Вечна только тьма. Из пыли времен

Павел Александрович Васильев

В поисках мести Лита отправляется в сердце Яркого Мира. Она готова, если потребуется, использовать Дар Морета и обречь себя на вечное служение Проклятому Богу, лишь бы утолить жажду крови… А в Сером Мире, сны открывают принцу Марену завесу прошлого. Из времен далеких и забытых проглядывает истина… Но если легенды оказываются правдой, а пророчества начинают сбываться, сколько пройдет прежде, чем мифы станут явью? И какие тайны откроются, когда поднимется пыль времен?

© Павел Александрович Васильев, 2017

ISBN 978-5-4483-9073-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог. 7 Эон, 473 Виток, 60 День Зимы

Сапфиры глаз сверкают во тьме. Скалятся молочно-белые клыки. Сквозь стиснутые зубы доносится гортанное рычание. Черный волк глядит зло и затравлено. Лапы еле держат, но он не отступает: бежать нет сил; левая передняя — едва касается алеющего снега. Разодранная грудь искрится влагой в свете Ночного Солнца, по густой шерсти на белый снег струится кровь.

За спиной частоколом возвышается граница леса, а впереди — открытое пространство равнины. Черные крепостные стены угловатой громадой встают на горизонте.

Он знает, что умирает. Он готовится к последнему рывку. Он еще может стиснуть зубы на мягком горле в последний раз! Но…

Девочка тянет к нему открытые ладошки. Васильковые глаза цепко «держат» сапфировый взгляд. Она уступает в росте, но на детском лице нет страха. Она видит его боль — черный зверь только притворяется злым, но ему больно. Очень больно…

— Лита, не беги, — Деррис Морте отступает чуть в бок, не спуская глаз с хищника. — Отходи медленно.

Десять шагов… Он не успеет оказаться рядом. Но стрела успеет! Стоит зверю лишь качнуться в сторону дочери, стоит лишь дрогнуть шерсти на загривке — древко стальным жалом вонзится в черную пасть!

— Лита, медленно отступай, — повторяет Деррис.

Черный зверь дергает ухом на скрипнувшую тетиву, но не отрывает от девочки взгляда. Нужно сейчас! Последний шанс! Задние лапы уже немеют, еще чуть-чуть и сил не останется даже достойно умереть!

Но девочка ступает в сторону, загораживая волка от взгляда смертоносной стали.

— Лита! — вырывается у Дерриса сдавленный возглас.

Черный хищник медлит.

Васильковые глаза приближаются. Маленькая ладошка касается морды… Как?! Как он подпустил ее так близко?! Грудь из последних сил выталкивает рык… И девочка отвечает! Звук тихий, едва уловимый, но в нем столько силы… Черный зверь никогда не пасовал даже перед стаей своих серых собратьев. Лишь изредка уступал дорогу беру. Но сейчас каменеет. Никогда прежде он не слышал ничего подобного, но кровь холодеет в жилах. Кровь помнит все…

Детские пальцы скользят по черной шерсти, но зверь не двигается. Чешет за ушами, как какого-то домашнего пса! Но он не смеет поднять голос.

Снег скрипит под ногой Дерриса, мужчина пытается зайти сбоку. Но дочь вновь отходит в сторону, закрывая зверя; лобастая голова чуть поворачивается следом.

Девочка закатывает рукав, и маленькие клыки впиваются в запястье.

Зверь дергает носом, почуяв чужой запах, аромат овевает морду и волнами разносится окрест. Сладкий, дурманящий… Но он не способен оторваться от васильковых глаз.

Свежий багрянец струится на снег, дорожка приближается… И в груди просыпается утихшая боль! Нос морщится, выступают стиснутые зубы. Но зверь терпит. Она «велела» терпеть!

Запястье девочки давит на разодранный бок. Теплая кровь проникает в плоть. И «огонь» прокатывается до кончика хвоста! Рану жжет сильнее. Мышцы сводит до ломоты в суставах. Но он не может пошевелить и ухом: васильковые глаза, словно тиски сжимают волю… Левая ладошка поглаживает за правым ухом. Это отвлекает…

Аромат хвои врывается внезапно. Ударяет с такой силой, что легкие захлебываются. Воздух распадается на сотни знакомых, четко различимых запахов. Звуки оглушают… Иголки бьются друг о друга с хрустальным звоном. Птицы в вышине… Он слышит, как трепещут на ветру распахнутые крылья, как шелестят перья. Суматошно колотятся мелкие сердца… Их запах близок, будто уткнулся носом. Все вокруг, как на ладони.

Немота в мускулах отпускает, и он едва не валится на снег. Но лапы держат неожиданно твердо. Дрожь проходит вместе с жаром и болью, лишь чуть щиплет разодранный бок.

— Нужно перевязать, — доносится тихий девичий голос.

Лита протягивает руку назад, не отрываясь от сапфировых глаз. Зверь уже сам ластится к маленькой ладошке, что чешет за ухом. Вздыхает тетива, то ли облегченно, то ли разочарованно. Трещит рвущаяся рубаха…

Перевязь ложится плотно, легкие хищника на мгновение замирают. Ткань стискивает ребра, но это не та боль, что обессиливает. Смерть еще пытается уцепиться за черный загривок, но липкие пальцы соскальзывают, холодное дыхание уже не слышно над ухом. Мир стремительно уменьшается. И звуки, и запахи съеживаются до привычных. После столь ярких ощущений, словно окунули в озеро: уши заложены, нос забит. Но сердце бьется ровно, дышится легко.

Девочка отнимает руку, и васильковые глаза впервые моргают, разрывая «цепь». Но сапфиры ждут все с той же покорностью.

— Ступай, — звучит детский голос.

Зверь склоняет голову. Левая лапа осторожно трогает снег — слабость осталась, но она уже не подгибается под собственным весом.

— Ступай, — настойчиво повторяет девочка.

И зверь боком отступает. Лес принимает с распростертыми объятиями, ветви смыкаются за спиной. Лишь следы лап и алая дорожка на белеющем «покрывале» отмечают путь.

— Я спасла его, — улыбается Лита, оборачиваясь к отцу.

