Лето прошло

Ольга Шлихт, 2022

Если вы любите вопросы и не любите однозначные ответы, то эта книга для вас. Кто все эти люди, нужно их – жалеть, любить, ненавидеть, понимать? Писатель, который, возможно, и не писатель вовсе, поскольку у него нет читателей. А нет их не потому ли, что он недолюбливает людей как таковых? Старик, глубоко привязанный к умирающей жене и отправляющийся в ночь на поиски плотских утех. Молодая мать, для которой главное – дочь. Или работа? Богатая домохозяйка, уверенная в готовящемся на нее покушении. Сумасшедшая или провидица? А как насчет вечной любви, компромиссов и светлого будущего?

Бред

Утром на улице возле частной школы, расположенной на двух этажах сталинского дома, стояли директриса (коротенькая, толстая, рыжеволосая) и миловидная женщина в лакированном пальто и лакированной кепке, с шанелевской сумкой на локте, мать кого-то из школьников, телеведущая. Директриса жаловалась на бомжей:

— Облюбовали подвал рядом с моим подъездом. И уж в ДЭЗ сколько раз звонили, все без толку. Грязные, вонючие. Ведь это же не люди. Усыпить бы их, что ли. Всем было бы лучше, и им в том числе.

Лакированная кепка кивала.

Вдалеке промелькнула фигура в длинной юбке и платке. Директриса показала рукой и глазами в ее сторону:

— Вон видите ту «монашенку»? Вы знаете, кто ее племянник? Он нашу школу лет восемь тому назад окончил. Она его к нам водила. Класса до третьего. А потом он сам, своим ходом. Так вот, он был сожителем актрисы, которая еще при Сталине… которая год назад умерла. То есть, конечно, когда уже кончил школу, когда был в институте. О них много писали. История… с душком. Он после ее смерти куда-то сгинул. Сейчас уже как-то подзабылось, но на днях — вы, может быть, видели — был большой документальный фильм о ней, в честь юбилея, и о последних годах, о последней, прости господи, любви. Хотя показали их достойно, трогательно. Там такая фраза была: «Разминулись в веках». Я даже прослезилась.

— Да-да, фильм я посмотрела. Честно говоря, ничего нового. Все давным-давно написано, переговорено. У нас-то уже шушукались, когда она в первом сериале снималась, когда еще никто ничего не знал. Что вы хотите — на телевидении все обо всех известно. А то, что он здесь учился, мне мама одной девочки из нашего класса рассказала. Он тут у вас знаменитость. Знаете, бывает всякое, но это уже извращение. Такая разница в возрасте!

— Именно. И знаете, что я вам скажу: не на пустом месте! Конечно, в частной школе всегда много проблемных детей. Для того мы и существуем, чтобы помогать, вытягивать. Но этот… Где-то до восьмого класса еще доковылял кое-как. Но соображал очень туго. К математике и физике просто был не способен. Это и не страшно, есть же природные гуманитарии. Но он и по литературе, по истории… Казалось бы — задали главу, так выучи, и все, а он приходит и говорит: «Не понял». «А это почему?» «А этот почему так сказал, а сделал эдак?» Учительница по русскому и литературе вечно жаловалась. Психика у него точно была не в порядке. Или отключится и молчит, ничего не видит и не слышит. Или вот: тетя эта в длинной юбке его же в церковь водила, приобщала к религии. А у нас, как начались основы православия… Правда, позже, когда тетя уже исчезла. Говорят, мать к ней сына ревновала. Но ведь не может же все так сразу улетучиться? Вместе с тетей? Так он на все вопросы по религии просто не отвечал. Молчал, и все. Как вам это? Ну а в восьмом совсем свихнулся, и пошло-поехало. Мы его просто спасли на выпускных.

— Но нельзя же откровенно больного ребенка держать вместе с нормальными?

Директрисе слышится упрек.

— Ну, я, конечно, немного утрирую. Все-таки сначала он переходил из класса в класс даже с четверками. У нас индивидуальный подход, помогали, шли навстречу. И потом, он был тихий, на физкультуре больше на лавочке сидел. Мать справку приносила, о диспансеризации, что все в порядке. Родители, кстати, приличные люди. У отца небольшая фирма, мать там же бухгалтер.

— Ну, знаете, справку ведь купить можно. А родители, скорее всего, сами виноваты. Не смогли нормально воспитать. Так ведь с ним еще что-то серьезное в старших классах приключилось? Мне сын рассказывал, что об этом легенды ходят. Что-то там с Че Геварой…

— Да ничего там не было! Ох, извините, звонок! Всего вам хорошего.

Директриса исчезает за железной дверью школы, а лакированная телеведущая направляется к «ауди». Она работает на телевизионной периферии, на экране возникает случайно и исчезает быстро, подчиняясь нервической игре зрителей с пультом. Начинала еще при социализме и до сих пор говорит по старинке: медленно и скучновато. Недавно приняла участие в ток-шоу центрального канала. Тема — провинциальные школьники убили одноклассника. Ей один раз дали слово: «Я своему сыну всегда говорю: „Не влезай ни в какие истории. Можешь испортить карьеру на всю жизнь“». Работать ей не обязательно. У телеведущей хороший муж. Бывший кэгэбист, в начале девяностых участвовал в приватизации особняков в центре Москвы. Очень любит жену и сына.

