Психология сознания

Орнстейн Роберт

«В этой книге я попытался показать, что человеческое сознание, будучи продуктом мозговой организации, в каждом человеке подлежит развитию. Я указал на сходства между нашим научным подходом к человеческому разуму и подходами, сложившимися в других культурах, отметив, что мыслители и эксперты по всему миру подчеркивают в человеке одно и то же. Раз уж мы экспортируем научное знание туда и сюда, почему бы нам не импортировать кое-какие знания о сущности человека, о его разуме, о душе? Знания, которых не хватает в нашем обществе…»

I

Введение: очерк о сознании

А бывают ли числа больше ста?

Однажды, награбив всякого добра, расхититель решил продать один из добытых трофеев — то был великолепный ковер. «Кто даст мне сто золотых монет за этот ковер?» — кричал он, расхаживая по городу.

Когда вещь была продана, к нему подошел приятель и, недоумевая, сказал:

— Почему ты не попросил больше за этот драгоценный ковер?

— А бывает число больше ста? — отозвался тот.

Легко нам смотреть на незадачливого продавца свысока. Но ведь мы поступаем точно так же: наши собственные представления и сознание ограничивают пределы нашего понимания. Устройство сознания часто становится барьером для понимания, так же как многие понятия могут препятствовать действию.

Задумайтесь вот над чем: когда-то считалось невозможным пробежать милю быстрее, чем за четыре минуты. Говорили даже о «четырехминутном барьере», словно для того, чтобы пробежать милю за 3 минуты 59 секунд, нужно неизмеримо больше усилий. Показатели времени долго колебались у магической отметки: каждая попытка приблизиться к этой черте, казалось, лишь утверждала ее как нечто объективно существующее.

Потом кто-то преодолел «барьер», и вскоре его сумели взять многие другие спортсмены, достигшие результата, когда-то считавшегося недостижимым. Мы как будто мысленно очерчиваем границы нашего мира и оперируем внутри них. В этой книге мы поговорим об этих, выдуманных нами ограничениях. Как следует из большинства обзоров, мы всем довольны: и нашей жизнью, и нашим представлением о том, ктo мы такие и на чтo способны. Жители Запада постепенно становятся все более гибкими и преуспевающими, а их перспективы неуклонно растут. И все же мы во многом похожи на продавца ковра — наши запросы и стремления занижены. А нет ли чего-то такого, что превосходит все наши представления о жизни, свободе и поисках счастья?

Многие люди, имеющие четкую жизненную цель, спрашивали меня, либо шепотом после лекции, либо более самоуверенно в письмах и записках: «А из-за чего, собственно, весь этот сыр-бор? Почему сознание так важно? Ведь многие добившиеся успеха люди считают, что у них и так все отлично, а наше общество на подъеме». На мой взгляд, они недооценивают себя, низко метят.

Я убежден, что человек куда более необыкновенное животное, чем нам пока что известно.

Даже в наше время, когда психологи постоянно выступают в ток-шоу, многие люди, особенно те, кто добился успеха, не понимают, что наши возможности в некоторых областях значительно больше, чем все, что мы способны вообразить. Я убежден, что опасности, неотделимые от человеческой жизни и самой природы человека, день ото дня растут, при том что мы все больше можем контролировать окружающую среду.

Мы буквально бежим наперегонки сами с собой

Развиваясь так, чтобы приспособиться к условиям совсем другого мира — мира, который прекратил существовать самое позднее 20 тысяч лет назад, мы как вид биологически устарели. Хотя кажется, что с тех пор прошло много времени, люди не слишком изменились за эти тысячелетия.

В сущности, «доисторическая эпоха» охватывает весь этот период: от охотников-собирателей и зарождения цивилизации до революции в сельском хозяйстве, промышленности и других областях. Принято думать, что западное общество ХХ века резко отличается от людей глубокой древности: пещерных жителей и охотников-собирателей, живших накануне аграрной революции, задолго до возникновения цивилизации. Наше самодовольство — современный вариант потрясения умов во времена Дарвина, когда жители викторианской Англии не могли свыкнуться с мыслью, что они близкие родственники обезьян. Примерно так же рассуждает большинство из нас: «Мы, безусловно, ушли далеко вперед от нецивилизованных дикарей, их действий и реакций».

Для каждого человека, знакомого с новейшими открытиями в области человеческой эволюции, наша собственная шкала времени должна быть установлена заново. Человеческие существа развивались и эволюционировали сотни миллионов лет. Наши предшественники стали прямоходящими и, вероятно, сообща делили пищу четыре миллиона лет назад. 500 тысяч лет назад появились организованные поселения на территории современной южной Франции. Совершенно очевидно, что мы не могли существенно измениться за последние 100 тысяч лет, истекшие со времени неандертальцев.

На лестнице человеческой эволюции последние 20 тысяч лет не такой уж большой срок. У нас просто не было времени, чтобы усовершенствовать наши умственные способности, умение отвечать на вызовы и требования окружающей среды, способность мыслить, рассуждать и творить. Мы те же самые люди, что были «задуманы» и жили в те времена, когда наш род насчитывал несколько тысяч человек, кочевавших в саваннах Южной Африки. По замыслу провидения мы должны были быстро реагировать на непосредственную опасность — то есть не мы, а те, кто прожили достаточно долго, чтобы произвести на свет нас.

Сейчас нас подстерегают опасности другого рода: никто не подготовлен к тому, чтобы увидеть 15 тысяч убийств на экране в период отрочества (по статистике именно столько кровавых сцен смотрит средний ребенок в кино и по телевидению). Никто биологически не готов к тем разрушениям, которые может повлечь за собой ядерная война (вдумайтесь: в считанные часы могут погибнуть миллиарды людей, и это для расы, которая большую часть своей истории исчислялась на миллионы); никто биологически не готов к жизни среди людских толп, шума и загрязнения городской среды. И нет времени на то, чтобы бесконечно медленные процессы эволюции произвели в нас эти изменения: для «создания» нашего мозга потребовалось более 500 миллионов лет. Такого времени у нас нет!

