Кольбера в его квартире на Сент-Луис стрит.

— Кто это может знать точно? — отмахнулся Розенфельд. — За ними же не следили.

— В этой среде всем все обо всех известно, — усмехнулся Сильверберг. — Слухи распространяются, как сказал один из сотрудников, со сверхсветовой скоростью и рождаются даже из вакуума. Специально не следили, но один как-то увидел, другой что-то услышал, третий где-то обратил внимание…

— Понятно, почему Кольбер не бывал у Пранделли. Небольшое удовольствие — видеть, как бывшая жена подает тебе чай и смотрит на бывшего друга любящим взглядом.

— Может, причина в этом. Может — нет. Видели, как Кольбер и Луиза, встречаясь в городе, раскланивались и мирно разговаривали. Время былых страстей миновало.

— Угу, — сказал Розенфельд и начал быстро печатать, повернув экран так, чтобы текст не был виден Сильвербергу.

Детектив сразу насторожился.

— Что ты скрываешь?

— Да так, — отмахнулся Розенфельд. — Кое-какие мысли.

— Я удовлетворил твое любопытство? Тогда пойду, у меня масса работы, а я почти весь день потратил…

— Конечно, — перебил Розенфельд. — Иди, я тебя больше не задерживаю.

— Спасибо, — обиделся Сильверберг. — И это вся твоя благодарность?

Розенфельд оторвал взгляд от экрана, посмотрел приятелю в глаза и сказал:

— Благодарность моя будет полной, когда я тебе скажу, кто, как и почему убил Кольбера.

— Фрик ты, вот кто, — буркнул Сильверберг, переступив через вытянутые ноги Розенфельда. — Есть фрики научные, а ты фрик полицейский.

* * *

Розенфельд ковырялся в тарелке, наматывал спагетти на вилку и аккуратно разматывал, создавая сложную конфигурацию. Рядом стояла непочатая кружка пива и чашка с давно остывшим кофе.

Сильверберг сел напротив и принялся есть бифштекс, рассматривая спагетти на тарелке приятеля. Когда Розенфельд, повинуясь неожиданной мысли или эмоции, резким движением разломал сложенную конструкцию и отправил наконец в рот спагетти, намотанное на вилку, детектив сказал:

— Паркера я вчера все-таки посадил под замок. Нудное было дело, но закончилось.

Розенфельд с полным ртом промычал фразу, которую Сильверберг расшифровал так: «Значит, теперь ты сможешь мне помочь с делом Кольбера».

— Нет, — отрезал он. — У меня и других дел достаточно.

Розенфельд проглотил спагетти и удивленно спросил:

— Что — нет? Я тебя ни о чем не спрашивал.

— А мне показалось, что ты попросил помочь с делом Кольбера.

Розенфельд пожал плечами.

— Дело закончено, — сказал он. — Боюсь только, что убийцу ты не сможешь отправить в камеру, как Паркера. Несчастный случай, нелепая случайность…

— Так это было убийство или все-таки несчастный случай? Второе: ты можешь назвать имя… ээ… ну, допустим, убийцы?

— Могу, — кивнул Розенфельд. — Не так это сложно, если правильно провести экспертизу.

— Если ты опять о сердечных ядах…

— Яды были отвлекающим маневром, я с самого начала знал, что они ни при чем.

— Тогда за каким чертом…

— Яды тебе понятнее, чем физика.

Сильверберг вслух досчитал до десяти, выразительно глядя на менявшееся выражение лица Розенфельда. При счете десять тот радостно воскликнул:

— Нокаут!

Достав связку ключей, он отцепил флеш-карту и протянул через стол Сильвербергу.

— Здесь полное экспертное заключение о причине смерти доктора Кольбера, о том, что стало мотивом преступления…

— Ты все-таки настаиваешь…

–…и названо имя убийцы, которого, как я уже сказал, невозможно, к сожалению, привлечь к ответственности.

Флешка осталась лежать посреди стола.

— Говори, — потребовал Сильверберг. — И ради бога, не строй из себя партизана. Знаю я твои штучки. Тебе не меньше хочется объяснить мне, насколько я был туп, чем мне — услышать твои теоретические бредни.

— Это другой разговор. — Розенфельд отодвинул тарелку. — Да ты ешь, ты весь день ездил, ходил и, кажется, даже бегал, судя по твоей одышке. Тебе нужно подкрепиться. А я веду сидячий образ жизни и от спагетти быстро набираю вес.

— Тогда зачем ты его заказываешь?

— Потому что я его терпеть не могу. Легче справиться с соблазном.

— Мог вообще ничего не заказывать.

— И лишить Бена чаевых? Не люблю, когда на меня косо смотрят.

— Я смотрю на тебя косо уже семь минут и двенадцать секунд. Ты прекратишь наконец паясничать?

— Уже, — кивнул Розенфельд. — Кстати, в рамках заказанной экспертизы я посмотрел статистику городских происшествий за последние два месяца.

— Это еще зачем?

— Очень любопытно. Все было перед вашими глазами, но никто не обратил внимания… Не смотри на меня так, я теряю нить рассуждений.

— На что мы не обратили внимания? — вздохнув, поинтересовался Сильверберг.