Лицо Дерриса застыло напряженной маской, рука стискивает изогнутое дерево с наложенной стрелой, влажный лоб блестит в свете Ночного Солнца; на черной шерстяной рубахе не хватает левого рукава. Но небесные топазы глаз смотрят на дочь с гордостью: в ней нет ни капли страха!

Отец нежно берет протянутую маленькую ладонь, когда девочка подходит. Детские ножки ступают легко и мягко, шаги стелятся по «белому пуху», почти не оставляя следов. Запястье уже не кровоточит и быстро затягивается.

— Ух, маме-то расскажу — не поверит… — довольно начинает Лита.

Но отец останавливает:

— Пожалуй, маме об этом знать не нужно.

***

Лита открыла глаза. Тьма медленно расступалась перед заспанным взором; очертания комнаты проступали серыми тенями. Морозный зимний воздух заползал под меха, заставляя укутаться с головой. Поленья в камине под утро едва тлели, языки пламени изредка вспыхивали, но уже не справлялись. И все же накопленного тепла еще хватало, чтобы понежиться.

Ночное Солнце скрылось за восточным Крайним Хребтом, но до рассвета еще осталось время — за шесть витков своей жизни девочка не видела иного.

В такие моменты тьма безраздельно властвовала в Ардегралетте, и мир погружался в объятия Истинной Ночи. И только бесстрашная стихия решалась нарушить звенящую тишину. Сбивчиво шумел ветер, бросая в стекло снег, и огонь иногда просыпался — лизнет полено, стрельнет искрами, осмотрится и прячется вновь… Да, и волки порой тоскливо подвывали, провожая своего покровителя.

В последнее время девочка часто просыпалась в такие моменты: перед восходом. Переворачивалась на бок и лежала в ожидании, когда сквозь окна начнет пробиваться серебристый утренний свет.

Вот он крадется по полу, мало-помалу заполняет комнату, выхватывая из темноты тумбу, шкаф у двери и постепенно подползает ближе. Тьма рассеивается, уступая место новому дню.

И пусть для Свободных Охотников это не имело особого значения, так девочке нравилось больше. Краски становились ярче и насыщеннее, воздух прозрачнее, и, казалось, даже дышится легче.

Вышитое полотно, что висело напротив кровати, оживало. Трава наливалась живым нефритовым соком, а небо искрилось ясной лазурью. Речка звонко журчала вдоль крутого утеса, прячась за излучиной, а одинокое деревце довольно покачивало ветвями.

И еще солнце. Оно вспыхивало «золотым огнем», таким губительным для Литы. Оно сожгло бы дотла, стоит лишь к нему прикоснуться…

Но в Сером Мире нет солнца. Точнее, такого, как на картине. Оно не светит столь ярко и теплые ладони не касаются шеи. Не отбрасывает темные и четкие тени. Не убивает и не причиняет вреда. Просто мутное пятно на затянутом облаками небе, просто свеча за тонкой плотной занавесью.

Наблюдая, как серебристые лучи карабкаются по стене, Лита вспоминала день, когда отец принес картину этого удивительного мира…

— Когда Мир был еще совсем молодым… — начал Деррис Морте, присев на край кровати.

— Молодым, как я? — перебила Лита, взглянув на отца васильковыми глазами.

Поерзала на простынях, усаживаясь поудобнее и готовясь слушать очередную увлекательную историю. В правое ухо потрескивал камин, заглушая вой метели, чье морозное дыхание нет-нет, да гладило плечи.

Отец улыбнулся, откинув прядь растрепанных черных волос дочери за ухо.

— Да, малышка, как ты. Когда Мир был молодым, им безраздельно правили Боги. Они давали жизнь и забирали ее. Творили и разрушали. Никто не мог поколебать их Волю.

Даже среди Свободных Охотников, возраст Дерриса вызывал почтение. За прошедшие столетия лицо покрылось сетью мелких морщин, а в черных волосах, что спадали на плечи, и густой бороде уже мелькало серебро. Но выглядел он, скорее, зрелым, нежели старым. Взгляд цвета небесных топазов до сих пор оставался живым и ярким, хоть в них часто и проскальзывала усталость, словно на плечи обрушился весь хребет Стальных гор… Да, так, наверное, и бывает, когда живешь долгой жизнью Охотника.

Отец наблюдал, как ладонь дочери с опаской касается солнца на картине. Маленькие пальцы осторожно трогают, отдергиваются, трогают вновь — проверяет, не обожжет ли. Детские губки надуты, рука тянется медленно и осторожно, словно хочет погладить «колючий клубок», а тот фыркает, сворачиваясь, оставляя лишь угольный носик принюхиваться из иголок. Но девичье любопытство вновь и вновь берет верх и толкает руку вперед.

Даже в рваном свете пламени, картина выглядит удивительно живой.

Теперь за окном куда меньше красок. И все — с налетом серого. Уже и не осталось тех, кто видел другие времена, но инстинкты не умирают. Кровь помнит все…

— Но чем старше становился Мир, — продолжал отец, — чем больше жизни, созданной Богами и их детьми, появлялось в нем. Тем меньше Боги успевали следить за всем. И они передавали часть власти своим детям, а те своим. А кому не доставалось, разбредались по миру, населяя его и забирая малый кусочек, чтобы иметь хоть что-то свое. Место, где они сами себе были Богами.

Лита вскинула голову, оторвавшись от полотна, васильковые глаза блеснули.

— Значит, все мы — дети Богов?

— В каком-то роде, да, — кивнул Деррис.

Меж бровей девочки пролегла складка, вздернутый носик задумчиво наморщился.

— Но… ты говорил, что Перворожденные опасны? Что они не любят нас?

— Говорил, — вновь кивнул отец.

Поджав губы, дочь разглядывала вышивку; непослушная прядь вновь упала на лицо. Пальцы скользили по стежкам, чуть царапая ноготками зеленую траву, «окунались» в прозрачную воду.

— Но почему они не любят нас? — глаза девочки вновь обратились к отцу. — Мы же, получается, их дети?

Губы Дерриса растянулись, складки вынырнули из бороды, очерчивая щеки, а у глаз собрались морщинки; из груди вырвался смешок, пламя сверкнуло на белоснежных зубах. Рука вновь отвела непослушную прядь с лица дочери.

— И в кого ты такая умная?

