Дом тишины

Орхан Памук, 1983

Действие почти всех романов Орхана Памука происходит в Стамбуле, городе загадочном и прекрасном, пережившем высочайший расцвет и печальные сумерки упадка. Подобная двойственность часто находит свое отражение в характерах и судьбах героев, неспособных избавиться от прошлого, которое продолжает оказывать решающее влияние на их мысли и поступки. Таковы герои второго романа Памука «Дом тишины», одного из самых трогательных и печальных произведений автора, по мастерству и эмоциональной силе напоминающего «Сто лет одиночества» Маркеса и «Детей Полуночи» Рушди. Перед читателем неспешно разворачивается история одной стамбульской семьи, рассказанная от лица различных ее представителей, каждый из которых заключен в свой собственный дом тишины, наполненный невысказанными мечтами и тревожными размышлениями о прошлом.

3

— Слушаю вас, — сказал зеленщик. — Чего желаете?

— Молодые националисты устраивают вечер, — сообщил Мустафа. — Мы раздаем приглашения.

Я вытащил из сумки приглашения.

— Я в такие места не хожу, — сказал зеленщик. — У меня нет времени.

— То есть ты не возьмешь в помощь молодым националистам несколько штучек? — спросил Мустафа.

— Я же покупал на прошлой неделе, — ответил зеленщик.

— Ты покупал у нас? — поинтересовался Мустафа. — Нас-то на прошлой неделе здесь не было.

— А если ты помогал коммунистам, то это совсем другое дело, — с угрозой сказал Сердар.

— Нет, — сказал зеленщик. — Они сюда не ходят.

— Почему не ходят? — спросил Сердар. — Потому что им не хочется?

— Не знаю, — ответил зеленщик. — Оставьте меня в покое. Я всем этим не интересуюсь.

— Я скажу, почему они сюда не ходят, дяденька, — сказал Сердар. — Они не могут прийти, потому что боятся нас. А если бы нас не было, то коммунисты заставили бы всех вас платить им, как в Тузле^[11].

— Упаси бог!

— Вот видишь! Ты ведь знаешь, что они делают в Тузле простым людям? Сначала, говорят, они хорошенечко бьют витрины…

Я повернулся и посмотрел на витрину его магазина — там чистое, широкое и сверкающее стекло.

— Рассказать, что они делают потом, если человек все равно не платит? — спросил Сердар.

Я подумал — убивают. Если коммунисты все время так себя ведут, то в России кладбища наверняка битком набиты. Зеленщик наконец, кажется, понял. Руки в боки, лицо покраснело, смотрит на нас.

— Да, дяденька, — сказал Мустафа. — У нас нет времени. На сколько берешь?

Я вытащил билеты, чтобы ему было видно.

— Он возьмет десять штук, — произнес Сердар.

— Я уже покупал на прошлой неделе, — не соглашался зеленщик.

— Хорошо, ладно! — сказал Сердар. — Не будем терять время, ребята! Значит, на всем рынке только в этой лавке не боятся, что у них разобьют витрину… Ладно, так и запомним. Хасан, запиши-ка ее номер…

Я вышел на улицу, посмотрел на номер на двери и вернулся. Лицо зеленщика покраснело еще сильнее.

— Ладно, дядя, не сердись, — сказал Мустафа. — Мы вовсе не собираемся быть невежливыми. Ты нам в дедушки годишься, мы же не коммунисты. — Он повернулся ко мне: — Дай ему пять штук, на сей раз хватит.

Я вытащил пять билетов. Продавец протянул руку и осторожно, словно с отвращением, взял их за краешек. Затем с очень серьезным видом начал читать заголовки на приглашениях.

— Мы тебе и чек можем дать, хочешь? — спросил Сердар.

Мне тоже стало смешно.

— Перестаньте! — сказал Мустафа.

— У меня уже есть пять таких билетов, — заметил зеленщик. Волнуясь, он некоторое время рылся в пыльной темноте ящика стола, а потом нашел приглашения и радостно показал их. — Это разве не те же самые?

— Те же, — согласился Мустафа. — Наверное, кто-то другой продал их тебе по ошибке. Но тебе надо было купить у нас.