О том, какое отношение Че Гевара имеет к частной школе, занимающей два этажа сталинской многоэтажки, и к молодому человеку, главному действующему лицу истории с душком, закончившейся год назад в связи со смертью второго участника и всплывшей в недавнем документальном фильме, рассказывает в банковской курилке солидный господин двадцати пяти лет от роду, в очках с позолоченной полуоправой:

— Я ж говорю, я с ним учился и начало этой хрени наблюдал. Детские годы, так сказать, телезвезды. Три придурка — два парня и одна девка — решили в революцию поиграть. Двое, парень и девица, из нашего класса, из восьмого. А заводила из девятого. Он с предками за границей долго жил, в Англии. Там ходил в местную школу. Набрался левацкого бреда, научился травку курить. Ну а вернулись сюда, у родителей денег не хватило на супер-пупер, устроили сыночка в нашу школу. Какая-никакая, а все-таки частная. А сыночек возьми да и сколоти растаманскую шайку. Да нет, нет, речь не о нем, сейчас до главного доберусь. До сих пор удивляюсь, как наши училки сразу не доперли, что эти шапки бобмарлийские значат. Сначала они просто дурака валяли, приходили веселые, обкуренные, давали нам журнальчики какие-то читать. Сказки про зеленую мышь, про Будду Джа. Боба Марли слушали. Учиться перестали. А потом стали с капитализмом бороться. Нацепили майки с Че Геварой, граффити всякие на стенах домов рисовали. Fuck Nazis. У дорогих иномарок шины резали. И дорезались. Тут милиция их и сцапала. Во был скандал! Еле замяли. Родителям пришлось раскошелиться. Главаря в клинику Маршака засадили. И раскидали их по разным школам. Ничего, к выпускным все трое худо-бедно оправились, кое-как сдали, всех в платные вузы запихнули. Девка сейчас замужем, в Бельгии живет. Но там ведь и четвертый был! Тот самый, тот самый долбанутый. Вокруг которого весь сыр-бор. Тоже из нашего класса. Он к ним, типа, примазался. А им для массовости и такой сгодился. Вот это был фрукт! Настоящий псих, без шуток. Все молчит, молчит, никогда не поймешь, что у него в голове. А потом как ляпнет чего-нибудь, хоть стой, хоть падай. Один раз спросил: «А почему фашистов можно убивать, а старуху процентщицу нет?» Училка так и остолбенела. Сказать-то нечего. Мы прямо со смеху чуть со стульев не попадали. Но он-то серьезно спросил. Вот в чем главный прикол. Или еще… На истории. «А Сталин любил Россию?» Он этой своей оторванностью нашим чегеваровцам и понравился. А с другой стороны, они его дураковатости боялись. Что он чего-нибудь такое учудит, убьет еще кого. По крайней мере, шины резать с собой не брали. Насчет травки не могу сказать. А футболку с Че Геварой он носил. Ну, и когда их повязали, он в стороне остался, его особо не прорабатывали и из школы не выгнали. Может, поняли: псих он и есть псих. Мы его потом немного дразнили. Спросишь: «Ну, когда мировая революция?» А он набычится, покраснеет, кулаки сожмет. Даже страшновато было. Он довольно худой был, но жилистый. Лицо лошадиное. Травить его никогда не травили. Он же нас смешил. Можно даже сказать, хорошо к нему относились. В последних классах он особенно чудно́ выглядел: всегда в костюме, белой рубашке. Это мать его к институту готовила. И устроила куда-то на вечернее платное. Мы о нем часто вспоминали. В «Одноклассниках» о нем анекдоты курсировали. На самом деле никакие не анекдоты. Ну, чудик и чудик. И вдруг пронеслось: кто-то видел, кто-то кому-то рассказал. Что видели его по телевизору. С мумией этой. Вот этого точно никто не ожидал! Бред какой-то! И я однажды по телику увидел. Стоит, кретин, улыбается глупо. И рядом эта… кукла. Труп накрашенный. И тут он мне стал противен. Ничего смешного, просто мерзко до тошноты. Крыса. Давить таких надо. Лично я никаких фильмов про него и про его покойницу смотреть не собираюсь. Ах, любовь, ах, любовь! Да он педик или, как это… некроман!

Начинающий банкир крайне раздражен. Его мать, статная черноволосая женщина, отличная хозяйка и жена, на днях сказала ему осторожно, но веско: «Пора бы тебе жениться на Лилечке. Сколько можно ей голову морочить. И что тебе еще нужно? Красивая, чистоплотная, добрая. Чистая — такими только еврейские девушки бывают. Уж сколько лет вместе». Что возразить? Но как тогда быть с начальницей кредитного отдела, явно положившей на него глаз? С первой — чудесной, хозяйственной, трудолюбивой, принятой мамой институтской любовью — ему уже скучно, а со второй — тридцатидвухлетней «не красавицей, но умницей» — неловко. А еще он злится на себя за то, что сдался и закурил. Он хочет жить очень долго и не выглядеть быдлом.

