Сёстры озёрных вод

Ольга Птицева, 2023

Леся просыпается в глухом лесу, с кровоточащей раной на голове и без малейшего представления, как сюда попала. Ее спасает незнакомый мужчина и полуживую приносит в дом своей семьи. Так Леся попадает к старухе Аксинье. Здесь, в непроходимой чащобе, люди живут бок о бок с лесными духами и болотными тварями. Законы и мораль, привычные городским жителям, тут бесполезны, и, чтобы вернуться домой, Лесе придется понять этот мир и научиться договариваться с его обитателями. «Сестры озерных вод» – первая часть дилогии «Хроники болотного края» Ольги Птицевой. Колдуньи и лешие, наговоры и заклинания – пестрый и мрачный славянский фольклор врывается в жизнь современных городских жителей, переворачивая их представления о мире и о себе.

Волчья яма

Демьян

Демьян не умел плавать. Об этом он с кривой ухмылкой сообщил в институте, когда ему предложили выбрать занятия для физподготовки.

— Бегать могу, атлетика вся эта ваша… Тоже могу. А бассейн — нет, спасибо.

Пришлось соврать про детскую травму и стойкую боязнь воды. Соврать, конечно, наполовину. В истории про старый пруд и мальчишек, его туда столкнувших, правды было столько же, сколько и вымысла.

Вместо пруда — спящее озеро. Вместо мальчишек — волчья стая, решившая взять его на слабо. В воду Дема прыгнул, куда деваться? И тут же начал тонуть. Просто шел на дно, сколько бы ни барахтал руками, ни бился, силясь всплыть. Но страшно было не это. Подумаешь, дышать нечем. Подумаешь, уши заливает водой. Мелочи. Жутким было иное. То, что Дема так и не сумел облечь в слова. Стоило оказаться под водой, как его потянуло вниз. Ко дну. Словно что-то большое и сильное звало — ни поспорить с ним, ни побороться. Из озера вытащил старый друг — Рваное Ухо, как звал его Дема в своем человечьем желании давать имена всему, что дорого. Вытащил на берег, беззлобно кусаясь, отряхнулся, посмотрел на дрожащего Дему и зашелся кашляющим лаем — обсмеял дурака.

Но в этот раз на помощь бросаться было некому. Что стало за шесть лет с Рваным Ухом и остальными — блохастыми, серыми, воняющими псиной, но родными членами стаи, — Дема старался не думать. Шесть голодных зим, шесть изматывающих лет… За это время волчья свора сменяется от старого вожака до слепых кутят. Нет больше Рваного Уха. И точка.

Но зубы, схватившиеся за край рубашки, мышцы, играющие под жестким мехом, пока волк тащил Демьяна наверх, тут же вспомнились, стоило воде сомкнуться над головой. Как он попал на глубину, Дема так и не понял. Только потянулся, чтобы дотронуться до воды, опустить в нее ладони, послушать, спокоен ли сон, а вода сама пришла к нему, утащила, нахлынула, завертела. Вот тебе и Великое озеро — спящее, мертвое даже. Вот тебе и Хозяин леса.

«Мокрый сморчок ты», — металось в голове Демьяна, пока тот рвался из цепких лап подводного течения.

Ничего не получалось: вода залила уши, в голове шумело, легкие изнывали от невозможности вдохнуть.

«Я сейчас утону», — совершенно спокойно понял Дема, опуская онемевшие руки.

Одежда стала тяжелой, все тело охватило отстраненное предчувствие смерти. Где-то очень высоко светило солнце, но через толщу воды Дема не мог дотянуться до его тепла, не мог забрать силу деревьев, не мог помочь себе ни единым из способов, которые не хотел, да перенял у отца.

Демьян рванулся еще раз, из чистой злости.

«Лучше бы плавать научился», — равнодушно подумал он, и озерное дно, рыхлое от тины и сна, приняло его в свои объятия.

Олеся

Засохшая царапина тянулась от щиколотки к бедру. Леся потерла глаза, посмотрела снова. Царапина была на месте. Леся потянулась, отдернула с окна занавеску, чтобы свет прогнал морок. Но царапина — бурая, грязноватая по краям — оставалась царапиной.

— Да быть не может, — пробормотала Леся.