Окажемся ли мы способны на перемены, необходимые для того, чтобы понять мир и изменить свой путь развития? У нас на глазах мир изменился до неузнаваемости: компьютеры, авиа — и космические полеты, угроза ядерной войны. Явления небывалые, беспрецедентные. Но человеческая психика осталась такой же, что и столетия назад: что бы ни происходило, она по-прежнему ищет устойчивости, простоты и порядка.

Современные психологические исследования, описанные в этой книге, позволяют нам, возможно, впервые, понять эти незыблемые склонности человеческого ума. Передовые психологические исследования сходятся в том, что человек — животное, которое желает и изо всех сил стремится сделать свою жизнь как можно более упорядоченной и стабильной, придерживаясь застывших догм и систем, в то время как мир постоянно меняется.

В ближайшие годы мы поймем, сумеет ли человек приспособиться к тем колоссальным переменам, которые произошли в прошлом веке. Способны ли мы накормить население Земли? Способны ли воспитать наших детей так, чтобы они были готовы к жизни в современном мире? Сумеем ли мы избежать ядерной катастрофы? Можно по-разному подходить к нескончаемым сложностям современной жизни, и я не отвергаю ни одно из решений наших проблем. Тем не менее, именно понимание нашей ментальности может стать указательным знаком для тех, кто стремится к переменам, ибо нам даны поистине исключительные способности, и вместе с тем мы опутаны ограничениями, копившимися миллионы лет. Сейчас мы знаем — по крайней мере, отчасти, — что ограничивает наш интеллект!

Наша биологическая эволюция во всех смыслах закончена. Дальнейшей биологической эволюции без «эволюции сознания» не будет. А эта эволюция невозможна без понимания того, что представляет собой наше сознание, к чему оно было от века предназначено, где проходят пути для возможных перемен. Об этом мы и поговорим в нашей книге «Психология сознания».

«Чем занимается психология»

Уильям Джеймс

Психология — наука о психической жизни, ее явлениях и их условиях. К явлениям относятся чувства, желания, познавательные способности, умозаключения, решения и прочее, и при поверхностном рассмотрении их разнообразие и сложность производит на наблюдателя впечатление полной неразберихи. Самый естественный и следовательно, первый шаг, которые сделали ученые, чтобы объединить материал этой науки, была попытка, во-первых, классифицировать его, а, во-вторых, привести обнаруженные психические проявления к простому единству, к личной Душе: считалось, что они представляют собой ее необязательные проявления. Скажем в один момент, душа проявляет способность памяти, в следующий момент — способность логического мышления, затем — воли, или, с другой стороны, воображение или инстинктивную потребность. Это традиционная «спиритуалистическая» теория схоластики и здравого смысла. Другой, не столь очевидный способ упорядочить этот хаос, — искать общие элементы в разнообразных психических фактах, а не общую действующую силу за ними, и творчески истолковывать их с помощью разных комбинаций этих элементов, подобно тому, как дом складывается из камней или кирпичей. Так представители ассоциативной психологии — Гербарт в Германии, Юм, Милль и Бэн в Англии — создали психологию, в которой нет души, взяв отдельные «идеи», смутные или яркие, и показав, как их сцепления, отталкивания и разная очередность могут порождать воспоминания, образы восприятия, эмоции, волевые акты, страсти, теории и другие элементы индивидуального ума. Таким образом, самую суть или «я» индивидуума нужно рассматривать уже не как предсуществовавший источник всех представлений, а скорее как их завершающий и сложнейший результат.

Итак, если мы стремимся упростить эти явления тем или иным образом, мы скоро осознаем несостоятельность нашего метода. Скажем, теория души относит каждый отдельный акт познания или воспоминания к духовной способности Понимания или Памяти. Сами эти способности понимаются как абсолютные и неотъемлемые свойства души; то есть, если мы говорим о памяти, никто не объяснит нам, почему мы помним событие, как он происходило в действительности, разве что лишь в силу того, что припоминание его именно в такой форме составляет самую суть нашей способности вспоминать. В рамках спиритуалистической теории мы можем объяснять провалы и промахи нашей памяти второстепенными причинами. Но ее успех не объясняют никакие факторы, кроме существования некоторых реальных предметов, которые нужно запомнить, с одной стороны, и нашей способности запоминать, с другой. К примеру, когда я вспоминаю день окончания колледжа и извлекаю все его события и переживания из вечной ночи забвения, никакая механическая причина не объяснит этот процесс, и никакой анализ не может свести его к простейшему виду или заставить природу этого процесса казаться чем-то иным, нежели окончательным исходным фактом, который, если мы вообще намерены рассуждать в терминах психологии, нужно принять на веру, независимо от того, возмущает ли нас ее таинственность или нет. Сколько бы приверженец ассоциативной психологии ни изображал данные идеи как самоорганизующееся скопление, все же, настаивает спиритуалист, в конце концов, ему придется допустить, что нечто, будь то мозг, «эйдос», или «ассоциация» распознает прошедшее время как прошлое и заполняет его тем или иным событием. Когда спиритуалист называет память «базовой способностью» («irreducible faculty»), он ничего не добавляет к тому, что дает нам допущение сторонника ассоциативной школы.

