Август

Ольга Черепанова, 2021

Люди, живущие вместе – не всегда близкие. Случайно встретившийся в жизни человек – не всегда чужой. Свобода всегда имеет границы, а плен не ограничивается тюремной решеткой. Драматичная история о переплетении нескольких судеб, у которых из общего – лишь этот последний месяц лета и скрытое от всех чувство одиночества.

Глава III.

Лопырев вышел из Большого кабинета. «Чтоб тебя… за ногу…» — проговорил он одними губами, обращаясь не то к начальнику, не то к спровоцировавшему неразбериху заключенному. Он зло поморщился, представляя, что сейчас вместо положенного после отбоя короткого перерыва, во время которого он хотел отыграться за вчерашний проигрыш в карты, ему предстояло предоставить отчет об инциденте.

Мысли блуждали, пытаясь обогнать его в узких коридорах, на все же сохраняли логическую связь.

«…Сегодня, значит, не получится уже. Да и ладно, пара дней и вопрос решен. Все равно отыграюсь. Переваловский приказ. Отчёт. А перед этим нужно распорядиться насчет поисков нарушителя, пацана этого. Что за чертовщина, откуда здесь вообще могут быть дети? К этим окрестностям, с их атмосферой, приблизиться добровольно может только полностью одичавший. Хотя пацана можно понять. Его папаша здесь, а матери, судя по всему, глубоко наплевать. Ищи его теперь неделю. Ему не выжить одному тут. Прав Перевалов, хоть он и кретин, что тот, кого мы ищем, уже вряд ли нуждается в нашей помощи. Не сегодня, так завтра, или через месяц, его будущее его настигнет. Прошлой ночью тут выли волки. Ищи сейчас в лесах себе приключений… И еще болота эти… Что мы там найдем? Если уж судьба этому мальцу с волками встретиться, уж лучше бы он сделал это до происшествия. Меньше мороки было бы всем. И этот папаша бы дрых сейчас в камере, а не в санчасти валялся. Эх.… Так-то жалко парня, совсем еще ребенок же. Я в его годы, помню, таким же любопытным был, все время шатался, где нельзя было. Это и манило.… Ну что теперь. Это его выбор, хоть он мало что еще понимает… Первым делом, значит, надо распорядиться насчет ребенка, потом проконтролировать состояние отца. Медик как-то неубедительно отвечал на вопросы о последствиях его ранения. Может, пьяный был. Конечно, при его-то службе, что ему еще делать? В носу ковыряет сутками. Три раза в день таблетки горстью отсыпать, и дальше на боковую. А несчастные случаи… Как будто часто такое случается! Ну почему опять в мою смену? Наверняка, караульные еще снаружи, в поисках, надо как-то уточнить, что у них там происходит. И людей вызвать, для таких поисков у меня народу мало, на территории некому оставаться, если всех отправить в лес…”

В размышлениях он подошел к воротам. Часовой бодрым жестом отдал честь. Конечно, как тут не бодриться, когда твоя основная обязанность — с краю стоять и наблюдать, как другие вязнут.

— Не было новостей?

— Нет, товарищ лейтенант. Не вернулись еще. Уже совсем темно.

— Да. Вижу без тебя, что темно. Что узнаешь — сразу мне. Когда вернутся, пусть без тормозов ко мне. Не к Перевалову.

— Будет сделано, товарищ лейтенант.

Вернулся к себе. Несколько звонков помогли сформировать дополнительную группу для поисков. Отдал распоряжения, сел писать отчет. Вспомнил про заключенного. Звонок медику. Не отвечает. На обходе наверное. Или уже дрыхнет. Придется идти самому.

Госпиталь располагался на отдельном участке, на северной границе жилой и производственной зон. Он представлял собой отдельный периметр, с собственной системой охраны и отличиями в архитектуре. С этого участка началась история всей тюрьмы. В прошлом столетии все камеры умещались в этом обветшалом сером здании на сотню человек при полном размещении. С ростом населения, преступности и государственности здание перестало отвечать общественным запросам, и было переоборудовано под временный госпиталь. К тому, что временно, требований всегда меньше. Но лишь там, где поселилось временное, рождается постоянность, одно без другого не проживет ни минуты. На скорую руку были залатаны внешние последствия времени, но в воздухе по-прежнему витал запах предков и наказания.

Периметр госпиталя по старинной традиции был защищен рвом, а сами помещения внутри были ниже и уже, чем в основном здании. Чтобы сюда добраться, приходилось миновать все его постройки, пустые участки под будущие нужды, часовню, отдельный пристрой, где располагались карцеры, и проход между двумя воротами. В потемках эти унылые строения выглядят особенно мрачно. Ветер с востока пригнал затхлый болотистый запах. И прохладу. Лопырев поднял воротник своей легкой куртки. Территория учреждения была огромная, а наполненность ниже среднего — и непонятно до сих пор, было ли это следствием снижения ожидаемого количества преступности, или все же это немой упрек, как велико еще поле для деятельности его сослуживцев. Многие участки оставались незаселенными, безжизненными, они замерли в ожидании своих постояльцев, не убавляя своей пустотой бдительность охраны. Сотрудникам при необходимости перемещений приходилось преодолевать немалые расстояния, а в темноте прогулка посреди мертвых стен и бьющих током проводов была не самым приятным занятием. Хоть велосипед пригоняй. Зачем раздувать такие площади? Лопырев злился. Хотелось скорее вернуться к отчету. Точнее, хотелось не к отчету, а к чертям отсюда, но выбора не было, а была очередность приказов.

