Имя твоё...

Павел (Песах) Амнуэль, 2008

Женщина смотрела на меня, будто со старой выцветшей фотографии, улыбалась и думала о том, что немного уже осталось ждать, скоро мы будем вместе, сначала ненадолго, а потом навсегда, но ведь и «всегда» тоже минует, потому что закончится время, а у вечности совсем другие законы… В тот миг я точно знал, что случилось: меня позвала, наконец, вторая половинка моей души, и значит, все, что я делал прежде, было не напрасно.

Глава восьмая

Алина вернулась в Москву, а я — к себе, к своему компьютеру, виду из окна на Хермон и к Лике, не понявшей причины моего отсутствия и ждавшей дополнительных объяснений.

— Дело было, — уныло в шестой раз повторил я. — Отвозил в редакцию материал. Ну что ты меня пытаешь, в конце-то концов? Не за границу же я ездил — в Тель-Авив. И по делу, а не к любовнице.

Не нужно было говорить этого. Всегда у меня так — слово вылетает прежде, чем мысль успевает совершить над словом работу скульптора. Не то чтобы я был излишне разговорчив, скорее наоборот, Лика частенько жаловалась, что мне приятнее говорить с собой, чем с ней, и порой я обижаюсь, когда она просит меня что-нибудь рассказать, а мне кажется, что я уже это рассказывал, повторяться не люблю, но ведь рассказывал я самому себе, и только казалось, что — Лике. Но все равно — слова вырывались раньше мысли, если им вообще суждено было быть произнесенными. Почему я сказал о любовнице? Лике и в голову не пришло бы, что я способен ей изменить, она лишь хотела ясности — в какой редакции я был, какую статью отвез, почему утром о поездке не было и речи?

— Любовница? — растерялась Лика. — У тебя в Тель-Авиве любовница?

— Нет, — терпеливо произнес я, кляня себя за несдержанность. — Я сказал, что ездил по делу, а не к любовнице, улавливаешь разницу?

— Улавливаю, — сказала Лика со слезами в голосе. — Значит, если бы не дела, ты поехал бы к любовнице?

— О, Господи! — вздохнул я и пошел на кухню заваривать чай. Нужно было сказать Лике правду. О том, что теперь я не один. С ней я был один, хотя нам обоим и казалось, что мы вместе, что мы — пара, и что нам хорошо. С Ликой я был один, а теперь нас двое. И даже больше того — я опять один, но нынешнее мое одиночество это одиночество пары. Объяснить Лике разницу я все равно не смог бы.

Чаю я насыпал слишком много, и вкус пропал, аромат стал терпким и чересчур насыщенным, пришлось долить кипятком, и это уже стал не чай вовсе, а коричневая бурда. Заваривать заново у меня не было ни желания, ни времени — разлил по чашкам то, что получилось, и понес в комнату, где Лика ждала меня, размышляя о том, когда я успел обзавестись любовницей в Тель-Авиве, если бывал там довольно редко, возвращался в тот же день — у меня просто времени не было на то, чтобы заниматься еще и женщинами.

Когда ты успел? — спрашивали ее глаза. Пришлось ответить.

— Лика, — сказал я, — когда ты на меня так смотришь, у меня прокисает кефир в холодильнике, а вместо чая получается бурда, вот как сейчас. По-моему, ты этого пить не захочешь.

— Захочу, — сказала Лика и положила в чашку четыре ложки сахарного песка. Она любила сладкое, но от пирожных отказалась давно — сохраняла фигуру, — и потому пила исключительно сладкий чай, не понимая, как может человек — я, к примеру, — пить чай вообще без сахара.

И так было во всем. То, что нравилось мне, казалось Лике вульгарным и безвкусным, а то, что любила она, мне представлялось верхом ширпотреба, каковым и было на самом деле: женские романы, сладкий до приторности чай, яркая помада известной французской фирмы, название которой я никак не мог запомнить, Дуду Топаз с его несмешными хохмами, к тому же, трудно переводимыми с иврита.

— Веня, — сказала Лика. — Иногда мне кажется, что ты считаешь меня непроходимой дурой. Я прекрасно знаю, что любовницы у тебя в Тель-Авиве нет, я бы почувствовала, если бы что-то такое произошло. И ездил ты по делам. Но почему ты мне не сказал, что закончил статью? И почему не сказал, что едешь — я бы тебя попросила купить мне в «Суперфарме» несколько шампуней. Я моюсь только «Джонсоном», а в нашей дыре этой фирмы нет второй месяц.

— Я и сам не знал до последней минуты, что поеду, — вяло возразил я.

Мой самолет только что приземлился в Шереметьево, и пассажиры засуетились, будто командир сообщил им о начавшемся на борту пожаре. Я сняла с полки баул и надела кофточку. К выходу не торопилась — в зале прибытия меня ожидал Валера, мне совсем не хотелось его видеть, и хорошо бы придумать, как уехать из аэропорта, не встретившись с моим любезным. Это было невозможно, у Валеры нюх на мои передвижения — если не появлюсь вовремя на месте встречи, он перекроет своим телом тот единственный путь, который я себе выберу, у меня уже был опыт на этот счет, а затевать скандал сразу по прибытии не хотелось. Всему свое время — время ссориться и время мириться, время играть роль и время быть собой.

