Любовь и пустота. Мистический любовный роман

Ольга Топровер

Детство Даши заканчивается, когда она догадывается о проклятии, которое висит над женщинами ее рода.«И будут они жить с этой неразделенной любовью, как с пыткой… Истощенные любовью, сами они будут искать иной выход».Даша пытается найти способ остановить колдовство. Идут войны, уходят и приходят вожди, появляются новые надежды и рвутся тоненькие ниточки… Сумеет ли она победить мрак? Сможет ли найти в море страданий и разочарований свое счастье?

Глава 5. Дорогой и любимый

Шли дни, недели, месяцы. В нашей жизни ничего не менялось. Но на душе у меня было неспокойно. Все чаще я напрашивалась в клуб вместе с Аней. Нехотя брала она меня с собой. Постепенно я привыкала к самодеятельности. То ли я сама осознала, что на дирижера тоже надо смотреть, то ли Анютка сделала свои выводы и не забывала мне время от времени улыбнуться, но она больше не казалась так уж сильно зацикленной на своем руководителе. В перерывах она даже подходила, чтобы потрепать меня по голове — хотела, видимо, быть (или казаться?) идеальной сестрой.

— Что, снова привела с собой контролирующий орган? — спрашивал, бывало, Иван.

Аня хохотала, а я не могла простить таких шуток и долго на него дулась.

— Даш, не обращай внимания, — успокаивал меня один из участников хора Петька-отличник. — Он не со зла. Просто он массовик-затейник, вот и шутит.

А я не воспринимала Ивана в роли затейника, в моем воображении он так и оставался темной силой. Тихо, и даже мрачно, просиживала я репетиции хора, всеми забытая и никому не нужная. Но однажды оказалось, что я тоже могу кое в чем пригодиться. В репертуар хора всегда входили патриотичные или пионерские песни. Тогда я думала, что такой репертуар был инициативой самого Ивана. Позже стало понятно, что условия эти были спущены сверху, из райкома партии. Дело осложнялось тем, что ни слов, ни нот новых произведений в нашей глуши достать было невозможно. Впервые песни звучали по радио. У нас в клубе оно было одно на все село. По радио и разучивали песни. Аккорды Иван подбирал мгновенно, а вот слова запомнить было сложнее. Руководитель, однако, нашел свой способ, или, как теперь сказали бы, свое «ноу-хау».

— Ты будешь запоминать первый куплет, — говорил он одному участнику хора и поворачивался к следующему. — А ты — второй.

Чудесным образом, каждый запоминал свое четверостишие и, если удача улыбалась, уже через пару недель после радио премьеры Иван умудрялся разучить с хором новую песню. Бывало, правда, что отворачивалась та самая удача. Даже при таком находчивом распределении труда люди умудрялись пропускать слова. А то и целый куплет.

— «Пусть мороз трещит от злости, — декламировал свой куплет Петька, — осыпая снег с усов, к нам пришла сегодня в гости»… Ой, черт, не помню… наверное, «елка всех лесов», а?

— Какая елка?! — кричал Иван. — Ну, какая елка, спрашивается?

— Пионерская! — нашелся Петька.

— Не подходит елка! По ритму не подходит. Там должно быть слово их четырех слогов. Или два слова по два слога… Черти что, а не елка…

— Может и так, — ныл Петька, — но я, честно, не помню. Лучше уж давайте про любовь петь, чем про пионерский новый год…

— Делегатка, — подсказала я со своего первого ряда. — «Делегатка всех лесов!»

Все молча повернулись в мою сторону.

— И, правда, «делегатка»! — радостно закивал Петька. — Теперь я это точно помню. Молодец, Дашка! Хорошо, что ты здесь.

После нескольких подобных случаев всем стало понятно, что у меня хорошая память: я все запоминаю с первого раза. С тех пор я стала желанным гостем в клубе — особенно в те дни, когда хор пытался «считывать» с радио новый шедевр. И зазвучали на нашей сцене задорные новинки:

Откуда ты, пушистая, душистая, пришла?