Однако это допущение отнюдь не является удовлетворительным упрощением конкретных фактов. Почему обладая этой Богом данной способностью, мы удерживаем в памяти вчерашние события значительно лучше, чем прошлогодние, а лучше всего те, что произошли час назад? И почему в старости ярче всего помнятся детские впечатления? Почему память слабеет от болезней и истощения? Почему повторение определенного опыта оживляет наши воспоминания о нем? Почему наркотики, лихорадка, удушье и возбуждение воскрешают давно забытые события? Если мы довольствуемся простым утверждением, что память столь причудливо устроена от природы и обнаруживает именно эти странности, то, похоже, мы напрасно призвали ее, поскольку наше объяснение оказывается столь же сложным, как и объяснение сырых фактов, с которого мы начинали. Более того, есть что-то нелепое и нелогичное в предположении, что душа наделена столь замысловатыми и запутанными способностями. Почему наша память должна хранить вчерашние события лучше, чем события далекого прошлого? Почему имена собственные стираются в ней скорее, чем отвлеченные понятия? Подобные странности кажутся довольно фантастическими, и, насколько можно увидеть априори, не исключено, что они прямо противоположны действительности. Тогда очевидно, что способность не существует совершенно независимо, но действует при определенных условиях; и поиски этих условий становятся увлекательнейшей задачей психолога.

Как бы ни держался психолог за душу и ее способность помнить, он должен признать, что она никогда не проявляет эту способность без намека, и воспоминанию всегда предшествует нечто, что напоминает нам о припоминаемом событии. «Идея!» — скажет ассоцианист, — идея, ассоциативно связанная с тем, о чем мы вспоминаем. Это обстоятельство также объясняет, почему вещи, попадающиеся нам постоянно, легче припоминаются: связанные с ними ассоциации часто заставляли вспомнить о них. Но этим не объяснишь воздействия, которое оказывает на нашу память лихорадка, истощение, гипноз, старость и другие явления. Вообще, описание нашей психической жизни, предлагаемое сторонниками чистой ассоциативной психологии, сбивает с толку не меньше, чем чистый спиритуализм. Эта множественность идей, существующих независимо, но примыкающих друг к другу и сплетающих бесконечный ковер, подобна бесконечным сочетаниям костяшек домино или стеклышкам калейдоскопа. Откуда берутся эти фантастические законы, диктующие им льнуть друг к другу, и почему они складываются именно в эти узоры?

Для этого ассоцианист должен ввести последовательность чувственного опыта во внешний мир. Пляска идей — это несколько искаженная и видоизмененная копия последовательности событий внешнего мира. Но даже мимолетный анализ показывает, что события не могут воздействовать на наши идеи, пока они не произвели впечатление на наши чувства и мозг. Существование факта прошлого еще не причина для того, чтобы его помнить. Если мы чего-то не видели или не испытали, мы не узнаем, что оно когда-то произошло. Таким образом, тело с его чувственными впечатлениями — одно из условий того, чтобы способность памяти была такой, какова она есть. Даже при беглом взгляде на факты видно, что именно мозг является той частью тела, которая связана с восприятием чувственных впечатлений. Если перерезать нервные связи мозга с другими частями тела, сознание не ощутит чувственных переживаний, исходящих из этих частей организма. Глаз будет незрячим, ухо — глухим, рука — не осязающей и неподвижной. И наоборот, если задет мозг, сознание отключается или меняется, даже если любой другой орган готов нормально выполнять свою функцию. Удар по голове, неожиданное нарушение кровоснабжения, кровоизлияние при инсульте могут стать первым толчком; а малейшая доза алкоголя, опиума или гашиша, хлороформа или веселящего газа будут вторым. Бред во время лихорадки, изменения личности при безумии обусловлены тем, что в мозгу циркулируют инородные вещества или происходят патологические изменения в веществе этого органа. Нет необходимости подробно объяснять, что мозг — одно из непосредственных телесных условий психических процессов. Это общепризнанный факт. Сформулировав эту аксиому, будем двигаться дальше. Остальная часть «Принципов психологии» более или менее служит доказательством того, что эта аксиома верна.

Следовательно, телесный опыт и особенно впечатления сознания должны занять свое место среди условий психической и умственной жизни, которые нужно учитывать психологам. И спиритуалист, и ассоцианист должны быть «церебралистами»¹, то есть, по крайней мере, признавать, что некоторые особенности их излюбленных принципов объяснимы лишь тем, что законы мозга являются определяющим фактором результата.

Итак, наш первый вывод: психология должна хотя бы в некотором объеме включать физиологию мозга.

Психолог должен быть нейрофизиологом и в другом смысле. Психические явления не только обуславливаются физическими процессами a parte ante², но и… ведут к ним a parte post³. То, что они ведут к действиям, конечно, общеизвестно, но я имею в виду не просто произвольную и намеренную работу мышц. Психические состояния могут менять диаметр кровеносных сосудов, вызывать аритмию или влиять на еще более тонкие процессы в железах и внутренних органах. Учитывая это обстоятельство, а также последствия психических состояний в отдаленном будущем, можно сформулировать общий закон: не бывает перемен в психике, которые не сопровождались бы физическими изменениями или не влекли их за собой. Мысли и чувства, скажем, те, что вызываются данными печатными знаками в мозгу читателя, не только вызывают движение его глазных яблок и возникновение артикуляции, но когда-нибудь заставят его высказаться, занять чью-либо сторону в споре, дать совет или выбрать книгу для чтения совсем иным образом чем, если бы эти знаки никогда не отпечатывались на сетчатке его глаза. Следовательно, психология должна учитывать не только предшествовавшие психическим состояниям условия, но и проистекающие из них последствия.

Но действия, продиктованные сознательным разумом, могут в силу привычки достичь такого автоматизма, что будут казаться совершаемыми бессознательно. Стоять, ходить, застегиваться и расстегиваться, играть на фортепьяно, говорить и даже молиться можно, когда ум занят чем-то другим. Рефлексы самосохранения безусловно полуавтоматические, животный инстинкт, по-видимому, тоже. Тем не менее, они напоминают разумные действия, поскольку приводят к тем же целям, к которым разум животных намеренно стремится в других ситуациях. Должна ли психология изучать машинальное и вместе с тем целенаправленное поведение?