Вход в госпиталь. Все те же бетон, железо и решетки, но с красным крестиком у входа. Охранник, надежно упрятанный под непробиваемым стеклом, сонным движением нажал на кнопку, и впустил Лопырева.

— В какой палате сегодняшний стреляный?

— Двенадцатая. Внутрь, пройдете прямо по коридору, и направо. Потом еще направо.

— Как его фамилия? Что есть по нему?

— Секунду. — перелистнул до хруста исписанную страницу журнала — Порошин… Как много написано… Почерк у медика, руку бы ему оторвать, ногой и то понятнее было бы. Так… Был осужден на казнь, вследствие моратория приговор заменили на срок. А, он из этих… Сидит три и пять.

— Спасибо. Можно к нему? Я недолго.

— Да. Запретов со стороны медика пока не было. Конвой?

— Нет необходимости.

Прямо по коридору, и направо. И еще направо. Проходя вглубь, Лопырев мельком заглядывал в каждую палату через решетчатое дверное окошко. Ничего интересного. Здесь пустые койки попадались гораздо реже. Все хотели сюда попасть, но не все попадали. Здесь было проще, насколько это возможно в учреждении такого типа. Никаких тебе суровых распорядков, лежи-знай, лечись, чтобы вновь как-нибудь специально или не очень угробить себе здоровье в нескольких сотнях шагов отсюда.

Отбой уже пробит. Большинство больных спали. Те, кто не спал, читали в полумраке, портя себе и без того слабое зрение, или разглядывали низкий беленый потолок. Разговоров не было слышно.

Двенадцатая. Фамилия осужденного вдруг вылетела из головы Лопырева и он напряг мышцы лица, пытаясь ее вспомнить. Постоял несколько секунд. Не вспомнил. В момент, когда ему ее назвали, Лопырев вспоминал статью осужденного. Статью там так и не вспомнил. И фамилию забыл. Так часто бывает. Плевать.

Коридорный открыл тяжелую решетку, дверь, и окошко в двери для наблюдения. Тюремная палата мало чем отличалась от камеры. Разве только тем, что здесь было позволено лежать в любое время, а не только после отбоя.

Дверь проскрипела, нарушая тишину коридора.

— Фамилия, срок? — автоматическая фраза встряхнула замершую палату. Глаза Лопырева еще не успели привыкнуть к полумраку палаты, но это не было причиной молча топтаться в дверях.

Палата была рассчитана на двоих, но занята была всего одна койка. “Прекрасно. Наедине всегда проще.”, — подумал Лопырев, и покашлял, не столько ради прочистки горла, сколько ради привлечения внимания. Там, среди бараков, камер и рабочих зон, он чувствовал себя абсолютно уверенно. Здесь же он не до конца понимал состояние больного, который к тому же пострадал от рук его подчиненного. Сейчас, прежде чем вести себя в своей привычной манере, ему хотелось сначала удостовериться, что больной в сознании и готов воспринимать информацию. Он доложил Перевалову о его стабильном состоянии, однако сам в нем не был уверен. Подставлять коллег не хотелось, здесь это не принято. Если с ним и случится чего, всегда можно сослаться на сопутствующие заболевания. Давно сидит, много чего могло за это время произойти. И попадают сюда сплошь не олимпийские спортсмены.

Человек на койке зашевелился и повернул голову в сторону двери. Видно было, что ему это далось с трудом. Рядом с койкой белела капельница.

— Порошин. Двадцать четыре. Сижу три с половиной.

Голос его хрипел. Что-то внутри него булькнуло.

Лопырев сел на стул, развернувшись телом к кровати больного. Доверия всегда больше, когда собеседник хотя бы вполовину на твоем уровне.

— Скажи мне, Порошин, какой черт тебя дернул вывалиться из строя? Ты же знал, что тебя ждет.

Порошин молчал. Было слышно только его тяжелое дыхание.

— Отвечать!

— Вы там были, начальник. Я не совру. Я услышал… крик. Узнал голос. Почувствовал даже. Это… Я просто не мог.

— Кто там был?

— Сынишка мой.

— Как он тут оказался?

— Я не знаю. Я не успел спросить, накинулись.

— Сколько ему лет?

— Шесть, начальник. В октябре будет семь.

— Зовут?

— Владька. Владислав, тоже Порошин. Вы… нашли его?

— Найдем. Куда он мог пойти? Он знаком с этими местами?

— Я не знаю. Когда я… ушел, он еще был малех совсем. А потом… Я не знаю. Не понимаю, как он мог добраться досюда. Тут ему опасно.

— Наше это дело. Надо было раньше о нем думать. Где его мать?