Тетя бывшего соученика банкира, интеллигентная старуха в платке и длинной юбке, делится своей оценкой того, что в банковской курилке названо бредовой историей, совсем в другом месте и только с теми, кто близок ей по духу. Это люди достойные, некурящие и непьющие, ненавидящие банкиров и политиков. Им она откровенно и с удовольствием выкладывает то, что думает о своем племяннике:

— Фильм этот новый я, конечно, не смотрела. Не интересны мне ни актриса эта, блудница престарелая, ни совращенный ею грешник. В последние годы он мне только звонил. А раньше, когда учился в школе, то и навещал иногда. Тайком от матери. Но, если честно, для меня он уже был отрезанный ломоть. Разговаривать нам было не о чем. Для него мои темы — запретные. Все боялся маму расстроить. «Я обещал, мама не велела». А начало было хорошее. Я ведь его знаю с рождения, а с пяти до восьми лет была его, в сущности, няней. Одна бабушка работала, вторая жила в другом городе, вот меня брат и попросил посидеть с сыном, благо я только что вышла на пенсию. А мать преподавала и во внерабочее время писала диссертацию. Представьте себе, о немецком идеализме. Я, конечно, боялась, справлюсь ли. Все-таки без опыта. Но мы быстро нашли общий язык. Некоторые говорят, что он и тогда был со странностями. Но я ничего такого не замечала. Он прямо впитывал все, что я говорю. И внешне был даже хорошенький. Плотненький такой, глаза черные, внимательные. Потом, уже в школе, похудел и сейчас похож на Пастернака. Я очень старалась. Читать, писать его научила. Он так интересовался, так тянулся… к высокому. И я ему ничего не навязывала. Это мать вообразила невесть что. Но я действительно полагаю, что главное — привить ребенку духовность. Я ведь уже тогда шла к Богу, только не сразу отыскала дорогу. О том, что не в деньгах счастье, говорила. Что хвастаться нельзя, гордиться, хотеть слишком много, похвалы ждать. Он у меня ночевал часто. И до школы, и потом. Я ведь в соседнем доме со школой живу, а они тоже недалеко, но подальше. Когда он в первый класс пошел, как раз одна бесовская власть сменила другую бесовскую. А мне Господь явился. Подруга взяла с собой на службу в одну далекую церквушку. Часа три ехали. На электричке, потом на автобусе. И как увидела я батюшку, как услышала про царство Сатаны — все сразу поняла, и так легко мне стало, так радостно. Батюшка мне потом на многое глаза открыл. И на сатанинское число в паспорте, и на браки с инородцами — что геноцид это русского народа. Теперь там, к сожалению, другой священник. Что вы хотите — и в церкви наверху не все благополучно. Так дошли мы до второго класса, и тут мать воспротивилась: все, она мне ребенка портит, таскает за город непонятно куда, от него уже ладаном пахнет! И кончилось мое воспитательство. Теперь меня и брат родной знать не знает. Да и мне они чужие, все трое, потому что без Бога в душе. А что касается истории этой чудовищной, так, если задуматься, она тоже от этого — от безбожия. Что вы хотите — жена у брата еврейка. Сами понимаете. Кстати, был ведь раньше какой-то скандал, в школе. С наркотиками! Мне племянничек что-то пытался объяснить, но я сказала, что слушать про эту мерзость богопротивную не желаю.

Мать человека, похожего на Пастернака, — брюнетка, как и мать банкира, но, в отличие от нее, о женитьбе своего сына даже не помышляет. Каждую субботу она собирает темно-синюю лонгчемповскую сумку. В нее плотно укладываются-устанавливаются банка яблочного пюре со сливками, три бутерброда с красной рыбой, коробка шоколадных конфет, восемь стаканчиков йогурта, пластмассовый контейнер с куриными котлетками (из готового фарша, поскольку эта мать не любит готовить) и картофельным пюре, два пакета сока, еще несколько вкусных мелочей и обязательно — пакетик чернослива для лучшего пищеварения. Да, не забыть три книжки. И виноград. Можно было бы воспользоваться обычными пакетами, но с синей недешевой сумкой удобнее притворяться: все не так уж плохо, справляемся, живем.

Женщина собирает сумку и думает: «Если бы мы тогда не пошли в гости, ничего бы не случилось. Могли отказаться, что-то придумать». И вспоминает все до мелочей: вот в этот момент надо было отвлечь, вот в этот — увести.

Полтора года тому назад ей позвонила подруга-однокурсница и пригласила в ресторан на бранч. Подруга вместе с мужем-издателем время от времени собирала полуделовые, полудружеские встречи. Рядом могли оказаться гаишник, рекламщик и хирург. «Приходите втроем». Народу ожидалось мало, все люди знакомые, спокойные, не будут приставать к сыну с глупыми вопросами и пугаться его ответов. Привлекала и главная приманка — актриса, та самая, которая сидела при Сталине якобы за то, что отказалась переспать с Берией. В последние годы о ней вдруг заговорили, стали показывать, снимать. Ее воспоминания собирался издавать муж подруги. Что скрывать — хотелось пойти именно для того, чтобы увидеть живую реликвию, звезду, как ни крути. Понять, так ли молодо выглядит при ближайшем рассмотрении, как на телеэкране. К тому же старые глаза не рассмотрят сына, а старые уши его не расслышат. А ему полезно выходить в свет. Надо, надо заставлять. Он, конечно, заартачится, но потом согласится.

Собрав сумку, женщина идет к выходу. Не смотрит на дверь, за которой спит муж. Его не касаются ни сборы, ни воспоминания. Пускай высыпается. Женщина не обижается. Мужчины слабее женщин. Им лучше не вспоминать, не мучиться. Они должны работать, зарабатывать для тех, кто… еще слабее.