— Цитирую по памяти. «Вторник, шестнадцатое марта. Заявление от Ицхака Моргана, продавца, 54 лет. Четверг, восемнадцатое. Два заявления — от Мерга Браннера и Дианы Штайнер. Воскресенье…» Короче: после пятнадцатого марта двадцать три похожих заявления и, я проверил, ни одного до пятнадцатого числа.

— Моргана помню, — кивнул Сильверберг, — остальных нет. И что? Морган уверял, что кто-то толкнул его в спину, он упал и сильно ушибся, чуть не потерял сознание. Жалобу подал, потому что уверен, что толкнули его специально, он мог удариться головой и отдать концы. Покушение на убийство, ага. Толкнувшего он не видел, потому что, когда пришел в себя и поднялся, тот успел сбежать.

— Вот-вот.

— И что?

— А также Браннер, которого сбили с ног, миссис Штайнер, сломавшая лодыжку на ровном месте, и еще пятеро, получивших аналогичные травмы.

— Нужно смотреть по сторонам, — рассердился Сильверберг. — Морган — известный кляузник, заявления он подает не реже раза в неделю. И что?

— Вот именно! И что! Я посмотрел его заявления. Жалобы на соседей за шум, жалоба на водителя, не остановившего машину перед пешеходным переходом… Ни разу прежде он не пожаловался на то, что его толкнули и сбили с ног.

— И что?

— Господи, Стив, ты сегодня совсем плохо соображаешь! Я тебе ясно сказал: два десятка похожих заявлений после пятнадцатого марта и ни одного — раньше. Наверняка таких случаев было гораздо больше, не каждый ведь пишет заявления в полицию. Обычно как… Встал, отряхнулся, пошел дальше. После пятнадцатого марта, Стив! Ничего не вспоминается?

Сильверберг старательно подумал.

— Ничего, — буркнул он.

— Об этом писали в газетах, сообщали по телевидению!

— О чем?

— Пятнадцатого марта, — вздохнул Розенфельд, — было пробное включение коллайдера в Институте высоких энергий. Они разгоняют и сталкивают тяжелые ионы. Неделю назад эксперименты прекратили, чтобы закончить юстировку приборов. И за эти семь суток — я точно говорю, поскольку, в отличие от тебя, внимательно читал ежедневные сводки, — в полицию не поступило ни одного заявления о толчках в спину, ударах по ногам или падениях на ровном месте.

— Послушай, — сказал Сильверберг, помолчав. — Статистика часто преподносит странные результаты, это раз. Второе: после этого — не значит вследствие этого. Да?

— Ну, — буркнул Розенфельд.

— Что «ну»? — окончательно вышел из себя детектив. — Сколько раз ты сам спотыкался на ровном месте? Или у тебя никогда не бывало ощущения, будто кто-то толкнул тебя в спину, в бок, в грудь, дал подножку, да что угодно! Недели две назад мне вдруг показалось, что земля встала дыбом, и я сейчас влеплюсь головой в каменный забор на Денвер-стрит. Удержался, конечно, через секунду все прошло. Наверно, я действительно споткнулся. И что? И что, я тебя спрашиваю?!

— Очень ценное показание, — сказал Розенфельд. — В дневную сводку оно, конечно, не попало.

— По-твоему, я идиот? — буркнул Сильверберг.

— Нет, — согласился Розенфельд. — Кстати, в квартале от Денвер-стрит проходит западная ветка коллайдера.

Сильверберг уже взял себя в руки и сказал спокойно:

— При чем здесь коллайдер? В тот день — я точно помню — с утра резко упала температура, днем прошел ливень. Перемена давления — хорошая причина для людей, чувствительных к…

— Впервые слышу, что ты так тонко ощущаешь перемену давления, — перебил Розенфельд. — Хорошо, связь ты не уловил, хотя и мог, все данные у тебя есть. Правда… — он помедлил, — я пытался получить аналогичную статистику происшествий для Франции и Швейцарии, где находится Большой Адронный Коллайдер, но полицейский компьютер не дал мне допуска. Ты не мог бы…

— Нет! — рявкнул Сильверберг.

— Я так и думал, — смиренно сказал Розенфельд. — Боишься, что тебя сочтут полицейским фриком.

Детектив сделал вид, что его очень заинтересовала драка голубей за окном на автостоянке.

— И ты прав, — продолжал Розенфельд.

Сильверберг перевел взгляд на приятеля.

— В чем прав? — осведомился он ледяным тоном. — В том, что не хочу выглядеть дураком?

— Нет. Я имею в виду мотив, — вздохнул Розенфельд. — У Кольбера был мотив убить Пранделли. И фриком с безумными идеями был Кольбер, а не Пранделли. Почему погиб Кольбер? Должно было быть наоборот.

— Извини, — сказал Сильверберг, поднимаясь, — у меня много работы. Ты заставил меня заказать тебе бессмысленную экспертизу. Я дал тебе двое суток…

— Все уже готово, — буркнул Розенфельд. — Я только не могу понять, почему Кольбер?

— Бен! — крикнул Сильверберг. — Счет, пожалуйста!

* * *

— Ого! — воскликнул Розенфельд. — Мэгги, вы своим привычкам не изменяете, и это радует!

Мэгги вошла с подносом, на котором лежали круассаны, булочки, заварные пирожные, печенье, вафли и шоколадные конфеты в хрустальной конфетнице. Сильверберг принес поднос с тремя чашками дымившегося кофе. Расставив на столе блюдца, вазочки и конфетницу, Мэгги села рядом с мужем и прижалась щекой к его плечу.