— Ее нет. Умерла… четыре года как… или около того. Он остался один совсем, после того, как я ушел… Но его приютила двоюродная тетка, она не хотела отдавать его в приютский дом. Точнее, не совсем так. Она хотела льготу. А мне так покойнее. Хоть и чекалдыкнутая она. Но ведь родня, зла ему не причинит. А ко мне она его не возила. Писала всего однажды, мне в ответ, пару строк, что они живы-здоровы, и что малой увлекся рыбалкой. И там же затребовала, чтоб я больше не писал. А мне большего и не надо, и то хорошо, что с ним все хорошо. Дурным влиянием меня обозвала. Гнилым отребьем еще. И еще много чего там приписала. И еще, что не свидимся мы с ним в этой жизни. Это я и сам знаю. Еще тогда смирился, когда первый приговор озвучили. Потом, правда, заменили и снова эта кровоточащая надежда появилась. А ведь я ему лично же никогда не сделал ничего дурного. Наговорили ему там, наверное, про меня, и навешали ярлыков почем зря. За что вот она так? Он же мал совсем, он верит в чудеса, и наверняка надеется, что папка вернется и все будет хорошо.

— Не с кем ему там в чудеса то верить, с его-то жизнью…

— И вы туда же, начальник. Я, поверьте, сам себя уже тут осудил так, что мне чужих-то осуждений уже и некуда засунуть. Нет им места во мне, словно водой стекают. Да и не нужно оно никому… Можно вас попросить, начальник?

— Что тебе нужно?

— Плохо мне, начальник. Очень. И медик давеча говорил, что я плох. Я не знаю, эти там ихние термины, но чую, дело мое дрянь. — Он заговорил надрывно, в горле периодами вставал острый комок, который он судорожно сглатывал, и от этого его речь прерывалась и звучала как заедающая старая пластинка — Я же… много ошибок в жизни совершил. Какие-то ради него, какие-то ради собственного утешения. Я расплачусь там, где все расплачиваются. Не здесь… Здесь блажь… Я давно уже думал… Как ему в глаза буду смотреть? Подрос бы, приехал сам, и что…? Только его я и мечтал увидеть… Я же все осознал тут… Не повторил бы ошибок своих… И Бог услышал, послал мне сюда мальчонку. Добрался, родимый, незнамо как. Значит, не все так плохо со мной и возможно будет еще мне прощение там… Правда, не увидел я его, проклятая тюремная толща, но все же услышал… Голосистый малец… Пусть и в последний раз… И может, и к лучшему, что не будет у него больше надежды, пусть растет сам по себе… Он умный дюже. Буквы много знал уже, когда я уходил. Я-то только в школе и то не сразу… Я ему такой ни к черту. Обуза одна… Да и подрастет, осудит… Но он сам, он не виноват ни в чем. Он дитя. Его вся жизнь — впереди. Помогите ему, начальник, Бога ради, верните его тетке. Если она еще жива. Она… не очень конечно. Но все же родня. Здесь тревожно, ребенку совсем не место. Не свидеться мне с ним уж, да что на то теперь…

Порошин выдохнул. Лопырев не торопился отвечать.

— Ничего с тобой не будет. Все как ты говорят, а потом от вас в участках покоя нет.

— Начальник, смилуйся, я за вас помолюсь, сколько протяну, но видит Бог, это ребенок, и он ни в чем не виноват. Помоги, начальник.

Он резко остановился и снова булькнул. Лицо, казавшееся в полумраке еще более жутким, исказилось, не то от боли, не то от душевных страданий.

Лопырев молчал. В вынужденные редкие минуты откровений с осужденными он часто слышал похожие истории, все как одна тоскливые и жалостливые, но лишь для говорившего. Ни одна из них его не трогала, негоже бессовестности к совести взывать. Сейчас же, где-то очень глубоко, остатки его человечности все же сжалились над этой исповедью. То ли от противоречивости ситуации, то ли от прямого участия в ней ребенка. В голове крутились дурацкие вопросы. Виноваты ли дети в проступках родителей? Должны ли они отвечать за них? Почему его сюда потянуло? Кем вырастет этот ребенок, идеализирующий своего преступника-отца? Как вести себя с ним, если его найдут? Детей у Лопырева не было и он вообще всегда испытывал неловкость, когда оставался с ними в непосредственной близости. А тут еще и вот это вот все. Как ни крути, малого надо было найти любой ценой, независимо от того, что он тут пообещает или не пообещает.

Однако снаружи он оставался бесстрастным. Натянул безразличие на лицо и даже самому ему от этого стало немного тошно. Время шло, и ясно было, что больше здесь ничего полезного для отчета не выудить.

— Бывай. С тобой еще не закончено. До утра протянешь, а там решим.

Получив в ответ клокочущее молчание, Лопырев вышел из палаты в коридор. Точечный свет прожекторов направлял к выходу. На душе у него было мрачно, внутри него самого выход из проблем ничем не освещался.

Вроде бы ничего из ряда вон, но все же была неясность. Во-первых, состояние Порошина было не из лучших, и нужно было срочно как-то изворачиваться из этой ситуации. Смерть на территории вследствие действий сотрудника — это всегда сор в избе, который неизбежно вытащат на всеобщее обозрение, и достанется всем. Это всегда паршиво. Во-вторых, этот мальчишка. Разбирайся с ним сейчас, и так дел невпроворот, так еще одна дополнительная ответственность. И еще эта темнота. Она сгущала краски. Черт дери этих нарушителей и всю систему в целом.

