Роксолана: Королева Востока

Осип Назарук, 1930

Знаменитый телефильм «Великолепный век» привлек внимание всего мира к выдающейся фигуре славянской рабыни Роксоланы, ставшей супругой Сулеймана Великолепного – самого могущественного султана Османской империи. Однако загадочная личность Королевы Востока (как называли Роксолану европейские послы) притягивала внимание писателей и историков задолго до возникновения самого популярного в наши дни турецкого фильма. Исторические книги утверждают, что эту девочку звали то ли Анастасия, то ли Александра Лисовская и жила она на территории нынешней Украины. Неудивительно, что к ее судьбе обращались многие украинские литераторы. Еще в 1930 году на украинском языке вышла прекрасная повесть Осипа Назарука «Роксолана», рассказывающая об удивительной судьбе славянки, украденной в XVI веке и проданной на стамбульском невольничьем рынке в рабство. Новая версия жизни Роксоланы – в написанной в эмиграции книге Осипа Назарука, которая была запрещена на многие десятилетия и только сейчас снова возвращается к читателю, причем впервые на русском языке! Книга также выходила под названием «Роксолана».

V. В школе невольниц в страшном городе Кафе

Каждая школа учит не для себя, а для жизни.

Смущенной шла Настя в школу невольниц. Но ее ум живо работал. Она ясно понимала, что в этой школе может быть заложен фундамент ее дальнейшей судьбы — хорошей или плохой. Побег, или жизнь здесь — все равно нужно изучить местную жизнь и то, чего она требует. Она это заучила себе как «Отче наш», который повторяла из раза в раз.

Долго она думала о себе. Твердо решила она для себя все, чему в этой школе учат, усвоить. И еще об одном она думала, хотя и стыдилась самой себя…

Думала, как понравиться учителям. Подробно обдумывала она советы подруг по несчастью о том, как вести себя с молодыми мужчинами, а как со стариками. Но она стыдилась снова расспрашивать об этом.

Когда она впервые проходила огородом с другими невольницами, то увидела через железную ограду, небрежно заколоченную досками, ужасную картину: на улице в цепях корчился от боли невольник с клеймом на лице, крича только два слова по-нашему: «О Боже!.. О Господи!..». Кости на руках и ногах у него были сломаны и торчали сквозь разодранную кожу. На него как раз спускали огромных, специально истощенных голодом собак, чтобы они разорвали свою жертву… Рядом стояли стражники, чтобы его из сожаления не прикончили христиане, ведь у он должен был умереть от голода, жажды и потери крови, травимый собаками дважды в день.

Это были обычные способы, употребляемые мусульманами против невольников, которые все равно пытались бежать. Делалось это, конечно, прилюдно, чтобы отвадить других от побега.

От этого страшного зрелища в голове все закружилось, она побелела ка стена, глотнула воздух и упала на клумбу с цветами, как сорванный цветок. Упала она с теми же словами: «О Боже! О Господи!»

В синих глазах Насти снова мелькнула чаша черной отравы на фоне Чатырдага… и зазвенели в душе страшные, но правдивые слова Святого Писания: «На потомках потомков ваших отражу зло ваше».

Мысли молниями били ее по голове.

Мучающийся невольник был хорошо сложен и вполне мог быть потомком преступников, поднесших чашу с ядом во Львовском Высоком замке, в памятную осень, когда щедро плодоносили сады во всей Галицко-Волынской земле…

Вокруг на улице разносились стоны нескольких других невольников, избиваемых кнутами: так им прилюдно устраивали самые разные пытки за малейшее неповиновение.

Настя лежа пыталась заткнуть уши руками.

Через какое-то время с помощью своих товарок, бледная как смерть, она поднялась и подобно лунатичке пошла дальше. Всю дорогу молилась, говоря: «О Боже! О Господи! Верно, справедливо ты караешь наш народ за большие грехи его. Но сжалься над ним и надо мной в этом жутком городе пыток. Покажи мне свой благосклонный лик, и моя неволя станет легче… Возьми меня под свою опеку…»

С этими мыслями вступила она в школьную комнату и села, как и другие, на плетеный мат, подобрав под себя ноги.