— Стив так редко бывает дома ранним вечером, — сказала она, — а гостей приводит еще реже. Вы не будете возражать, Арик, если я послушаю, что вы собираетесь рассказать? Стив говорит, вы сделали эпохальное открытие, и вам дадут Нобелевскую премию.

— Дадут, — согласился Розенфельд. — Только не мне, а Пранделли. Во всяком случае, я на это надеюсь.

— Скромность — зло, — заявил Сильверберг. — Многие скромники умерли в нищете и забвении.

— Да? — усмехнулся Розенфельд. — А я слышал, что от скромности вообще не умирают.

— Ты опять увиливаешь от ответа! — воскликнул Сильверберг. — Мэгги, милая, — сказал он, проведя подбородком по волосам жены, отчего она зажмурилась и, как показалось Розенфельду, готова была замурлыкать. Он терпеть не мог нежностей и особенно — женского воркованья. В гости он, впрочем, напросился сам: знакомая обстановка кафе сегодня его раздражала, Розенфельд не был уверен, что еще когда-нибудь захочет там пить пиво.

— Я не увиливаю, — расслабленно произнес он. — К тому же я точно уложился в срок и все написал в заключении.

— В котором я ничего не понял, кроме резюме, — сказал Сильверберг, обращаясь не к другу, а к жене.

— Может, я пойму и тебе перескажу? — кокетливо осведомилась Мэгги и положила Розенфельду на тарелочку круассан, булочку и огромную вафлю, припечатав набор сверху большой сахарной плюшкой.

Розенфельд мысленно содрогнулся и благословил то обстоятельство, что вот уже десять лет после развода с Малкой не думает о женитьбе («Женщины — это замечательно, в разумных пределах и не на постоянной основе»).

— Малка… — начал он и сразу исправился. — Ох, извините, Мэгги, эта история с самого начала была неправильной. Неправильной в смысле интерпретации. Я не люблю случайности. Не то чтобы они не происходили, как раз наоборот: случайного в жизни гораздо больше, чем закономерного. У Кольбера в сосудах случайно развилось несколько аневризм. Такое бывает, но очень редко. А вероятность того, что произойдет одновременный разрыв всех аневризм, получается такой малой, что трудно поверить в естественность.

— Но послушайте! — перебила Мэгги, и Сильверберг посмотрел на жену с уважением: ему редко удавалось перебить Розенфельда. — При чем здесь случайности? Кольбера убили, верно? Я всегда была в этом уверена.

Сильверберг поднял взгляд к потолку.

— Конечно, случайности ни при чем, — кивнул Розенфельд. — Но в медицинском заключении говорится о трагическом несчастном случае. Мол, бывают очень редкие болезни и еще более редкие совпадения обстоятельств. Да, но это вызывает подозрения у человека, знающего теорию вероятностей. Врачам смерть Кольбера показалась естественной, а я не мог в это поверить. Когда вероятность события становится меньше некоего предела, невольно начинаешь думать, что на самом деле ничего случайного не произошло, и событие было результатом разумного вмешательства.

— Ой! — воскликнула Мэгги. — Об этом я недавно слышала!

— Об этом? — с подозрением спросил Розенфельд. — Где вы могли…

— Бинго! — воскликнул Сильверберг.

— Ну как же! В воскресной проповеди преподобного Джервиса. Вы же знаете, Арик, я хожу в церковь по воскресеньям. Там интересно, и можно встретить знакомых.

— И что? — с тревогой спросил Сильверберг. — Преподобный Джервис говорил о смерти Кольбера?

— Нет, конечно! Он говорил, что… погоди, сейчас вспомню… Да! Жизнь на земле не могла возникнуть случайно, шансов так мало, что и говорить глупо. Любому разумному человеку ясно, что все мы созданы Богом, а теория Дарвина — нелепая выдумка.

— Получил? — ехидно сказал Сильверберг и взял с тарелки Розенфельда большую вафлю.

— М-м-м… — протянул Розенфельд. — Да, Мэгги, это удар. Правда, есть другое решение. Если хотите, потом я вам расскажу, как ученые справляются с проблемой возникновения жизни.

— Очень хочу, Арик! Только давайте сначала о вашей Нобелевской премии.

— Моей… Ну да. Так вот, я с самого начала не поверил, что Кольбер умер случайно.

— Я тоже так подумала! — воскликнула Мэгги.

— Господи, — пробормотал Сильверберг.

— Первое предположение — яд, — невозмутимо продолжал Розенфельд. — Но меня убедили, что не существует таких ядов. Я слышал о давней драме между Кольбером и Пранделли, но, как и Стив, считал, что время залечивает раны, через семь лет глупо убивать соперника. Тем более, что Кольбер и Пранделли в прошлом году опубликовали три совместные работы. Мэгги, отношения в научном мире порой кажутся странными стороннему наблюдателю. Хороших специалистов в узкой области физики не так много во всем мире. Порой — два-три человека. Они вынуждены общаться, даже если терпеть друг друга не могут. Современная теоретическая физика так сложна, что в одиночку серьезную задачу не решить — необходимо обсуждать результаты, учитывать ошибки, и никто на ошибки не укажет, кроме специалиста, которого вы, может, в душе ненавидите и готовы убить, но только он скажет, как продвинуться в решении.