Ей было даже смешно от нереальности происходящего. Просто невозможно сидеть здесь, на этой скрипучей кровати, и смотреть, как царапина из сна пересекает кожу, настоящую, чуть влажную от холодного пота. То ли сновидение было таким изматывающим, то ли это прогулка по лесу так ее утомила. Теперь Леся не была уверена ни в чем.

Потому осторожно приподнялась, подошла к двери, толкнула ее легонько и даже охнула от облегчения. Не заперто. Легкий скрип рассохшегося дерева и черный провал коридора — иди себе, девица, куда ноги поведут.

Ноги повели прочь из дома. Она скользнула мимо запертой двери и выбралась наружу. Стоял жаркий полдень. Леся попыталась вспомнить, какое сегодня число. Перед глазами тут же всплыл разлинованный разворот школьного дневника. Пальцы сами потянулись дотронуться до верхней ячейки — понедельник, вторник ниже, среда совсем внизу, и на следующей странице уже четверг, пятница, а там и последний прямоугольник — суббота. А воскресенье — неловкий взмах в сторону.

Только Леся не помнила. Каким был этот последний дневник, а каким — первый? И были ли они вообще? Зато вспоминался запах школьной столовой: компот со сморщенными яблоками, сухая булка и ровный брусочек масла. И тефтели в томатной пасте, разведенной водой. А дальше — сплошной кисель из образов. Леся потопталась на крыльце и медленно спустилась вниз.

На голове уже не было повязки, волосы свободно рассыпáлись по плечам. Леся пропустила локоны между пальцев, удивляясь, когда же это они успели стать такими длинными, такими густыми и русыми. Но тут же поняла, что легко могла забыть пару лет жизни, за которые любой крашеный ежик вырастает в роскошную гриву — мягкую и ласковую, словно лесной ручеек.

Леся обошла крыльцо, чуть покачнулась от слабости, но под босыми ступнями приятно пружинила мягкая земля, вытоптанная, выметенная заботливыми руками. В тени дома было прохладно, но жар солнца лился на сонную поляну, и в короткой рубашке, надетой на голое тело, Леся не мерзла. Только подтягивала вниз подол, чтобы тот прикрывал колени. Она прошла немного, держась за деревянную стену, и заглянула за угол. По внутреннему дворику чинно шагал большой петух. Грозный, с массивной грудью и алым гребешком, он зорко следил за куриным мельтешением возле его лап. Стоило серенькой курочке отойти чуть дальше, чем было позволено, петух начинал волноваться, внутри у него булькало, как в закипающем чайнике, и покорная курица возвращалась на место.

Леся оценила тяжелый острый клюв ревнивой птицы и тихонечко попятилась. Но было поздно.

— Ко-о-о? — с возмущением протянул петух и расправил крылья.

Ноги тут же онемели от страха.

Теперь огненная птица стала еще опаснее и злее. Распушив перья, петух медленно двинулся на Лесю, он клокотал и тряс красным хохолком, скрипели острые шпоры на когтистых лапах.

— Птичка, — робко попросила Леся. — Успокойся ты, а? Я сейчас уйду… Птичка!

Услышав ее голос, петух окончательно рассвирепел: он гортанно вскрикнул, задрав иссиня-черную лоснящуюся шею, и ринулся в бой. Мгновение — и его тяжелое птичье тело впечаталось бы в Лесю, повалило бы ее на землю.

Леся закрыла руками лицо, вжалась в стену, но даже не попробовала убежать. Страх парализовал ее. Она слышала только, как взволнованно кудахчут курочки и как яростно клокочет петух.

— Ну-ка пошел отсюда!

Мужской голос прорвал пелену бессилия, Леся бросилась в сторону, поскользнулась, запуталась в собственных ногах, упала и затихла в пыли, продолжая закрывать лицо.

— Пошел, говорю! Кыш! Кыш! — кричал кто-то, отгоняя петуха.

Тот недовольно зашуршал крыльями, закудахтали куры, врассыпную кинулись прочь с вытоптанного дворика.

— У, холера тебя скрути! — прикрикнул им вслед хозяин.

Он приблизился, склонился над Лесей. Та сразу почувствовала его запах: сено, земля, чуть пьяная дрожжевая закваска. Именно так пахнут пекари. С их теплыми мягкими руками. Отрывая ладони от лица, Леся ожидала увидеть добродушное круглое лицо, может, в россыпи веснушек, с рыжими бровями и прозрачными ресницами.