— Так я же купил, вот!

— Дядя, ты что, умрешь, если еще пять штук купишь, а? — спросил Сердар.

Но старый скряга сделал вид, что не слышит, и пальцем показал на уголок билета.

— Да еще и старые. Вечер-то давно прошел, — сказал он. — Два месяца назад. Гляньте, здесь написано: «Май 1980 года».

— Послушай, ты что, собирался идти на этот вечер? — не выдержал Мустафа.

— А как я могу сегодня пойти на вечер, который был два месяца назад? — не унимался зеленщик.

В конце концов из-за этих пяти билетов и у меня чуть было не лопнуло терпение. Зря нас учили в школе быть терпеливыми. Только время всю жизнь терять, а больше ничего. Если бы на эту тему задали написать сочинение, то я бы привел много примеров и написал бы так, что даже преподаватели турецкого, которые всегда искали случая завалить меня, вынуждены были бы в результате поставить мне «пять». Вот, я прав — Сердар разозлился, как я. Вдруг он подошел к старому скупердяю, нахально вытащил у него из-за уха карандаш, написал что-то на билетах и вместе с карандашом отдал обратно.

— Вот так годится, дяденька? — спросил он. — Вечер мы перенесли на два месяца. Давай пятьсот лир!

В конце концов тот отдал эти деньги. Вот как; и только наши глупые учителя турецкого верят, что сладкими речами можно заставить змею выползти из ее логова. Я так разозлился, что собирался тоже поиздеваться над старым скрягой, мне хотелось сделать ему какую-нибудь гадость. Мы уже выходили, вдруг я остановился и с самого низа аккуратно сложенной у двери башни из персиков вытащил один. Но развалились не все персики. Ему повезло. Персик я положил в сумку. А потом мы пошли к парикмахеру.

Парикмахер наклонил кому-то голову в раковину и моет. Он посмотрел на нас в зеркало.

— Я возьму пару штучек, ребята, — сказал он, не отпуская голову.

— Хотите — возьмите десять штук, дяденька, — предложил Мустафа. — Продадите кому-нибудь.

— Я же сказал: оставь две штуки, и хватит, — ответил парикмахер. — Вы разве не из союза?

Всего лишь два билета! Вдруг я взорвался:

— Нет, ты купишь не два билета, а десять. — Отсчитав, я протянул билеты ему.

Даже Сердар растерялся. Вот, друзья, видите, каким я бываю, если меня разозлить? Но парикмахер билетов не взял.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

Намыленная голова в его руках тоже смотрит на меня в зеркало.

— Так ты берешь? — повторил я.

— Восемнадцать, — ответил Сердар.

— И кто это из союза направил тебя? Ты такой вспыльчивый, — сказал он.

Я не нашелся что сказать и посмотрел на Мустафу.

— Извините, дяденька, — вмешался Мустафа. — Он еще новенький. С вами не знаком.

— Видно, что новенький. Ребятки, оставьте мне пару штучек.

Он вытащил из кармана двести лир. Наши сразу же согласились с ним, забыв обо мне, они чуть не руку ему целовали. Значит, если ты знаком с кем-то из союза, то, значит, ты здесь — бог и царь… Не брал бы вообще ничего. Я протянул ему два билета. Но он даже не повернулся ко мне, чтобы взять.

— Положи сюда!

Я положил. Хотел что-то сказать, но не смог.

— До свидания, ребятки! — сказал он и, указав на меня бутылкой шампуня, поинтересовался: — Он учится или работает?

— В лицее, на второй год оставили, — сказал Мустафа.

— Чем у тебя отец занимается?

Я молчал.

— Лотерейные билеты продает, — ответил Мустафа.

— Осторожнее с этим маленьким шакалом! — сказал парикмахер. — Слишком вспыльчивый. Ну да ладно, идите.

Наши засмеялись. А я уже решил, что теперь и мне пора что-нибудь вставить, ну, например — не мучай своего помощника, хорошо? — так я и собирался ему сказать, но не сказал. Не глядя на помощника, я вышел на улицу. Сердар с Мустафой смеются, разговаривают, но я вас не слушаю, я ничего не соображаю. А потом Мустафа сказал Сердару:

— Не обращай на него внимания, он вспомнил, как был парикмахером.