— В маму, — Лита довольно вскинула подбородок, ластясь к широкой ладони. — Ты сам говорил.

— Ну, да, — усмехнулся отец, не отнимая руки; черные локоны шелком струились сквозь пальцы, щекотали кожу.

— Почему они не любят своих детей? — не унималась девочка.

Деррис протяжно вздохнул, собираясь с мыслями. Взгляд скользнул за окно, где кружила вьюга, делая мир хоть и непроницаемым для взора, но все же чуть светлее.

Безудержная любознательность Литы нередко доставляла хлопот и беспокойства. Пытливый детский ум постоянно жаждал знаний, а память услужливо хранила любую полученную информацию, запоминала все подряд и никогда ничего не забывала.

И именно поэтому слова должны быть обдуманы и взвешены. И понятны, хоть и сообразительному, но ребенку.

— Точно так же мы отбираем плохие яблоки. Например, гнилые или червивые.

Девочка хитро прищурилась, явно собираясь сходу возразить. Но что-то поняла, губы сомкнулись, а лицо помрачнело.

— Значит, мы… — детский голос дрогнул, — плохие?

Деррис, печально улыбаясь, смотрел на дочь. Ладонь тыльной стороной коснулась девичьей щеки.

— Нет, малышка. Мы — не плохие. Мы — другие. В плохих яблоках тоже есть семена, из которых могут вырасти хорошие яблони и принести замечательные плоды.

На юном лице мелькнуло понимание, а Деррис продолжал:

— Не всегда можно сразу увидеть то, что внутри. Особенно, если не привык заглядывать глубоко, — и легонько щелкнул дочь пальцем по носу.

Лита просияла — картина скользнула с колен, — и руки обвились вокруг отцовской шеи, а звонкий голос шепнул на ухо:

— Значит, они еще полюбят нас. Старые яблони сменяются новыми, не спрашивая никого!

Серебристый свет полз по стене, цепляясь за раму холста. Лита смотрела на картину и любовалась.

Золотое Солнце играло опасными лучами. Но в детских глазах не выглядело смертью и разрушением, а показывало — каким чудесным может быть мир. Богатое воображение рисовало перед взором густой «нефритовый ковер», трепещущий от легкого дуновения ветра, мелкую рябь на чистой лазури журчащей реки, сверкающей бликами…

Шум грубо выдернул в серую, остывающую комнату. С улицы доносились крики, а спустя мгновение к ним прибавился звон металла. Грохот, что звучал сперва далеко, быстро нарастал. Вопли становились громче и ближе, множились. Звон металла сменился лязгом, будто одновременно заработали сотни кузнецов, и сотни подмастерьев потянули цепи мехов, раздувая горны. Пламя в камине испуганно дрогнуло и спряталось.

Лита села в кровати, настороженно прислушиваясь к суете. Стены замка смазывали звуки, но девочка понимала — доброго в этих криках мало.

В коридоре раздался топот, дверь с грохотом распахнулась, едва не сорвавшись с петель, и в комнату вбежала мама. Рука придерживала подол ночной сорочки, чтобы тот не путался под ногами, растрепанные пряди свободно струились по плечам, а на красивом, обычно улыбчивом, лице читалась тревога. Черты напряженно обострились, сделав овал несколько угловатым, подчеркнув ямочку на подбородке. В лазурных глазах билась тревога, и казалось, они несколько угасли.

— Лита! Вставай! — женщина кинулась к кровати, резко срывая меха, ладонь стиснула хрупкое запястье. — Ну же, скорее!

Сумрачные коридоры Хемингара встретили унылой пустотой. Каменный пол холодил босые ноги. Гербовые знамена на стенах чуть вздрагивали, когда они пробегали мимо. Знакомый запах смолы и воска в разбавленном свежестью воздухе привычно щекотал ноздри.

Но среди ароматов присутствовали и другие, незнакомые Лите.

— Куда мы? — тихо пролепетала девочка, еле поспевая за матерью.

Ранна не ответила, крепче сжав маленькую ладонь.

Каменные ступени мелькнули под ногами, и открылся тронный зал.

Обычно пустующее помещение, заполонили Свободные Охотники. Женщины успокаивали хлюпающих детей, многие всхлипывали сами. На мужчинах бряцали доспехи. Часть стражи отгородила массивные, обитые сталью, двери алым барьером плащей. Другие подгоняли женщин в сторону кухни, расположенной в глубине зала.

Десятки ног топтали ковровые дорожки, что стелились до возвышения белого, вырезанного из кости, трона. От суеты нервно дергались чадящие факелы, стреляли бликами серебряные мечи на алом поле знамен. И за всем этим с любопытством наблюдали существа, похожие на ящеров с перепончатыми крыльями, застывшие в глухих арках стен.

Высеченные из камня, они выдавались по обе стены тронного зала, застыв на гранитных пьедесталах. Под чешуйчатой броней, заботливо выведенной камнетесом, бугрились мускулы. Костистые головы, усеянные шипами и отростками, а некоторые — увенчанные рогами, замерли в ожидании. И драгоценные камни глаз различных цветов взирали с высоты огромного роста.

Ни одно из существ не походило на другое, но всех объединяло безмолвное величие.

Отец, рассказывая мифы и легенды, называл их Крылатыми Змеями или Древними драконами. Но среди всего многообразия Лита отдавала предпочтение одному, что возвышался за троном, словно страж за спиной правителя.

Айдомхар — так его называл отец. Самый могущественный из Древних драконов.

Из сомкнутой пасти отполированным камнем выпирали клыки, а на гранях обсидиановых глаз отблесками играло пламя факелов. И казалось, будто огонь живет в них и рвется наружу. Мускулы перекатывались под чешуей, стоило отступить в сторону. А если приблизиться к трону, Крылатый Змей нависал могучим исполином, всматриваясь в рискнувшего потревожить покой — немногие выдерживали бездонный взгляд, чтобы не склонить голову в учтивом поклоне.

На широкой груди Айдомхара выдавались изогнутые роговые отростки — не менее грозное оружие, чем острые когти. Широкий лоб переходил в толстые короткие рога, и дальше по спине в два ряда бежал массивный костистый гребень. Иссеченные вздутыми жилами передние лапы опирались на меч, вонзенный в гранитные плиты пола. А раскинутые кожистые крылья, обнимали двух драконов, стоящих по бокам.