О, как же это было больно!

Другие — те, что ко всему привыкли — смеялись над ней и успокаивали ее, говоря:

— Не бойся! Привыкнешь!

Она всеми силами старалась забыть то, что видела на улице.

Молилась и смотрела в двери.

В комнату важно вошел учитель в чалме на голове. «Не молод и не стар», — мелькнула мысль в голове у Насти, так смутив ее, что она покраснела. Не знала она, как вести себя с такими.

Степенный турок Абдулла сразу заприметил новую ученицу и ее смущение. По его лицу пробежало выражение то ли внимательное, то ли довольное: может, подумал он, такое впечатление на прекрасную невольницу было произведено им как мужчиной. Но он старался не выдать этих мыслей. Он сел на подушке и начал важно, как и всегда, свой урок со слов:

— Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его!

Он трижды повторил эти слова с таким придыханием, что казалось, он их достает из самой глубины своего сердца.

Настя понимала эти слова, ибо слышала их почти с первого дня своего плена.

Слава Корану, книге пророка, продолжал учитель Абдулла только уже на арабском. Объяснял он все на диковинной турецко-персидско-татарско-славянской смеси. При этом он не забывал о жестах, показывая предметы, о которых он говорит.

Настя впитывала в себя правильное произношение арабских слов как губка воду. Но с их смыслом в душе она была несогласна, противилась ему, хотя и испытывала благодарность к учителю, что так тщательно повторяет слова.

Всматривалась в него как в икону.

В дальнейшем она ничего не понимала и считалась самой слабой ученицей. Но тем тверже была ее решимость сравняться с другими и опередить их. Она внимательно вслушивалась в звуки чужого языка учителя. Вся превратилась в слух.

Только в конце урока спросил почтенный Абдулла, знает ли кто-то из учениц язык Насти? Отозвалась одна и Абдулла приказал ей пересказывать все, что она от него услышит, Насте и всячески помогать ей в науке. Та все перевела Насте и взглядом поблагодарила учителя. После чтения Корана Абдулла учил счету.

Когда он вышел, был уже полдень. Ученицы пошли на обед. Настя села возле своей опекунши Клары (так ее звали) и мысленно собрала впечатления — как ее отец оглашал во всеуслышание свое долгожданное решение сделать какую-то крупную покупку или предпринять другой важный шаг. Она чувствовала, что найдет друга в Абдулле, ибо она ему понравилась: он смотрел на нее все время. Смотрел незаметно, но чаще, чем на других. Чаще и иначе. Смотрел он точь-в-точь как женщина, вглядывающаяся в дорогую материю, которую она не может купить из-за цены. Он, конечно, не произвел на нее никакого впечатления как мужчина, что удалось Стефану, когда она впервые его увидела. Но все же ей льстило то, что она ему понравилась.

Думая об этом, она не забывала про свою опекуншу. Спрашивала ее, как по-турецки называется каждый предмет, который она видела на столе. Клара с радостью говорила ей и живо разъясняла все, что знала. Симпатия Клары для Насти пока была важнее благосклонности Абдуллы. От Клары она узнала, что с другим учителем, итальянцем Риччи, она сама сможет разговаривать, так как он был в Лехистане (Польше) и даже немного говорит на тамошнем языке, так что она сможет понять его. Настя этому очень обрадовалась и уже почти весело шла на урок после обеда.

После полудня пришел Риччи. Худой, жилистый мужчина, с каким-то дивным огнем в глазах. Он обладал поистине аристократическими манерами. Таких Настя видела только изредка, когда ездила во Львов. Отец Иоанн говорил ей, что это были немецкие послы, едущие в Москву.

Ей было очень интересно, каким образом этот человек оказался на службе у людей, торгующих женщинами. Видимо, у него должны были быть какие-то неизвестные никому факты биографии, приключения, которые привели его сюда и принудили к такой работе и на таких людей… Риччи также живо заинтересовался своей ученицей. Он, как раз перед тем, как приступить к началу урока, выслушал ее рассказ о том, кто она, откуда, кто ее родители, как и когда она попала в плен, что умеет.