Граница сознания и психики, безусловно, размытая, зыбкая. Поэтому встает вопрос: не лучше ли, отбросив всякий педантизм, позволить самой науке быть столь же зыбкой, как и ее предмет, и рассматривать явления, подобные этим, если при этом мы можем пролить свет на главный предмет нашего изучения? Полагаю, что мы на это способны, и очень скоро это станет ясно; как и то, что мы гораздо больше выигрываем, толкуя наш предмет широко, нежели узко. На определенной стадии развития всякой науки некоторая степень размытости лучше всего сочетается с плодотворностью. Вообще, из всех новейших формулировок больше всего пользы психологии принесло утверждение Спенсера: сущность психической и физической жизни едина и представляет собой «приспособление внутренних связей к внешним». Подобная формулировка — сама неопределенность, размытость; но поскольку она учитывает, что психика существует в окружающей среде, которая активно на нее воздействует и которой она, в свою очередь, противодействует; поскольку она ставит психику в центр всех ее конкретных связей, она куда более плодотворна, чем устаревшая «рациональная психология», где душа понималась как нечто обособленное и самодостаточное, и рассматривалась лишь ее природа и свойства. Оставляя в целом эти области науки физиологам, позволю себе вольность совершить вылазки в зоологию или в чистую нейрофизиологию, которые могут быть полезными для наших целей.

Можем ли мы более четко определить, как между воздействием на тело извне и реакциями самого тела на внешний мир вклинивается психическая жизнь? Рассмотрим некоторые факты.

Если рассыпать на столе железные опилки и поднести к ним магнит, то, пролетев небольшое расстояние по воздуху, они прилипнут к его поверхности. Наблюдая это явление, дикарь объяснит его как результат влечения или любви между магнитом и опилками. Но если закрыть полюса магнита бумажной карточкой, опилки прочно приклеятся к ее поверхности, не понимая, что ее можно обогнуть по краям и тем самым вступить в более тесный контакт с предметом своего влечения. Возьмите ведро с водой и подуйте в трубку: пузырьки поднимутся со дна ведра к поверхности и смешаются с воздухом. Их поведение опять же можно поэтически истолковать как стремление пузырьков воссоединиться на поверхности воды с родной атмосферой. Но если вы перевернете кувшин вверх дном и опустите его в ведро, он заполнится водой, пузырьки поднимутся и разместятся на дне кувшина, не имея доступа к воздуху. Если бы они слегка отклонились от первоначального курса или спустились к краям кувшина, когда на их пути возникла преграда, они легко бы вырвались на свободу.

Если мы перейдем от поведения неживой материи к поведению живых существ, то мы увидим разительное отличие. Ромео влечет к Джульетте так, как магнит притягивает опилки; и если между ними не возникает препятствий, он движется к ней напрямик, как они к магниту. Но, если между ними воздвигнуть стену, Ромео и Джульетта не будут тупо прижиматься к стене с двух сторон, как опилки к магниту с закрытыми бумагой полюсами. Ромео скоро найдет окольный путь: перелезет через стену или придумает что-то еще, чтобы прильнуть к губам Джульетты. Путь, по которому движутся опилки, точно известен. Достигнет ли Ромео цели, зависит от случая. У влюбленного твердо поставлена цель, путь же может бесконечно меняться.

Представим себе, что живая лягушка очутилась в положении наших пузырьков, то есть на дне кувшина с водой. Необходимость дышать вскоре заставит ее устремиться к природной атмосфере, и она отправится к цели кратчайшим путем, то есть поплывет вертикально вверх. Но если над ней перевернуть кувшин, она не станет, подобно воздушным пузырькам, долго прижиматься носом к непреодолимой преграде над собой, но начнет рьяно обследовать окружающее пространство, пока вновь не опустится ко дну и не отыщет путь в обход края сосуда к желанной цели. Опять же перед нами четко поставленная цель и меняющиеся средства!

Подобные контрасты между поведением живой и неодушевленной материи привели к тому, что люди стали вообще отрицать наличие конечных целей в материальном мире. Сегодня никто не предполагает возможность любви и влечения между частицами железа или воздуха. Сейчас никто не считает, что конечный итог какой-либо активности, которую они могут проявлять, является идеальной целью, руководившей этой активностью с самого начала и подталкивающей или втягивающей ее в существование посредством a fronte⁴. Это окончание, напротив, считается просто пассивным результатом, выброшенным в существование a tergo⁵, не имевшим, образно говоря, права голоса при собственном зачатии. В мире неживой материи просто изменяя начальные условия, вы можете получать различный итоговый результат. Но когда мы имеем дело с разумными существами, перемена условий меняет вид активности, а не достигнутый результат; поскольку здесь понятие о неосуществленной еще цели действует заодно с условиями, определяя какой будет эта деятельность.

Предвосхищение будущих результатов и выбор средств для их достижения являются, таким образом, характерной чертой и критерием психики. Все мы пользуемся этим тестом, чтобы провести различие между разумным и механическим действием. Мы не наделяем разумом палки и камни, поскольку они никогда не действуют ради чего-то, но лишь под воздействием внешней силы, не имея выбора и потому — безучастно. Поэтому мы, не колеблясь, называем их бесчувственными.

Именно так мы формулируем наш взгляд на важнейший из философских вопросов: является ли Космос по своей внутренней природе проявлением мыслящего разума или абсолютно бездушным чистым и простым внешним явлением? Если, размышляя об этом, мы не можем избавиться от ощущения, что космос представляет собой царство конечных целей, что он существует для чего-то, то мы полагаем разум в его средоточье и обретаем религию. Если, напротив, обозревая его неизбывное движение и изменение, мы можем представить себе настоящее как простое механическое произрастание прошлого, происходящее без всякой связи с будущим, то мы атеисты и материалисты.