— Пришла я из колхоза,

От Дедушки Мороза,

И много я подарков октябрятам принесла.¹

Но как я ни старалась, мои визиты все-таки не выполнили свою миссию: не помогли удержать сестру. Как-то она стала пропадать по вечерам. Приду из школы — а ее нет дома. Вот и сижу весь вечер в одной и той же позе: поджав коленки. Не хочу двигаться, даже если появится она далеко за полночь. Аня приходила радостная и улыбающаяся и лепетала что-то о подругах из хора. Но разве меня проведешь? Я знала, чувствовала, к кому она бегает. Было заметно, как изменились ее взгляды в сторону Ивана. Она теперь посматривала на него не столь кокетливо, сколько быстро и легко, как будто метала искры, в которых угадывался общий секрет. Как больно мне было чувствовать их тайну, как невозможно было осознавать, насколько я бессильна что-нибудь изменить. Ничего я не могла сделать, чтобы оградить сестру от любви, ровным счетом ничего. Да и разве кто-нибудь когда-нибудь спас другого человека от всепоглощающего чувства? Возможно ли это, в конце концов? Почему люди не понимают, что нельзя остановить ветер, нельзя растопить снег в феврале и нельзя противостоять любви? Сколько стоит мир, столько люди пытаются уберечь ближних от ошибок. Как смешно! Никто не понимает, что спасти можно только себя, да и то, кстати, не всегда.

Не понимала и я. Думала, что все еще поправимо, хваталась за ускользающую от меня соломинку надежды. Клуб находился в просторном деревянном доме с крыльцом с улицы. А двор за домом стоял заброшенным, и им никто никогда не пользовался. За клубом начинался лес, а, следовательно, и случайных зевак там тоже быть никак не могло. К тому же, двор был зачем-то окружен высоким деревянным забором. Это и могло сделать его привлекательным с точки зрения влюбленных. Сразу подумав, что это самое удобное место для встреч, я их вычислила в два счета.

В один из таких грустных дней, когда я не обнаружила Аньку дома, ноги сами принесли меня сюда. Я пошагала по периметру забора, разыскивая дырки или щели между досками. И нашла! Похоже, дупло когда-то находилось в том стволе, из которого была вырезана найденная мной доска. Этому давно не существующему дуплу в давно срубленном дереве я была обязана тем, что наконец-то увидела этих двоих. Они сидели на скамейке, располагавшейся рядом с бревенчатой клубной стеной. Все это происходило посреди отслужившего свой век клубного хлама, который никто никогда отсюда не убирал. Левой рукой Иван обнимал Аню за плечи, а его правая рука лежала у нее на коленке. Он что-то говорил. Анька слушала и по ходу разговора кивала. Именно тогда, из этой круглой дырки в заборе, я впервые посмотрела на них как на пару.

Они могли бы прекрасно выглядеть на свадебной фотографии. Или даже на картине. Анька была среднего роста, с правильными и, как я всегда думала, красивыми чертами лица, с огромными глазами-озерами, с золотистой шапкой длинных густых волос. Это в маму она была блондинкой. Однако красотой она, пожалуй, обошла Лизу. На Анином белом, почти прозрачном, доставшемся от матери, лице, удивительным образом сияли черные отцовские глаза. Моя сестра была не просто хороша, а прекрасна. Она излучала какой-то совершенно необыкновенный свет. Конечно, я не могу претендовать на истину в последней инстанции, но, во всяком случае, так мне тогда казалось.

И Иван выглядел парнем не промах: высок, широк в плечах, с сильными руками и выразительными чертами лица, с темными блестящими прямыми волосами, которые он всегда зачесывал назад. Из них, и правда, могла получиться отличная пара. Но что-то было не так… Что-то не позволяло поверить в счастливый конец. Возможно, мне не понравилось, что он вещал, а она только слушала и поддакивала. Жаль, что я не могла расслышать их разговоры. Слишком далеко сидели они от моей дырки! Насторожила меня и разница между ее смиренным взглядом и его самодовольным выражением лица. Да и одет он был в модные широкие брюки и черное двубортное пальто, а Анькино малиново-синее клетчатое пальтишко было сшито когда-то бабушкой Глашей по простой деревенской выкройке. Не подходили они друг другу. А может быть, в тот момент я не должна была делать таких выводов или это было предубеждением? Ну нет, все-таки я знала, чувствовала, что именно было не так! Иван был эдаким всеобщим женихом. Он принадлежал всем деревенским девушкам сразу, а не одной-единственной Анюте. Это было написано на его самовлюбленном лице. Нюхом я это чувствовала, а мой нюх не мог меня подвести. Смотря на них вместе, я увидела всего лишь блеклую мечту, которой не судьба осуществиться. И чем больше я глядела на них, тем меньше сомнений в обреченности этого романа у меня оставалось. Пустота распирала сердце…