Левое крыло заботливо укрывало изящного Крылатого Змея с изумрудными глазами. Более плавные обводы тела придавали ему грациозности и утонченности, но шипы, обрамляющие челюсть и обтянутые перепонками, не оставляли сомнений в свирепом характере — такие «украшения» ни к чему мирному существу. Голову Змея венчали короткие рога, изогнутые, словно плечо лука, а кости поменьше красовались на лбу, будто корона. Во взгляде бушевал смарагдовый гнев, прожигающий до костей.

«Райгруа, — говорил отец, держа еще маленькую Литу на руках, — один из Древних драконов, что в Начале Времен делили мир с Богами. В небе нет равных им и по сей день. Даже теперь, когда драконы ушли, самые бесстрашные птицы не рискуют подниматься выше облаков».

Коготь правого крыла Айдомхара покоились на плече Эйграмера. В отличие от Райгруа, сложением Змей не уступал любимцу Литы: валуны мышц, перетянутые тугими жилами, масляно блестящие пластины груди, лобастый, угловатый череп, увенчанный длинной спиралью роговых костей.

Оскал Эйграмера больше походил на хищную ухмылку. Но при первом же взгляде в налитые кровью рубины, дыхание замерзало в легких, и рубаха прилипала к хребту — дважды в эти глаза мало кто осмеливался взглянуть.

Все трое поражали переполняющей силой. Но если Райгруа воплощал в себе чистую ярость, а Эйграмер — хищное презрение, то Айдомхар оставался грозно спокойным — истинный хозяин.

«Тот, чья тень накрывает мир», — часто говорил отец.

Девочка не могла объяснить, почему именно Айдомхар привлекал ее. Но рядом с ним появлялось чувство небывалого спокойствия и защищенности. Никто не причинит вреда, пока он смотрит. Словно это ее заботливо укрывает кожистое крыло.

Видя, как дочь восхищается этими созданиями, Деррис выковал нагрудник с тиснеными Крылатыми Змеями. «Мои стражи, — полушутя, говорил он дочери. — Вселяющий Страх, — указывал на одного, — и Несущий Ужас, — переводил руку на другого». Элкером и Раэнсир, что явились по зову Великого Воина на битву с Кровавыми Богами — их Лита тоже знала по мифам. Вон они, стоят ближе всех к тронному возвышению… Рассказы отца всегда получались такими реальными и полностью захватывали живое детское воображение.

Иногда Лита пряталась за троном, пытаясь напугать отца, когда, как казалось, он того не ждал. Но не получалось ни разу.

Однажды укрылась за широкой спинкой еще до того, как отец спустился. Глухие шаги стелились по ковру, металлом позвякивали ножны на бедре, тихо шелестели кольчужные кольца. Отец взошел по ступеням…

Лита кралась беззвучно, как он и учил. Зашла сбоку и выскочила с игривым рычанием, скаля зубы, как маленький волчонок… И рык застыл в горле. Глаза округлились, брови взлетели: трон оказался пуст. А когда что-то легло на плечо, взвизгнула от неожиданности, подскочила… Отец смеялся, «небесные топазы» горели мальчишеским задором.

Мама, улыбаясь, лишь качала головой, когда они вот так ребячились.

Но откуда отец всегда знал, что Лита поджидает, оставалось загадкой, которую он пообещал когда-нибудь раскрыть…

…Глухой удар эхом раскатился по залу, створки дрогнули, но не поддались. Сталь кольчуг оживилась, стражи подняли мечи, плотнее смыкая строй, «алый барьер» превратился в плотную «стену».

Лита высвободила руку, бросаясь к отцу в объятия — от отца приятно пахло кожей доспеха, стальной нагрудник холодил лицо. Широкая мужская ладонь утонула в угольных волосах на затылке.

— Вам нужно уходить, — коротко бросил Деррис, притягивая Ранну.

Женщина уткнулась в плечо, тихо всхлипнув, слеза покатилась по узорной стали нагрудника; Деррис, отпустив дочь, коснулся влажной щеки. И Ранна прижалась к сильной, но такой теплой и нежной ладони, что, всю жизнь сжимая рукоять меча, ничуть не загрубела. Лазурные глаза блестели из-под черных волос.

— Не плачь, — шепнул он, и Ранна, стиснув зубы, кивнула.

Взгляд Литы следил, как соленая капля чертит дорожку на сверкающем металле. Огибает тисненого Змея, скатывается со лба Раэнсира ему в глазницу, задерживается на мгновение и срывается дальше, оставляя на щеке дракона влажный след.

Деррис опустился на колено, не обращая внимания на суету, и грохочущее содрогание дверей. Ладонь пригладила волосы дочери.

— Я обещал, что расскажу, откуда я всегда знаю, что ты поджидаешь? — ласково улыбнулся он, и глаза Литы мгновенно вспыхнули. Рука отца поднялась, указывая на Эйграмера. — Смотри. Смотри ему прямо в глаза. Я знаю, ты не боишься его.

Голова девочки повернулась — кровавые рубины мерцали в неровном свете факелов.

Лита вглядывалась изо всех сил, и появилось ощущение, что Крылатый Змей смотрит прямо на нее. Наклонилась в одну сторону, потом — в другую; взгляд Эйграмера следовал неотступно. Скользнула глазами по остальным драконам, и все наблюдали за девочкой немигающими, пристальными взорами — их совершенно не интересовало происходящее вокруг. Цвета разнились: огненный янтарь соседствовал с холодными аквамаринами, золотые цирконы хищно сияли рядом с нежными аметистами, небесные топазы светились чистотой, а в глубинах «туманного хрусталя» тонул взгляд. Они очаровывали и завораживали.

Но Лита не увидела ничего, что раскрыло бы тайну.

— Смотри внимательно, — шепнул на ухо хриплый голос. — Загляни в самую глубину.

Рубины Эйграмера не отрывались ни на мгновение. Брови Литы напряженно хмурились, она по обыкновению поджала губы. «Загляни в самую глубину», — звучало в голове. И Лита всматривалась; детский лобик морщился, на щеках проступили ямочки. Она дунула уголком рта, отгоняя непослушную прядь, падающую на глаза…

И увидела! Лицо просияло, губы растянулись в белоснежной улыбке.