Психология и научные исследования

Хэдли Кэнтрил (Hadley Cantri), Адельберт Эймс Мл. (Adelbert Ames, Jr.), Альберт Х. Хасторф (Albert H. Hastorf) и Уильям Х. Айлсон (William H. lllelson)

Традиционные научные принципы — то есть цели, задачи и методы исследования — не могут удовлетворить требованиям нашего кризисного времени, поэтому наука не сумела использовать свои возможности и выполнить свои обязанности. Общепринятые представления о том, что такое естествознание и для чего оно существует, устарели и нуждаются в коренном пересмотре.

К. Дж. Херрик (1949)

Природа научного исследования

В современной интеллектуальной атмосфере чувствуется настоятельная необходимость более адекватного понимания человека и его общественных связей. Людей все больше беспокоит вопрос о том, помогут ли психологи и специалисты по общественным наукам решить проблемы, вызванные нашими технологическими успехами и стремительными социальными переменами. К сожалению, суждение Херрика (C.J. Herrick) о естествознании в еще большей степени относится к наукам о человеке — психологии и общественным наукам, в целом. Кроме того, специалисты в этих науках, в отличие от физики, не пришли к единому мнению о том, что представляют собой достоверные научные исследования.

Очевидно, что наше понимание человека может возрастать только тогда, когда мы расширяем эмпирическое знание и совершенствуем свои формулировки с помощью исследований, значимость которых доказана. Прежде чем это станет возможно, мы должны научиться понимать научный процесс, в ходе которого делаются открытия. Но иногда стремление ученого создать хорошую репутацию своей области уводит его от самого научного процесса и тормозит понимание и совершенствование научных методов. В дальнейшем мы попытаемся прояснить наш взгляд на природу научного исследования в тех областях, которые прежде всех остальных отвечают за мысли и поведение человека. Лишь тогда такое исследование выполнит то, что мы вправе от него ждать.

Прежде всего, рассмотрим природу научного познания, чтобы понять, почему человек занимается научной работой; во всяком случае, какому назначению она служит и какие стадии включает. Далее мы покажем различие между научным познанием и научным методом; это различие необходимо для того, чтобы избежать некоторых ловушек и обеспечить научный прогресс. Затем постараемся указать на некоторые специфические следствия, которые может извлечь для себя психология при лучшем понимании природы научного познания и роли научного метода, и попробуем определить, до какой степени наука может быть «объективной». Наконец, будут высказаны некоторые предложения, способные ускорить научные исследования, чья цель — лучше понять человека.

Очевидная причина научного исследования та же, что и любого другого — решить некую задачу. Научное познание не может быть понято, если его поднять на пьедестал и рассматривать как нечто далекое и чуждое нашей повседневной жизни. «Наука, — говорит Конант (Conant, 1947, с. 24), — рождается из других прогрессивных видов человеческой деятельности, и в результате благодаря экспериментам и наблюдениям появляются новые понятия».

Эта деятельность происходит в среде, включающей в себя людей, памятники материальной культуры, явления природы. Единственный контакт человека с этой средой осуществляется через его органы чувств, и те впечатления, которые сообщают ему чувства, представляют собой криптограммы⁶ в том смысле, что они не несут никакого значения, пока между ними и целенаправленной деятельностью человека не возникнет функциональной взаимосвязи. Мир, который творит для себя человек посредством того, что Эйнштейн называл «свалкой ощущений», — это мир, обретающий некоторый порядок, структуру и смысл по мере того, как человек создает, проверяя на опыте, систему предположений и ожиданий, взяв ее за основу своих действий.

Человек воспринимает любое конкретное событие, исходя из всей суммы предположений, сведений и познаний об относительно определенных свойствах окружающей среды, которые ему известны из прошлого опыта. Но поскольку среда, в которой человек осуществляет свои жизненные транзакции⁷, непрестанно меняется, любой человек постоянно совершает промахи и пытается от них избавиться. Предположения и допущения о мире («картина мира» — the assumptive world), которые человек привносит в конкретную ситуацию, в свое «сейчас», не может раскрыть ему смысла непрестанно возникающих неопределенных значений, поэтому он совершает промахи, недостаточно понимая условия, порождающие то или иное явление, и теряет способность действовать эффективно и целенаправленно.

Пытаясь осмыслить эту неадекватность и ответить на вопрос «почему?», то есть найти причины неэффективности нашей целенаправленной деятельности, мы встаем на позиции научного познания. В качестве ученого человек старается понять, какое свойство окружающей среды ответственно за сбой, а затем призывает имеющиеся в его распоряжении знания, которые по смыслу связаны с пониманием установленной, предсказуемой природы именно этого явления. Современный человек пользуется научным методом как инструментом, потому что он эмпирически обнаружил, что его понимание может возрастать и он может действовать более эффективно, если в своих поисках руководствуется знанием об установленных свойствах воспринимаемого мира.

Процессы, которые включает в себя научное познание, можно описать следующим образом: (1) ощущая недостаточность концептуальных свойств нашей «картины мира» (assumptive world), мы сталкиваемся с задачей, на которую должны найти ответ; (2) мы определяем все аспекты явления, которые могут иметь отношение к задаче, т. е. устанавливаем свойства, без которых данная функциональная деятельность не существовала бы; (3) из различных, предположительно участвующих в нем аспектов, мы выбираем наиболее важные с точки зрения произошедшего сбоя, те, что послужат основными критериями, которыми мы можем манипулировать; (4) мы вырабатываем метод изменения тех аспектов, которые избрали в качестве переменных или основных критериев, и соответственно проводим наше эмпирическое исследование; (5) мы видоизменяем нашу картину мира, исходя из эмпирических данных, касающихся обоснованности формул, с помощью которых была решена поставленная задача.

