Человек радостный (сборник)

Ольга Румбах, 2017

Главным своим авторским «недостатком» православная писательница Ольга Румбах считает неумение выдумывать. Так что все ее герои, которые плачут, смеются, страдают и устраивают свои жизни на страницах ее книг, – существуют в действительности, и потому особенно близки нам, читателям. А сами рассказы о них написаны талантливо и легко, поэтому обязательно полюбятся читателю.

Любите нас, пока мы живы…

Радостное пасхальное утро. На душе блаженство: нынешней ночью воскрес Спаситель мира, и все беды и огорчения померкли, отошли в тень. И уже ничего не страшно, ничто не в силах омрачить сияние дня и острого ощущения вечной жизни.

Хлопочу над праздничным завтраком. Под окном останавливается нарядная оранжевая машина. Из нее выходит молодая семья… Вальяжно выбирается отец семейства, хлопотливо — молодая женщина, выкатывается сынок… И я узнаю Маринку! Беременную! Слышу, как мальчишка, пробежав по двору, колотит в дверь соседке и кричит «Ба-а! Ба-ба-а!!!» Представляю, как спешит из темноватых недр старой квартиры Лида, как расцветает навстречу внуку… И стоят на комоде на кружевной салфетке куличи, и яйца крашеные весело глядят с блюда…

Умиляюсь. И говорю мужу: «Ну что бы Лида делала, если бы не родила себе Маринку?..»

Муж издает сочувственное междометие, и я понимаю, что у него нет мнения по этому поводу. Вот и у меня. Потому что история эта непростая.

Лиде сейчас, наверное, уже, страшно сказать, за семьдесят. Ну как яркой блондинке может быть за семьдесят, не понимаю. Но по всему выходит, что так.

Мы всю жизнь живем в одном дворе. Я немножко дружила с Лидиной мамой. Ну, как дружила… Помню ее, рабу Божию Анастасию, только старой. Но живенькой, хоть и согбенной. Очень она на дочь свою Лиду обижалась. Та не особенно жаловала мать. Жизнь у Лиды — не сахар рафинад: сын у нее был — горе одно. Жилистый, верткий, с бегающими глазами. Работать не хотел. Воровал. Вечные проблемы из-за него. А все равно жалко. У Виктории Токаревой даже книга такая есть, — «Сволочей тоже жалко» называется.

Баба Настя заходила ко мне жаловаться. На дочь, что завела себе женатого хахаля. На внука, что хамит и даже чуть не побил ее. «А я ж его на своих руках вырастила! На конфетной фабрике работала — скоко конфет ему перетаскала!.. А чистого сливошного масла?!»

Вот на ворованном сливошном масле и возросло горькое такое чадо — оторви да выбрось.

Иногда я купала бабу Настю — в их квартире не было ванны. Оттирала ороговевшую кожу с рук, спины, и плоть ее, казалось, готова была разползтись под руками от ветхости. Она походила на синюшного цыпленка, какими торговали в советские времена, — кожа да острые кости. Ей к тому времени было уж, наверное, восемьдесят с лишним. Сидя на стуле, баба Настя одевалась долго, с передышками. Чистенькая, хоть и латаная рубашка, панталоны, чулки в рубчик. Халат и теплая кофта. Платок вишневого цвета, шерстяной, побитый молью.

Лицо старушки розовело. Разомлевшая, сидела она у меня в кухне, довольно осматривалась, пила чай. И вынашивала, как выяснилось позже, некую мысль.

Однажды, после очередной домашней ссоры, она постучала клюкой в мою дверь. «Возьми меня к себе, — плаксиво сказала, едва забравшись на высокое крыльцо и притворив за собой дверь. — Я половину пенсии тебе буду отдавать!»

Как вам это понравится?

Как могла, я успокоила ее, сказала все слова, которые можно в такой ситуации сказать, но отказалась решительно. «Это ваша семья, надо терпеть». Легко сказать: терпеть! Раздавать советы, как известно, значительно легче, чем следовать им.

Но деваться было некуда. Так все и шло. Так они и жили — Лида с матерью да горькое ее непутевое чадо, от которого одни слезы. И вот однажды по весне я увидела у дверей Лидиной квартиры детскую коляску, а в ней дитя посапывает розовым носиком. Что за притча? Лиду я ни в чем таком не подозревала — она уж в летах, да и беременной ее не видела. Лида высокая, худая, с длиннющими ногами, всегда ярко накрашенная. Блондинка со взбитыми в пену волосами. Стареющая красавица.

Но позади зима. Холодное, темное время года, когда спешишь в тепло и проскакиваешь мимо удивительных событий и явлений. Вот и я проморгала Лидину беременность. Да она, понятно, и не афишировала ее.

Моя дочка, вместилище всех дворовых новостей, доложила, что тетя Лида родила девочку. Вот эту самую Марину.

«Как можно! — подумала я тогда, — родить от женатого мужчины!»

Была я в то время неофиткой и очень строго судила всех и вся.