— Ты жульничал! — маленькая ладошка хлопнула отца по наплечнику.

Светясь радостью открытой тайны, она переводила взгляд с одного Крылатого Змея на другого. И на гранях сверкающих камней отражался весь тронный зал, каждый уголок! Драконы «видели» все! Не оставалось ни единого места способного укрыть от проницательного взора.

Взгляд девочки остановился на Айдомхаре — грани обсидианов тускло поблескивали. Крылатый Змей так же неустанно следил за ней с хмурым упрямством. Но единственное, что отражалось в глазах, затянутых тьмой — огненные всполохи факелов. И как бы Лита ни наклоняла голову, как бы ни отступала, лишь пламенеющий взор следовал за ней.

Деррис повернул голову.

— Он единственный, кто никогда тебя не выдавал.

— Он меня защищал, — убежденно пробормотала Лита.

…Двери содрогнулись от очередного удара, что сопровождал ужасающий рев и топот. Дерево надрывно застонало, но выдержало. Ранна вздрогнула, покосившись на стражей, в молчаливом ожидании замерших у входа, рука стиснула плечо мужа.

— Сохрани это, — Деррис протянул дочери кольцо, слабо искрящееся затейливым узором на серебрянных гранях.

Маленькая ладонь сжалась, и отец улыбнулся. Но улыбка получилась вымученной. Небесные топазы предательски блеснули, но скулы мгновенно напряглись, сжимая волю в кулак.

«Воин не просит слез по себе, не просит жалости. Он умирает, чтобы другие жили», — вспомнились девочке слова отца.

Лита вернула улыбку, и отец тронул за плечо, легонько подталкивая к матери.

— Краин, — негромко произнес он, и рядом мгновенно возник воин в серебристо-алом плаще. — Уведи их.

Ранна, не споря, подхватила дочь на руки и двинулась следом за воином в глубину зала, где находилась кухня и спуск в подвал, из которого расходились подземелья. Они смогут выбраться вдали от крепости и потом… А куда потом? Свободным Охотникам нет дороги на юг, их не примут ни Смертные, ни Перворожденные. Их земли здесь, и здесь — единственный дом… Но об этом не сейчас, не сейчас…

Толпа заметно поредела, но саму кухню еще наполняли женщины с детьми. Но, к удивлению Ранны, спускались они не в подземелья — под утопленным вглубь стены камином зиял провал, и каменные ступени уводили во тьму.

Столько лет они прожили в этом замке, найденном пустым в Потерянных землях у подножия Призрачных гор, а он до сих пор хранил тайны от новых хозяев. Даже Лита, обшарившая Хемингар вдоль и поперек, не подозревала, о существовании этого тайного хода.

Как давно Деррис нашел его? Почему ни разу не упомянул?

Ранна, прижимая к груди дочь, отмахнулась от несвоевременных мыслей. Лита же — напротив, отложила в памяти. Секреты они такие: откроешь один, и за ним потянутся еще. Сперва — драконы, а теперь вот — это…

Треск, крошащегося в щепу дерева, эхом прокатился по тронному залу, достиг кухни, и понесся по узкой лестнице, затихая в глубине. Женщины запричитали, поторапливая детей, многие — спешно подхватили отпрысков.

Прохладный воздух уколол Ранну сквозь тонкую ткань сорочки, в спину повеяло гарью. Она крепче прижала дочь, предпочитая не думать, что творится снаружи. Знакомый страх скользнул вдоль позвоночника… Казалось, воспоминания давно стерлись… Но память просыпается безжалостно, от нее не отмахнешься.

Они еще не перешагнули порог, когда дверь сорвалась с петель и с лязгом рухнула на каменный пол; яростный рев окатил леденящим ужасом. Женщина зажмурилась, но не обернулась, стараясь изо всех сил унять дрожь.

Воины во главе с Краином молча отгородили кухню, клостенхемская сталь в руках заискрилась морозным узором.

А Лита смотрела на Зверя через плечо матери, крепче стиснув кулачок с серебряным кольцом.

Зверь ростом превосходил бера, но узкая лобастая голова роднила с волками. Необъятная грудь выдавалась над впалым животом, и ребра легко угадывались под иссиня-черной шерстью. А широкие развитые плечи переходили в длинные бугристые лапы, что оканчивались когтями, способными разорвать кольчужный хауберк, как пергамент.

Он оскалился в зловещей ухмылке, обнажив молочно-белые клыки, и на подбородке серебром полыхнула лента; кольцо на шнурке вокруг шеи стрельнуло бликами. По клинку, сжатого в лапе «двуручника» с волнистым лезвием, струился багрянец.

Зверь подался вперед — в провалах глаз отразились языки огня, остроконечные уши прильнули к черепу, — и из раскрытой пасти вырвался низкий утробный рык.

И каменное эхо вторило громогласным ревом.

Ранна сдавила Литу в объятиях, прижимая голову дочери к себе и закрывая ее второе ухо ладонью. Но звук бился в тесных коридорах и никак не желал затихать.

И вместе с ревом, огибая Зверя, в тронный зал ринулась «черная лавина» таких же хищников!

— Garet Ingur! [Хранить Короля!] — грянула стража, заглушая дикое рычание.

И первые бестии сходу напоролись на сталь; воздух взвыл, замелькали клинки, сея кругом багряную росу. Алый барьер прогнулся, образуя полукольцо.

Хищники напирали бездумно, черные тела оседали на гранитный пол, но клостенхемская сталь с трудом одолевала жесткую иссиня-черную шерсть. Лезвия скользили, словно по камню, и лишь острием пробивали живую броню. А волнистые логмесы [досл. «волнистое лезвие», двуручный меч, фламберг] в мохнатых лапах порхали, словно невесомые — умения в ударах не доставало, но сила возмещала недостаток с лихвой. И помимо «двуручников» в ход шли клыки и когти.

Перепонки рвались от лязга и рева. Ноги воинов начинали поскальзываться. «Стена мечей» медленно, но отступала, тут и там на пол оседали «алые плащи»… И все же хищники падали в большем количестве, тела чернели на граните аспидными «лужами». Но сквозь проем вливались все новые. Рвались вперед, перемахивая через павших собратьев, и сами устилали каменные плиты.

