Улица Шипилова. Сборник рассказов

Ольга Шипилова

В книге собраны сочинения в лучших традициях критического реализма, рассказы – победители международных литературных премий разных лет, многогранно характеризующие творчество их создателя.

Считалочка

— Это мне, а это тебе, это тебе, мне, мне, опять мне, — нашептывала десятилетняя Алинка, облизывая пересохшие губы.

Ее глаза страстно блестели, вид шоколадных конфет кружил голову и заставлял всякий раз, вычленив новую яркую обертку из десятка других, уже примелькавшихся, дурацки улыбаться, показывая острые клычки. Если бы кто-нибудь сторонний в этот час мог видеть ее всегда бледное лицо с испариной на высоком лбу — ужаснулся бы — не ребенок, зверь!

— Мне, мне, тебе, — Алинка определяла для себя шоколад, брату вверяла невкусную испробованную ею же карамель, облизанную и помещенную обратно в бумажную обертку.

— Ну, мам, — захныкал восьмилетний Сереженька, не совладав с бесчинствами сестры. — Она снова жульничает!

— Ничего я не жульничаю, все по-честному, такая считалочка. Подрастешь, тогда сам считаться будешь, а пока я здесь главная!

— Мама!

Сереженька расстроился, злые слезы обиды потекли сначала по щекам, потом, добравшись до пухлых губ, окропили их горьковатой солью, от чего мальчику сделалось и вовсе скверно. Не сдерживая себя, он по-девчачьи запричитал на всю квартиру.

— Чего орешь-то? — в зале, где пискляво надрывался Сережа, и хихикала над его горем старшая сестра, все это время стояла молодая женщина. При других обстоятельствах ее можно было бы назвать красавицей, но засаленный халат, изъеденные хлоркой руки, подпирающие бока, и полусонные глаза, следящие за возней детей на ковровых орнаментах пола, поселяли в облике женщины некую незаконченность, незаштрихованность. К тому же, когда она всякий раз ухмылялась, завидев, как Алинка ловко подкидывает брату леденцы, лицо ее становилось схожим со звериным выражением лица дочери.

— Мама, — всхлипывал мальчик, — она лгунья!

— Нет, — мотала головой Алинка, — все по чести, мне конфета, ему конфета!

— Сыночек, — улыбнулась их мать, — правда же, все по чести, а если что и не так, уступи сестре, она девочка!

— Все еще делите, и никак? — в дверном проеме тенью возник отец детей. — Эх, Антонина, Антонина, чему только детей учишь?

— Венечка, так скоро из магазина пришел? Сейчас ужинать будем! Купил курочку? — еще шире заулыбалась женщина.

Дети больше не волновали ее, вниманием владел пакет в руках мужа, потеющий от жаркого дыхания курицы «гриль». Аромат специй кружил голову, заставлял часто сглатывать набежавшую на язык слюну.

— Курочку-то я купил, только чему детей учишь, спрашиваю?

— А чему я их учу, мне учить-то некогда! Это ты у нас ученый, вот и постарайся! Я в прачечной так намотаюсь — не до учебы!

Антонина старалась поскорее отделаться от назойливости мужа. Приступы справедливости с ним бывали нечасто. Но если они случались, Тоня знала, как быстро, без потерь, осадить крепость исканий правды своего благоверного.

— Да и мне некогда…

Вениамин сделал шаг назад, теперь в комнате оставалась только его опущенная голова, пакет с курицей скрылся в прихожей. Не привыкший спорить с женой, стыдящийся чувств своих и эмоций, он сник, заговорил почти шепотом, так, что слова его звучали уже не укором, а оправданием:

— Да и при чем тут это? Я лишь о том, что наши дети слова «нам» не знают, только «мне» да «мне».

— Веня, не заводи свою песенку! За столько лет утомилась! Сидишь над своими талмудами — и сиди. Я тебя не упрекаю, но и ты меня воспитанием не кори. Лучше бы за Сережкой смотрел, растет тюфяком, весь в тебя! Я за Алинкиными «хочу» не поспеваю, а ты вместо книжек своих взял бы да в какую-нибудь секцию Сереженьку определил. Нужно же разделять обязанности!

За ужином сидели молча. На большой кухне под стареньким абажуром накренился обеденный стол, у которого было три ножки. Вместо четвертой ощетинились пожелтевшими измятыми страницами отцовские книги. На столе, в самом его центре млела жареная курица. Восемь пар глаз вожделенно впились в нее. Перед каждым стояла пустая тарелка, обхваченная жадными нетерпеливыми пальцами.

— Ну, семья, приступим! — гордо тряхнула волосами Антонина и потянулась к курице. — Мне ножка, отцу ножка, Алинке крылышко, Сережке крылышко…

— Это почему? — с негодованием посмотрела на мать Алина. — Я тоже ножку хочу!

— И я, — поддержал сестру Сережка.

Куриное сгорбленное крылышко жалко выглядывало из-под пухлой, покрасневшей от тепла и жира верхней губы.