Решение непосредственной задачи автоматически вызовет новые сбои, так что описанный выше процесс будет постоянно повторяться.⁸ Точнее говоря, научное познание, по-видимому, выполняет две главных функции для человека. Во-первых, оно обеспечивает его массой так называемых «научных фактов». Сюда входит современное понимание установленных, предсказуемых свойств природы, которые он использует для предсказания и контроля. Существуют, в основном, две разновидности этих научных фактов: 1) общие положения о взаимосвязях детерминированных свойств природы, причисляемых нами к «научным законам»; в естественных науках они выражаются математическими формулами; 2) приложение этих общих законов к конкретным ситуациям в целях проверки, специального прогноза или контроля. Характерной чертой всех этих обобщенных научных законов является то, что они выявляют предсказуемые аспекты различных явлений, когда бы и где бы они ни происходили, независимо от конкретных ситуаций.

Вторая функция науки состоит в том, что она преобразует уже полученные человеком знания о природе и ее свойствах. То есть мы стремимся раздвинуть границы понимания или, по выражению Дьюи и Бентли (Dewey and Bentley, 1945, с. 225; 1946, с. 645), усовершенствовать наши «уточнения», то есть точность наименований. Так, например, уточнения, содержащиеся в теории относительности, — суть более точные наименования явлений, нежели идеи Ньютона, и в этом смысле ньютоновские понятия не следует считать «неправильными». Эта роль науки включает в себя расширение границ отвлеченного знания через открытие все новых предсказуемых свойств природы, которые пока еще не были установлены…

Изучение транзактности

Следует ясно изложить философские основания наших суждений о природе и роли научного познания и научного метода. В качестве отправной точки мы используем то, что Дьюи и Бентли в серии статей называли «транзактным подходом» (т. е. подход анализа специфического вида взаимодействий). Чтo они подразумевают под термином «транзактный», лучше всего вытекает из их собственных слов: «Изучение этого общего (транзактного) типа рассматривает человека-в-акте-деятельности не как нечто, коренным образом противоположное окружающему миру, и не просто как акт деятельности в мире, но и как деятельный акт мира и со стороны мира, которому человек принадлежит в качестве неотъемлемой части» (1945, с. 228). В этих условиях все поведение человека, «включая самые передовые знания», можно рассматривать не только «как исключительно его деятельность, и даже не совсем его деятельность, но как результаты развития целостной ситуации организм-среда» (1946, с. 506). «От рождения до смерти каждый человек — участник, так что невозможно понять ни его, ни того, что он сделал или претерпел вне его участия в совокупности транзакций, в которые данный человек мог внести свой вклад и которые он видоизменяет, но лишь в силу того, что он к ним причастен» (Дьюи, 1948, с. 198).

Хотя эту точку зрения достаточно легко понять и осмыслить, ее не так легко применить на деле, занимаясь научными исследованиями. Рассматривая формулировку лишь как «соединение условий» (Дьюи, 1946, с. 217), мы вступаем в противоречие с рабочими приемами психолога. Психологам, вероятно, особенно трудно понять всю полноту следствий, вытекающих из транзактной точки зрения, потому что, как указывали Дьюи и Бентли (1946, с. 546), «обращение к интеракции появилось в психологических исследованиях как раз тогда, когда она утратила ключевые позиции в естественных науках, откуда ее и скопировали». Но следует помнить, что психология все еще пребывает в младенческом возрасте, и что транзактный подход, идущий, по мнению Дьюи и Бентли, от предисловия Клерка Максвелла (Clerk Maxwell) к его книге «Материя и движение», датированной 1876 г., предшествовал появлению первой психологической лаборатории.

Транзактный взгляд в психологических исследованиях

Когда психология освободится от чистого интеракционизма, приняв транзактный взгляд на явления, входящие в ее сферу, можно предположить, что разделение психологов на школы быстро исчезнет. Школы (гештальт-психология, бихевиоризм, психоанализ и т.д.) исчезнут не потому, что они «неправильны» или их «ниспровергли», но потому, что формулировки каждой школы, выдержавшие проверку на практике, будут включены в более широко сформулированные задачи. Как ускорить это движение?

Прежде всего, психолог должен не только осознать, но и сделать частью своей картины мира, идею о том, что человеческое мышление и поведение может быть понято лишь как продукт «целостной ситуации организма-в-среде». Генри Мюррей и его коллеги (H. A. Murray, 1948, с. 466) высказали эту точку зрения, говоря о том, что «большинство психологов пошли по неверному пути, едва ступив на свое поприще, и в развитии науки большую часть времени шли не в ногу. Вместо того, чтобы начать с изучения целостной личности, приспосабливающейся к естественной окружающей среде, они начали изучать отдельные части личности, реагирующей на физический раздражитель в неестественной обстановке лаборатории». Эгон Брунсвик (Brunswik, 1949) в хорошо известном «экологическом анализе» показал необходимость понимать во всей полноте «репрезентативность обстоятельств», действующих в любой изучаемой ситуации. Хотя все больше психологов призывает пересмотреть традиционные психологические методы, их призывы подобны гласу вопиющего в пустыне мира: к ней можно отнести большинство современных исследований в области психологии. Кто-кто, но не исследователь-психолог, может отделять наблюдателя от объекта наблюдения; процесс познания — от объекта познания; «внешнее, происходящее где-то там» — от происходящего в исследуемом организме. Психология должна полностью отказаться от любой «теории поля», подразумевающей, что окружающее поле скорее воздействует на человека, нежели действует через него.

Поскольку человек неизбежно создает картину мира, производя целенаправленные действия, мир, с которым он связан и который он видит, мир, на который он воздействует, и мир, воздействующий на него, оказывается результатом транзактного процесса, и сам человек играет в нем активную роль. Человек совершает действия в гуще конкретных событий, и они очерчивают границы тех значений, с которыми он сталкивается.