На обратном пути он вспоминал себя десять лет назад, когда он белокурым наивным юнцом с большими надеждами на светлое будущее поступил в институт на военное дело. Тогда он был уверен, что его прозрачные стремления — защищать страну, охранять порядок, быть щитом и барьером для невинных людей, пострадавших от несправедливых действий преступности — будут придавать ему сил с ней бороться. По факту сейчас он занимался чем-то другим, будто даже противоположным. Окруженный атмосферой ошибок он постепенно переставал понимать, кого и от чего он защищает. Чаще всего его роль проявлялась в ином формате — защита более слабого сокамерника от более сильного, осужденного от сотрудника и наоборот, или подчиненного от начальства. У каждого из них своя история, в которой можно найти изъян. Кто тут выступал невинным? Кто больший злодей? Где грань? Очень часто его служебного положения или душевных порывов было недостаточно для восстановления субъективной справедливости. Плюс постоянные бюрократические проволочки. В некоторые моменты он вообще переставал понимать, за что он борется. Его наивные ожидания остались далеко позади, где-то в районе стен учебного заведения, и сейчас он чаще ощущал себя сортировщиком отходов нежели борцом за человеческие права. Находясь тут, в упорядоченном хаосе, он забывал, как выглядит светлая сторона этого мира. А когда несправедливости становится слишком много, когда она поглощает снаружи и жрет тебя изнутри, она начинает казаться нормой. Это пугало больше всего в моменты раздумий. Лучше не думать, а действовать в соответствии с приказом. Руководствуясь этим принципом, его отношение тоже постепенно менялось. Внутренние противоречия, сопровождавшие его лишь поначалу, сменились безразличием, периодическая жалость почти перестала шевелить душу, и защита той, невидимой из-за высоких тюремных стен стороны, уже не казалась столь значимой. Даже больше. Она как первичная мотивация окончательно потеряла свою силу. Что же будет с ним дальше?

Размышляя, он вышел за ворота госпиталя. Снова прохлада и затхлость. Решил постоять с минуту, глубоко вдыхая ноздрями пробивающийся средь них свежий ночной воздух, отпуская мысли. Отошел в темный угол, чтобы не маячить в камерах. Старая привычка. Закурил. Во мгле виден только этот дергающийся одинокий огонек. Разгорающийся наверху, затухающий внизу. Все как в жизни. Где-то вдалеке раздался вой. И еще раз. Жутковато здесь все-таки. Лопырев растоптал окурок подошвой и двинулся обратно.

У входа в администрацию он встретил караульного из своей сегодняшней смены.

— Есть новости, товарищ лейтенант. Поисковая группа вернулась с полей, они нашли мальчика. Часовой передал, что нужно отвести его к вам. Он с двумя нашими сейчас в вашем кабинете. Что прикажете делать?

— Ничего, дальше я сам.

Лопырев направился к себе. Спешить не хотелось. Он еще не совсем четко понимал, что будет делать. Малец, отец, отчет. Перевалов.

В углу кабинета стоял деревянный стул. На нем, притянув колени к груди, сидел мальчик. Со слов отца, ему было шесть, скоро семь, но выглядел он старше своих лет. Вытянутый и тонкий, как коромысло, без намека на излишества в образе жизни. Спутанные темные волосы, рваная одежда, цвет которой сложно различался под слоем грязи, и такие же грязные разводы на лице. При всем этом бесовском облике мальчик не производил впечатления оборванца — и Лопырев не сразу даже понял, почему. Общее впечатление складывалось в его пользу. Встреться с ним Лопырев в другом месте, ему скорее захотелось бы его умыть и переодеть, а не выгнать прочь от себя с нотациями о будущем. Лишь вглядевшись в маленькое бесхитростное лицо, он понял: в чертах не читались типичные для уличной ребятни наглость и самоуверенность. Он сидел, скромно потупив глаза, размышлял о чем-то, и не глядел на вошедшего в кабинет Лопырева. Сходства с отцом Лопырев увидеть не мог, он толком не разглядел последнего в полумраке санчасти. Глаза у мальчика были большие, черные. Уши оттопыривались из под лохматой копны. Грязь из-под ногтей местами выходила даже за пределы пальцев. Было видно, что он преодолел сложную дорогу. И что он, невзирая на возраст, в состоянии оценивать обстановку и понимать, что его поступок повлек за собой необратимые последствия.

— Привет. Ты, кажется, Владик?

Мальчик плавным движением поднял глаза на того, кто задал ему вопрос. Осмотрел Лопырева с головы до ног. После небольшой паузы кивнул в знак согласия, и еще плотнее прижал колени к груди.

Лопырев перевел взгляд в сторону скучающих караульных и кивнул в сторону выхода. Те поняли жест и молча вышли.

— Как ты сюда добрался, Владик? Ты ведь ширяевский, это далеко отсюда.

Мальчик не отвечал, и снова пристально посмотрел на Лопырева, куда-то в область груди. Там не было ничего, что могло его заинтересовать. Скорее всего, он не видел сейчас ничего вокруг, находясь мыслями внутри себя.

— Ты должен мне все рассказать. Мы не враги для тебя, и мы хотим тебе помочь. А для этого мы зададим тебе вопросы, и тебе надо на них ответить. Здесь у нас все очень строго, так что будь молодцом.

— Кто это — мы? — Мальчик задал свой первый вопрос. — Мы же тут одни.

Лопырев немного растерялся. Странный вопрос. Понятно же, кто такие мы, зачем об этом спрашивать.