Но перед ней на корточках сидел небесной красоты юноша. Других слов она просто не могла подобрать. Тонкий, словно вылепленный из лунного света, сияющий изнутри, он смахнул со лба длинную темно-русую прядку и улыбнулся.

— Живая? Дурная птица, на всех бросается. Давно в суп его пора… Да Матушка не дает.

Леся судорожно сглотнула, не отрывая от него глаз.

— Ты бы встала… — осторожно предложил парень. — Тут скотина ходит к воде… Сама понимаешь.

И протянул ей ладонь. Тонкая кисть, узкое запястье, грубая ткань рукава. Фарфоровая кожа на пальцах загрубела от мозолей. От середины ладони, между большим и указательным, тянулся грубый рубец шрама, словно парень схватился за раскаленную ручку кастрюли или противня.

— Ты хлеб печешь? — невпопад спросила Леся, вдыхая исходящий от него дрожжевой запах.

Тот улыбнулся еще шире.

— Голодная, что ли? Так пойдем, я покормлю.

Ладонь оказалась теплой и мягкой. Он легко потянул Лесю к себе, помогая встать. В тонких руках скрывалась странная, почти пугающая сила.

— Меня Олегом звать, Лежкой, — представился он и повел ее через двор к низенькой постройке, откуда лился сытный запах хлеба. — А ты, стало быть, гостья наша?

— Да, — только и ответила Леся, внутренне сжимаясь от тревоги.

Если бы парень начал ее расспрашивать, если бы задал хоть один вопрос, на который внутри только кисель и всколыхнулся бы, она точно не сдержалась бы и зарыдала. Но Олег просто шел вперед, поддерживая Лесю за локоть, и ни о чем не спрашивал. Когда они шагнули под навес у крыльца постройки, запах хлеба стал почти невыносимым. Желудок до дурноты свело голодом. Леся жадно глотнула сытный дух, такой плотный, что им, казалось, можно наесться. Не замечая ее терзаний, Олег откинул серую ткань, прикрывающую полки, и Леся увидела целый ряд толстобоких буханочек. Она с трудом сдержала стон.

— На вот, это с яблоком, — сказал Лежка, протягивая ей пышную булочку. — Молоко будешь?

Леся кивнула, но тут же задумалась. А вдруг на молоко у нее аллергия? А вдруг и на яблоки? А может, ей вообще нельзя мучного? Что она знает о своем теле и почему здоровый голод и пружинящая сила в нем кажутся Лесе такими необычными, забытыми чувствами?

Перед глазами всплыли холодные белые стены палаты. Измученный голос старой женщины, сидящей рядом. Ее седые волосы, ее иссохшее от переживаний лицо.

— Выпей, выпей молочка, Леся… — просительно твердит она, и белая кружка мелко трясется в руке. — Доктор сказал, что после… — Она тяжело проглатывает слово, так и не произнеся его. — Что тебе нужно молоко. Выпей.

И Леся пьет, с трудом проталкивая белую, разведенную водой жидкость, и ее почти сразу мучительно рвет в тазик. В ушах гудит от напряжения, но всхлипы бабушки пробиваются через этот шум, бьют наотмашь, заставляют давиться молочной рвотой.

— Нет, — слишком резко ответила Леся, прогоняя воспоминание. — Я не буду. Не хочу.

Олег посмотрел на нее с удивлением, но ничего не сказал.

— Спасибо, — смущенно добавила она, хватая булочку. — Я правда очень голодная… Не помню, когда в последний раз ела.

Пушистое тесто и кисловатая начинка наполнили рот. Достаточно было схватить зубами пышный бок, чтобы вмиг перестать волноваться о белой комнате. Разве имеет значение то, что уже прошло? Чтобы не смущать ее, Олег отошел в сторонку и поднял крышку деревянной кадки. Леся увидела, как оттуда выглядывает подошедшее тесто. Лежка осторожно умял его легкими похлопываниями и укутал бока кадки в ткань. Точные и ласковые движения умелых рук. Все это было ему понятно и знакомо, все это доставляло ему удовольствие. Кусая булочку, Леся наблюдала, как губы его чуть заметно трогает улыбка, как он что-то шепчет себе под нос, смахивая с лица пряди волос, чтобы те не мешались. Так может выглядеть лишь тот, кто оказался на своем месте.

Когда пиршества оставалось на два укуса, Леся поняла, что наелась. Она покрошила булочку, вышла на крыльцо и ссыпала крошки на землю.