— Или украдет идею, — вставила Мэгги.

— Может и украсть, но такие скандалы — редкость, научная репутация часто дороже жизни. Я не шучу. Солидному ученому достаточно один раз прослыть вором, и репутации конец, а ведь это его жизнь, ничего больше он делать не умеет и не хочет.

— Ну… — протянул Сильверберг, — не уверен. Какая была у Кольбера репутация? Фрик.

— Это тоже репутация! Один готов отдать жизнь, лишь бы не прослыть фриком, и держит свои безумные идеи при себе, если они у него вообще появляются. А другому важна именно репутация генератора фантастических идей, и он ни за что не захочет, чтобы его считали таким же, как все. Кольбер и Пранделли терпеть не могли друг друга, но вынуждены были время от времени работать вместе, потому что оба — чуть ли не единственные в мире специалисты по исследованию темного вещества, о котором вообще никто пока не знает, что это такое. Возможно, они не нуждались бы друг в друге, если бы были учеными одинакового склада. Но они были как лед и пламя. Помните русского поэта Пушкина?

— Пушкин? — Мэгги покачала головой и посмотрела на мужа. Муж покачал головой и сказал:

— А-а-а… Он кого-то на дуэли убил?

Розенфельд подозрительно посмотрел на друга и его жену: не шутят ли? Не знать Пушкина! Впрочем, о Пушкине не слышали, судя по опросам, больше половины взрослых американцев, так же, как, говорят, больше половины русских не знают, кто такой Джеймс Болдуин. Так что вполне вероятно…

— В поэме «Евгений Онегин» есть два друга, о которых Пушкин говорит, что они были как лед и пламя. Абсолютно разные. Но ведь дружили!

— Могу представить, чем их дружба закончилась, — мрачно сказал Сильверберг. — Ты хочешь сказать, что один убил другого?

Розенфельд закашлялся. Откашлявшись, сообщил:

— Именно так, Стив. Один убил другого. На дуэли, кстати, а не исподтишка. Но то было почти двести лет назад. Времена меняются…

— Ты все-таки считаешь, что Пранделли каким-то фантастическим образом убил Кольбера? Не имея мотива? После ссоры семилетней давности?

— Был мотив, и очень существенный.

— У Пранделли — убить Кольбера? — хмыкнул Сильверберг.

— У Кольбера — убить Пранделли.

— Но…

— Погоди! — отмахнулся Розенфельд. — О мотиве скажу потом. Сначала — как убийца осуществил свой план. Вот истинно научное убийство! Никто никогда не догадался бы…

— Кроме тебя, — ехидно вставил Сильверберг.

— Кроме меня, — согласился Розенфельд. — Потому что я провел научную экспертизу: изучил работы Кольбера и Пранделли, в том числе совместные. И еще изучил полицейскую статистику, о которой тебе уже говорил и которая не произвела на тебя впечатления. Итак, Кольбер был великолепным генератором безумных идей, а Пранделли — замечательный математик. Когда начался бум поиска темного вещества во Вселенной, Кольбер опубликовал в Интернете статью на эту тему. Темное вещество, писал он, это обычные атомы, молекулы, газ, пыль, звезды, планеты, галактики. Только находится все это в другой вселенной. Кольбер писал: «в параллельной», но мне этот термин не нравится. Параллельные миры не взаимодействуют, а наши две вселенные, напротив, находятся в тесном взаимодействии. Но, в основном, на уровне гравитации. Наши вселенные связывает гравитационное поле, поле тяжести. Искривление пространства-времени.

— При чем тут… — попытался перебить друга Сильверберг, но Мэгги положила ладонь мужу на руку, и тот не закончил фразу. Впрочем, Розенфельд и не расслышал.

— Пранделли тоже опубликовал несколько работ — в отличие от Кольбера, в престижном «Физикал ревю». Применил остроумные математические приемы… вам это неинтересно… но убедительного результата не получил. В общем, у Кольбера была безумная идея гравитационной связи вселенных, а у Пранделли — возможность просчитать математические модели. Так они сошлись…

— И рассказали об этом тебе, — пробормотал Сильверберг, и на этот раз Розенфельд услышал. Сделал паузу, чтобы выпить несколько глотков кофе.

— Кольбер, — сказал он, — рассказать уже ничего не мог, а Пранделли — да, я с ним пообщался. От личной встречи он уклонился, но был не против разговора по телефону. Конечно, он в депрессии, хотя никто после смерти Кольбера не предъявил ему никаких претензий, никому в голову не пришло обвинить его в гибели коллеги.

— Естественно, — вставил Сильверберг, но Розенфельд уже опять слышал только себя, да и смотрел на Мэгги, а не на друга.

— Я тоже ни намеком не дал понять…

— И на том спасибо, — буркнул Сильверберг, — иначе Пранделли подал бы жалобу в полицию и был бы прав.

–…Говорили мы о темном веществе, о том, как интересно было Пранделли работать с Кольбером, хотя они терпеть не могли друг друга, это Пранделли признал без моих наводящих вопросов. Наука может объединить даже врагов по жизни, вот что я вам скажу! Остальное я понял сам — собственно, способ убийства непосредственно вытекал из расчетов, опубликованных в одной из их общих статей. Никто, как я понимаю, не сопоставил это со смертью одного из авторов.