Удивительно, но, несмотря на то, что мои страхи оправдывались, мне стало легче, когда я их увидела своими глазами. О, боже правый, до чего я докатилась! До подглядывания в дырку! Но все же я думала, что если все происходит недалеко от меня (а фактически, на моих глазах!), то ничего плохого случиться не может… Когда я видела мою Анюту, боязнь потерять ее необъяснимым образом уменьшался — как будто это и впрямь могло зависеть от расстояния между нами. Я не знала, почему мне необходимо быть по другую сторону забора. Не было у меня объяснения. Только была я уверена, что мое место — рядом с ней. И точка.

Однажды из своего окна-дупла я увидела, как Иван приблизился к Ане слишком близко, как его губы дотронулись до ее губ, а его рука с ее юбки переместилась в щель между Анькиными коленками. Вот тогда-то я впервые засомневалась в правильности моего там нахождения. Лучше бы не было меня сегодня за забором, лучше бы я задержалась. Чтоб я, в конце концов, испарилась или растеклась по траве ручейком… Но теперь уже поздно. Я здесь. И не могу оторваться от своего «экрана» размером в пятикопеечную монету…

Это стало зависимостью. Если я приходила из школы, а Аньки дома не оказывалась, я не могла заставить себя остаться дома. Вернее, в моей больной голове даже мысль такая не возникала. Я бросала портфель и бежала к клубному забору. Шла я не по улице, как в первый раз, а задворками. Так хранился в тайне путь к бывшему дуплу. Пробиралась я через кусты и сорняки, перешагивала через лужи, шла по небольшому овражку, надеясь, что мои любимые сосны, которые прекрасно видны вдалеке, не так уж строго судят меня. Впрочем, им не надо было видеть, они и так все знали. Они знали, что мое детство заканчивается. Иногда мне казалось, что среди деревьев мелькает мой знакомый — господин Время, во фраке и с цилиндром. Он тоже все про меня знает. Все-все.

Так и получилось, что в то время, когда мои подруги Лена и Люда начали шептаться о мальчиках, меня интересовала только одна любовь: роман моей старшей сестры.

— Тебе кто из мальчишек нравится? — спрашивала меня на перемене Ленка.

— Никто, — честно отвечала я.

— У нее от нас секреты, — вторила Люда. — Не хочет она с нами дружить!

— Даш, тогда и мы тебе ничего рассказывать не будем! — пригрозила Лена.

— Ну и не надо.

Нужны мне были их рассказы, как зайцу барабан! Смешны были их детские переживания: они обсуждали, кто на кого сколько раз посмотрел из разных углов школьного спортивного зала. Вот у меня проблема, так проблема: как спасти собственную сестру. Спасти от такой же любви, которая, говоря прямо и откровенно, убила мать. Даже если и нет никакого колдовства… Все равно что-то такое, вроде невезучести, неспособности сделать правильный выбор, может передаваться по наследству, могло передаться и сестре. Так размышляло мое подростковое серое вещество: понятно, что мне было необходимо обосновать свое поведение какой-то логикой, а не только страхом потерять Анюту.

На свидания Аня убегала все чаще и чаще. Застать ее дома становилось исключением из правил. Но когда это случалось, я была счастлива: не надо было красться задворками к клубу, не надо было чувствовать себя шпионкой и, главное, не надо было бояться за Аню. Впрочем, ничем я ей помочь не могла. Когда их с Иваном объятия и поцелуи становились слишком жаркими, когда доходило до раздевания (полного или частичного), я отворачивалась. Затем садилась на землю, прислонившись к забору. Брала голову в руки. И сидела так долго-долго. Иногда они оказывались недалеко от моей секретной дырки, так что я даже слышала их. Нет, они не разговаривали. Я слышала еле различимые звуки: вздохи, стоны, восклицания. «Хорошо!» — с придыханием говорил он. «Ты доволен?» — спрашивала она. Или он восклицал: «Ой-ой-ой-о-о-ой!» А она отвечала тихо: «А-ах!». А потом они иногда разговаривали. О чем именно — это было неважно. Я знала: когда они начинают болтать, все кончено. Сейчас будут расходиться. И мне пора отправляться домой, чтобы успеть до прихода сестры.