— Откуда ты знаешь, что нужно делиться? — Олег оказался рядом, удивленно за ней наблюдая.

Леся попыталась вспомнить. Кажется, мужчина с большими и сильными руками, тот, память о котором так сложно выудить из самых глубоких омутов киселя, говорил ей когда-то: «Сама поела — дай другим насытиться. Что тебе крошка? А в мире будет равновесие».

Но как объяснить это парню, застывшему в дверях?

— Просто решила курочек покормить. Они перепугались сегодня, вон как кудахтали, — ответила она, слабо улыбаясь.

Олег постоял, взвешивая ее ответ, и кивнул.

— Неспокойное время, даже птица дурная чует…

И было в этих словах столько горечи, очень взрослой, даже стариковской, что Леся сжалась, будто в жаркий день угодила в глубокую яму, полную холодной воды. Мурашки пробежали по ногам, она тут же вспомнила, какая короткая рубаха прикрывает ее обнаженное тело, и дернула вниз подол. Ткань затрещала, оголяя бедро. Длинная ссадина на ноге, сероватая от пыли, слабо сочилась сукровицей. Леся потянулась к царапине и тут же зашипела от боли.

— Ты чего? — Олег соскочил с лестницы и присел у ее ног. — Нельзя же грязными руками!

Ссадина словно только и ждала, чтобы про нее вспомнили, — тут же принялась гореть. То ли от растерянности, то ли от смущения Леся всхлипнула, чувствуя, как жар заливает щеки. Олег сидел перед ней на корточках и рассматривал царапину, но, услышав звук, тут же поднял лицо.

В его серых глазах читалась растерянность.

— Ты где это так? — спросил он, и Леся обожглась холодностью его тона.

— Ну… когда упала… Из-за петуха, — соврала она, пытаясь успокоить бешено скачущее сердце.

— Нет. — Олег покачал головой и поднялся на ноги. — Это ты… — Он запнулся, помолчал, бросил на Лесю еще один взгляд. — Ты там была, да? В лесу?

Тревожные запахи чащи, шорох льна по траве, сестры, тянущие друг к другу ладони. Увиденное во сне встало перед глазами. Память подобно ситу просеивала каждый миг жизни, отбирая мгновения по своему собственному разумению. И каждый раз — не те. Но стоило Олегу произнести это слово, как позабытый лес перестал казаться сном. Да и позабытым — тоже.

— Нет, — выдохнула Леся, делая шаг назад. — Меня там не было. Я спала. Я спала! — Она уже кричала, прижимая ладони к груди.

Слезы текли по щекам, испуганное лицо Олега таяло в их соленой пелене.

— Я спала! — надрывалась она, чувствуя, как цепкие руки подхватывают ее со спины. — Отпусти! — И сорвалась на визг: — Не трогай!

Ее крик подхватил внезапный порыв ураганного ветра.

— Отпусти! — кричала Леся, вырываясь из сильных рук.

А деревья, обступившие поляну, склоняли макушки от ее голоса.

— Не смей! — вопила она.

А ветер поднимал в воздух пыль и сор.

— Я спала! — надрывалась Леся, не помня себя и того, почему же она так кричит.

Низенькая хлебная пристройка качалась, крыльцо скрипело, где-то вдалеке, шумно ломая ветки своим вековым соседям, упала сосна. Слов уже не было, но Леся продолжала кричать — так страшно, так больно, так невыносимо яростно ей было.

Все закончилось в одно мгновение. Из нее будто выбили дух, и Леся упала ничком, не видя, какой смертельной бледностью залило стареющее бесстрастное лицо матушки Аксиньи.

И пока они молчали, посеченные бурей, на середину двора шагнул петух. Он задрал голову и прокукарекал, словно бы в середине обычного летнего дня началось что-то иное. Что-то новое. Что-то сулящее перемены.

* * *

Царапину Аксинья промывала долго и старательно. Не произнося ни слова, она опускала свернутую ткань в горячую, пахнущую травами воду, давала ей напитаться целебным отваром, а после принималась протирать воспаленную кожу. Леся жмурилась от боли и жара, закусывала губу, но тоже молчала, не решалась заговорить.

Олег помог ей подняться с земли, поддерживая каким-то очень привычным, очень родным движением: его рука покоилась чуть выше бедра, перенося бóльшую часть веса Леси на себя. Ей оставалось покориться и хромать вперед, стараясь поспеть за Аксиньей. Та решительно шагала к главному дому, прямая и грозная, только коса — седина и медь — покачивалась в такт.

