Заметки изгоя

Ольга Сторми, 2021

90-е годы, бедность, пьющие родители, травля в школе – всё это слишком для одной некрасивой странной девочки Оли.

2 МАЛЬЧИКИ — ЗАЙЧИКИ И ДЕВОЧКИ — СНЕЖИНКИ

Ни одного дня в школе без насмешек и внутренней дрожи. Не единого вечера дома без тревожного ожидания.

Страшная.

Тормознутая.

Нищая.

Твоё место в помойке.

Поговори мне ещё тут, ты настоящих алкоголиков не видела.

Без тебя знаю, сколько мне пить.

На вот, мороженку купишь себе.

Февраль 1998.

— Мы слушали эти произведения в начальной школе. Выберите то, которое больше понравилось. Объясните почему.

Людмила Марковна включила нежную «Лунную сонату», а затем стремительную «Метель». Вторая мелодия унесла меня далеко за пределы класса, не хотелось, чтобы музыка заканчивалась. Я готова была слушать до бесконечности. Осколки внутри склеились на время, пока звучала «Метель». За окном неторопливо падал крупными хлопьями снег, на несколько минут я покинула реальность, вернулась во двор со снеговиком, разноцветными санками и варежками на резинке. Когда отменяли уроки из-за сильных холодов, мы шли на площадку встречать рассвет. Это было теплое место, несмотря на февральский мороз. Я очнулась, когда старый проигрыватель замолчал. Людмила Марковна попросила всех высказать свое мнение.

— «Лунная соната» — Потому, что понравилось, как звучит — спокойно и задумчиво. (Коротков)

— «Лунная соната» — Потому, что спокойная и красивая. (Кострицина)

— «Лунная соната» — Потому, что красивая мелодия. (Соболева)

— «Лунная соната» — Потому, что прекрасная музыка. (Ксюша Пикарь)

Все назвали «Лунную сонату», кроме меня и Оборина, он громко запел:

— Крошка моя, я по тебе скучаю, я от тебя письма не получаю. Вот эта нравится!

Класс дружно хохотал, учительница подхватила, и я смеялась. Надо мной никогда не издевались на уроке музыки. Людмила Марковна не позволяла.

Мы все равны.

Унижать других — преступление.

В моем кабинете издевательств не будет никогда.

Если кто–то решит посмеяться над искренним мнением товарища по классу, автоматом поставлю кол за четверть.

Людмила Марковна — одна из четырёх учителей, которую даже за спиной все называли по имени отчеству. Остальных без разбору определили просто — историчка, физрук, англичанка, трудовик.

На том уроке чужой дядя композитор приклеил мне лечебный пластырь на рану, подарил временную таблетку от боли, только не дал ответы на вопросы «За что?» и «Сколько я ещё выдержу?»

На перемене все галопом понеслись в столовую, Людмила Марковна протирала черное пианино, пока я сидела за второй партой на среднем ряду, разглядывая то надпись «Красный октябрь», то идеальный пучок волос у неё на голове. Учительница обернулась и я решилась:

— Людмила Марковна, композитор, который «Метель» придумал, он жив?

Она слегка улыбнулась:

— В наших сердцах он будет жить всегда. Своими произведениями. «Метель» прекрасна, правда? Повтори, как ты сказала на уроке.

Я опустила глаза и промямлила:

— «Метель», потому, что я чувствовала себя счастливой, пока она звучала и вспомнила детство.

Людмила Марковна подошла к проигрывателю. Поставила пластинку. Полилась музыка. Мы молча дослушали до конца, а затем она очень серьёзно, но ласково посмотрела на меня:

— Когда станет совсем невмоготу, вспоминай любимую музыку. Пусть она звучит у тебя в голове, появляется в любой момент, когда ты нуждаешься в ней.

Я почувствовала, как ноги под джинсами покрылись мурашками.

— Вы правда думаете, что все равны? И унижать человека — преступление?

Она ничуть не удивилась моему вопросу, словно ждала его.

— Я уверена в этом. Вот смотри, если ты нечаянно порезала палец, что происходит?

— Течёт кровь…

— А если с Таней Соболевой случится то же самое?

Внутри я сжалась при упоминании Соболевой.

— Тоже кровь пойдет…

— А что ты делаешь ночью?

— Сплю

— А Соболева?

— Тоже наверно спит…

— Запомни, все мы люди, из плоти и крови. Человечество дышит, ест, спит, рождается без денег в карманах, и умирает также. Никто не имеет права унижать другого только из-за того, что у него плохо с финансами, или родители пьют. Продолжай писать стихи, твоя жизнь только начинается.

Я не могла ничего сказать, так и сидела, пялилась в парту. Она всё знала? Откуда?

— Беги в столовую, — добавила Людмила Марковна, бережно закрывая крышку пианино.

Я побежала, внутри бушевала «Метель».

***

В столовой стоял гул и дребезжание посуды. Сказка про равенство закончилась.

Ксюша Пикарь сидела на нашем обычном месте у окна с Ирой К. и Машей С. Она почти все съела, остался только чай и пирожное. Девочки тоже доели свой обед бесплатников.

— Почему вам никогда пироженки и бутеры не дают? — поинтересовалась Ксюша.