Когда они тогда пришли в ресторан, показалось, что все обойдется. Сын со всеми вежливо поздоровался, улыбнулся приветливо. Она чувствовала напряжение мужа. Кто-то спросил: «Как институт?» Сын ответил: «Институт брака обнаружил свою несостоятельность». Получилась шутка, все с готовностью засмеялись. Конечно, от него отводили глаза. Ну и что? Так оставляют в покое любого молчаливого человека. А с институтом она хорошо придумала. Устроила довольно легко, в педагогический на заочный, за небольшие деньги. Курсовые напишут нанятые люди. Подумаешь! Главное — корочки. Помаленечку образуется. Школу-то он все же кончил. Несмотря на нелепую историю с Че Геварой, несмотря на многое. И работу она ему подыщет. Английский у него хорошо идет. Память великолепная, все преподаватели отмечают. Ходячий словарь. В каком-нибудь переводческом бюро ему цены не будет. Где не надо принимать решения, рисковать, а просто переводить и получать удовольствие. Надо только чуть-чуть над ним поработать, нацелить на технический перевод. Увлекся в последнее время переводом современных песен. Она и не знала, что есть такая группа — «Нирвана». То есть была. Или — Патти Смит. Она интересовалась всем, что он делает, и теперь знает и «Нирвану», и многое другое. Он помещал переводы в Интернете и показывал ей восторженные отклики. Но на одном восторге не проживешь.

Она знает, что выглядит достойно в своем хорошем клетчатом пальто и с темно-синей сумкой в руке. Выйдя из подъезда в серое ноябрьское предзимье, еще больше выпрямляет и без того прямую спину. В машину садится ловко, умело перенеся вес тела сначала на левую ногу, а потом на правую, стоящую в салоне. Согнувшись ровно настолько, чтобы не удариться головой. Гордое достоинство — не маска, а жизненная позиция. Даже не в смысле принципов. Тут другое — если нет достоинства, жизнь ничего не стоит.

Женщина поворачивает на широкую дорогу, опоясывающую город, выбирает средний ряд и едет в плотном, несмотря на выходной день, потоке. Почему это случилось со мной, почему с моим сыном?

Актриса пришла последней, когда все по несколько раз сходили к столам за закусками и горячим, поданным в стальных емкостях, и готовились заняться десертом, чуть разочарованно обсуждая отсутствие звезды. Позже женщина хмуро восхитилась срежиссированностью опоздания. Но в первый момент, как и все, оторопела. Через зал шла тонкая невысокая блондинка в васильковом шелковом платье, открывавшем колени. Странно раскачивалась из стороны в сторону. Эротично? Потом стало понятно — проблемы с тазобедренными суставами. За блондинкой подобострастно поспешал метрдотель. Все за столиками поворачивались, смотрели во все глаза. На стул опустилась элегантно, ловко. Улыбнувшись, окинула взглядом сытых людей, которым вдруг стала неинтересна еда. У всех на лицах читалось: не может быть! Даже если Берия ее того… домогался после войны, а ей тогда было… Ну, самое малое, двадцать лет. Ну, пускай девятнадцать, восемнадцать. Значит, все равно ей сейчас… семьдесят пять, восемьдесят? Конечно, белые зубы слишком ровные. Лицо гладкое — после операций. Блестящие, подвернутые к шее волосы — крашеные. Но фигура, ноги! Но синие ясные глаза!

Издатель вскочил и поцеловал ей руку (ах да, вот руки, слава богу, не молодые, хотя тоже вроде на восемьдесят лет не тянут), а потом никто с ней особо не заговаривал. Сосед, молодой литературный критик, рассчитывающий опубликоваться у мужа подруги (последняя его книга — «Достоевский. Запретная эротика» — разошлась неплохо), вызвался принести пропущенные закуски и горячее. «О, благодарю, если вас не затруднит… Мороженое и кофе». В России до сих пор слабо развито искусство small talk. Но дело даже не в этом. Она была здесь чужой — не как обычный новичок в компании, а в силу абсолютной непонятности: кто это, что это, о чем с ней говорить?

Но сама она, похоже, от одиночества не страдала. По-прежнему улыбаясь, ела мороженое, посматривала на сидящих за столом. А те — без взглядов, без слов — чувствовали ее по-звериному, подчинялись ее притяжению.

Они сидели почти напротив актрисы. Сын — ближе всего. Мать знала, что он теряется, исчезает в странном синеглазом существе вне возраста и пола. Вдруг актриса уставилась на нее оценивающе, чуть ли не с жалостью. (Да какое она имеет право? Какая наглость!) А потом синева излилась на сына: «А как ваше имя?» И ведь не добавила — «молодой человек». Уравняла с собой.

В какой-то момент издателю показалось неудобным и дальше оставлять своего автора без внимания, и он вскочил с бокалом в руке:

— Наша глубокоуважаемая… после стольких невзгод… по-прежнему молода и блистательна… Пусть и дальше, и впредь… Ждем с нетерпением ваших воспоминаний…

Аплодисменты, крики. Кто-то учтиво поинтересовался:

— Вы ведь сейчас в сериале снимаетесь? В детективе?

Низкий голос:

— Да, это детектив… с мистическим оттенком. Там у меня две роли. Современной цыганки и актрисы начала прошлого века. И вторая мне действительно близка.