В процессе действия человек в той или иной степени меняется, поскольку его собственную картину мира изменило утверждение или отрицание как результат деятельности. В своей непосредственной деятельности человек рассматривает некоторые детерминанты отвлеченно от непосредственной ситуации в соответствии с его картиной мира. Это, как мы указали, включает в себя нечто большее, чем непосредственное обстоятельство, это — континуум, вбирающий в себя прошлое и будущее, кладовая реально пережитого и воображаемого опыта. Бентли писал (1941, с. 485), что «поведение — событие настоящего, сводящее прошлое к будущему. Оно не может быть сведено ни к последовательности моментов во времени, ни к последовательности мест. Оно само создает длительность и протяженность. Прошлое и будущее, скорее, аспекты поведения, нежели опорные точки управления им». Психологи должны постоянно отдавать себе отчет в том, как поступки человека воздействуют на его картину мира, подтверждая или отрицая некоторые его аспекты, и одновременно на воспринимаемую им «объективную внешнюю среду».

Кроме того, в психологии имеется тенденция, пользуясь ключевыми словами как ярлыками, относить психологию труда, а также социальную, клиническую, педагогическую психологию к разряду «прикладных наук», отделяя их от более традиционной «экспериментальной» психологии. Подобное разделение нелепо, если только им не пользуются сознательно для приблизительно-описательных целей. Исследователи в этих областях, конечно, должны опираться на эксперименты. Помимо того, любое подобное различие тормозит поиск более адекватных формулировок, которые лучше объяснят человеческое поведение в лаборатории, клинике, на заводе или в повседневной общественной жизни.

Мы можем проиллюстрировать, как использование терминов ограничивало научные исследования в психологии, ссылаясь на область восприятия, которая часто служила своего рода флюгером в психологии. Изучая восприятие, психологи довольно рано обнаружили, что определенные изменения в объективных или физиологических факторах ведут к явно выраженным субъективным изменениям. Это, естественно, привело к мысли о соответствии между субъективными факторами, с одной стороны, и объективными и физиологическими факторами, с другой стороны. Поскольку изменение объективных и физиологических факторов вызывает субъективные, легко наблюдаемые эффекты, а противоположные явления продемонстрировать труднее, возникло предположение, что субъективные аспекты восприятия, прежде всего, происходят из соответствующих объективных факторов и сопутствующих физиологических нарушений, ими вызванных. Так что изучение восприятия в значительной степени сконцентрировалось на анализе объективных и физиологических факторов. Поскольку эти объективные или физиологические факторы могут изменяться количественно, научная методология в психологии обычно отождествлялась лишь с измерением.

Это привело к тому, что психологи долгое время недооценивали факторы, неподдающиеся точному измерению. Эти недооцененные факторы, конечно, были субъективными и описывались в терминах прошлого опыта, верности, ожиданий и стремлений, независимо от того, включались ли они сознательно или бессознательно. Недавние исследования в социальной и клинической психологии, где воздействие субъективных факторов на восприятие особенно очевидно, пробили брешь в этой методологической преграде. И уж совсем недавно, чтобы нарушить соответствие между субъективными и объективными или физиологическими факторами, для демонстрации явлений восприятия были разработаны эксперименты, в которых специально использовались иллюзии. Применяя иллюзии, исследователь получает больше свободы, постигая природу функциональной деятельности в процессе изучения восприятия, и тем самым получает хорошую точку опоры, исследуя функцию восприятия в целенаправленном поведении человека. Например, можно показать, что восприятие того, где находится вещь, зависит от восприятия того, что это за вещь, и когда ее воспринимает испытуемый. Гарвей Кэрр (Carr, 1935, с. 326) показал, что «иллюзии, противоположные правильному восприятию, — суть экспериментальные варианты, раскрывающие общий принцип, действующий в обоих случаях».

Ценностные суждения и «объективность»

Постепенно становится ясно, что процесс мышления, участвующий в научном познании, не просто «беспристрастный анализ» условий в их совокупности. Ценностные суждения ученого участвуют (1) в ощущении недостаточности его теоретических знаний — после чего он ставит перед собой задачи; (2) в осознании функциональной деятельности или явлений низшего порядка (subphenomena), затрагивающих явление, давшее исходный толчок к исследованию; (3) в определении того, какие аспекты явления (переменные) могут быть плодотворны в качестве основы экспериментальных стандартов; (4) в разработке экспериментальной процедуры с тем, чтобы проверить обоснованность этих основных стандартов. Таким образом научно-исследовательская работа включает в себя сложный процесс оценивания и интеграции, который, вероятно, в значительной степени происходит на бессознательном уровне.

В этом процессе действуют все бессознательные допущения, все знания и отвлеченные понятия индивидуальной картины мира исследователя. Независимо от того, признают ли это ученые, всякая интерпретация фактов должна рассматриваться как ценностное суждение. Несомненно, рациональное мышление и осознанная интеллектуальная манипуляция абстрактными переменными может играть, зачастую играет и, очевидно, должна играть важнейшую роль в процессе научных исследований. Но полагать, что рациональное мышление и осознанное манипулирование определяют суждения, связанные с научными исследованиями, значит противоречить подавляющей массе доказательств, полученных в ходе самой научно-исследовательской работы. Словарь определяет слово «объективный», употребляемое в дискуссиях о научной объективности, следующим образом: «Подчеркивающий или выражающий природу действительности независимо от самосознания человека; описывающий события или явления как существующие вне сознания; не затронутый рефлексией или чувствами человека». Например, наше знание о восприятии, доказывающее, что «природа действительности», познаваемая нами в чувственном опыте, не существовала бы, не будь картины мира, которую мы привносим в конкретную ситуацию, решительно противоречит спорному утверждению, что ученый может быть объективным.