— К черту Валеру! — воскликнул я и неловким движением опрокинул чашку. Чай разлился по скатерти, будто черный спрут раскинул свои щупальца.

— Какого Валеру? — удивилась Лика. — Убери чашку, я поменяю скатерть. Где у тебя запасная? В правом нижнем? Какой ты сегодня неловкий! Так что за Валера? Хруцкий из «Новостей»?

Лика знала с моих слов всех редакционных работников, а о Валерии Хруцком слышала только самое плохое. Странный это был человек, если не сказать больше. Виделись мы с ним вряд ли больше пяти-шести раз, но гадостей он мне сумел сделать столько, что хватило бы на несколько дуэлей со смертельным исходом. Когда я вел в «Часе пик» страничку научных новостей, Хруцкий, работавший тогда в этой газете, все уши прожужжал начальству, что более бездарной рубрики никогда не видел. И хотя читатели писали в редакцию совершенно иное, от работы мне было, в конце концов, отказано под странным предлогом экономии средств — не спорю, деньги действительно нужно экономить, но в данном конкретном случае речь об экономии не шла ни в коем случае, ведь ту же по величине газетную полосу начали забивать другими материалами, за которые платили (не мне — вот в чем была разница) те же или даже большие деньги.

Историй такого рода случилось со мной немало, и всегда на горизонте маячил Хруцкий. Конечно, Бог его наказывал — в отличие от меня, прощавшего своих врагов во всех жизненных обстоятельствах, верховный владыка нашего мира, в которого я, впрочем, не верил, наказывал Хруцкого почти сразу после его очередного на меня поклепа. Его регулярно выгоняли из всех газет, и потому он числил себя «независимым журналистом», так ни разу и не сопоставив даты своих увольнений с датами «наездов» на некоего Вениамина Болеславского.

— Нет, — сказал я, — при чем здесь Хруцкий? А впрочем, — я тут же поправился, — конечно, Хруцкий, кто же еще?

Не объяснять же Лике, что Алина, подхватив на плечо сумку (тяжелая, так и тянет к земле, хотя на самом деле довольно легкая, килограмма четыре, не больше — я очень сильно ощущал эту раздвоенность: будто у меня было два правых плеча, и на обоих висела сумка весом в четыре килограмма, одно мое плечо — женское — ощущало сумку как невыносимую тяжесть, а другое — действительно мое — выдерживало груз шутя и готово было потянуть еще вдвое), направилась к выходу из «зоны паспортного контроля», а там ее — меня! — действительно ждал Валера, и мне не хотелось его видеть ни сейчас, ни вообще.

— Где он еще нагадил, этот негодяй? — возмущенно сказала Лика, заменив темную скатерть на светлую, которую я терпеть не мог и хранил на самом дне бельевого ящика. — Неужели сказал что-то по поводу твоей статьи об опреснителях?

— А пес его знает, — отмахнулся я, направляясь к высокому мужчине в джинсах и клетчатой рубахе, стоявшему в первом ряду встречавших. Мужчина широко улыбнулся и протянул ко мне свои огромные руки. Я остановилась в двух шагах от него, опустила сумку и хотела сказать, что между нами все кончено, потому что ничего толком не было и быть не могло, но Валера, конечно, все понял не так, как мне хотелось, а так, как воображал сам и как хотелось ему в данный момент, — подошел, поднял сумку, легко перекинул через плечо, другой рукой прижал меня к груди, будто мешок, и поцеловал — к счастью, не в губы, я сумела увернуться, и он, конечно, почувствовал изменение в моем отношении, отстранился на мгновение, искра понимания мелькнула в его глазах, но исчезла, потому что понял он, как обычно, сам себя — сам для себя решил, что я устала с дороги, и потому мне не до обычных нежностей.

— Пойдем отсюда, — сказал он и потянул меня к выходу, обняв за плечи. — Погода портится, сейчас дождь хлынет, не хватало только, чтобы ты простудилась, попав под ливень после израильского солнца.

— Ты просто тряпка, — сказала Лика. — Я бы на твоем месте давно набила этому типу морду. Конечно, если у человека нет совести, то лучше он от этого не станет, но тогда ты, по крайней мере, будешь знать, за что он тебя ненавидит.

— Валера, — взмолилась я, чувствуя, что не в силах буду сесть с ним в такси, а потом мчаться по мокрому шоссе, и он будет поглядывать в мою сторону, правой рукой то и дело касаясь моего плеча, локтя, колена… — Валера, извини, я очень устала, поймай мне машину, хорошо? Я поеду домой сама, а ты мне завтра утром позвони, нужно поговорить.

— Лика, — сказал я, чувствуя, что не в силах больше выдерживать собственную раздвоенность, умноженную на раздвоенность мира, — извини, я очень устал и хочу лечь. Завтра я тебе позвоню, хорошо? И мы поговорим.

Оба — Лика и Валера — посмотрели мне в глаза и поняли, что я говорю серьезно.

— Хорошо, — сухо произнесла Лика. — Я пойду, у меня тоже масса дел. С утра я завтра занята, а после обеда позвони.

— Сама? — удивленно произнес Валера. — Я поеду с тобой, о чем ты?

— Сама, — упрямо сказала я. — И не задавай лишних вопросов.

Конец ознакомительного фрагмента.