Я шла, царапаясь о какие-то колючки, в темноте не обращая ни малейшего внимания на лужи. Порой было так темно, что хоть глаз выколи — не знаю, как я проходила через эти дебри в такие ночи. Но иногда мне везло: сверху светила полная луна, или сиял месяц. В такие вечера идти было веселее. Я шла и посматривала на небо. Как равнодушна эта луна! Что бы ни происходило, она каждый вечер восходит на небосклон и светит всем: и хорошим людям, и плохим. И тем, кто влюблен, и тем, кто против любви, как я. И тем, кто счастлив, и тем, кто — нет.

А влюблена ли Анюта? Неужели то, что я наблюдаю через бывшее дупло и слышу через бывшее дерево, — и есть то самое большое чувство?! Неужели это и есть предвкушение, которое ждут не дождутся глупые Ленка и Людка? Нет, мне все это представлялось наваждением, от которого так и не смогла избавиться мать! А может быть, любовь другая? Как спокойное счастье, в котором жила баба Глаша? Нет хватит! Любовь — это случайность, в которую влипла Анька! Слу-чай-ность.

И все же… Неужели эти «Ой» и «Ах» и есть то, что воспевают все поэты мира?! Не верю! А вдруг нет никакой любви на свете? Возможно, поэты поддерживают давным-давно возникший обман о вере в любовь. Вероятно, придумка была очень хороша, и расстаться с ней люди так и не смогли. Между прочим, так же, как и с религией! Вот только непонятно, почему коммунистическая партия покончила с религией, а до любви не добралась? Может быть, потому что придумавшие любовь сделали все гораздо мудрее: они обошлись без храмов и теперь нечего разрушать?!

Так я рассуждала лунными ночами, шагая по лужам и оврагу. Приближаясь к дому, я додумывала, что любовь все-таки должна существовать. Должна, и все тут! Без нее остановилась бы жизнь. Может быть, просто это я для нее не создана? Ведь не у всех же должно быть предназначение любить и производить на свет себе подобных! Может быть, я другая? Ведь я даже представить себе не могу, чтобы мне хотелось издавать такие странные звуки, как Анька с ненавистным мне Иваном… И зачем это надо, ублажать кого-то, да еще и… Нет, об этом я вообще думать не буду, это уже слишком! Наверное, я скроена из другого теста.

Дома я залезала под сшитое когда-то бабушкой зеленое атласное одеяло и, когда приходила Аня, я была готова притвориться, что смотрю не первый сон. Пару минут похихикав с провожавшим ее до дома Иваном, сестра очень осторожно закрывала за собой дверь, и, сделав на цыпочках несколько шагов, ныряла под одеяло рядом со мной. Всего лишь через мгновение она уже сопела мне в ухо. А я долго мучилась ребусами про любовь, жизнь и сестру. Может быть, затянувшееся шпионство сводит меня с ума? Может быть, нормальный он парень, этот красавчик Иван…

Но настал тот день, когда моим сомнениям пришел конец. В то воскресенье я шла на репетицию хора немного позднее, чем обычно. Подошла к крыльцу клуба, когда меня окликнула почтальонша.

— Подожди, дочка, ты в клуб? — спросила она, нагоняя меня. — Возьми письмо, чтобы мне не подниматься по ступенькам. Ноги что-то ноют сегодня, даже не знаю, что с ними делать-то…

Я взяла письмо, поднялась по нескольким ступенькам к двери и перед тем, как войти, посмотрела на конверт. Оно было адресовано Ивану. Фамилию в графе обратного адреса я не разобрала, но имя прочитала: «Светлана Ильинична». Оглянувшись на дорогу и удостоверившись, что почтальонши и след простыл (не понимаю, как она может так быстро ходить с больными ногами!), я сделала шаг в сторону, отвернулась от входа и быстро разорвала конверт. Да-да, я именно это и сделала: я готова была прочитать чужое письмо. Шпионам можно все, потому что они действуют во имя защиты хороших людей от плохих. Кроме того, если я опустилась до того, чтобы смотреть в дырку в заборе, то, как говорится, снявши голову, по волосам не плачут.

Письмо было написано неразборчивым почерком — тем же, каким выведен адрес на конверте:

«Дорогой и любимый Иван!»