Когда петух закончил кукарекать, скрипуче оборвав последнюю ноту, они все трое долго еще не двигались и, кажется, не дышали. Леся лежала на земле, Олег склонился над ней, придерживая за плечи, а мертвецки бледная Аксинья высилась над ними, бесстрастная, только костлявые ладони сжаты в кулаки. А потом кивнула Олегу, развернулась и зашагала к дому.

— Пойдем, — шепнул Лежка, поспешно помогая ей подняться.

И Леся пошла — что еще ей оставалось делать? С каждым шагом воспоминания о случившемся во дворе становились все запутаннее. Леся испугалась вопросов о сне… И? Закричала, кажется. А потом поднялся сильный ветер. И она испугалась еще сильнее. А тут еще Аксинья подошла и схватила ее. Потому Леся кричала, пока совсем не выдохлась, а после упала. Ничего необычного, если брать в расчет, что под волосами еще нет-нет да побаливает затянувшаяся рана.

Но почему тогда так напряженно молчит Олег? Тащит ее к дому, сопит чуть слышно, но не говорит ни слова. Мог ведь спросить, как она. Мог ведь подивиться странному порыву ветра. Но нет. Он шел рядом, услужливо предлагая свою помощь, но тепла в нем, которое так остро чувствовала Леся, не осталось. Ему было тревожно, он понимал, чтó произошло, но не мог в это поверить.

Леся точно чуяла это его смятение.

«Нет, не может быть, — будто думал он. — Она гостья, таких много было, откуда ж это… Не может быть».

А потом бросал на Лесю быстрый взгляд из-под пушистых ресниц.

«Обычная. Совсем обычная. Но ветер же! — металось в его голове. — Дурное время… Был бы Батюшка…»

И снова — горький поток сожаления и тоски по кому-то ушедшему в незримую даль.

Только добравшись до комнаты, в которую вела та самая обитая мехом запертая дверь, Леся поняла, что не гадала, о чем же думает Олег. Нет, она точно знала, слышала даже, какие мысли лихорадочно вспыхивали в его голове. А может, ей это только казалось.

Лежка помог ей забраться на высокую лавку у окна, не глядя кивнул и повернулся к Аксинье. Та смерила его взглядом и проговорила, поджав сухие губы:

— Можешь идти. Скоро Демьян вернется. К ужину должен быть хлеб. Свежий хлеб. Понял меня?

Олег кивнул еще раз и поспешил выйти из комнаты. А Леся осталась один на один с хищной птицей.

Аксинья долго звенела склянками, наконец отыскала нужную, поставила ее на край стола, постояла немного, раздумывая, и пошла к двери. Уже на пороге она обернулась и оглядела застывшую Лесю.

— Тронешь что-нибудь — в болоте сгною.

В ее голосе было столько презрения, что перспектива оказаться где-нибудь, пусть даже в болоте, только не в этой комнатушке, пропахшей странными ароматами сушеной травы, казалась не такой уж и плохой. Но Леся осталась сидеть на лавке, рассматривая деревянные, от пола до потолка полки. Кроме них, в комнате толком и не было ничего. Массивный стол с придвинутым к нему табуретом, залитый воском подсвечник да лавка, на которой сидела Леся. Всё из дерева, потемневшего от времени и сырости.

Но обдумать это как следует она не успела. Аксинья уже вернулась, прикрыв за собой тяжелую дверь. В руках она несла исходящий паром таз.

— Покажи, — сухо приказала она, подхватила со стола пузырек и присела на другой конец лавки. — Рану свою.

Леся нехотя задрала подол, опустила глаза и подавилась криком. Царапина стала багровой. Воспаленные края вздыбились, засохшая корка налилась чернотой гниения. Серая пыль, сгустки крови и мертвой ткани. Нога должна была невыносимо болеть, но Леся чувствовала лишь далекое эхо боли.

Она испуганно поглядела на Аксинью — суровое лицо той осталось бесстрастным. Морщинистые руки опустились в таз, выливая в него содержимое пузырька. Вода стала чуть зеленоватой, запахла сухой соломой. Когда горячая ткань опустилась на бедро, корка, покрывающая рану, лопнула. Леся почувствовала, как течет по коже что-то холодное и склизкое. В комнате еще сильнее запахло сыростью. Леся безвольно закрыла глаза и откинулась на стену.