— Шакал!

Я ничего не сказал. Моя обязанность — нести эту сумку, а когда придем в нужное место — вытаскивать и давать билеты. Мы здесь вместе, так как нас позвали из Дженнет-хисара и поручили эту работу, но с вами — теми, кто издевается надо мной заодно с лавочником и смеется, повторяя это обидное слово, — мне говорить не о чем. Я молчу. Мы вошли в аптеку, я молчал, в городок пришли — молчал, в бакалее и после нее — у кузнеца, продавца кофе и в кофейне — я тоже молчал и не разговаривал, пока мы не обошли весь рынок. Когда мы вышли из последней лавки, Мустафа засунул руки в карманы.

— Теперь мы заслужили по котлете, — сказал он.

Я промолчал, не стал говорить, что деньги эти нам дают не на котлеты.

— Да, — согласился Сердар. — Теперь-то по порции мы заработали.

Однако, когда мы сели в закусочной, они заказали по две порции. Они собирались съесть по две порции, а я не собирался есть ни одной. Пока мясо готовили, Мустафа вытащил из кармана деньги и сосчитал: семнадцать тысяч лир. Затем он сказал Сердару:

— А этот что сидит с кислым лицом?

— Сердится, что мы его шакалом обозвали, — ответил Сердар.

— Во дурак! — сказал Мустафа.

Но я ничего не слышал, потому что разглядывал календарь на стене. Потом принесли котлеты. Мы поели — они разговаривали, я молчал. Они заказали и сладкое. Я взял ревани^[12] — было вкусно. Потом Мустафа вытащил пистолет и, направив его под стол, стал в шутку стрелять из него.

— Дай-ка! — сказал Сердар.

Он тоже пострелял понарошку. Мне не дали, а только посмеялись, потом Мустафа засунул пистолет за пояс, оплатил счет, мы встали и ушли.

Никого не боясь, мы прошли через рынок, вошли в деловой центр и молча поднялись по лестнице. Мы пришли в помещение союза, и тогда я, кажется, как всегда, испугался. Будто списываю на контрольной и волнуюсь, как дурак, потому что учитель уже заметил меня, а учитель видит, что я волнуюсь, и понимает, что я списываю…

— Весь рынок обошли? — спросил какой-то красивый мужчина.

— Да, братец, — ответил Мустафа. — Все, что вы сказали.

— У тебя ведь все с собой?

— Да, — сказал Мустафа, вытаскивая пистолет и деньги.

— Я только пистолет заберу, — сказал тот. — Деньги примет Зекерия-бей.

Мустафа отдал пистолет. Красивый мужчина вышел из комнаты. Мустафа вышел следом. Мы ждем. В какой-то момент я подумал — а чего мы ждем? Будто забыл, что мы ждем Зекерия-бея, а мы будто сидим здесь просто так. Потом пришел еще один, такой же как мы, и протянул нам сигареты. Я не курю, но взял. Он вытащил зажигалку в форме паровоза и дал нам прикурить.

— Это вы идеалисты из Дженнет-хисара?

— Да, — ответил я.

— Ну и как там?

«Что ему надо?», — подумал я. У сигареты неприятный вкус. Я будто постарел.

— Наш квартал — наверху, — ответил Сердар.

— Я знаю, — сказал он. — Я спрашиваю про берег. Где коммунисты из Тузлы.

— Нет, — внезапно произнес я. — В Дженнет-хисаре у моря все нормально. Там только господа с деньгами.

Он посмотрел на меня и улыбнулся. Я тоже улыбнулся.

— Ладно, — произнес он затем. — Никогда не знаешь, что будет.

Сердар сказал:

— Кому принадлежит верхний квартал, тому и берег.

— Да. Тузлу они так и захватили. Смотрите, будьте осторожны.

После этого я задумался о коммунистах. Я размышлял о них и курил с серьезным видом, как вдруг человек, который разговаривал с нами, спросил меня:

— Ты новенький, да? — И, не дожидаясь моего ответа, пошел в другую комнату.