Молодой критик так и вскинулся, так и взмыл над серой толпой и поднялся выше — да-да, все же чуть выше! — очаровавшего его пережитка времени:

— К сожалению, сериал я не смотрел, потому что вообще сериалы не смотрю, но слышал, вы там стихи читаете? Белого, Ахматову. Вы не боялись, что это немного… профанация?.. В заурядном криминальном сюжете…

— Нет-нет, это было моей идеей и моим условием режиссеру. Только ради этой возможности я и снимаюсь. Ради Серебряного века, моего века! Там я осталась, там я живу. Но, увы, развернуться мне не дали. Было сказано, что это инородное тело. Так, максимум по два четверостишья. Вот, к примеру…

И вот одна осталась я

Считать пустые дни.

О вольные мои друзья,

О лебеди мои!

И песней я не скличу вас,

Слезами не верну,

Но вечером в печальный час

В молитве помяну.

За столом было тихо и после того, как слова перестали размеренно падать в гулкий колодец без дна. Не было восхищения, как не было желания покрутить пальцем у виска, ухмыльнуться над старомодностью, неуместностью. Темная звездная бездна в далекой стране, чужая красота. Встряхнуться и вернуться к любимому близкому небу.

Женщина тоже на минуту стала кроликом, завороженным вражьим очарованием, но, избавившись от гипноза, подумала: ну и что? И она любила Ахматову, когда училась в институте. И даже помнит кое-что наизусть. Но это не значит, что надо вот так читать стихи в ресторане. Тут гонор, выпендреж на пустом месте. И совсем недостойное стремление понравиться ее сыну.

Даже дома не смогла сразу избавиться от неприятного чувства. Перед телевизором спросила мужа: «Ну, как тебе эта… звезда? Она, мне кажется, всех мужчин очаровала». — «Господь с тобой! Она ж старуха!» Только тут успокоилась.

Через неделю позвонила подруга и сказала, что актриса вздумала освоить Интернет и нуждается в помощнике. «Она сама вспомнила о твоем сыне. Такой, мол, милый, необычный мальчик. Она даже готова заплатить. Тут я, конечно, засмеялась». Еще можно было остановиться, сказать: «Не получится. Он слишком загружен. Извинись перед ней за нас». Но женщина, обвиняя себя в мнительности и думая о контактах, проклятых контактах, которых так не хватает ее сыну, поблагодарила и записала телефон.

Как все-таки много машин! Суббота, а все, как безумные, несутся, рыщут. По магазинам, по каким-то делам. Можно ведь вместо этого… на природу или просто дома посидеть, да мало ли что можно придумать. Главное, чтобы не было цели, заставляющей бегать, добиваться, искать, зарабатывать, доказывать. Тогда и будет покой. Но ведь нельзя, нельзя. Она и сама не верит, что можно жить по-другому. Ей самой понятно, что покой — это выпадение из жизни. Даже тот, для кого важны не машины и квартиры, а мысли и вера, даже он в своем закутке участвует во всеобщей гонке и борьбе и привязан к жизни. Связь оборвется, если бег остановить. Будет покой, и кончится жизнь.

«Что ж, камин затоплю, буду пить, хорошо бы собаку купить».

Женщина издалека видит пирамиды теплостанции, испускающие из себя атомные грибы не то пара, не то дыма. Это ориентир, перед которым надо сворачивать с кольцевой. Неприятный район с безликими облупившимися, посеревшими многоэтажками с захламленными балконами, неприятная улица с бестолковым движением, неприятные, некрасивые бедные люди с пакетами в руках. Серая зябкость без снега — для них. Здесь образ гордого достоинства вроде ни к чему.

Перед угловым рынком женщина поворачивает направо в переулок. Почти сразу слева — четырехэтажный серый дом за железной оградой. Тут же площадка, где можно оставить машину. В домике-проходной женщина показывает пропуск посетителя и проходит на территорию. Сегодня холодно, и никто не гуляет, только перед входом в дом лежат две собаки — черная и грязно-белая. Зимой их впускают погреться у батареи. Внутри в нос бьют запахи мочи и плохой столовой. Как раз кончился обед, и унылые фигуры тянутся по коридору восвояси. Кое-кто сидит на стульях, расставленных у стен. Мутит от тяжелой вони, от серых лиц с бессмысленными добрыми улыбками, от беззубых ртов. Чтобы враз не размякнуть, не упасть духом навсегда и бесповоротно, не ужаснуться так, что не сможешь жить дальше, надо шагать деловито и улыбаться приветливо-нейтрально. Надо делать вид и даже думать, что так и должно быть, что ничего тут нет страшного. Женщина доходит до лестницы и начинает подниматься на верхний, четвертый этаж. Плохо, ох плохо. Тяжело тащить сумку. А что будет через пять, десять лет? Будет ли она здорова, жива? А если нет — кто будет приезжать сюда вместо нее?

Поднявшись, звонит в звонок у крашенной белой масляной краской двери. Сладко-приветливая (в предвкушении купюры через пару часов) нянечка впускает на этаж и отводит в конец коридора, где стоят старые кресла, диван с порванным сиденьем и ужасный лакированный столик: «Подождите, пожалуйста, его переодевают». Почему переодевают, после какой оказии — лучше не думать.