— Мы — это сотрудники этого учреждения, люди, которые нашли тебя, я, мои коллеги и мой начальник, к которому я отведу тебя после беседы. Мы не желаем тебе зла.

— Вы не можете говорить за всех. Только за себя. И все равно я вам не поверю. Те люди, что нашли меня в кустах дербенника, не были слишком уж добрыми ко мне.

— Они обижали тебя?

— Нет. Но если бы я бросился от них убегать, мне досталось бы по ушам. Они мне так прямо и сказали.

— Это все требуется ради дисциплины. Там опасно, и ты мог погибнуть. Так как ты добрался до… сюда?

Мальчик смотрел в одну точку куда-то в сторону. Казалось, перед ним сейчас всплывают все трудности, которые ему пришлось преодолеть по дороге сюда.

— Тебе кто-то помогал? — Лопырев продолжил свой допрос. Видно было, что воля у паренька несгибаемая.

— Нет, мне никто не помогал. Я сам добрался.

— Зачем?

Мальчик встретился глазами с глазами Лопырева. У него на лице отразилось удивление.

— Я думал, вы и так все знаете. Вы же все знаете. У меня здесь папка. Я хотел его увидеть.

— Мы знаем, конечно знаем, но…

— Зачем тогда спрашиваете? — мальчик перебил Лопырева, — спрашивайте о том, чего не знаете!

— Ты шел сюда пешком?

— И пешком, и не пешком. По-разному шел. Иногда плыл. И вот добрался. Это было трудно иногда, но я знал, что доберусь.

— Кто тебя надоумил отправиться в такой сложный путь? Ты не мог сам. Тебе явно кто-то помогал.

Лопырев никак не мог поверить, что шестилетний ребенок мог пройти тридцать километров пешком, местами — вплавь, и при этом не заблудиться, не умереть, и добраться до нужного места.

Мальчик посмотрел на него теперь уже гневно.

— Вы думаете, что я — тупица? Это потому, что мой отец — преступник?

— Тихо, не кипятись. Я просто… Мне просто кажется, что одному было бы сложно справиться.

— А я и не говорил, что мне было легко.

Лопырев вздохнул.

— Хорошо, значит, ты был один. С кем ты живешь в Ширяевске?

— Один живу. То есть с теткой. Но ее никогда не бывает дома. А если бывает, я ухожу оттуда.

— Она обижает тебя?

— Да что вы заладили, обижает-не обижает! Какая вам разница? Разве что-то изменится, если я сейчас начну вам жаловаться? Отдадите меня в приютский дом? Или себе заберете? А? — он почти кричал.

— Я уточняю то, что мне необходимо уточнять. — Лопырев начал понимать, что перед ним непростой шестилетний ребенок. И его тон стал более сухим и официальным.

— Мне нужен будет твой адрес. Мы отвезем тебя домой при первой возможности. Сейчас тебе нужно будет немного подождать. Может ты чего-то хочешь? Пить?

Молчание в ответ. Смотрит по-прежнему в угол. Лопырев, поколебавшись, сел за стол оформить все, что услышал, в документ. Слышно было в тишине как скрипит авторучка по жесткой разлинованной бумаге.

Мальчик заговорил.

— Что стало с папкой? Я слышал, в него стреляли. Его убили?

— Нет… не убили. Он жив. Пока жив. Стреляли… не то, чтобы в него. А потому что…

— Дисциплина, да, я понял. То есть, в него не попали?

Эти прямые детские вопросы выводили Лопырева из равновесия. Он не мог ему врать, но и всю правду говорить тоже не мог.

— Попали. У него ранение. Он в больнице и ему помогают.

— Сначала стреляют. Потом помогают. Вы странные.

— Тебе не понять, мал еще.

Снова этот быстрый гневный взгляд в сторону Лопырева.

— Он умрет?

— Я не знаю.

Последнее было правдой. Откуда Лопырев мог знать наверняка? Только предположения самого раненого — больше у него ничего не было. Хотя у него все равно оставалось чувство, что он что-то не договаривает. Он продолжал писать. Но вдруг оторвался от документа и вопросительно посмотрел на мальчика.

— Как долго ты просидел под стеной? Ведь ты не знал, когда именно там пройдет строй, и что он вообще пройдет именно там.

— Долго сидел. Я и не знал. Я чувствовал просто, что надо ждать там.

Мальчик крепче обхватил руками ноги, положив подбородок на колени. Лопырев завис на полминуты, разглядывая его. Чувствовалась в нем какая-то сила, которая не позволяла взрослому задавать ему лишних вопросов. Сила и что-то еще… Суровость, несвойственная детям. Отсутствие наивности. Лопырев вернулся к своей работе. Писал долго, изредка поглядывая на мальчика, и вскоре начал замечать, что тот клюет носом на неудобном стуле, не меняя позы.

Бумага готова. Надо отнести ее к Перевалову. Мальчика он еще минуту назад собирался отвести туда же, но вид уставшего сонного ребенка, неизвестно сколько времени пробывшего в условиях суровой природы, заставил Лопырева передумать и поискать глазами более удобное место для его отдыха. Ничего из мягкой мебели у него в кабинете не было, но какое-то подобие кушетки стояло в коридоре и можно было уложить его там. Правда, нельзя было оставлять его без присмотра, тот легко мог убежать, спрятаться, а повторной потери ребенка на территории ему бы не простили. Лопырев подошел вплотную к спящему мальчику, удивляясь, как тот умудрялся не свалиться со стула, и поднял его на руки. Тот оказался очень легким, как пустотелый сосуд. Только сейчас Лопырев подумал о том, что мальчик, возможно, не ел несколько суток. Мысленно укорил себя за позднюю сообразительность, и вышел с ним в коридор. Кушетка стояла неподалеку.