Следовательно, объективность в науке относится лишь к использованию общепринятых правил эмпирического исследования после того, как определена сама задача, переменные и план эксперимента. Тут ученый исследователь принимает всевозможные предосторожности, чтобы ошибочно не истолковать то, что он наблюдает, не допуская никакой субъективности или предвзятости во время эксперимента.

Объективность не только невозможна и не устраняет личной предвзятости, она также и нежелательна. Трудно что-то добавить к выводу, к которому пришел Херрик (1949, с. 180f), после долгой и плодотворной работы в области неврологии:

«Предвзятость, порождаемая неизвестными нам личными установками, интересами и предубеждениями — самый коварный враг здорового научного прогресса; однако именно эти установки и интересы играют важнейшую роль во всяком оригинальном научном исследовании. Этот вопрос требует откровенного и смелого подхода. Можно легко пренебречь запутанными личностными компонентами этой проблемы, сказав, что они не имеют отношения к науке. Сейчас большинство считает такой подход стандартным или нормальным, научным методом. Но в действительности он не осуществим, и мы не можем себе это позволить, ибо интересы и установки самого исследователя определяют весь ход исследования: без них оно оказывается бессмысленным и бесплодным. Пренебрегать этими составляющими научной работы и удовольствием от хорошего результата значит подморозить не только процесс, но и плоды исследования. Животворный зародыш свободного творческого мышления отброшен, а мы довольствуемся мертвой скорлупой, которую легко взвесить, измерить, систематизировать, а потом долго хранить на складе».

Роберт Линд (R. Lynd, 1939) говорил примерно то же самое о «возмутительных гипотезах» («outrageous hypotheses») в обществознании. Сегодня миф о том, что «наука объективна», поддерживают многие культуры, которые пытаются сохранить существующий статус-кво, освятив его авторитетом науки. Но ни один ученый не потерпит ограничений, налагаемых на его мысль социальными, экономическими, политическими, религиозными или любыми другими идеологическими барьерами и табу. Эта опасность особенно сильна в так называемой «социальной психологии» и общественных науках, где вся собранная информация предопределена и обусловлена целями и условиями, в которых работал исследователь.

Психологов и обществоведов, которые честно стараются применить самые зрелые из своих ценностных суждений к конкретным общественным проблемам, часто называют пристрастными, безумными реформаторами, если они — пусть даже вскользь — критикуют существующие социальные отношения. Однако как раз из-за того, что научное познание насквозь пронизано ценностными суждениями, никакой ученый не может избежать ответственности за высказанные им суждения. Поскольку ценностные суждения играют столь важную роль в научном мышлении, необходимо найти способы и средства, чтобы сделать сами ценностные суждения предметом научного познания (см. Кэнтрил — Cantril, 1949, с. 363). Ценностные суждения касаются значения постоянных переменных, необъяснимых на языке детерминированных и поддающихся проверке (верифицируемых) терминов. Ученый обладает свободой выбора; совесть, нравственное чутье должны быть признаны высочайшим критерием эффективной деятельности. Если предметом изучения становятся человеческие существа, стремящиеся действовать эффективно для осуществления своих целей, то социальная ответственность любого, кто претендует на роль эксперта, сильно возрастает.

Примечания

1

От «церебральный» [лат. cerebrum — мозг] — мозговой, относящийся к головному мозгу. (Примеч. перев.)

2

отчасти до (лат.)

3

отчасти после (лат.)

4

В лоб (лат.)

5

Удар с размаху (лат.)

6

Надпись, сделанная посредством криптографии. Криптография — способ тайного письма, понятного лишь посвященным, тайнопись. (Примеч. перев.)

7

В отечественной психологической литературе «транзакции» (transactions) чаще всего переводится как взаимодействие. Но поскольку в этой книге принципиально различаются два типа взаимодействий — транзакции и интеракции — которые пока не имеют четких эквивалентов на русском языке, то в дальнейшем тексте эти термины оставляются без изменений. Важное для англоязычной научной литературы, введенное Дж. Дьюи и Бентли в 1949 г. (см. далее в тексте) различие транзакции и интеракции частично можно изложить как разницу между внутренним (в рамках одной целостности) и внешним взаимодействием, но при этом много контекстов теряется (например, двусторонняя/односторонняя активность), что и обуславливает необходимость использовать кальку с английского названия этих терминов. (Примеч. науч. редактора)

8

По-видимому, существует огромное сходство между теми процессами, которые используются в научном познании, и теми, что человек применяет, создавая картину мира. И науку, и здравый смысл можно считать функциональной деятельностью, с помощью которой человек производит свои жизненные транзакции. Метод научного познания во многом представляется бессознательным подражанием тем извечным процессам, которыми человек пользовался, решая свои задачи с помощью здравого смысла. Предположения и знания, на которые человек опирается в своих разумных действиях для достижения хороших результатов, — суть гипотезы, созданные им на основе многократного опыта; средние величины, которые он бессознательно применяет, прогнозируя эффективную деятельность. Тем не менее, существуют важные различия между этапами научных исследований и явными процессами, объяснимыми с точки зрения здравого смысла. Наиболее важное различие состоит в том, что, применяя научное познание, человек активно действует и решает, что он будет делать и как. В обыденной житейской ситуации человек не только действует, но и подвергается воздействию, и должен производить действия в гуще самой ситуации. Когда у нас случаются сбои в обыденной жизни и мы пытаемся их интуитивно преодолеть, мы проверяем свое чутье в ходе самой деятельности более-менее сознательно. В научном познании, напротив, интуиция проверяется строгим экспериментом, и всему процессу исследования стараются придать сугубо интеллектуальный характер (см. Дьюи. 1948, с. 197).