Остается сидеть и смотреть на людей в махровых халатах с вытянутыми петлями. Люди ходят по коридору туда-сюда, некоторые приближаются вплотную, заговаривают. Особенно настойчива седая особа с черными усами, скороговоркой предупреждающая о рабочих, которые делают вид, что чинят крышу, а на самом деле зомбируют. Понять можно не всех. В тесном коридоре пахнет еще хуже, чем на просторном первом этаже: как раз увозят к подъемнику тележки с грязными тарелками. Окна здесь редко открываются.

Затхлость, разложение. Это царство старухи-блондинки, трупа, заразившего ее сына гниением.

Он съездил к старой актрисе раз, другой. Мать даже порадовалась — ему полезно выходить из дома, встречаться хоть с кем-то. Помогая слабой женщине с Интернетом, повышать собственную самооценку. Потом он стал пропадать там целыми днями и однажды не приехал домой ночевать.

Теперь вместо стопки с переводами песенных текстов на столе у него лежала толстая тетрадь в красивой обложке в стиле модерн — на черном фоне лилии и томная девушка. В нее он переписывал стихи. Из книг, из Интернета. Тетрадь по-прежнему там, рядом с ненужным компьютером. На псевдостарой желтоватой бумаге:

Темнеет. В городе чужом

Друг против друга мы сидим.

В холодном сумраке ночном

Страдаем молча и молчим

Стремясь к блаженству и добру,

Влача томительные дни,

Мы все — одни, всегда — одни:

Я жил один, один умру.

И еще много, много — и о звезде, по которой томишься, «потому, что с Ней не надо света», и о Деве Снежной, имя которой «твердить мне дивно, больно, сладко», и о том, что «мы — плененные звери, голосим, как умеем».

А потом сын забросил институт. А потом соседка, изнывая от сладостного любопытства, поймала возле подъезда:

— Сегодня по Первому вашего сынка показывали. По утренней программе. С юбилеем актрису эту поздравляли. Ну, которая при Сталине сидела. К ней домой букет привезли от Союза кинематографистов. Так рядом с ней — ваш сын. Она сказала, что это ее друг и помощник. Он что же, секретарь ее, что ли?

Было много звонков. По поводу этой программы и других появлений странной пары — в ресторанах, на презентациях, в глянцевых журналах. Дошло до вопросов с придыханием: «Ты извини, конечно, но у них… что-то есть?»

А она сама ничего не понимала. В голову не впускала страшное — что у них действительно может быть… это. Когда сын вернулся домой после первой ночной отлучки, накинулась на него с упреками, но осеклась от отчаянного взгляда, который так пугал ее и раньше. И раньше он так смотрел, а потом подчинялся, потому что любил ее и боялся ее гнева. А она радовалась и отказывалась сознаться себе самой, что лучше не становится, что темнота сгущается.

После долгого перерыва заставила себя пойти к психологу. На этот раз одна, без сына. Но и этот, как и первый, давнишний, припечатал советом: «Тут, судя по всему, случай не для психолога. Обратитесь к психиатру». И еще: «Не упрекайте, не убеждайте. Бесполезно. Только хуже сделаете». Первый психолог разгневал и воодушевил. («Вздор, неправда. Не сдамся. Не отдам сына».) Второй — испугал.

Но послушалась его только в одном — старалась сыну не перечить, давала ему, как прежде, деньги на карманные расходы и обуздала мужа, когда тот начал стучать кулаком по столу и выкрикивать угрозы в адрес «теленка и престарелой проститутки». Муж остыл, но тут же и забыл сына. Будто и нет его совсем. Не спрашивал о нем, не хотел о нем слушать. А жена даже рада была, что дома тихо, что осталась главная помощь мужа — деньги.

Роль оказалась не по зубам. Сын чувствовал в матери наигранность спокойствия, ужас, сидящий внутри. Порой она срывалась. Однажды принялась втолковывать с болью:

— Да ты пойми, что это бред, наваждение. Это просто старая несчастная женщина. Ну, помогал бы ей. Нельзя же так — головой в омут. Все забыть, все забросить. Ей жить-то осталось, может, пару лет. Или месяцев. А у тебя вся жизнь впереди. Она тебя использует! Недобрала внимания, известности, денег. Теперь компенсирует всеми средствами на старости лет. Ты ей для пиара нужен. Серебряный век, Серебряный век! А живет-то вполне по-современному. Понимает, что главное сейчас — засветиться. Не важно как. Чем чуднее, тем лучше. Да кстати, ты понимаешь, что ее в Серебряный век и на свете-то не было? Да и Серебряного века не было! Как вся Россия в то время жила? Незнакомки, лебеди — бред.

А ведь и тогда, как бывало и раньше, заставила себя не поверить, что говорит в пустоту, в непонимание, что черный взгляд не просто глубок, а безумен.

Сын впервые ослушался и ушел навсегда. Она больше не смогла с ним поговорить. Пыталась подстеречь у дома актрисы. Поехала в театр на репетицию спектакля. Ведь он теперь всегда был при ней, при своей новой хозяйке. Без толку.

Преодолев стыд и гордость, позвонила старухе. Получила в ответ — хуже плевка.

— Господи, голубушка! Да разве я его держу? Поверьте, я ему много раз толковала: одумайся, вернись домой. Но он так вскидывался, так смотрел… Как будто с жизнью прощался. Вы же его знаете. Вот я и спрашиваю себя… и вас: может, для него лучше так, как есть?