Он был удовлетворен умными ответами Насти, хотя в ответ на некоторые и улыбался незаметно. Особенно сильно стал улыбаться, когда Настя рассказала о своей вере, ее силе и красоте обрядов и церквей.

Это задело ее, так что она отважилась заметить: — Вы, верно, латинской веры… Риччи усмехнулся и ответил:

— Мои родители были той же веры, что и ваши.

— Как это, родители? А вы приняли другую? — спросила она с едва заметным возмущением в голосе. Она еще дома восприняла презрение к тем, кто оставил веру отцов.

— Нет, — ответил Риччи, смеясь. — Но про это, если вам интересно, мы поговорим подробнее как-нибудь в другой раз, и про красоту разных обрядов и про святыни разных стран тоже поговорим. Мне приятно говорить об этом с молодыми и любопытными людьми…

Он начал урок. При этом каждое предложение он переводил такой мешаниной, что и Настя его понимала. Говорил про разные народы, про жизнь господских и королевских дворов, про то, как там пишут письма, как строят, как одеваются. Говорил интересно.

Настя так увлеклась его уроком, что за ужином даже не было у нее времени подумать про этого учителя. Только спросила Клару, что он говорил до того, как она пришла в школу. И Риччи в конце лекции учил счету.

Вечером подруги проводили ее в те комнаты, которые она увидела первыми, придя в этот дом. На Настин вопрос о том, чему еще их тут учат, одна ответила:

— Глупая! Сейчас увидишь…

Тут учили уже женщины под управлением той, что переодевала Настю.

Учили любезничать, садиться на колени, нежно и горячо целовать, плавно ходить по комнате, одевать и раздевать мужчин (одежда была на деревянных моделях), обнимать, красиво завязывать им чалмы и тюрбаны. Все на моделях.

Насте эта наука была совсем не по нраву. Она просто не могла себе представить, что можно поцеловать кого-то еще, кроме Стефана. Но вспомнив слова Ванды, она задумалась.

И в эту ночь ей долго не удавалось заснуть. Она думала обо всем увиденном и услышанном в этой школе. Одним она была довольна: ей представлялось возможным самой направлять урок в интересную ей сторону. Она была ловкой. Уже после первого дня поняла по поведению учителей, что это ей по силам. Успокоившись от этой мысли, она заснула крепким сном.

Скоро заметила Настя и главное отличие одного своего учителя от другого. У Абдуллы не было Бога, кроме Аллаха, не было власти, кроме султана, не было мира, кроме исламского. Он был хорошим, даже приятным человеком, но Насте напоминал вола, идущего по кругу. Пусть даже круг был широким и красивым. Абдулла с восторгом рассказывал про величие власти султана, про красоту столицы и дворцов падишаха, про его цветущие сады, про пышные одежды двора, про далекие страны, находящиеся под его властью, про их красоту и богатства, про все величие Востока. Но всему у него было какие-то назначение. Все будет так, как должно быть, как Аллах соизволит. И в этом он отличался от итальянца, как Восток от Запада.

Риччи во всем подчеркивал вес и значение человеческой мысли, предприимчивости, труда. Даже в то, что казалось очевидным, человек, по его словам, мог вносить важные изменения.

Он ей нравился за этот образ мыслей. Ведь ни на мгновение не оставляла она своей мечты про побег, про возвращение из чужого мира, куда ее насильно упрятали и в котором, кроме важных вещей, учили поцелуям и ласкам. Эти уроки она ненавидела так же сильно, как любила уроки Риччи. Она проникалась его рассказами про прекрасные итальянские дома, про царицу моря — Венецию на 122 островах, про золотую книгу ее именитых родов, про ее Большой совет, про власть дожей, про странные тюрьмы в подземельях, про высшие школы Флоренции, про Ватикан в Риме и про все чудеса эпохи Возрождения.