— А ты, конечно, сопоставил, — пробормотал Сильверберг.

— Скажу больше! — Розенфельд взмахнул руками, сбил со стола чашку — к счастью, уже пустую, — успел подхватить ее прежде, чем она упала на пол, поставил на блюдце, улыбнулся Мэгги и после этого «сказал больше»:

— Пранделли — как я понимаю, по указаниям Кольбера — сделал расчет распределения вещества в «соседней» вселенной. Смотрите, — обращался теперь Розенфельд только к Мэгги, по выражению ее лица оценивая, насколько она понимает сказанное, — если в нашей Вселенной темного вещества вшестеро больше, чем обычного, то в другой вселенной наоборот: там наше темное вещество является обычным, а наше обычное воспринимается как темное. Если так, то тамошняя вселенная гораздо плотнее нашей населена галактиками, звездами, планетами. Там сразу после Большого взрыва возникло огромное количество так называемых «первичных черных дыр». Они и в нашей Вселенной есть, но у нас их мало, и большинство успело испариться из-за Хокинговского излучения.

Розенфельд увидел сомнение на лице Мэгги и воскликнул:

— Мэгги, это все неважно! Это детали! Важно то, что получилось. То, что написано в резюме их совместной статьи. Расчеты показали вот что: в «соседней» вселенной носится огромное количество черных дыр массой с гору и размерами с атом. Звезды из той вселенной здесь мы видеть не можем, но поле их тяжести ощущаем. Вполне возможно, что так до сих пор и не обнаруженная большая планета за орбитой Плутона — «темная планета» из другой вселенной.

— Ха! — воскликнул вдруг Сильверберг и с такой силой хлопнул ладонью по столу, что Розенфельд закашлялся, а Мэгги вздрогнула и отодвинулась от мужа.

— Ха! — повторил детектив. — Я понял! То есть вспомнил. Смотрел как-то по телевизору. Очень давно пролетела комета и столкнула Землю с орбиты. Никто комету не видел, исчезла, как привидение. Если она была из темного вещества…

— Не знаю, — с сомнением произнес Розенфельд. — Про комету не слышал. У комет слишком маленькая масса, чтобы изменить орбиту Земли. Но в принципе — да. Наверняка через Солнечную систему время от времени пролетает какое-нибудь темное небесное тело из другой вселенной и производит возмущения в движении планет и астероидов. Но дело не в этом! Ты еще не понял, как был убит Кольбер?

— При чем тут бедняга Кольбер? — в очередной раз удивился Сильверберг. — У тебя навязчивая идея!

— Угу, — мрачно сказал Розенфельд. — Слушай. По расчетам получается, что в каждом кубическом километре пространства — здесь, вокруг нас — находится от трех до шести мини-черных дыр из другой вселенной. Они летают по своим орбитам, невидимые. Как бы атомы с массой Джомолунгмы. Пролетают сквозь Землю, сквозь океаны, сквозь города, дома… От их притяжения в горах может начаться сход лавин. В городе может ни с того, ни с сего обрушиться дом, и вину свалят на архитектора или плохое качество строительства. Совсем маленькие черные дыры — их-то больше всего! — пролетают сквозь стены, сквозь меня, сквозь тебя, сквозь вас, Мэгги…

— О Господи… — пробормотала Мэгги.

— Я говорил Стиву, но он пропустил мои слова мимо ушей. Вы идете по улице и спотыкаетесь на ровном месте, будто кто-то вас толкнул. Падаете, расшибаете коленку, поднимаетесь и оглядываетесь. Никого нет рядом. Вы чертыхаетесь и идете дальше. Мэгги, признайтесь, такое и с вами бывало? Причем не раз?

Мэгги кивнула, испуганно глядя на Розенфельда.

— И с тобой, Стив?

— Ну и что? — спросил Сильверберг.

— А это темное вещество! Мини-черные дыры из другой вселенной. Если такая черная дыра пролетит сквозь твое тело, что произойдет, как тебе кажется?

— Что произойдет? — переспросил Сильверберг.

— Атом массой в миллиард тонн! Если он пролетит рядом с тобой, ты почувствуешь резкий всплеск силы тяжести — иными словами, тебе покажется, что тебя толкнули. А если насквозь… У тебя перехватит дыхание, ты сможешь на мгновение потерять сознание. От огромной силы тяжести у тебя могут лопнуть сосуды. Если в голове — случится инсульт. В сердце…

— Разрыв аневризмы! — воскликнула Мэгги, и Сильверберг посмотрел на жену с осуждением: какие глупости ты говоришь, дорогая.

— Именно, — подтвердил Розенфельд. — Разрыв аневризмы, которой минуту назад вообще не существовало. Сосуд разрывается от мгновенного удара силы тяжести. А черная дыра пролетает… в землю… в воздух… и никаких следов. Никому и в голову не приходит…

— Стоп! — сказал Сильверберг. — Арик, это твои фантазии. И не возражай. То есть я не говорю, что невидимых черных дыр не существует. Допустим.

— Не «допустим», а так показывают расчеты!