Ужасный ответ, потому что — правда.

Оставалось смириться. И держаться, притворяясь перед другими и самой собой. Маска силы — лучшая помощь. Вот только среди ночи маска никак не натягивается, и лежишь, и мучаешься. А днем ничего — короткая зарядка, холодный душ, каша для мужа. Машина, работа. Гасить оскорбительное сочувствие наигранным удивлением:

— Бог с вами! Вы же знаете наших журналистов. Они что угодно могут написать ради сенсации. На самом деле он просто помогает старому человеку. Выполняет определенные секретарские обязанности. Если честно, это я его уговорила. Что у нас за время такое — нормальное человеческое поведение кажется странным.

Ждала, цепенея, когда верткие молодые ребята не просто покажут сына, а и поднесут к нему микрофон, и он скажет что-нибудь бесповоротное, постыдное. Была почти благодарна старухе, которая на утренней телепрограмме ответила туманно: «Он мне милый друг. Помните у Цветаевой? Вот и он мне — милый друг». Потом вспомнила Мопассана.

Микрофон сыну поднесли, и не раз. Он только смотрел, улыбался и ничего не говорил.

Слава богу, что она не посмотрела этот ужасный фильм. Который настойчиво манил, как наркотик или лекарство. За год о сыне и актрисе забыли, и вот — напомнили. Вдруг показалось, что увидит реабилитацию. Очень хотелось проверить. Зная, когда начинается и кончается показ, представляла себе: вот сейчас — черно-белая фотография девочки со склоненной к плечу белокурой головкой. Сейчас — послевоенная красотка-студентка. Обеспечившая бессмертие экранная певица, время от времени танцующая, фальшивая, прекрасная, переехавшая в деревню, руководящая крестьянским хором. Берия на каком-то съезде, абстрактные заснеженные бараки. Весенние сады и поливальные машины, символизирующие оттепель. Какие-то роли — достойные, но забытые. Долгое забвение (чем они его заполнили, что накопали?). Выскакивание, вытаскивание черта из табакерки, гальванизация мертвеца — прямиком в сериал, для раззадоривания населения. Теперь на десерт — последний роман. Красиво, розово, сопливо. Вместо хихиканья — всхлипы. Включить невозможно.

Подходит нянечка.

— Можете пройти. Он готов.

Усатая седая женщина пристраивается рядом, хватает за локоть. Нянечка подскакивает, отдирает цепкую руку. Справа и слева открытые двери. Комнатушки, забитые тремя, четырьмя кроватями. Кто-то сидит, кто-то лежит, у кого-то посетители, сидящие в узких проходах на стульях, боком к кроватям. Вонючая духота, к которой все здесь привыкли. В самом конце коридора справа закрытая дверь. Женщина ее открывает и заходит в комнату.

Нет-нет, все-таки она поступила правильно. Здесь совсем неплохо. Комната крошечная, как и все остальные, но выглядит просторнее — у окна слева одна кровать. Кажется, пол и стены тут чище и воздух свежее. Да и что оставалось делать? Держать дома с нанятой сиделкой? Слишком дорого и опасно. А здесь за особые условия пребывания — приемлемая доплата по квитанции и небольшие денежные подношения и подарки врачам, сестрам и нянечкам. Раз в месяц приходит профессор. Что ей оставалось? Муж сказал прямо: «Сделай так, чтобы его в квартире не было».

На кровати сидит человек. Чистый, застегнутый. И волосы ему пригладили. Так ли о нем заботятся, когда ее нет рядом?

Человек встает, широко улыбается, идет к ней навстречу, обнимает. И она с болью обнимает то, что осталось от ее сына. Сын не вернулся из мглы, от которой она его столько раз спасала и куда его затащила-таки проклятая ведьма.

Умерла и потянула за собой — в смерть.

Первым делом она достает книги, потом подходит к холодильнику (даже холодильник у него есть!) и разбирает сумки, инструктируя: это надо съесть сразу же, это потом. Он не понимает и не отвечает. Сидит на кровати и листает биографию Петра Первого. Безропотно жует виноградины, которые она кладет ему в рот.

Когда его только-только сюда привезли и он лежал и молчал, она купила ему наобум роскошный альбом для детей с тщательно вырисованными боярами и стражниками. Альбом был проглочен за полчаса. Через неделю, не успев заехать в книжный магазин, она взяла дома с полки старый университетский учебник по истории. Получилось еще лучше. Ему был важнее всего текст — чем плотнее и длиннее, тем лучше. Профессор сказал, что это хорошо, что такие увлечения надо поддерживать. Она и поддерживает, но ей уже страшно. Потому что нет времени на цензуру и покупается все подряд. А он читает быстро, но внимательно. Недавно начал сравнивать, находить противоречия и впадать в беспокойство. Что делать потом, когда он разочаруется в истории? Трех книжек хватает на неделю.

Не смотреть, не сливаться с внимательными черными глазами, впившимися в страницу, с гримасами изможденного лица. Но уши не заткнешь. Его скороговорка рождается внутри нее. Громкая, тихая, путаная, ясная. «Подлинно великий человек, великий человек, великий человек. Первый революционер. Первый, первый. Великий, великий». Тишина. Он ловит ее взгляд. «Кровавый, кровавый. Как Сталин. Измена русским началам жизни. Революционер — значит плохой. Кровавый». В провалившихся глазах, в бледном лице — вопрос и страдание. Она берет его за руку: «Успокойся, успокойся. Ты вот это почитай». Школьный учебник. Уравновешенный, сглаженный. Ему он будет неинтересен. Пора искать замену истории. Йогурт с ложечки.