Прежде всего ей нравилось в уроке Риччи то, что он говорил про предприимчивый дух тамошних людей. Поэтому победил в ней восторг, вызванный внешним блеском тамошней жизни. Но в конце она снова стала интересоваться людьми, о которых говорил итальянец. Особенно большое впечатление на нее произвел рассказ о том, что на Западе женщины занимаются тем же, чем и мужчины — торговлей, наукой и даже государственными делами. И странным образом, хоть она и была в неволе, в первый раз почувствовала себя человеком она именно здесь. Правда, и дома она знала, что были у нас государыни, вроде княгини Ольги. Но это знание уже как-то запылилось и поблекло, словно сказка. А там все происходило в ее время, жило. От одной этой мысли плечи ее сжимались, как стальные пружины, а грудь высоко вздымалась.

Тут она впервые подумала, почему бы женщине не заниматься государственными делами?

«Разве я не такой же человек, как мужчина?». Какая-то искра удивительного честолюбия заиграла в ее сердце. Это было для нее тем удивительнее, чем лучше она понимала, что находилась в рабстве, и понимала также, что там, в старом крае — как в мыслях она его звала — только монахини из всех женщин ведали своими общественными делами. Знала она, что у них были собственные советы, что сами они назначали членов своих монастырей на разные должности, отправляли их в поездки. А все остальные женщины этим не занимались. И тем бо́льше она была благодарна церкви, которая допускала женщин к такой работе. И тем больше сердилась на Риччи, который усмехаясь говорил про церковь.

Настя даже не могла представить, что Риччи был одним из политических шпионов Венеции, богатейшего города тогдашней Европы. Он должен был всеми способами отслеживать отношения на Востоке и содействовать образованию смышленых невольниц, которых после можно было бы употребить для сбора данных при дворах мусульманских наместников, адмиралов, генералов, визирей и вельмож.

Чтобы не обращать на себя внимание турецких властей, которые особенно ненавидели венецианцев, Риччи формально служил Генуе — сопернику Венеции, которая пользовалась значительно большей симпатией среди турок. Большая генуэзская торговая компания, в которой служил до этого времени Риччи, состояла в союзе с армянскими, греческими, турецкими и арабскими купцами. Интересы и политика в союзе были так искусно связаны и скрыты, что не все его члены понимали суть дела. Главная управа союза нарочно расположилась в Кафе, а не в Царьграде, где был лишь филиал с самыми доверенными людьми.

Настя больше сердцем, чем разумом понимала, что в ходе ее мыслей происходит некая перемена. Душа словно сад разделилась на три части, усаженные разными цветами.

Первую насадили еще дома, она была милее всех, ароматная как василек, хоть и наименее толковая.

Другая часть — та, которую в ней взращивал турецкий учитель Абдулла. Она не любила его уроки, но сам он ей нравился, ибо она чувствовала в нем честного, верующего человека.

Третья часть была делом итальянского учителя Риччи. Она нутром чуяла, что тот хуже турка. Но от науки его так и тянуло сладко, как от греха. Как от теплой, ясной воды, что обволакивала ее в купальне, веяло от дивной науки тогдашнего ловкого Запада. Она больше чуяла, чем понимала, что освобождает сущность человека, но делает это ужасно, будто давая яд в одну руку и нож — в другую, говорит: «Тебе все можно, делай, что хочешь!» А старая мудрость Востока говорила: «Слушай Аллаха на небе и султана на земле!» Она связывала сильнее татарских ремней. Но в этом чувствовалась и сила. Настя чувствовала ее и в Абдулле, что был крепко связан этой наукой по рукам и ногам.

Перед чистой, словно цветок, душой Насти стоял тогдашний Запад Ренессанса, уже пораженный неверием и злодейством, — и чуждый Восток, полный жестокостей, но более сильный в вере. Видно, поэтому Бог избрал его своим оружием на земле.

Она трепетала внутри, как трепещет бабочка, брошенная в воду. Ее единственной внутренней опорой был крест. Но его все больше будто поглощали два новых потока. Но появлялся он в ее душе, даже ярче сиял, чем прежде. И она так держалась за него, как букашка держится за соломку, несомую водой.

О страшный потоп встревоженной людской души! Этот потоп только начинал заполнять невинную душу Настеньки…

* * *

Хоть Насте и не нравился Риччи, она все же слушала его, затаив дыхание. Особенно про независимых женщин в Италии. Как же он интересно рассказывал! Про их интриги и заговоры, или про разные яды, которыми сживали со свету врагов.