Аккуратно уложил мальчика, подложив ему под голову его же курточку, и слегка присвистнул стоящему в отдалении коридорному. Тот приблизился. Лопырев попросил приглядеть за ребенком, вернулся в кабинет за своим отчетом, после чего направился в сторону Большого кабинета.

Подошел к двери Перевалова. Постучал негромко, не привлекая к себе внимания. Внутри послышался кашель и хриплый голос произнес: «Войдите». Вошел, дверь как-то тихо и сама по себе закрылась. Вероятно, она тоже боится беспокоить лишний раз своего владельца. Перевалов не изменил позы с момента их последней встречи, и все также сидел за столом. Запах потушенных окурков вперемешку с бумажной пылью.

— Виктор Александрович, разрешите доложить.

— Говори.

Перевалов давно ждет новостей, позволяющих ему с полной ответственностью покинуть свое рабочее место.

— Поисковая группа обнаружила ребенка, он цел, невредим, и опрошен. Он действительно является сыном сегодняшнего беглеца. Беглец в госпитале, и его состояние ухудшилось к ночи. Есть подозрение, что он может скончаться, он слаб, там помимо нашего, еще много сопутствующих. Я говорил с ним, он полностью вменяем. Вину признает. Вот полный отчет об инциденте и последствиях. Если захотите что-то… чтобы я что-то изменил, я к вашим услугам, моя смена заканчивается в двенадцать.

— Где ребенок?

— Он у меня, уснул в кабинете, сейчас под присмотром. Хотел привести его сюда, но не успел.. Похоже, всю дорогу проделал сам, на это ушло несколько дней, и под стеной сидел неизвестно сколько. Отдохнуть бы ему, помыться, накормиться. Что прикажете с ним делать?

— Черт его знает. Везти его надо домой, что еще с ним сделаешь. Однако… выпускать из виду его нельзя. Особенно, если отец его на тот свет отправится. Докажи им потом, что бегал он у нас тут. Никто же не поверит. Камеры на вышках его не зацепили. Пацан теперь у нас свидетель по делу. Нет, отпускать его нельзя. Но и держать здесь не имеем права. Какой он из себя?

— Он… как бы поточнее… кусачий. Щетинится, если что не по его. Его отец сегодня причитал словно старушка богобоязненная, а он за словом в карман не лезет. С ним надо бы поосторожнее. Знает, что в отца стреляли. Боюсь, назло нам может и лишнего ляпнуть. Умен для своих лет. Таково впечатление первое.

Перевалов задумчиво чесал карандашом затылок. Потом слегка его погрыз. И снова к затылку, и так по кругу. Сосредоточенность его мыслей утяжеляла обстановку. В какой-то момент Лопыреву показалось, что Перевалов в своем подвисании забыл, на чем остановился их разговор, но именно в этот момент он произнес, растягивая паузы между словами:

— Хорошо, Лопырев. Я ознакомлюсь с твоим отчетом и решу, что делать. Пусть пока побудет у тебя. Как проснется — веди его ко мне.

— Понял, Виктор Александрович.

— Иди.

Лопырев перевернулся на каблуке, по старой привычке еще из училища, и покинул кабинет.

“Отпускать нельзя… Держать не имеем права… “ крутилось бумерангом в голове Лопырева по дороге назад. Обычно он любил считывать с лица намерения начальства и предлагать наилучшие варианты решения задач еще до того, как те придут им в голову. Но сейчас… Какого черта? Он сам запутался. Что еще можно сделать с этим мальчишкой?

А между тем этот мальчишка к моменту возвращения Лопырева уже проснулся и сидел на кушетке, озираясь по сторонам пугливым волчонком. Он заприметил охранника, наблюдавшего за ним, и теперь, очевидно, размышлял, как ему вести себя дальше. Лопырев решил не обнаруживать своих сомнений, поэтому просто подошел и дружелюбно сел с ним рядом.

— Выспался? — Лопырев улыбался.

— Нет, — мальчик, несмотря всю дружелюбность Лопырева, все равно оставался колючим. Однако его молодость и белокурость все же немного подкупали. На фоне остальных сотрудников этого учреждения, с которыми он успел повстречаться, этот сам выглядел немного ребенком.

— Нам нужно пойти с тобой к моему начальнику, но можем сделать это попозже, если ты не готов прямо сейчас.

— Не готов к чему? Он меня арестует?

Лопырев слышал от коллег, что Перевалов в своей обычной манере даже со своими детьми особенно не церемонился, и наверняка устроит допрос маленькому человеку, которому больше всего сейчас нужна была еда, вода и тепло. Ему стало как-то не по себе. Тем более Перевалов наверняка еще сам не решил, что нужно делать с ребенком, и того ожидают мучительные часы ожидания в неприятном Большом кабинете. Сердце защемила жалость.

— Нет, конечно… Конечно, он тебя не арестует. Ты же не преступник. Хотя тебе не следовало здесь появляться, твой поступок повлек за собой много неприятностей.