— Не перебивай! — отмахнулся детектив. — Повторяю: допустим. Ну и что? Ты хочешь сказать, что такая штука пролетела сквозь несчастного Кольбера и разорвала ему несколько сосудов. Может, и так. Значит, Кольбер умер в результате несчастного случая, природного явления вроде того, когда на голову падает метеорит. Такое бывало? Вот и это…

— Ничего подобного! — перебил Розенфельд. — Пранделли с Кольбером пишут две вещи. Во-первых, они сумели вычислить — наверняка с подачи Кольбера, потому что идея вполне безумная, — как взаимодействуют мини-черные дыры из другого мира с массивными высокоэнергичными частицами в нашей Вселенной. Они рассчитали, как происходит рассеяние, то есть — под какими углами и с какими скоростями вылетают темные черные дыры в результате таких взаимодействий.

— Арик, — простонал Сильверберг, — не ты ли говорил, а я сдуру запомнил, что эти темные дыры с веществом нашей Вселенной не взаимодействуют?

— Я сказал — «почти»! Нейтрино тоже почти не взаимодействуют с веществом, но все-таки их можно «поймать» в специальных детекторах. А мини-черные дыры из другой вселенной слабо, но все-таки взаимодействуют с быстрыми тяжелыми частицами. Это процесс, аналогичный захвату обычных нейтрино, только чужие черные дыры не захватываются, а меняют направление движения, и можно точно рассчитать…

— Стоп! — сказал Сильверберг, и Розенфельд уловил в его глазах знакомое выражение нежданного понимания. Все-таки годы совместной работы давали себя знать: детектив, совсем не разбираясь в деталях, умел схватывать главную мысль и развивать ее самому — бывало, впрочем, что в неправильном направлении. — Ты намекаешь на университетский коллайдер?

— Намекаю? Я прямо обвиняю: именно в университетском коллайдере до высоких энергий разгоняются тяжелые ядра свинца, висмута и даже урана. Именно с такими объектами могут взаимодействовать чужие черные дыры. Впрочем, все взаимодействие заключается в том, что черная дыра получает импульс, а ускоренные ядра распадаются на более легкие частицы и, конечно, теряют энергию. А теперь прочитайте, что пишут ученые, работающие на коллайдере, о первых результатах, полученных за два месяца.

— Ты нам с Мэгги советуешь почитать? — хмыкнул Сильверберг.

— Это фигура речи, — отрезал Розенфельд. — Я сам скажу: они уже много раз зафиксировали ливневый распад ядер с большой потерей энергии. И как физики это объясняют? При распаде, говорят они, образуются нейтрино нового вида, которые и уносит энергию. А обнаружить новый, а я думаю, несуществующий, вид нейтрино не могут: нет детекторов. На самом же деле энергию уносят темные черные дыры, которые слетаются к коллайдеру, как пчелы на мед. Вот почему за последние два месяца в полицию поступило много жалоб на таинственных хулиганов, дающих людям подножки.

— Значит, какая-то черная дыра случайно убила беднягу Кольбера?

— Нет! — вскричал Розенфельд. — Конечно, не случайно! Кольбер и Пранделли могли точно вычислять траектории темных черных дыр. С точностью до сантиметра и градуса! Если, конечно, задать правильные начальные условия: плотность таких черных дыр в пространстве (а она им была известна), энергии и типы частиц, ускоряемых в коллайдере — это известно тоже, эксперименты расписаны на два года вперед, и расписание — с точностью до секунды — опубликовано в Интернете.

— То есть… — медленно начал прозревать Сильверберг.

— Вот именно! Пранделли расписал уравнения, а Кольбер самостоятельно расчет закончил. Он точно знал, через какую точку в пространстве и в какое точно время пролетит — и с какой скоростью! — темная черная дыра.

— Угу, — мрачно сказал Сильверберг. — И специально уселся на место, которое сам рассчитал, чтобы на глазах у десятка людей покончить жизнь самоубийством таким экстравагантным способом. Ты сам-то веришь в эту чепуху? Твои идеи еще более безумны, чем идеи Кольбера. Самоубийство с помощью черной дыры из другой вселенной, подумать только! Мэгги, ты слышала что-нибудь более нелепое?

Мэгги, похоже, дремала, положив голову на плечо мужа. Услышав вопрос, она дала на него прогнозируемый ответ:

— Слышала. У миссис Горн с третьего этажа была дикая идея построить балкон. У нас утром не было бы видно солнца, и помнишь, ты…

— Помню, дорогая, — быстро согласился Сильверберг. — Но я не совсем о том, видишь ли. В общем, Арик, — обратился он к Розенфельду, — твоя научная экспертиза замечательна и, возможно, действительно тянет на Нобелевку. Но к реальности не имеет отношения. Кольбер не совершал самоубийства, у него не было к тому оснований. А у Пранделли не было мотива убивать коллегу. С физикой у тебя, возможно, все хорошо, я не специалист. А с психологией — ерунда.

Розенфельд повертел в руке пустую чашку, заглянул на донышко.

— Гадание на кофейной гуще тоже входит в экспертизу? — ехидно заметил Сильверберг. — Что ты увидел?

— Мэгги приготовила растворимый кофе «Классик» фирмы «Нестле», срок годности до июня две тысячи двадцатого года.

— Знаток, — с уважением сказал детектив. — В сортах растворимого кофе я не разбираюсь, а дело о смерти Кольбера завтра сдам в архив. Пофантазировали, и хватит.