Внутри у нее что-то кричало, что так нельзя поступать. Но крик сразу глушило осознание того, что так делают… И нравственный крик ее души был все тише и тише. Она просто свыклась с тем, что страдала от этого.

Однажды ей подумалось, что ее учитель действует по какому-то определенному, хорошо продуманному плану, рассказывая им все это. Собственно, с первого часа пребывания с ним в школе, почуяла она, что это таинственный человек, который что-то не договаривает. Несколько раз ей казалось, что она ухватывает нить, смотанную им в таинственный клубок. Даже палец ко лбу прикладывала, думала, отгадала. Но мгновение спустя опускала руку… Угадать не получалось.

Все это ее интересовало и захватывало, но в то же время мучило. Поэтому она выдохнула, поняв, что Риччи перешел к совсем другим делам. Настя что-то уже слышала про это дома — первые глухие вести. Но тут она узнала больше про новые чудеса, которые итальянский соотечественник ее учителя открыл за океаном, в который садится солнце. Узнала про красных людей, что как вихрь летят степями и снимают кожу с голов побежденных, про их вигвамы из шкур и каменные святилища на священных озерах, про золотые палаты царей в Перу и Мексике и про страшную, отчаянную борьбу с белыми наездниками.

С этого времени Риччи перешел к рассказу про удивительные приключения Одиссея. Потихоньку перешел он к эллинской философии, а она впитала эту науку в свои мысли, как впитывает цветок росу в нежные листья. Она цвела на глазах, как черешня.

Все, что услышала, обговаривала она потом со своей подругой еврейкой, которая знала больше, ибо дольше уже была в руках торговцев, что старательно готовили своих жертв.

Как-то Настя спросила:

— Скажи мне, Клара, к чему нам все эти яды и женщины, зачем?

— А ты, Настя, еще не знаешь? Они так размышляют: вот какая-то из них попадет в руки некоего высокого дома, где нужно будет кого-то им внедрить. Тогда сулят золотые горы, а многие соглашаются. Все этот союз, что доберется бог знает куда! Я не знаю, но мне кажется, что он и в те новые земли пробраться хочет, о которых Риччи рассказывал.

Настя дрогнула, словно по ней полз гад: эта жуткая мысль ее так встревожила, что она не хотела больше касаться этого дела.

Но снова спросила Клару:

— Думаешь, и Абдулла участвует в этом союзе?

— Абдулла? Нет! Это честный турок — чтит Коран, но не знает, что делается.

Как-то шла она по коридору, немного опаздывая в школу, а ее встретил Риччи и вдруг спросил:

— Вы бы поехали со мной на Запад?

— Как же! — ответила она и вся загорелась. — Я же в неволе…

— Сбежим вместе.

Она не знала, что сказать. Ей хотелось вырваться отсюда, но она помнила своего Стефана и что значит бежать с Риччи, поняла. Но она не хотела отказом рассердить его.

И ответила быстро, как бы спеша: — Я… я… подумаю…

Кто-то подошел, оба спешно пошли в школу.

Риччи начал еще красочнее рассказывать про чудеса Запада, про их школы и тамошние науки.

Шло время, а выкуп все не приходил… И даже весточки не было ни от Стефана, ни от отца. А может, не пропускали к ней никакой вести? Иногда она сидела и тихо плакала. Но вскоре вставала и принималась за строгую науку.

Хозяева Насти радовались такой проворной ученице.

В это время Стефан Дропан, Настин суженый, со значительной суммой ехал в составе польского посольства по следам любимой. Был он в Бахчисарае и добрался до Кафы. И молился в храме братьев тринитариев, что от его Насти отделялась лишь улицей.

Всюду он спрашивал и поехал в Царьград. Но никакой вести про нее не услышал. И не смог вернуть себе Настю. И она не смогла его вернуть. Но и хитрым торговцам не удалось ее использовать. Ведь рука Господа управляет людской судьбой и долей народов на путях, что сами они выбирают по своей доброй воле.