— Тогда я к нему не хочу вообще идти.

— Почему?

— Я хочу, чтоб он меня арестовал. Тогда я бы увидел папку. А если нет, то зачем мне тогда встречаться с какими-то начальниками, если от них никакого толку, одни дурацкие вопросы.

Лопырев снова растерялся. Он так до конца и не понял, как правильно отвечать и общаться с этим ребенком.

— Он не сделает тебе ничего плохого. И я все равно больше ничем не могу тебе помочь.

— Может быть, ты сам можешь меня арестовать?

Владька с надеждой посмотрел в глаза Лопыреву, и под этим взглядом Лопыреву захотелось провалиться сквозь землю.

— Послушай… Здесь плохое место. Тебе нельзя здесь находиться. Это… не положено. Везде, где бы ты ни был, лучше, чем здесь, просто поверь мне. У твоего папки не было выбора. Но ему здесь не плохо. Это место для взрослых. Твой папка — взрослый, и он здесь не потому, что просто захотел.

— Я тоже уже взрослый. И выбор мне не нужен. Я его уже сделал. Теть Вера всегда говорит, что я слишком уже взрослый для всяких игр и прочих детских вещей, которые есть у других детей. Почему я не могу тогда жить среди взрослых? И еще она говорит, что я должен сам уметь жить. Я не знаю, как это — уметь жить. Мне кажется, я и так умею. Ведь я живу. И не умираю. Значит, умею. Все умеют! И еще мне кажется, что я должен делать то, что хочу, потому что то, чего я не хочу, меня постоянно заставляют делать взрослые, значит, когда я буду делать то, что я хочу, тогда и я повзрослею. Вот ты же взрослый?

Лопырев сидел рядом, стараясь не смотреть ему в глаза, и медленно кивнул, предчувствуя очередной подвох. Мальчик говорил очень искренне, болтая ногами под кушеткой. С его худых ботинок летела грязь комьями.

— Да, я взрослый.

— Ты всегда делаешь то, что хочешь?

— Не всегда.

— Почему?

— Потому что иногда то, что я хочу, нельзя делать.

— А кто сказал, что нельзя?

— Другие взрослые.

— А им кто это сказал?

— Сами так решили.

— То есть, получается, они этого хотели?

— Получается, так.

— Значит, ты еще недостаточно взрослый?

Лопырев не знал, что ответить. Проще было согласиться.

— Получается, что да. Понимаешь, есть вещи, которые решены за меня, и без меня, и они появились задолго до моего рождения. Я просто подчиняюсь.

Владька промолчал. Комья продолжали отваливаться и падать под кушетку. Лопырев мысленно пересчитывал лежавшие на полу кусочки.

— Это и есть та дисциплина, о которой ты все время талдычишь?

— Да. Это она и есть.

— Это ужасно скучно. У тебя есть какая-нибудь еда? У меня живот сводит.

Лопырев спохватился. Опять упустил из виду самое важное.

— Пошли, я что-нибудь найду для тебя.

Они зашли в кабинет. Лопырев подошел к своему столу, на ходу вспоминая, есть ли у него вообще хоть что-нибудь съестное. Открывая поочередно свои ящики, он вытащил из них подсохшие печенья вместе с крупными крошками, жухлое яблоко в точках, и три конфеты, которыми его пару дней назад угостила молодая повариха. Она строила ему глазки с самого первого момента, как устроилась на кухню, и все время чем-нибудь угощала. Лопырев осмотрел запасы. Не густо, но лучше, чем ничего. Все равно раньше утра ничего другого не найти. Не по камерам же идти в поисках заначек. Чайник он поставил сразу же при входе, и он уже начинал пыхтеть и посвистывать.

Он переложил все припасы на большой белый лист бумаги и протянул их Владьке, который уже попривык к местной обстановке и держался более уверенно. Он разглядывал полки с бумагами в толстых картонных переплетах на завязках, потрогал решетки на окнах, покрутил в руках кружку со сколотым краем, на которой была смешная надпись про службу в войсках. Порошин-отец что-то говорил про то, что парень умеет читать, но надпись его почему-то не насмешила. Наверное потому, что он ничего не знает про службу. Затем внимание Владьки привлекла фотография группы сослуживцев Лопырева, сделанная два года назад на одном из спортивных мероприятий учреждения. Это мероприятие было проведено в честь национальной общеоздоровительной программы, и в нее включались, помимо сотрудников, только те исправляющиеся, которые не получали никаких нареканий со стороны смотрителей и в общем имели исключительно благоприятные показатели за все время пребывания.

— Иди пить чай. Я тебе налил.

— А кто это там? — Владька не спешил к еде. Он не отрывался от фотографии.

— Там мои товарищи.

— Вы здесь фотографировались?

— Да, здесь, это было два года назад.

— Среди них есть мой папка? — в тоненьком голосе снова промелькнула надежда.

— Нет. Там его нет. Там только мои сослуживцы. Те, кто служат здесь. Кто приходит сюда на работу, то есть. — Лопырев стоял спиной, размешивая кусок сахара в кружке, надеясь, что когда он обернется, внимание мальчика переключится на что-нибудь другое. Обернулся, но нет. Тот по-прежнему стоял, уставившись в стенку.

— А у тебя есть фотографии с ним?