Но клинки Охотников не всегда успевали освободиться от безжизненной плоти. И полуторные маскаты [досл. «помесь», полутораручный меч, бастард] стражей застывали в мертвых пальцах… Ледари не пройдут стороной, Дочерям Войны будет кого вести в Имале, славный пир грянет в Чертогах Богов…

Краин хмуро стискивал зубы, костяшки белели на рукояти. Ни один из его теалара [досл. «воин семьи», тактическая единица войска, 12 воинов +1 командир] не двинулся на помощь, у них другая задача: за спиной женщины и дети. И скоро все они потеряют отцов и братьев, а самый старший мужчина будет десяти витков от роду. Нужно дать им время, чтобы уйти. И именно для этого живут — а сейчас и умирают, — воины!

Вот только… Идти некуда. Хемингар объят пламенем, и зарево, наверняка, увидят, не то что Смертные на Равнине, но и Перворожденные у подножия Южного Предела… Но помощь не придет. Женщины и дети останутся сами по себе… Но идти им все равно некуда…

«Черная лавина» расступилась, пропуская вожака. Один рывок, и Зверь налетел на «стену мечей», но не пал, как многие до него. Логмес мелькнул гулким росчерком, отбив два клинка, и когтистая лапа, вырвав из строя воина, отбросила за спину. А волнистый «двуручник», свистнув дугой и звонко лязгнув, разрубил еще одного стража.

Зверь не задерживаясь, отшатнулся, выдергивая клинок и принимая на сталь два маската. Свободная лапа нырнула под мечом, и когти впились в мягкое горло — кровь плеснула на шерсть; и «черная лавина» за спиной поглотила алый плащ. Но Зверь не упивался кровью. На развороте принял колющий выпад на локоть, и сталь шаркнула мимо, а логмес, завершая круг, врубился стражу под ребра — сквозь кольца хауберка прыснул багрянец.

И хищники ударили в возникшую брешь, разбивая строй и разрывая полукольцо. «Стена мечей» посыпалась, и «алые плащи» островками увязли в черном потоке.

Зверь ринулся сквозь толпу. Глаза рыскали поверх голов, а меч сам находил жертву. Волнистый клинок неуловимо гудел в зимнем воздухе, отбрасывая «кровавые тени» на черный гранит.

Вокруг гремела сталь, кричали Свободные Охотники, ревели черные хищники (изредка в предсмертной агонии, но чаще ликующе, раздирая клыками плоть). Хаос захлестнул тронный зал.

— Ты не получишь их! — Деррис преградил Зверю путь.

Два итлара [досл. «кровный воин», единица войска, воин на службе] замерли рядом с отцом Литы — алые туники темнели от пятен, окровавленные мечи оскалились остриями.

Зверь остановился, чуть склонив голову на бок и растягивая пасть в хищной ухмылке. Иссиня-черная шерсть, слипшись от багряной влаги, тускло поблескивала. Сквозь стиснутые клыки донеслось урчание…

И Деррис ударил.

Зверь успел вскинуть меч, и звон потонул в лязге, воплях и реве бушующей бойни — маскат Охотника отскочил в сторону, и в это мгновение сделал выпад Эстред, что стоял по правую руку Дерриса. Зверь шагнул навстречу, наотмашь отбивая сталь когтистой лапой, и волнистый клинок, легко пробив нагрудник стража, пронзил сердце и вышел через лопатку; по долу покатилась алая струйка.

Слева на Зверя бросился Удвар.

Логмес вырвался из мертвого тела Эстреда и скользнул по дуге; Деррис отшатнулся, острие коснулось бороды, алая роса брызнула в лицо, и лязг едва не порвал перепонки. А когти хищника, смяв стальные пластины на кожаном жилете, погрузились в мягкую плоть. Пасть Зверя раскрылась, блеснув острыми зубами, и грудь исторгла оглушающий рык.

Маскат Дерриса уже несся в открытое горло, когда первые капли из разодранного живота Удвара еще не достигли каменного пола. Но хищник небрежно повел локтем, и клинок соскользнул с черной шерсти. Деррис мгновенно развернул меч и ударил низом, в ноги… Сжатый могучей лапой «двуручник», обрушился, словно молот; россыпь искр упала на каменные плиты, и маскат врезался в гранит. А окровавленная лапа сдавила Деррису горло, отрывая от пола, и волнистое лезвие опустилось на плечо, разрезая доспех и перерубая мышцы и кости; кровь брызнула, как вино из лопнувшего меха. Эфес выскользнул из ослабшей ладони Охотника, и меч зазвенел по камню.

Глаза Литы столкнулись с обсидиановым взглядом за миг до того, как они с матерью скрылись за порогом кухни.

…Ранна несла дочь по темным пещерам, подгоняемая страхом, всхлипами женщин, и лязгом, доносившимся из тронного зала и летевшим по пятам. Они не успели укрыться, не успели совсем немного! Продержись дверь еще чуть-чуть, и проход бы закрыли… Но теперь оставалось только бежать! Неизвестно куда, но только вперед!

И она бежала. Бежала по туннелю, освещаемому лишь всполохами нескольких факелов — сумрак почти не поддавался свету. Ноги подворачивались на мелких камнях, но женщина не обращала внимания на боль в лодыжках, упрямо переставляя их раз за разом.

А следом неслось хищное рычание.

Двое воинов отстали, чтобы принять бой, чтобы выиграть немного времени… Лита видела, как на них налетели «черные тени».

Охотникам удалось ненадолго сдержать Зверей. Один хищник упал, но его место тут же занял другой. И алые плащи словно смыло. «Черная лавина», сметала все на своем пути, упрямо и неотвратимо пробиваясь к цели.

Хищники почти настигли, когда впереди забрезжил тусклый, серебристый свет.

Ранна с Литой на руках первой выскочила из пещеры.

И в этот момент «черные тени» столкнулись с Краином и последними стражами. Запели мечи, и на каменные своды хлынула кровь. Словно стая мотыльков запорхали блики, звонкая песня наполнила пещеру — Охотники бились, как одержимые… Упал еще один Зверь: клинок Краина пронзил сердце — клостенхемская сталь в руках Охотника все же показала себя! Но меч на несколько мгновений увяз в плоти, и «двуручник» снес воину голову, а еще одного стража отбросил к стене, где его тут же поглотила «тьма».