Эти слова отдались резкой болью в желудке, но я терпела: мне надо было быстро, очень быстро его дочитать.

«Ты уехал от меня так внезапно, что я не успела сообщить очень важное известие. Только когда ты пропал, я поняла, что у меня никогда не было твоего почтового адреса. Пришлось идти в райком и спрашивать, где ты работаешь и как тебя можно найти. Товарищи встретили меня там хорошо и смогли найти место твоей следующей работы. Мне, правда, пришлось ждать пару часов, но разве это важно по сравнению с тем, что я могу теперь тебе написать.

Любимый Ванечка, ты ничего не знаешь, а ведь месяц назад у нас с тобой родился сын. Я назвала его в честь тебя Иваном. Думала, что если так и не смогу тебя найти, то у меня будет свой Ванюша. Конечно, он еще маленький, но мне уже сейчас кажется, что он похож на тебя: у него твой прямой нос и лицо твое.

Я пишу эти строки и плачу. Приезжай, посмотри на сынульку. Он такой хороший, родненький. Может быть, увидишь его — и вспомнишь нашу с тобой любовь и никуда от нас с Ваняткой больше не уедешь…

Буду ждать и…»

Дальше было неразборчиво — судя по всему, пара капель слез была тому виной. Но все-таки я смогла прочитать подпись:

«Твоя лапочка-Света».

Помню, что от слова «лапочка» я никак не могла оторвать взгляд: мне казалось, что взрослые женщины, которые выросли настолько, что рожают детей, так не подписываются. Ах, я тогда еще не знала жизни!

Входная дверь скрипнула. Я вздрогнула. Еще не хватало, чтобы меня кто-нибудь застал за чтением чужого письма! Но, слава богу, никого не было, это просто ветер. Просто сквозняк. Пустота… Быстро сложив письмо пополам, я всунула его в конверт и опустила в карман. На репетицию хора идти больше не хотелось, и я развернулась и направилась домой.

Был конец мая. В воздухе пахло дождем и мокрой землей, а откуда-то издалека доносился запах сирени. Наверное, это какой-то ранний сорт, ведь сиреневый куст, растущий в нашем палисаднике, еще не зацвел. Сирень — это предвестник лета. Когда я чувствую ее благоухание, я знаю, что тепло неизбежно, и это прекрасно. Впереди был июнь с Аней. Без Ивана! Теперь-то уж сестра должна понять, кого представляет собой этот культурный работник! Будет трудно, но она обязательно восстановится от удара. Возможно, то чувство, которое она к нему испытывает, еще не любовь. Все-таки не может, не может происходящее в клубном дворе оказаться тем высоким чувством, которое воспевают поэты…

Я ждала, что Аня будет поздно. Но, к моему удивлению, долго ждать в тот день ее не пришлось.

— Что-то я себя почувствовала дурно, — сказала она и рухнула на нашу старенькую тахту. — Пришлось уйти с середины репетиции.

На ней не было лица. Я принесла подушку, накрыла ее одеялом и только потом поцеловала в лоб — так, как раньше это делала бабушка. Странно, но мои губы не почувствовали жара.

— Температуры у тебя нет, — сообщила я ей. — Может быть, ты просто устала?

— Может, и так, — покорно согласилась моя старшая сестра.

Весь вечер я кружилась вокруг нее. Она попросила попить — я сделала чай с малиновым вареньем, чудом уцелевшим до мая. Она спросила, нет ли чего поесть. И я побежала варить картошку. Она поела и сказала, что грустно лежать одной — и я устроилась на тахте у нее в ногах. Моя сестра болела, но — странное дело! — я поймала себя на мысли, что была абсолютно счастлива: ведь сейчас, на этой тахте, Анька принадлежала только мне, а не какому-то клубному молодцу. Она была моей, и я никому ее не собиралась уступать.

Аня провалялась так целую неделю. Температуры у нее не было, но непонятная слабость и тошнота не позволяли ей выходить из дома. Впервые за долгое время она пропускала репетиции своего любимого хора. Иван пришел лишь однажды, когда Аня только что заснула. И я ликовала в душе, что у меня есть повод не допустить этого дон жуана к сестре.

— Она спит, — сказала я, не приглашая войти.

— Ну что же, передай, что весь хор ее ждет.