— Ты не дослушал, — печально проговорил Розенфельд. — У Кольбера был мотив, и он мог рассчитать возможность. У Пранделли мотива не было. Но умер Кольбер. Я думал об этом постоянно, а сегодня днем понял…

Он сделал паузу, рассчитывая на вопрос. Сильверберг молчал.

— Хорошо, — сдался Розенфельд. — Ты не пошел со мной в обед выпить пива. А я сидел за тем же столиком и неожиданно обратил внимание…

* * *

— Погоди, Бен! — сказал Розенфельд официанту. — Я только сейчас обратил внимание… Ты видишь мусорный ящик у входа?

Бен обернулся.

— Конечно. Он всегда там стоял.

— Мне нужно, чтобы ты кое-что вспомнил. Я сижу за столиком, за которым сидели Кольбер с Пранделли. Помнишь? Когда Кольбер умер.

— Да, сэр.

— Я сижу на месте, где сидел Кольбер.

— Точно.

— Пранделли сидел напротив. Скажи-ка, на каком расстоянии от двери?

Бен пожал плечами и неуверенно спросил:

— Принести еще пива, сэр? Сегодня у нас отличные телячьи отбивные.

— Скажи-ка, Бен, столики всегда стоят на одном и том же месте?

Вопрос показался Бену странным, он почувствовал подвох и поэтому минуту раздумывал, прежде чем ответить.

— Конечно. Они стоят так, чтобы людям было удобно проходить, а нам, официантам, разносить заказы.

— Значит, столики никогда не передвигают?

— Нет, сэр.

— Вспомни тот день, Бен.

Официант нахмурился, посмотрел на дверь, вернулся взглядом к Розенфельду.

— Вы сидите на том же стуле, — с сомнением произнес Бен, — но не на том же месте.

— Это как? — вскричал Розенфельд. — Что ты хочешь сказать?

— Вспомнил! — облегченно вздохнул Бен. — В тот день нам привезли новый холодильник, он едва пролез в дверь, рабочим было неудобно, пришлось передвинуть этот столик и другой тоже, с противоположной стороны от двери. Освободили проход, перетащили холодильник в кухню…

— А столики поставили на прежние места, — подхватил Розенфельд.

— М-м-м… Не сразу, сэр. Вечером, когда закрылись, тогда и навели порядок.

— Спасибо, Бен, — с чувством произнес Розенфельд. — Ты мне очень помог.

* * *

— Итак, — констатировал Розенфельд, — ты же видел запись камеры наблюдения.

Сильверберг промолчал. Он не любил, когда ему указывали на промахи.

— Мы привыкли обращать внимание на мелочи, — сказал Розенфельд. — А главное проскальзывает, потому что подвоха от него не ждут. Помнишь опечатку на первой полосе «Стенфорд дейли»? Огромными буквами фамилия Клиппера, только что избранного прокурором штата. И — опечатка. Клаппер³! Скандал, да? Между тем, кто заметил ошибку? Выпускающий редактор? Корректор? Двадцать тысяч подписчиков? Нет. Мальчишка-разносчик, который, прочитав написанное, выкрикивал фамилию неправильно. Тогда-то опечатка и обнаружилась. Общее затмение мозгов? Нет, обычное человеческое свойство.

— Я должен был обратить внимание, — удрученно произнес Сильверберг. — Непростительно.

— Столик передвигали именно в тот день, — продолжал Розенфельд. — И получается, что Кольбер сидел там, где обычно сидел Пранделли. Что ты теперь скажешь?

— Это мой прокол, — согласился детектив. — Мне в голову не пришло… Хорошо, столик передвигали. Если бы Кольбера застрелил снайпер, которому сказали: убей человека, сидящего за первым от двери…

— Так оно и было, — перебил Розенфельд. — Именно снайпер. Абсолютно неразумный.

— И Кольбер сам рассчитал траекторию черной дыры? Рассчитал, на самом деле, собственную смерть и сел на нужное место? Как в тире?

— Не передергивай, — обиделся Розенфельд. — Да, он по сути вычислил собственную гибель, не догадываясь, что его ждет.

Сильверберг допил остывший кофе и забрал круассан с тарелки Розенфельда.

— Что ж, — философски заметил он. — Если ты прав…

— Я прав! — перебил Розенфельд.

— Если! — внушительно повторил детектив. — Если ты прав, то Кольбер получил то, что заслужил, верно? «Не рой другому яму…» И так далее. Хорошо, что Пранделли ни о чем не подозревает и может жить спокойно. На том и остановимся. Может, Кольбер действительно попал в собственную ловушку. Может, нет. В любом случае, подозреваемый отсутствует: или он умер, или его вообще не было. Дело о разорванных аневризмах закрыто, и давай больше не будем о нем вспоминать.

— Я же говорила, что Кольбера убили, — заключила Мэгги и отняла у мужа круассан. — Стив, тебе вредно сладкое, а Арику нужно поправиться. Худые мужчины женщинам не нравятся, ты уж мне поверь, Арик.

— Вы правы, Мэгги, — с чувством произнес Розенфельд. — Вы, как всегда, правы.

* * *

Доктор Пранделли после обеда обычно прогуливался в рощице около института. Тепло, свежий воздух, легкий ветерок, тень. Хорошее место для раздумий. Что-то толкнуло его в спину, доктор едва удержал равновесие, но не замедлил шага и не стал оборачиваться. Он знал физику темной материи, сам ею занимался.