— С твоим отцом? Нет, с ним нет.

— Потому что вы с ним не товарищи?

— Можно и так сказать.

— А кто такие — товарищи?

“Это не мальчик, а бездонная бочка с вопросами… Хорошо, что у меня нет детей… ” — это было сказано про себя, а вслух: — Товарищ… — Лопырев постучал ложкой о край кружки — …Это тот, кого ты уважаешь, поддерживаешь… С которым готов проводить свое свободное время…

— Товарищ — это хороший человек?

— Если ты — хороший, то и товарищи у тебя будут, скорее всего, хорошие. А если ты сам не очень, то и товарищи у тебя будут тебе под стать.

— Твои товарищи — хорошие?

— Да, они хорошие люди.

— Значит… мой папка — не очень…? Раз вы с ним не товарищи? — он затих, затаив дыхание.

— Я не был знаком близко с твоим папкой. Может быть, он и хороший человек. Я не знаю. Все в мире хорошие люди не могут быть товарищами, времени просто не хватит со всеми перезнакомиться.

Владька оживился.

— Он точно хороший человек! Вы обязательно могли стать с ним товарищами, если бы познакомились! Он такие штуки вытворял, когда был дома! Мы с ним и кораблики делали, такие, с воском на донышках, и плотину строили на речке нашей, Ширяевке! Я помню кое-что, хоть и давно было это! А однажды мы поймали вооот такого зайца, в силки, и он даже там не поранился, дождался нас живехонький поутру! Ушастый такой, смешной, то-то мы смеялись там! А папка-то, он сжалился над ним и выпустил на волю, вот какой он добрый! Скорей бы он вернулся! Теть Вера говорит, что не дождусь я его никогда, что не вернется он, но я ей не верю, она недобрая к нему, злится отчего-то, а я-то знаю, что дождусь! Я точно знаю.

Он размахивал руками, и его возгласы становились уже слишком шумными для времени и места. Лопыреву пришлось жестом успокоить его и почти силком усадить на стул. Видимо, длительный голод все же взял свое, чай с едой заняли его внимание, и Лопырев надеялся, что пауза продлится как можно дольше.

Владик молча жевал яблоко и смотрел на Лопырева. Ел он торопливо, но не жадно. Еще не дойдя до огрызка, он с полным ртом медленно спросил:

— А ты знаешь, где она находится, эта больница?

Этого вопроса Лопырев ждал. Хоть и опасался мысленно.

— Да, я знаю, — и, предвосхищая его просьбу, добавил — но нам с тобой туда нельзя.

— Даже тебе?

— Даже мне.

— Почему?

— Туда никому нельзя просто так.

— Почему? Больница — ведь это не тюрьма. Я ходил туда с теть Верой. Ей тогда плохо стало. И даже сам лежал однажды, с гландами. Больно было.

— Это тюремная больница, не обычная, правила там такие же, как в тюрьме.

— А если бы ты мог туда пройти, ты бы отвел меня, чтобы встретиться с папкой?

— Отвел, наверное…

Этот ответ еще долго не давал покоя Лопыреву. Позже, много дней спустя, он пытался понять, действительно ли он сказал правду Владьке, или просто ответил автоматически. Пытался представить. Что, если бы он и вправду мог? К чему бы это могло привести? Нужно ли было это им обоим? От кого зависело это на самом деле? Мог ли он это сделать на самом деле?

Вопросов много. Ответов нет. Владька хрустел остатками яблока.

В конце концов, он просто ребенок. И завтра его уже тут не будет. Как и всех тех вопросов, что принес он с собой в эту темную ночь. Еще пара часов и начнет светать. Необходимо уводить его к Перевалову. Теперь он уже будет не в его власти, и не Лопыреву нести за него ответственность.

— Доел? Молодец. А теперь нам надо идти.

— К твоему начальнику?

— Да.

— А что он будет со мной делать?

— Ничего. Наверное, увезет тебя домой.

— Я не хочу домой.

— Почему?

— Там я уже был. Там ничего интересного. И поэтому я пришел сюда.

— У тебя должен быть дом. Ты не можешь слоняться по лесам и болотам. У каждого должен быть дом.

— Папка вот жил дома. Теперь он живет тут. То есть дом там, где ты.

— Дом там, где тебя ждут. Наверняка, твоя тетя Вера о тебе сильно беспокоится.

— Это вряд ли. Папка меня точно всегда больше ждет, чем она.

— Это не обсуждается. Пошли. Собирайся.

Владька вздохнул и встал со стула, стряхнув крошки с брюк. Понуро плелся за Лопыревым по коридору. В момент, когда они заходили в кабинет к Перевалову, он на одно мгновение спрятался за его штаниной, осторожно вглядываясь в лицо нового незнакомца, с которым его свело это мрачное место. Лопыреву показалось, что Владьке не хотелось расставаться, когда он, отдав честь начальнику, был вынужден оставить их наедине и вернуться к себе. Перед уходом, он мимоходом посмотрел в глаза мальчишке, и не увидел в них ничего, что начал замечать до этого. Едва пробуждающиеся доверие и дружелюбность снова утонули в глубинах маленькой души.

На этот раз при выходе из кабинета дверь закрылась с грохотом, как бы намекая Лопыреву, чтобы больше он здесь в ближайшее время не появлялся.