Жар ткани и тяжелый запах горячего пара отхлынули. Леся, почти утонувшая в водах боли, открыла глаза. Аксинья сидела перед ней, сверля ее взглядом. Лесные озера шли рябью необъяснимой злобы.

— Ты принесла ко мне в дом эту мерзость! — прошипела она. — Притащила на мой порог подарочек от болота, мерзавка! Гниль!

Леся выпрямила спину, стараясь казаться старше и увереннее.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — начала она. — В лесу со мной случилась беда. Я очень благодарна, что вы мне помогли. Но теперь я хорошо себя чувствую… И мне бы нужно… уйти.

Леся говорила это на одном дыхании, глядя чуть выше худого плеча Аксиньи, потому и не заметила, как дернулись в злой усмешке тонкие губы.

— Беда с тобой случилась, так? В лесу… — Она подтолкнула к Лесе таз с водой. — Это ты права, беда с тобой и правда приключилась. А вот уйти, говоришь? Ну попробуй, девка, давай. Только погляди вначале на гниль болотную, что в себе таскаешь…

Леся с трудом сглотнула, мгновенно пересохшее горло стало шершавым, как наждачка. Ей понадобились все силы, чтобы совладать с обмершим телом, но Аксинья ждала. Леся протянула руку, наклонила край таза и заглянула внутрь.

Вместо зеленоватой воды деревянная кадушка была заполнена маслянистой топкой жижей. Она блестела на солнце, лениво плескаясь в такт трясущимся пальцам, схватившимся за край. Леся медленно перевела взгляд на ногу — края раны стали белее, черноты в глубине почти не осталось. Но грязная тряпка, лежащая рядом, и гнилостные разводы на коже не оставляли места сомнениям: болотная жижа натекла именно из ее, Лесиной, раны.

Пусть этого и не могло быть, как не могло наяву быть и раны, принесенной из глубокого сна. Но это было.

Демьян

Демьян был волком. Он чувствовал, какой звериной силой пружинят его лапы, как легко вздымается поджарый бок, стоит чуткому носу втянуть плотный лесной воздух. Открывать глаза нужды не было: уши ловили каждый шорох в траве, каждый далекий отзвук. Вот между веточек сухолома пробежала мышь, пискнула, замерла, испугалась собственной тени и припустила что было мышиных сил. Вот в чаще ухнула сова, покрутила круглой головой, нахохлилась и снова уснула. Пусть себе бежит маленькая мышка — как только солнце скроется за кронами сосен, начнется иное время. Время охоты. Время смерти и жизни как двух частей неделимого целого.

Все это Демьян слышал, чуял и понимал, не прикладывая особых усилий. Он сам был дитя леса. Кровное, приросшее к телу родича. Мгновение — и вскочит на лапы, встряхнется и побежит куда глядят глаза и ведет чутье. А пока можно еще полежать, послушать, чем живет чаща, о чем судачат суетливые пичужки, как скрипит, роняя тонкие иголочки, старая сосна. И сама земля, укрытая палой листвой, мхом, травой и сухими ветками, мерно дышит с Демьяном в такт. Вдох — всколыхнулись осины. Выдох — пробежал легкий ветерок. Беспокойный покой, шумливая тишина. Лес живой, а значит, нечего тревожиться.

Демьян потянул носом, устраиваясь во мху. Вместо спокойного лесного духа в горло влилась затхлая вонь болот. Еще далекая, но приближающаяся. Настигающая живое мертвецкой жижей. Дема распахнул глаза.

Первым, что он увидел, была чуть смугловатая человеческая кожа, обтягивающая его абсолютно человеческую руку. Слабые жилы людского рода. Дар, обернувшийся проклятием. Демьян даже зарычал от досады, но из человечьего рта вырвалось только жалкое подобие волчьего рыка, который так восхищал, так пугал его с детских лет.

Для зверей Демьян зверем не был. Как не был человеком для людей. Чужой в любом стане. Подбитая утка, гнилой помет. Пальцы сами собой сжались в кулаки. Да только что были эти руки — сильные по людским меркам, бесполезные в битве со зверем?

— Жалкий хорек… — простонал Дема, но заставил себя замолчать.