— Прошу прощения, — произнес мужской голос, и рядом пошел мужчина лет тридцати пяти, с эйнштейновской шевелюрой и пронзительным умным взглядом. Пранделли вспомнил: эксперт из полиции. Как его… Доктор плохо запоминал фамилии. В фамилиях нет научной строгости, в отличие от чисел.

— Прошу прощения, доктор, — повторил Розенфельд. — Я вас толкнул… случайно.

— Неважно, — улыбнулся Пранделли. — Мы с вами говорили по телефону, и я вас видел в институте с детективом… К сожалению, у меня плохая память на фамилии.

— Неважно, — перебил Розенфельд. — Я лишь хотел сказать: у вас прекрасные работы по физике темного вещества. Очень понравились, читал с огромным удовольствием.

Пранделли с интересом посмотрел на собеседника.

— Вы так хорошо разбираетесь в физике? — спросил он с небольшим напряжением в голосе.

— Всего лишь любитель, — скромно пояснил Розенфельд. — Но ваша гипотеза о черных дырах из соседней вселенной даже на мой непросвещенный взгляд просто великолепна.

— Не хочу присваивать чужие идеи, — покачал головой Пранделли. — Это гипотеза моего коллеги доктора Кольбера, который, к сожалению…

— Да, я помню. Большая потеря для науки, верно?

Пранделли промолчал.

— Вы были друзьями, доктор? — не унимался Розенфельд.

Пранделли молчал. Разговор больше не казался ему интересным.

— Я слышал, — продолжал Розенфельд, — ваша жена собиралась вернуться к первому мужу…

Пранделли резко повернулся, сжал кулаки.

— Послушайте, вы! Какое право…

— Никакого, — немедленно согласился Розенфельд. — Но ваше возмущение подтвердило мою догадку. У вас не было мотива. Раньше. Мотив появился совсем недавно.

— Оставьте меня в покое!

— Прошу прощения, что помешал прогулке, — Розенфельд изобразил на лице смирение. — Ухожу. Я узнал все, что хотел.

Он вежливо улыбнулся и пошел вперед, оставив Пранделли в раздумьях посреди тропинки.

Отойдя на несколько метров, Розенфельд обернулся и небрежно сказал:

— Тот холодильник в кафе… Вы звонили утром в фирму и уточняли время, когда его доставят. Я не спрашиваю, я точно знаю.

— Вы не…

— Хорошее алиби. Оказывается, вы не только прекрасный математик, но и частные случаи умеете рассчитывать не хуже вашего покойного коллеги и друга.

Сказав наконец все, что хотел, Розенфельд повернулся и пошел своей дорогой. Он услышал, как споткнулся Пранделли.

2016

ПРОБЛЕМА НАБЛЮДАТЕЛЯ

Человек прогуливался вдоль обрыва. Внизу тихо плескался океан. Недавно начался отлив, и волны неохотно отступали.

Человек бывал здесь довольно часто. Машину оставлял на шоссе и выходил к обрыву по тропе, петлявшей между кустов с мелкими желтыми цветами. Здесь было хорошо. Никто его не видел: ни со стороны океана, где изредка проплывами контейнеровозы и слоноподобные танкеры, ни с дороги, скрытой за разросшимися кустами. Здесь он время от времени встречался с людьми, знакомство с которыми не хотел афишировать. Встречи были короткими и не мешали наслаждаться умиротворяющим, вдохновляющим и возбуждающим (все в одном «флаконе») пейзажем.

Сегодня, впрочем, он был не один, хотя и не подозревал, что за ним внимательно наблюдают две пары глаз. Двое скрывались за кустами, невидимые ни с поляны, ни с дороги.

Детективы были осторожны и внимательны, однако ничего не успели ни понять, ни, тем более, предпринять, когда объект наблюдения подошел к краю обрыва и шагнул навстречу смерти. Удар от падения не был слышен за тихим рокотом волн. Шансов выжить у человека не было: упал он на камни, еще час назад скрытые под водой, а сейчас обнажившие в злой усмешке изъеденные кариесом времени зубы.

Прятавшиеся в кустах детективы выбежали к обрыву, но не смогли разглядеть тело в быстро наступивших сумерках. Спуститься здесь было невозможно, полицейские и пробовать не стали.

Тело Генри Поттинга подняли два часа спустя. Детективы Лайон Гриффит и Леонсия Альварец на следующее утро были отстранены от работы, а еще сутки спустя обоим было предъявлено обвинение в непредумышленном убийстве. К сожалению, расследование, проведенное экспертами-криминалистами на месте происшествия, давало для такого обвинения кое-какие основания.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

«Розетта» — название автоматической межпланетной станции, запущенной к комете Чурюмова-Герасименко 2 марта 2004 года. Название зонда происходит от знаменитого Розеттского камня, с помощью которого были расшифрованы древнеегипетские иероглифы.

2

Болезнь Гоше — редкое наследственное заболевание, впервые описанное французским врачом Филиппом Гоше в 1882 году. Подробнее о болезни Гоше: http://www.gaucherdisease.org.uk/ru/ruliving.htm.

3

Clipper (англ.) — быстроходное судно, скоростной самолет. Clapper — клакер, а также трещотка для отпугивания птиц.