Через два часа, перед уходом, женщина оборачивается у двери. Убрать виноград в холодильник? Сын сидит у окна на кровати, занятый учебником. Худой, согнутый нелепо и красиво. Читающий отрок. Старомодные никчемные слова. А легче подумать: «сумасшедший сын»? Белые стены, окно, юноша, слившийся с книгой, виноградные гроздья, свирель, ручей, Пан, лукаво выглядывающий из чащи, юноша, положивший голову на колени женщине.

Дверь в гримерную была только прикрыта и впустила внутрь без звука. У зеркала с яркими лампочками среди тюбиков и баночек — виноград на тарелке. Верхний свет не горел, и полумрак мягко покрывал две фигуры в глубине комнаты.

Когда ехала в театр, впервые позволила себе вообразить мерзкую сцену раздевания, оплывшие руки и мешочки грудей, жировики и седые волосы под дряблым животом. Была готова кричать, грозить пальцем, даже толкнуть, отвесить пощечину — ей. А сына схватить за руку и утащить, спасти.

В кресле лицом к двери сидела царевна в белом платье до пят. Золотой обруч прижимает к голове светлые волосы, отпустив на волю по плечам до пояса тугие сказочные локоны. Прозрачные рукава подхвачены под локтями золотыми кольцами. Нимфа. Рядом на полу примостился мужчина, обхватив ее ноги руками, положив ей на колени голову. В одной руке нимфа держала хрустальный скипетр наконечником вниз. Другой гладила черноволосую голову мужчины.

Нимфа увидела женщину и приложила палец к губам. И та ушла.

Женщина едет по неприятному серому району. Снаружи холодно, в машине тепло. Страдание и постыдное облегчение — она на свободе. Теперь теплостанция справа. Кольцевая дорога.

Смеющийся мальчик в соседней машине показывает ей язык. За что ей это? За что — ее сыну? В чем ее вина?

Может быть, надо было отдать его безумной тетке. Пусть бы верил в то, чего нет. Или оставить ему Че Гевару. Не раскрывать ему глаза: «Да ты посмотри, это же товар! Революция на сумках, футболках. Люрексовый, стразовый Че Гевара». Пускай бы переводил свою «Нирвану», восхищая подпольщиков Интернета.

Но нельзя, нельзя! Она должна была увести его подальше от маргинальной никчемности. Заставить жить по-настоящему.

Милый друг, ушедший дальше чем за море!

— Вот вам розы, — протянитесь на них! —

Милый друг, унесший самое, самое

Дорогое из сокровищ земных!

Почему нельзя жить вот этим, этой прелестью? Почему это — не жизнь?

Я обманута, и я обкрадена,—

Нет на память ни письма, ни кольца!

Как мне памятна малейшая впадина

Удивленного — навеки — лица.

Жить этим нельзя. Даже любить такое опасно. И не в карьере дело! Черт с ней, с карьерой! Суть в том, что жизнь — это один большой паскудный компромисс, примиряющий любовь с пошлостью, милого друга Цветаевой с милым другом Мопассана. Кто-то может — так. Но она-то знала, что он — не сможет.

А если по-другому? Если спокойно, трезво увидеть и принять — нарост, опухоль, болезнь. И признать победу всемирного здоровья. Перестать гордиться тем, чего нет. Склонить голову и сказать: «Не повезло!» Генетика, или родовая травма, или неудачное расположение планет. Стащить наконец-то с сына придуманную ею самой маску чудаковатой исключительности. Перестать гордиться. Признать, что всеобщая продажность — все та же потребность в маленьком счастье.

Нимфу и сына, положившего ей голову на колени, она увидела еще раз, на фотографии в глянцевом журнале. Модный фотограф превращал знаменитостей в причудливых персонажей. Журнал принадлежал мужу подруги, тому самому издателю, на бранче у которого все началось. Подруга негодовала очень искренне:

— Прости, прости! Недоглядела! Мужская тупость. Они наших переживаний просто не понимают. Я как увидела это жуткое фото, сразу ему позвонила и скандал устроила. Как он мог такое поместить? Хоть бы посоветовался. С другой стороны, не может же он быть в курсе всего, что редактора творят. Ты уж нас прости. Но хороша старуха! Я ведь фотографа этого знаю. Ты думаешь, это он ее уламывал, уговаривал? Это же тебе не якобы случайный снимок на премьере. Нет! Ему режиссер позвонил, который ее снимать собирается в очередном детективе. Мол, раскрутка не помешает. И она как миленькая явилась и очень даже профессионально все проделала. И тему, кстати, она сама предложила.

На фотографии нимфа и мужчина получились очень четко, хоть рукой трогай. Вокруг были ярко-зеленые растения, экзотические плоды на ветках. Сзади водопад. Летали пестрые птицы. Рядом стоял павлин с раскрытым хвостом. На дереве сидела обезьяна.

На следующей странице — кто-то, удачно загримированный под Мону Лизу. Сразу и не поймешь кто.