Я даже ответить не успел! Сердар утвердительно покачал головой. Интересно, как это они сразу видят, что я — новенький? Почему он улыбнулся, когда я сказал о богатых господах? Сердар тоже встал и вышел куда-то в другую комнату, и теперь я остался один; Сердар оставил меня одного словно для того, чтобы все, кто входил и выходил, видели, что я — новенький. А я курю, смотрю в потолок и размышляю о важных вещах, настолько важных, что все, кто входит и выходит, посмотрев на меня, сразу поймут, о чем я думаю, — о проблемах поведения. Есть такая книга, я ее читал. Пока я раздумывал, вышел Мустафа, с кем-то расцеловался, и вдруг все расступились — да, это пришел Зекерия-бей. Он входил к себе в кабинет и тут взглянул на меня — я тоже решил встать, но успел только приподняться. Потом позвали Мустафу. Когда он ушел, я задумался о том, что они там обсуждают, а потом они вышли, и на этот раз я встал.

— Хорошо, — сказал Зекерия-бей нашему Мустафе. — Когда понадобится, мы опять дадим тебе знать. Молодцы!

Затем он взглянул на меня, я заволновался и решил, что он мне что-нибудь скажет, но он ничего не сказал. Только вдруг чихнул и опять ушел наверх — говорят, на заседание. Потом Мустафа пошептался с парнем, который только что разговаривал с нами. Сначала я решил, что они говорят обо мне, но нет, ерунда, конечно, они говорят о политике, о важных вещах… Я отвернулся от них, чтобы они не решили, что я подслушиваю их, и не сочли меня любопытным.

— Ну что, ребята, — сказал после этого Мустафа, — уходим.

Я снял с себя сумку. Мы молча дошли до вокзала, как люди, успешно выполнившие свой долг. А я подумал: чего это Мустафа ничего не рассказывает? Я больше не сержусь на них. Понравилось ли ему, как я работал? Я думал обо всем этом, пока сидел на вокзальной скамейке и ждал поезда, а потом, увидев вокзальный лотерейный киоск, стал думать об отце; правда, об отце мне думать не хотелось, но я все-таки думал о нем и пробормотал сам себе то, что давно хотелось сказать ему: «Папа, диплом лицея — в жизни не самое главное!»

Подошел поезд, мы сели. Сердар с Мустафой, естественно, опять шепчутся. Сейчас скажут что-нибудь или пошутят так, что выставят меня дураком. А я буду пытаться выдумать шутку в ответ, но быстро придумать ничего не смогу, и, пока я буду соображать, они, глядя на мое сосредоточенное лицо, будут смеяться еще больше. Тогда я разозлюсь, не выдержу, выругаюсь и вдруг замечу, что они хохочут еще громче, а я выгляжу еще глупее. Потом мне захочется побыть одному — ведь в одиночестве можно совершенно спокойно размышлять о великих делах, которые предстоит совершить в жизни. Иногда я не понимаю их шуток: они перемигиваются — вот как сейчас, повторяя это слово: «Шакал!» Интересно, какой он, шакал? В начальной школе у нас в классе была одна девчонка, она принесла как-то энциклопедию животных — хочешь посмотреть, кто такой тигр, открываешь энциклопедию и ищешь на «т»… Если бы у меня сейчас была эта энциклопедия, я бы открыл и посмотрел, что такое «шакал». Но мне девочка энциклопедию не давала: «Нет, ты испачкаешь!» — вот дура, зачем же ты тогда в школу ее принесла?! Впоследствии та девчонка, естественно, уехала в Стамбул — говорили, что ее отец разбогател. У нее еще подруга была, с синей лентой в волосах…

Кажется, я задремал… Когда поезд приехал в Тузлу, я забеспокоился, но страшно не было. В любой момент могут войти коммунисты. Сердар и Мустафа тоже замолчали и нервно поглядывают по сторонам. Но ничего не произошло. Поезд тронулся, и тогда я увидел надписи коммунистов на заборах: «Тузла станет фашистам могилой!» Значит, мы и есть те самые фашисты. Я выругался. Потом поезд доехал до нашей станции, мы сошли и молча пошли на остановку.