— Цыц, чтобы я этого не слышал, — Вениамин оторвал глаза от своей тарелки, попытался взглянуть на дочь в упор, придать лицу серьезность, которая никогда ему не удавалась. — Нашлась мне здесь подстрекательница!

Долгий укоризненный взгляд не получился. Часто моргая, как бы извиняясь за обороты речи, претившие ему, Веня тихо добавил:

— Пока мать здесь главная…

Осторожно, пока побледневшая Алина не сорвалась на новые упреки, чтобы не потерять убеждения своего, давшегося душевными муками отцовского напора, мужчина перевел взгляд на жену, застенчиво улыбнулся, дожидаясь одобрения, а вслед за ним и благодарности в супружеской постели. Когда та снисходительно кивнула, продолжил:

— Мать главная — ей и решать, что к чему. Вырастешь, тогда сочтешься.

Дети больше не перечили. Семья погрузилась в привычную тишину, счастливая Антонина рвала на тонкие волокна куриную грудку и молча распределяла ее по тарелкам, в уме рассчитывая: «мне, Венечке, Алинке, Сережке…»

— Вот, Веня, как мы поступим, — приговаривала постаревшая, подурневшая Антонина, поглаживая дубовую неподвижную руку мужа. Ты хворый совсем, вон как тебя инсультом разбило, я еле ноги в своей прачечной таскаю, двоих никак не потянем. Поэтому с моей зарплаты да с твоей пенсии помогать Алиночке будем, муж у нее тюфяк, а внучка растить надо. А Сережке пусть родители Лизки помогают!

— Тонечка, в примаках ведь он, мы должны больше… — мычал Вениамин.

— Брось, в примаках! Все своими рученьками в Лизкиной квартире делает. Она одна у родителей, а у нас их двое! Ничего, пусть сватья расстараются, поусердствуют! А мы для Алиночки посуетимся. Скоро жилье должны получить, как семья молодая, всего много понадобится: и диван и стенка… Я никогда за Алинкиными «хотелками» не поспевала, она у нас девка, что надо, жаль Сережка — тюфяк.

— Хорошо, — кивнул непослушной головой Веня, и слезы радости текли по его исхудавшим щекам. Как счастлив он был в этот час от расторопности жены и от своей собственной расторопности тоже, какое упоение знать, что в свое время не промахнулся, выбирая между Тонечкой и первой юношеской любовью.

— Вот этот ковер, тумбочку, телевизор я себе заберу, — важно расхаживая по квартире, подперев бока рыхлыми руками, рассуждал Сергей Вениаминович, — это я покупал, тебе оставить не могу! Холодильник — твой, претендовать не буду. Что еще? Сервиз возьму — мать подарила, вилки-ложки мои, статуэточку вот эту тоже заберу, хоть и купил тебе в честь годовщины свадьбы, а все же в кругленькую сумму она мне обошлась…

Потускневшая жена его сидела на диване, с тоской смотрела на мужа.

— Что молчишь, Лизонька, или не согласна?

— Согласна, Сережа, во всем согласна, хоть все забери, мне не жалко…

— А вот и зря! — ехидно заметил Сергей Вениаминович. — Так никогда ничего не наживешь, если каждому…

— Да разве ты каждый? — перебила жена, взгляд ее стал мрачным, пустым. Не моргая смотрела на белую стену в желтых вензелях, когда-то вместе выбирали дорогущий винил теперь кому он… — Десять лет прожили. Смотрю на тебя и думаю, зачем все это было с нами?!

— Любила же когда-то, должно быть… — куражился над падением гордой Лизоньки Сережа.

— Любила… и ненавидела одновременно…

— О, как! Хорошо, что начистоту, только объясни мне, любезная моя Лизоветта Павловна, как это возможно проделывать одновременно?!

— Возможно. Любила за все то, что смогла в тебе изменить, ненавидела, за все то, что осталось в тебе мертвым.

— Ерунда это все! — отмахнулся Сергей Вениаминович. — Никогда не понимал твоих мыслей… Так… И этот столик заберу, его сослуживцы притащили…

Устав от семейной жизни, Сергей Вениаминович был счастлив вернуться под родительское крыло, домой, куда за год до него успела въехать Алиночка, грамотно рассчитавшаяся со своим мужем. Она вверила благоверному самое святое — сына-подростка, себе же взяла толику — двухкомнатную квартиру. Сейчас Алинка может не работать: двушка отлично умножает капитал.

И вновь на притихшей кухне, как в былые, счастливые времена, под стареньким абажуром дымилась пряная курица, и мерно как часы, отсчитывающие секунды, резал счастье честными кусочками голос Антонины: «Мне, тебе, тебе, мне…» Только делили уже на троих. От тюфяка Венечки осталась лишь четвертая нога стола, изображенная им много лет назад ощетинившимися страницами запыленных, обрызганных жиром книг.

Конец ознакомительного фрагмента.