Лес кругом притих. Демьян огляделся и понял, что снова ошибся. Он не был волком так же, как и лес кругом не был чащей. Самый край ее — редкий, побитый тяжелой жизнью на перепутье двух миров, — он казался жалким подобием могучего и непроходимого собрата, который начинался дальше. Как солдат заброшенного гарнизона, перелесочек еще держал лицо, но под ногами Демьяна жалобно хлюпала сырая земля, готовая в любой момент обернуться жижей.

По вине лесного Хозяина болото пришло в эти края. По его, Демьяна, вине.

Но как бы сильно ни пахло здесь гнилью, дух, который уловил Дема сквозь сон, был куда сильнее. Что-то двигалось по кромке леса. Что-то сильное, ловкое, не-жи-во-е.

Демьян ощерился. Если бы у него был мех, то он тут же поднялся бы на загривке. Но меха не было, как и острых клыков и сильных когтей. Были лишь злоба и страх. Рука рванулась к поясу и нащупала короткий кинжал.

— Это лезвие Батюшке твоему сам лес подарил, — шептала тетка Глаша, прижимая маленького Дему к теплому боку. — Вот вырастешь, тебе он перейдет.

— А когда? — Спрашивать ее было не страшно, и перебивать — не боязно, и утыкаться лохматой головой в мягкую грудь, вдыхая сонный, сытый запах дома.

— Тш-ш-ш… — Глаша делала большие испуганные глаза, но смешинки сверкали в них, как светлячки в сумерках. — Когда рак на горе свистнет.

Свистнул ли тот рак, но кинжал Демьяну вручила хмурая Аксинья и недели не прошло как. Это было уже после их гадкой ссоры и кашля, насланного старой ведьмой. Уходя из дома, Дема протер лезвие, повертел в ладони рукоять и только плечами пожал. Нож как нож. Увесистый, потертый. Как лес подарил его Батюшке, осталось неизвестным. Как и многое другое, канувшее в небытие вместе с рассудком Хозяина. Кто дознается? То ли лиса принесла его человеку в пасти, то ли заяц в старом пне нашел, то ли сам Батюшка отрыл во мху да выдал остальным за великий знак.

Но теперь Демьян сжимал в побелевших пальцах рукоять кинжала и чувствовал спокойную уверенность: он не один. Этот редкий лесок — на его стороне, старое лезвие — тоже. Трое против болотного выродка — так ли страшно? Так ли безнадежно?

Когда Дема различил первые шаги, он был готов к встрече. Кто-то шел прямо на него, скрываясь за поваленными деревьями. Жижа чавкала под ногами. От мысли, что чужак, так отвратительно воняющий болотом, имеет человечьи ноги, скрутило желудок.

Демьян фыркнул, размял шею и плечи, как зверь перед прыжком, чуть согнул в коленях расставленные ноги, снова жалея, что так и не научился обращаться волком. Выродок был все ближе, теперь Дема морщился от духа гнилья, разливающегося кругом.

— Лес, я твой Батюшка, защити да укрой. Да помоги. Да силой поделись, — сами собой зашептали губы.

Никто не учил Демьяна наговорам — слишком рано убежал он из дома, слишком отчаянно бился с матерью, слишком непримиримо ненавидел отца. Но память крови оказалась сильнее.

«Лес укроет тебя, дитя», — говорил Батюшка, прикладывая сильную морщинистую ладонь к его лбу, но Демьян не верил.

А теперь, стоя на жухлой полянке у самого края перелесочка и сжимая в ладони отцовский кинжал, он чуял, как через землю тянется к нему лесная сила. Как пытается укрыть его каждая веточка окрестных деревьев. Как живет в нем род, а он, Демьян, принадлежит роду.

— Лес, помоги, одолей со мною врага, победи гниль да умертвие, — шептал Дема, бешено озираясь.

Выродок был совсем близко, что-то белое мелькнуло между веток, ветер пахнул в лицо болотным смрадом.

— Лес, да будет покой в тебе, а сила во мне. Я твой Хозяин, не оставь меня в битве… — успел проговорить Дема и бросился вперед.

В два звериных прыжка он оказался у бурелома, откинул ближайшие ветки свободной ладонью, взмахнул рукой с кинжалом. Лезвие скользнуло по белому, послышался вскрик, кто-то отпрянул, затрещал ветками. Демьян прорвался на другую сторону валежника мгновение спустя. Кинжал чуть не выпал из вмиг вспотевшей ладони. Натянутое, словно тетива, тело, готовое к бою, обмякло. Он упал бы, но схватился за тонкий ствол хилой осинки.