Ранна неслась, гонимая безумным ревом. Ноги скользили по влажной траве, прохладный воздух пронизывал насквозь, но сейчас она не думала ни о чем. Только вперед! Бежать не останавливаясь! Бежать, чтобы спастись, спасти Литу! Главное — спасти Литу!

Вдали на востоке блеснуло. Сперва слабо и неуверенно, но с каждым мгновением разгораясь все сильнее и ярче. Небо полыхнуло, наливаясь ясной лазурью. «Золотой огонь» озарил горизонт, прогоняя тьму, и выхватывая из сумрака сочно-зеленую траву.

Жар и боль хлестнули Ранну по телу, ноги ослабли и подогнулись. Падая на колени, она разжала объятия, отстраняя дочь. В глазах мелькнул ужас, сменившийся сначала удивлением, а затем — надеждой. Руки превращались в пепел, но она видела, как с волос Литы взметнулась угольная пыль. Как они вспыхнули огненным цветом. Как по коже дочери, по жилам побежали всполохи, не причиняя девочке вреда. И «золотые» лучи растворились в васильковых глазах, превратив их в два лучистых изумруда.

Ранна коснулась щеки дочери — в глазах читались: любовь, сожаление и гордость, — и сознание померкло. Ладонь осыпалась пеплом, оставив на щеке Литы свинцово-серый след.

Вокруг раздавались короткие вскрики. Тела, тающие, словно туман, подхватывал легкий ветерок, кружил и опускал на землю, пепел чернел, намокая от росы.

Часть женщин попятились назад, в пещеру, стараясь уйти от надвигающейся волны губительного «золотого огня». Но «черные тени» беспощадно терзали их на части, вырывая детей из рук. Кровь плескала на стены и пол, окропляя каменные своды; хищники довольно скалились и рычали.

Лишь немногие предпочли Зверям палящие лучи. Они падали на густой зеленый «ковер» горсткой серого праха. Они не отдали своих детей, прияв смерть от Золотого Солнца.

Все они гибли на глазах у маленькой девочки, стоящей босой на сыром «нефритовом покрывале» — кто от сжигающего огня, кто от когтистых лап, кто от волнистой стали. Но девочка наблюдала без страха. Она не могла им помочь, но она запоминала. Запоминала, чтобы никогда не забыть этот день, когда жизнь навсегда изменилась. Запоминала тех, кто повинен в этом. Теперь она поняла, что за запах скрывался среди смолы и чада, когда мама тащила по коридорам замка: сладкий запах крови и иссиня-черной шерсти. Она никогда его не забудет…

Зверь выскочил из пещеры и замер. Голова повернулась на восток, и уши встали торчком. Меч медленно опустился; Зверь выглядел удивленным.

Он неспешно двинулся вперед. И только лучи коснулись тела, как оно стало преображаться. Шерсть сменилась нагой гладкой кожей, волчья морда — красивым лицом в обрамлении иссиня-черных волос, разметавшимся по плечам. И он сошел бы за Охотника, но Лита знала, цену этому заблуждению.

Взгляд цвета глубоких вод взирал на девочку из-под хмурых бровей, а крылья прямого носа подрагивали, вбирая окружающие ароматы; серебристая лента на бороде «косичкой» трепетала под легкими порывами ветра. И при каждом шаге под загорелой кожей перекатывались мускулы. Пропали лапы и когти, но рука все так же уверенно сжимала окровавленный «двуручник».

Мужчина успел сделать всего несколько шагов, когда над ухом Литы резко свистнуло. Он дернулся, остановившись — из правого плеча торчало белое оперение, кровь струилась по крепкой пластине груди, усеивая каплями траву.

Девочка обернулась.

К ним приближался молодой охотник со светлыми волосами, чуть прикрывающими уши; в серых глазах блестел дерзкий огонь. Легкий кожаный жилет наискось пересекал ремень колчана, в котором над правым плечом торчали белые оперения. Левая рука в перчатке сжимала резной лук, а правая небрежно медленно тянула еще одну стрелу.

Он взглянул на Литу и ободряюще подмигнул.

Мужчина, что совсем недавно был Зверем, вновь шагнул к Лите.

Руки охотника двинулись с неимоверной скоростью, и еще одно древко с визгом сорвалось, пронзив мужчине ногу навылет. А тетива вновь застыла около уха, хищно скалясь стальным оголовком, готовым сорваться в любой момент. Уголок губ золотоволосого приподнялся, поддразнивая.

Борода «косичкой» дрогнула, лицо мужчины скривилось в ухмылке, губы шевельнулись, и из горла донеслись слова:

— В другой раз Дитя Солнца. В другой раз.

Мужчина сорвал с шеи шнурок с кольцом, бросил в сторону Литы и, не оглядываясь, направился в пещеру. И только тело погрузилось во мрак, вновь обернулся Зверем. Своды содрогнулись от могучего рева, когда лапа вырвала стрелы и выбросила на траву. Волчья морда еще раз взглянула на девочку, и обсидиановые глаза, блеснув, слились с темнотой.

Остальные хищники, так и не выйдя из пещеры, отступили следом.

Тетива протяжно выдохнула.

— Мама? — золотоволосый взглядом указал на горстку праха.

Лита молча кивнула, и отерла тыльной стороной ладони щеку, размазав серый пепел по коже. Она настороженно наблюдала, как незнакомец вышел вперед и подобрал кольцо, брошенное Зверем. Поднял, сжав шнурок в кулаке, внимательно осмотрел и хмыкнул.

И протянул ей:

— Держи.

Взгляд девочки упал на узор, опоясывающий кольцо… «Перворожденный…» — мелькнуло в голове, лишь только глаза скользнули по вытравленной на ободе вязи. И маленькая ладонь стиснула серебро, так похожее на зажатое в другом кулачке.

— Ну, пойдем, — печально вздохнул незнакомец.

Протянул Лите ладонь, предлагая взять за руку, но девочка тихонько зашипела, и в свете Золотого Солнца блеснули выпущенные острые клыки. Она не собиралась пугать — лишь показала, кто она.