— Ах, вы по делу или только потому что хор ее ждет? — съязвила я.

— Я, как руководитель хора, предпочел бы, чтобы она была здорова.

Ну и что же это, думала я, да разве же это любовь? Как руководитель… Предпочел бы… Тьфу!

— Я передам ей в точности то, что вы сказали, — ответила я и закрыла дверь перед его носом.

Прислушиваясь к звукам удаляющихся шагов, я опустила руку в карман. Письмо все еще было там. Я не могла показать его сестре, пока она болела. А мне очень хотелось покончить с этой историей, и, наконец, спасти Аньку. Я колебалась. Думалось, что температуры у нее нет, а значит, нет и риска — и можно было бы открыть тайну ее любимого Ивана. Но что-то сдерживало меня. Не могла я объяснить, что именно. Я чувствовала или боялась, что тот мир, который я наблюдала в дырку в заборе, больше, чем я могу себе представить. Непостижимее, что ли. Я не знала, насколько важен этот мир для сестры… А значит, не могла оценить масштаба трагедии, которую принесет ей это письмо. Нет, надо подождать, пока она поправится.

Иван больше не приходил, а Аня и не спрашивала о нем. Может быть, и не любит она его? Только на это я надеялась, только на это. Каждый вечер я нащупывала письмо в кармане и думала: «Завтра! Я открою ей эту тайну завтра». При всем том, прошла неделя, а конверт так и оставался спрятанным. Так и оставался моей тайной.

Прекрасным июньским субботним утром Анюта проснулась совершенно другой. Щеки ее порозовели, и почти зеленая ранее кожа приобрела свой обычный цвет. Она потянулась за гребнем, валявшемся на табуретке рядом, и произнесла:

— Кажется, мне уже лучше.

— Я это вижу по тебе, — подтвердила я.

Она расплела свою светло-желтую косу и начала расчесывать волосы снизу слева, справа, затем выше с обеих сторон.

— Хочешь, я тебя расчешу? — спросила я.

— Нет, я хочу сама, — таинственно улыбнулась она.

В этот момент мне показалось, что она будто похорошела — даже по сравнению с тем, какой была до болезни. Но я ухмыльнулась: наверное, я так хотела, чтобы она выздоровела, что Аня кажется мне в десять раз прекраснее, чем прежде. Нет, не в десять, а в сто. В сто раз краше!

Тут-то я и вспомнила про письмо от «лапочки-Светы»:

— Ань, я тебе должна кое в чем признаться, — начала я так долго откладываемый разговор.

— Да ладно, не переживай, — спокойно ответила она.

— Ты что, знаешь, о чем я хочу рассказать?

— Конечно, а ты как думала? — улыбнулась она.

— Ну, это… Я как-то не думала, что… Ты же ничего не знала. Этот Иван…

— Даш, да я не спала в тот момент, я все слышала.

— В какой момент? О чем ты говоришь?

— Ну, когда Иван приходил! — сказала она. — И ты его не пустила в дом.

— А-а-а…, — я вздохнула.

Ничего ей не было известно, ничегошеньки. Почему я так легко поддалась на провокацию? Анька, конечно, самодовольно думает, что давно изучила меня наизусть и может угадывать мои мысли. А вот нет, на этот раз это не так.

— Извини, что я не стала тебя будить, — продолжила я, — но я не о том…

— Слушай, у меня тоже есть, что тебе сказать, — произнесла она, глядя куда-то в сторону.

Ну, что тут поделаешь! Вместо того чтобы продолжать рассказ про то, как я прочитала чужое письмо, и вытащить уже порядком смявшийся конверт из кармана, я осталась в ожидании. Все-таки она была ведущей в нашем союзе. Она была старшей сестрой, а не я.

— Даш, я беременна, — раздалось, как гром с ясного неба. — Вот в чем причина моего недомогания. Я вчера вечером подумала, все подсчитала. У меня нет сомнений.

Она продолжала что-то щебетать, но я не слышала ровным счетом ничего. Время остановилось. Кажется, в окне, на другой стороне улицы, я заметила снова того благополучного господина. Он снял цилиндр и церемонно поклонился мне. Вот против кого я затеяла игру, против этого невозмутимого хозяина. А деревенский «дон жуан» тут ни при чем.