Отец девочки еще какое-то время ставил машину, приметную такую, темно-изумрудного цвета, под моими окнами. Приезжал навестить дочку. Но потом исчез. Классика…

И стали они жить — сначала вчетвером. А потом убили Лидиного сына. После очередной кражи. Трагедия. Похоронили его тихо, даже во двор из морга не привозили. Да и кто из соседей мог бы, положа руку на сердце, помянуть его добрым словом? Горе одно. Вот тут-то и стало понятно, для чего явилось на свет это чудо ясноглазое — Маринка. Веселая, музыкальная, с огромными, как у мамы, глазищами, она стала утешением двум женщинам в их неизбывном горе. Росла и росла. Училась. Подавала большие надежды в искусстве. Мама и бабушка надышаться ею не могли. Но между собой они по-прежнему не ладили.

Баба Настя стерегла, когда я приду с работы, подзывала и совала в руки мятую записку да воровато вынутый из-под фартука баклажан — подарок. В записке — какое лекарство надо купить. Дочь, говорит, не хочет покупать капли, а я без них не могу, слепну. Помню, принесла бабе Насте эти капли. Она приняла их, как драгоценность, а потом схватила мою руку и, прежде чем я успела отдернуть, поцеловала ее! Я была потрясена. И долго еще ходила с ощущением мягких, как у жеребенка, губ на своей руке. Господи, помилуй нас, грешных! Даже если человеку уже восемьдесят, он все равно страстно хочет видеть! И панически боится, что свет померкнет у него в глазах.

Опять и опять приносила баба Настя мне гостинцы — уворованные со стола дочери куски торта вперемешку с раскисшей салфеткой, яблоки, слипшиеся конфеты. И с надеждой смотрела снизу вверх, жалкая, согбенная, с выбившимися из-под косынки белоснежными прядями: ты ведь не бросишь меня?

Когда баба Настя появилась в последний раз, испуганная, она рассказала, что ее хотели убить. Не больше и не меньше. Кто? «Да Лидка с внукой, кто ж еще… Да с хахалем еённым».

Маринка к тому времени уж подросла. Стала с парнями встречаться. Понадобилось пространство. И старухе открытым текстом стали говорить, что зажилась, мол, пора и честь знать. Но это, опять же, со слов бабы Насти. При мне Лида говорила о матери: «Пускай хоть до ста лет живет, мне чё, жалко…» И подкладывала, подкладывала ей на тарелку куски. Это на день рождения меня как-то зазвали, бабе Насте исполнилось на ту пору 90 лет. Мне идти не хотелось, знала, Лиде не нравится, что мать ко мне «шастает» да жалуется на нее, дочь свою.

Именинница, наряженная в теплую красную кофту, жадно и неряшливо ела торт и не слышала, о чем говорят за столом.

А потом явилась ко мне с этой ужасающей новостью: ее хотят убить. Ну и чего делать? Да и верить ли? Баба Настя часто говорила, что жизнь ей давно в тягость, что по всей ночи, бывало, молится, чтобы Господь прибрал. Уж и смерти не боится нимало. Но не от рук же единственной дочери погибать… И смотрит на меня жалобно несмысленными от старости и страха, полуслепыми своими глазами.

Рассказывает, как было. Спать в ту ночь никто не ложился. Все колготились, переговаривались тихо, чтоб ей в задней комнате не слышно было. И погода за окнами под стать: ветер осенний воет, железо на крыше гремит. Стемнело рано. Ставни во всем доме закрыли. Никогда не закрывали. С чего бы это?

Жутко рабе Божией Анастасии. Кожей чувствует, что затевается что-то нехорошее. Но что? И озноб прошиб: да это ведь ее, старую, жизни хотят лишить! Ведь сколько раз попрекали, что, мол, зажилась, смотреть тошно. «От тебя воняет! — кричала, бывало, подросшая внучка и нос зажимала, — надоела уже!»

«А ведь она мне открытки какие писала, когда училась в училище, вот, смотри: “дорогая моя, самая любимая бабуля…”» — и баба Настя вынимает из кармана и кладет передо мной вверх ногами замызганную открытку, что «внука» прислала когда-то, в нежном возрасте, когда «в разум» еще не вошла. И спрашивает горестно: «Неужели от меня воняет?»

Я осторожно тяну носом и прячу глаза. «А дальше что было?»

«Ну, просидела это я всю ночь на стуле. Сердце колотится. Прислушиваюсь. Маринка за стеной не спит, видно, меня стережет. А Лидка с хахалем туда-сюда снуют. Да обронили раз что-то тяжелое. Уж не топор ли?.. Я с жизнью стала прощаться… Сижу, молюсь, да уж скорей бы, сил никаких нет…

Я ведь не умереть боюсь. Я, грех сказать, укакаться боюсь перед смертью. Подругу мою хоронили, так невестка страшно ругалась, что прибираться за покойницей пришлось. Уж и так костерила ее, свекровку свою, и эдак, да при ней же, при покойнице. И людей не постеснялась, что помянуть пришли. Стыд какой…» — баба Настя вытирает глаза скомканным грязным платком, промокает каплю, что поминутно виснет на носу. Прячет платок в карман.