Но взгляд охотника остался тверд. Рука не дрогнула, а губы растянулись в улыбке; протянутая ладонь собралась в кулак.

— Ну, как знаешь, — пожал он плечами.

Девочка смотрела на незнакомца, в волосах которого искрилось солнце, и любопытство разгоралось все сильней.

— Твои волосы, они… золотые, — произнесла она. — Ты Бог?

Серые, словно выцветшие, глаза охотника заискрились неподдельным весельем.

— Нет, — хохотнул он.

— Сын Бога? — прищурилась Лита, подозрительно склонив голову на бок.

— Тоже нет, — улыбался охотник. — Мое имя Саодир Гарт.

— Только у Богов могут быть такие волосы, — упрямилась девочка. — У остальных — черные.

Но Саодир лишь хитро прищурился.

— Тогда ты сильно удивишься, взглянув на свои.

На лице Литы мелькнуло недоумение. Она скосила глаза на выбившуюся прядь, как всегда непослушно свисающую со лба — волосы сверкали, словно расплавленный металл! Казалось, пламя до сих пор живет в них!

— Это сделал… — девичий голос неуверенно дрогнул, — Бог?

Саодир вновь неопределенно пожал плечами, и зашагал прочь от гор, в сторону толпившихся на горизонте деревьев, шелестящих густыми кронами.

Лита бросила последний взгляд на пещеру, и крепче сжав кулачки, двинулась следом. Но твердо решила, что вернется. Обязательно вернется. Право Мести дано ей Богами.

***

— Я нашел Дитя Солнца.

Пламя прыгало на изъеденном временем камне стен, оживляя тьму. Паутина трещин разбегалась во все стороны, сплетаясь в сложный затейливый узор. Местами каменные блоки начали крошиться, что говорило о долгом запустении, безмолвным свидетелем которого тысячелетия оставалась лишь пыль, густым слоем покрывшая все вокруг.

Но, несмотря на все это, ничто не вызывало сомнений, как в прочности самих стен, так и кладки, удерживающей блоки. Казалось, что стены эти видели само Рождение Мира и простоят до самого его Конца. Немного ухода, и все здесь будет, как прежде — в лучшие времена.

Углы и своды огромного зала смутно угадывались в окутывающем сумраке. Света не хватало, чтобы выхватить их из крепких объятий тьмы. Тени висели плотными лоскутами, не позволяя оценить истинные размеры помещения.

В центре возвышался алтарь, высеченный из цельного куска темно-бордового гранита. Пятнистые вкрапления и светлые жилы придавали ему зловещий вид: словно он густо орошен спекшейся кровью.

Хотя, по прошествии стольких тысячелетий, кто взялся бы судить, а не кровь ли это на самом деле?

Трепещущий свет вырисовывал очертания мужчины, склонившегося над жертвенником. Блики плясали на стальном нагруднике с золоченым узором, покрывающим широкую грудь, играли на полированных наплечниках. Кольчужные рукава хауберка натянулись, облегая бугристые предплечья, не в состоянии скрыть могучего телосложения воина.

От мужчины веяло силой, и не только той, что доступна глазу, но и другой — Истинной, которую знающие называли Атейа, но большинство невежественно именовали «магией».

Левый кольчужный рукав задран до локтя вместе с льняной рубахой; полусогнутая рука, нависла над золотой чашей, украшенной письменами; по запястью струится багровая жидкость, рябью расходясь по поверхности в почти заполненном сосуде. Борода, сплетенная в «косичку» и перехваченная серебристой лентой, двигается в такт челюсти — слова неразличимым шепотом слетают с губ. Непроницаемо-черные глаза сверкают, словно два обсидиана, но отражается в них исключительно пламя.

Чаша заполнилась почти до краев, мужчина оперся кулаком на алтарь, несколько капель скользнули на пол; рассеченная плоть на руке быстро затягивалась, не оставляя ни рубца, ни шрама, ни царапины.

Багровая поверхность дрогнула, зарябила, разошлась кругами, как от брошенного камня; пламя свечей колыхнулось чуть сильнее, хотя ничто не тревожило воздух.

— Я нашел Дитя Солнца! — повторил мужчина еле слышно.

Он внимательно вглядывался в глубину багровой жидкости, наполнявшей чашу. Уши дрогнули, хмурое лицо напряглось, дернулась стиснутая челюсть. И крылья прямого носа гневно раздулись.

— Не нужно меня учить! — процедил он сквозь зубы. — Я знаю, что делаю!

Пламя свечей вновь затрепетало; иссиня-черные волосы шевельнулись на затылке, словно вздыбилась и тут же опала шерсть; в чаше снова расползлись круги.

— Печать сорвана, но Сила еще не вернулась. Путь все еще закрыт, — холодно прорычал мужчина, лицо заострилось, а из-под верхней губы мелькнули клыки. — Пройдет время…

Ему не дали договорить — круги поползли все чаще. Брови мужчины сдвинулись к переносице, кожа на скулах натянулась, плотно облепив череп. Лицо исказилось, и в глазах полыхнул свирепый огонь.

— Довольно! — взъярился мужчина.

Оглушительный рев ударил в стены зала, отскочил от темного камня, и, отражаясь, побежал по коридорам. Рука наотмашь ударила чашу, кровь плеснула на гранитный алтарь, растеклась багровым пятном, капли оросили пол; звон эхом раскатился по помещению, догоняя в коридорах затухающий рев. Огонь свечей вытянулся, полыхнул ярче, будто плеснули масла; черные лоскуты теней затрепетали, словно живые.

— Я знаю, что делаю, — сквозь зубы прорычал мужчина.

В свете пламени мелькнули острые клыки, оттопырившие губы в хищной ухмылке. Кончики ушей заострились, проглянув из-под растрепанных встопорщенных волос. Под натянутыми рукавами хауберка взыграли могучие мускулы, перекатываясь, словно валуны, натягивая кольца и едва не разрывая кольчужную связку.

Мужчина резко развернулся, темно-бордовый плащ, отороченный золотом, взметнулся веером, повторив движение. Пламя свечей опало и угасло; струйки белого дыма протянулись вверх, и зал утонул во мраке.

— Всему свое время! — раздался в темноте утробный рык.