— Не дают тем, у кого папы нет, — ответила Маша С.

— У меня же есть, — возразила Ира К. — Хоть он уже и месяц в командировке. Это я про папу Сашу. А до этого папа Витя был, но мама говорит, что он придурок, испортил ей лучшие годы жизни. Я мечтаю о папе — коммерсанте или профессоре, а то всякие дворники да грузчики.

— Тогда непонятно, мне так мама сказала, она здесь полы моет и всё про школу знает, — пожала плечами Маша С., поглядывая на пока еще целые грибочки из крема на моей тарелке. — Иногда даже пирожное остается. Мама в пакет складывает после смены.

Отголоски «Метели» в голове затихли. Не хотелось идти на математику, но часы над входом в столовую показывали, что до звонка осталось семь минут. Я стряхнула крошки с коленей, сделала последний глоток чая.

— Давай быстрей, еще в туалет надо успеть, — торопила Ксюша.

— Пошли.

Класс гудел. Впереди сидели Кострицина и Муромцева.

Муромцева достала из сумки две шоколадные конфеты, положила одну перед Кострициной.

— Ой, а Слава мне сильно нравится. Обожаю темные волосы у мальчиков.

— А ты ему? — Кострицина съела конфету целиком и приглаживала фантик пальцем к парте.

— Естественно. У меня вон и титьки почти выросли.

— Думаешь ему они понравятся?

— Конечно, это моя гордость.

— Тогда записку Славке напишем, без подписи?

Их разговор прервал визг звонка и Муромцева пошла по рядам раздавать тетради, она была толстая, энергичная и улыбчивая. У неё уже в третьем классе обозначилась грудь и все это замечали. Она называла фамилии и отдавала каждому тетрадь в руки. Когда дело дошло до моей, Муромцева брезгливо поморщилась, взяла за самый уголок, разжала пальцы, тетрадь полетела на пол, она придавила её ногой.

— Ой, я нечаянно. Коза подберёт.

Я потянулась за тетрадью. На уголке остался серый отпечаток ботинка. Урок музыки закончился. Здесь, в сорок пятом кабинете, сколько угодно можно было рассуждать про одинаковую плоть и кровь. Грязный след на тетради был реальным.

Муромцева постоянно и заливисто смеялась. Ее мать часто приходила поболтать с Нинкой после уроков, приносила конфеты и пирожки, на собраниях не умещалась за партой, поэтому сидела на табуретке рядом с учительским столом.

***

Юля П. — моя лучшая подруга.

В летний жаркий день мне было семь лет, я кинула папе пикового туза в момент, когда она подошла знакомиться. Подсела рядом на лавочку и заявила:

— Зачем? С мелких надо начинать. Чем потом крыть будешь? Меня Юля зовут!

С тех пор мы почти не расставались, я узнавала ее даже по скрипу качелей во дворе, по топоту в подъезде, по трём коротким звонкам в дверь. Она кричала со своего восьмого этажа, если видела, что я гуляю одна, обижалась, но затем набивала полные карманы конфетами с печеньем и выходила на улицу.

В июне 2000 — го она улыбалась, сидя на кухне с Майей, в то время как в соседней комнате мне промывали желудок после горсти Эуфиллина, которую я запила апельсиновым соком из пакета.

Ты только ей не говори, что я рассказала.

Тебя откачивают, а Юлька вдруг: не знаю почему, но мне смешно.

Она улыбалась, даже когда скорая приехала.

Не ожидала такого, вы ведь лучшие подруги.

Что может значить одна улыбка? Зато мы постоянно менялись одеждой и вместе ее выбирали, лазили по гаражам, ходили на реку, делились едой, плакали, смеялись, играли в приставку и смотрели фильмы.

Часто мы просто лежали на полу кухни Юли П., рядом стояла тарелка с жареными семечками, пересыпанными из огромной сковороды. Разговаривали обо всем подряд, пили литрами чай. На плите горели две конфорки, с ними было теплей и уютней. Обсуждали новые серии из Бразилии, мальчиков и девочек со двора. Про школу мне говорить было стыдно, а книги она не читала.

***

Утром в воскресенье я лежала в постели, рассматривая стены своей комнаты, водила пальцем по красным и черным вензелям ковра, разглядывала фотообои с березовой аллеей.

Внутри что–то происходило, мне не хотелось плакать и жаловаться, хотелось творить. В коробке под кроватью среди пуговиц, вкладышей от жвачек, календарей с собаками разных пород и другой мелочевки, я нашла бесцветный лак для ногтей. В ящике стола оставалось три целых банки гуаши — белая, черная и красная. Остальные, давно засохшие, полетели в мусорное ведро. Я до последнего не знала, что буду рисовать, взяла кисточку, макнула в густую краску и поняла, что это будет тигр. Белый, с черными полосками. Он получился большим — почти на половину стены. И словно живым. Поверх краски я начала покрывать лаком, но хватило только на голову. Вечером мама пыталась выяснить, каким образом тигр появился на обоях — наклейка, аппликация, или ко мне в гости приходила учительница ИЗО. Терла ладонью, рассматривала в упор, ковыряла ногтем.

Конец ознакомительного фрагмента.