«И чем же дело кончилось?»

«А ничем. Светать стало. Ставни щелястые, я и увидела. Но как ни силилась, больше не слышала ничего. Не решились что ли?.. Може, на другой раз отложили?..»

«Да что-о вы-ы, — с горячностью тяну я, — да вам показалось! Чтобы Лида такое задумала, да никогда не поверю!!!» — уже кричу на ухо старушке, видя, как мучительно старается она меня услышать.

Бр-р, ужас какой! Такое навоображала! Мне вот тоже кажется временами, что директор на меня дуется, уволить хочет. А после выясняется, что у него было простое несварение желудка, или что с женой поругался, или голова болела — да мало ли что! А я, глупая, на себя все перевожу, переживаю.

Но память услужливо выдает рассказ мужа, как в его родной деревне старушку уморили. Тоже решили, что зажилась мать. Заперли ее в холодной комнате и есть-пить перестали давать. Очевидцы вспоминают, как же она, бедная, кричала! Несколько дней, может, даже целую неделю. А после хоронили как ни в чем не бывало.

«И что же, все об этом знали?!» — спрашиваю возмущенно у мужа.

«Догадывались…»

«И ничего не предприняли?!»

«А что тут можно сделать? Попробуй, докажи. Чужая семья потемки…»

Это была последняя встреча с моей старушкой. После уж мы не виделись. То есть я видела ее, но в узком окне их веранды, которое выходит в общий двор. Баба Настя больше не выходила на улицу, видно, сидела взаперти. Завидев меня, она махала сухонькими бледными ручками и, как рыба в аквариуме, беззвучно открывала рот. А я? Что делала я? Старалась проскользнуть незаметно и загодя для этого вынимала из сумки ключи.

А потом баба Настя умерла. Я узнала об этом, когда Лида принесла поминальный гостинец — конфеты и печенье. «Отмучилась» — сказала я от сердца. «Да пусть жила бы еще, никому же ж не мешала» — вяло, будто меня, да и себя тоже в чем-то убеждая, сказала Лида и горестно скривила накрашенный рот. «Да что ты, — возразила я, — хорошо же пожила, 92 года, слава Богу, куда ж еще мучиться!» Мне совершенно искренне хотелось ее утешить. Да и не верила я, что Лида, сама уже старуха почти, собиралась поднять руку на мать. Нет, не верила. А вот то, что на душе у нее скверно, было совершенно очевидно.

Мы же угрызаем и угрызаем друг друга безжалостно, так, будто собираемся жить на земле вечно, и будто не придется за все отвечать перед Творцом. А ведь Он грозно предупреждал через пророка: Кто злословит отца своего и свою мать, того светильник погаснет среди глубокой тьмы (Притч. 20:20).

Подумать только, «светильник погаснет среди глубокой тьмы»…

И вот близкий умирает, уходит в недосягаемые дали, и становится бесконечно спокойным и отстраненным его лицо. И мы с ужасом и поздним раскаянием думаем о том, что натворили. И поворотить бы время вспять, да невозможно… Недаром же у поэта вырвался из груди вопль: «Любите нас, пока мы живы!»

Мы с Лидой помолчали. Я спросила, как баба Настя умерла, не мучилась ли.

«А на унитазе померла. Она ведь все обгадиться боялась, да что мы ругаться будем на нее, мертвую. Будто мы звери какие-нибудь… Ну, и шарашилась до последнего, все в туалет рвалась. Падает, а идет. Посадили на унитаз живую, а сняли уж мертвую… Такие вот дела…»

Да-а, дела…

Маринка вскоре замуж вышла.

Муж ее Лиде не нравился, «…пигмей какой-то… Маринка ведь, сама знаешь, красавица!» И лицо Лиды, морщинистое сильно накрашенное лицо распрямлялось, разглаживалось, словно хотела она на себе показать, какая именно красавица ее дочь.

Но красавица выбрала сама и, кажется, удачно, потому что молодые жили меж собой дружно и, что важно, старухи-матери не чурались. Стали Лиду на море возить, да и просто в гости наезжать. Машину завели скромную, но вполне приличную. Родили Лиде внука, славного малыша. И совсем недавно купили эту вот оранжевую спортивную машину. Да плюс к тому еще и Маринка, как говорили в старину, засобиралась за дочкой, то есть снова сделалась беременна.

Куда как хорошо.

Вот и думаю я, а ну как не согрешила бы Лида тогда, не родила бы на излете бабьих лет Маринку, что бы делать стала? Сына похоронила. Мать похоронила. Так и сидела бы в своей ветхой, полутемной, сырой квартире одна-одинешенька?

Нет ответа. Да и неблагодарное это дело — исследовать пути Господни.

Виснет на шее бабушки внучок; заходит в дом осторожно, срок-то уже большой, дочка; ставит на стол торт зять — вот и слава Богу, вот и хорошо. Господь милует, а нам-то чего же? Только радоваться да Бога славить, неисследимое Его милосердие к нам, грешным, бесконечное Его долготерпение, неописуемую, непостижимую, драгоценную Его любовь.