— Да ты не слышишь! — донеслось до меня. — Я говорю: это будет наш секрет, хорошо? Я не хочу, чтобы Иван об этом знал. Дай мне время его подготовить.

— Боишься, что ли? — грустно подытожила я.

— Конечно! Ты же знаешь, мужчины — не такие, как мы.

— Нет, не знаю!

— У тебя еще все впереди, — усмехнулась она. — Поверь. Его реакция может быть непредсказуемой…

Как только смогла, я выбежала из дома, и слезы сразу же полились из меня огромными ручьями. Я зашла за угол, чтобы Анька не смогла меня увидеть. Но посмотрела на тропинку, ведущую в лес, и побежала по ней. Откуда ни возьмись, налетел встречный ветер. Я бежала и подставляла ему лицо — пусть сдувает оттуда мои безумные слезы, пусть… Я добежала до Марьянки и повисла в ее объятиях. Она ласково шелестела иголками — так, как всегда. Как в детстве. И Фекла в отдалении ожидала, что я скажу. Как всегда.

— Эта Анька… — плакала я. — Это Анька… Дура… Дура… Какая же она дуреха.

Мой лоб прикасался к марьянкиному стволу, а слезы падали на красноватую кору и смешивались с сосновой смолой.

— Не плачь, — казалось, шелестела Марьянка.

— Ничего не поделаешь, — вторила Фекла.

— Скажите мне, что все будет хорошо! — взмолилась я.

Но ответа не было. А может быть, мои подруги-сосны и вовсе ничего не произносили, а я сама себе все придумывала… Может быть. Я вытащила из кармана письмо, разорвала его пополам, потом сложила половинки вместе — и еще раз пополам, потом порвала по две четвертинки отдельно… И рвала оставшиеся обрывки до неразличимых клочков. Мои слезы падали на кусочки бумаги и, наверное, где-то там внутри смешивались со слезами «лапочки Светы». Прости, девочка-мама. Прости, что уничтожаю твою надежду. Клочки бумаги падали сквозь мои пальцы, а ветер подхватывал их и разносил в разные стороны. Больше нет письма. Я не со зла. Я хочу добра моей сестре. Вот так думаешь сделать что-то хорошее и не видишь, как зло прячется за добрыми умыслами прозрачной мрачной тенью. Защищая Аньку, я обижала ни в чем невиноватого Ванютку… Но по-другому я не могла. Что же поделать, если жизнь так несправедлива?

Детство окончательно уходило, оставаясь в этом сосновом лесу без меня, прилипая навечно к запаху смолы, перемешиваясь с тонкими сосновыми иголками, с этим необычайным лесным воздухом, ароматом былых дней. А я? Я оставалась один на один с судьбой. Одна. Без сосен. И даже верные стражи Федор и Сенька не могли защитить меня от нашего обидчика Ивана. И от жизненных невзгод не могли уберечь. Они оберегали меня в детских сказках, хранили меня, пока я ждала принца с дорожной сумкой на плече. А теперь защитники-сосны становились бессильными. Совсем. А принц? Он тоже остается в мечтах, в этом лесу. Испаряется вместе с утренней росой.

Я усмехнулась. Вон Аня уже дождалась своего «принца». И ничего хорошего нам это не принесло. Беременность… Это было самое ужасное, что могло с нами случиться, самое плохое. Я плакала горько и долго. Я забыла про сосны, и даже про Аню забыла. Я не знала, кого я больше жалела: сестру или самое себя, или маму… Или даже бабушку Глашу, тонкие седые косички которой я помнила на той же самой подушке… Нет, не только на подушке, а даже на той же самой наволочке, на которой целую неделю покоилась прекрасное золото Анькиных волос. Все смешалось в моей головушке: хорошее и плохое, детское и взрослое, прошлое и будущее…

Ах уж этот Иван! Какие мы с Анькой невезучие! В тот момент я полагала, что это был ужасный день. Хуже не придумаешь, никогда и ни за что. Как я упивалась своим несчастьем, как была эгоистична, как жалела себя. Да, все-таки себя. В первую очередь, себя. Тогда я еще ровным счетом ничего не знала. Никто понятия не имел, что готовит для нас судьба завтра. Знал только он — тот, в цилиндре, кто померещился мне вдалеке между соснами…

Примечания

1

«Елочная», Музыка: М. Блантер Слова: В. Лебедев-Кумач