— Парни, у меня есть дело, — сказал Мустафа. — Пошел я!

Мы смотрели ему вслед, пока он не скрылся между маршрутными такси. И тут я неожиданно сказал Сердару:

— Не хочу в такую жару идти домой делать уроки.

— Да, — согласился Сердар, — очень жарко.

— Да и не соображаю я сейчас ничего, — сказал я. Помолчал немного и добавил: — Ну-ка, Сердар, пошли в кофейню.

— Не. Я в магазин. У меня дела.

Он ушел. Если у твоего отца есть магазин, у тебя внезапно, ни с того ни с сего, могут появляться дела. Но я-то все еще учусь! Не бросил, как все вы! Как странно: больше всего смеются надо мной. Я уверен, что Сердар вечером придет в кофейню раньше всех и расскажет всем про шакала. Плюнь, Хасан, не расстраивайся — а я и не расстроился, а стал подниматься вверх, на холм.

Я смотрю на быстро проезжавшие мимо меня машины, грузовики, которые торопятся на паром в Дженнет-хисар или Дарыджу^[13], и мне как будто нравится думать, что я одинок. Я бы хотел, чтобы со мной произошло какое-нибудь приключение. В жизни так много всего, так много может произойти, а я все время чего-то жду. То, чего я хочу, происходит, но будто бы очень медленно, и когда случается, то совсем не так, как я думал и как ожидал. Так мне кажется. Все события происходят очень медленно, как будто бы для того, чтобы меня разозлить, а потом вдруг смотришь — а все уже давно закончилось. Вот как эти проезжающие машины. Они начинали действовать мне на нервы, я смотрю — может, хоть кто-нибудь остановится и мне не придется по такой жаре подниматься в гору. Но в этом мире никому дела до тебя нет. Я стал есть свой персик, но это меня не отвлекло.

Была бы сейчас зима — я бы сейчас побродил в одиночестве по пляжу; не стесняясь никого, вошел бы через открытую калитку на пустынный песчаный пляж; волны плескались бы, ударяясь о берег, а я бы брел по песку, то подпрыгивая, то отбегая, чтобы вода не попала в ботинки, и думал бы о своей жизни, думал бы, что обязательно стану кем-нибудь важным, и еще бы думал, что тогда на меня посмотрят другими глазами не только все эти дураки, но и все девчонки. И тогда мне не было бы так грустно, особенно при мысли о будущем, и тогда бы я не сказал Сердару: «Ну-ка пошли в кофейню», а мне было бы хорошо и одному — если бы сейчас была зима. Но зимой есть школа, черт бы ее побрал, чокнутые учителя…

А потом я увидел тот самый белый «анадол»^[14], поднимавшийся в гору. Пока машина медленно приближалась, я понял, что в ней — они, но, кажется, застеснялся и, вместо того чтобы остановиться и поднять руку, отвернулся. Они подъезжали все ближе и ближе, но, не узнав меня, проехали мимо. Когда они поравнялись со мной, мне на миг показалось, что я ошибся. Ведь в детстве Нильгюн не была такой красивой! Но кем еще, кроме Фарука, может быть тот толстяк за рулем? Какой толстый! И тогда я понял, куда я пойду: не домой! Я спущусь с холма, пойду и посмотрю на их дом; может, увижу моего дядю-карлика, он пригласит меня войти: если я не постесняюсь, то, конечно, войду, поздороваюсь; может быть, даже поцелую руку их бабушке, потом поздороваюсь с ними, спрошу, узнали ли они меня, скажу — я очень повзрослел, да, согласятся они, мы узнали тебя, ведь в детстве мы были близкими друзьями; мы будем говорить и говорить о том, как дружили в детстве; мы поговорим — и я забуду о своей гадкой грусти. Если пойду сейчас туда.

Примечания

11

Тузла — пригород Стамбула.

12

Ревани — сладкий пирог из муки и яиц.

13

Дарыджа — пригород Стамбула.

14

«Анадол» — название выпускавшегося в 1959–1985 годах первого турецкого автомобиля, созвучное географическому названию «Анатолия».