Огромные серые глаза испуганной оленихи смотрели на него с любимого лица. Демьян знал каждую черточку, каждую морщинку на нем. Он покрывал неумелыми поцелуями этот высокий лоб, эти скулы и щеки с округлой родинкой на правой. Он знал, как счастливо замирает сердце, когда эти пушистые ресницы щекочут кожу, какими нежными бывают на рассвете прикрытые веки, как сладко умеют целовать эти губы, какими острыми кажутся жемчужные зубки, если хватают тебя за мочку уха. И шепот он помнил — хриплый, сорванный: «Волчонок мой, зверенок…»

Все это Демьян помнил. Со всем попрощался, когда нес Поляшу через лес.

Но теперь она стояла перед ним. В грязных обносках, оставшихся от белого савана, в который Дема собственными руками завернул ее гибкое тело, обтирая от крови, скуля, как побитая шавка. Смотрела серыми глазами, тянулась белой рученькой.

— Уходи, — прорычал Демьян, из последних сил стараясь не закричать. — Пошла прочь, гниль. Морок болотный. Не верю. Прочь.

Легкий шажочек ее босых ног разнесся хлюпаньем жижи. Еще один взмах руки, губы искривились, между бровями легла морщинка.

«Сейчас захрипит, — понял Дема. — Завоет, как лютая…»

И сжался, готовясь к прыжку. Рубануть по мороку, прогнать его, не позволить испачкать память о Поле болотной гнилью.

— Дема, это ты? — тихо спросила она, делая еще один шаг. — Демочка… Какой ты стал…

И заплакала. А нелюдь плакать не может.

Демьян и сам не понял, как успел отцовский кинжал упасть в траву, как сам он рванул вперед через острые ветки и сухую листву. Он уже представил, как все годы, что промелькнули одним неумелым мазком, оказались ошибкой. Вот она рядом, его Поляша, теплая, мягкая, родная. Только обними, прижми к груди, заройся лицом в волосы, почувствуй, как бьется в ней ток крови. Только прикоснись к любимому, желанному телу. И Демьян прикоснулся.

На ощупь кожа ее была холодной и скользкой, как у болотной лягушки. Страшнее этого нечему было случиться.

* * *

Демьяну только исполнилось шесть, когда Поля переступила порог их дома. Тоненькая до синевы, с хрупкими плечиками и спутанными волосами, она была совсем не похожа на ту, кем нарек ее Батюшка.

— Ну, знакомьтесь, Пелагея это, жена моя, — сказал он, обтирая руки о поданное Глашей полотенце.

Что понимал тогда в жизни Дема? Что вообще мог разуметь в их странном существовании малыш, прячущийся от строгой матери в темном углу? Но по тому, как охнула тетка Глаша, прижала к щекам ладони, закачала головой, по абсолютно прямой, окостеневшей спине Аксиньи, по ее сведенным бровям, по хрустко лопнувшей в пальцах плошке Дема понял, что случилась беда. И принесла ее чужачка, которую за руку привел в их дом отец.

— Ты давай, Поляша, — кашлянув, проговорил Батюшка. — Отдохни с дороги, с семьей своей новой… познакомься… — Но поймал яростный взгляд Аксиньи, съежился, скрипнул зубами и вышел из комнатки, чуть наклонив голову в дверях.

Волосы у него и тогда уже были седыми, а на лице лежали глубокие устья морщин. На сколько отец был старше третьей своей жены, Дема так и не узнал. На сколько жена эта была старше его самого — помнил крепко. Ровно десять лет и четыре месяца.

В памяти осталось, как замерла она в двух шагах от порога, совсем еще девочка — в куцем, слишком коротком для этих краев платье, с обгрызенными до мяса ногтями.

— Здравствуй, сестрица, — первой нарушила тишину Глаша, комкая в руках полотенце, расшитое для мужа, которого теперь придется делить на троих.

Полина дернулась, подняла огромные серые глаза.

— Чего уставилась, как корова нетеленная? — Полотенце полетело на пол, в самый сор. — Все мы тут сестрицы… Куда деваться-то? — Глаша постояла, тяжело дыша, потом медленно наклонилась, подхватила упавшее, отряхнула, засунула в карман передника. — Коль он привел, коль ты пришла, так заходи. Поди умойся, серая вся с дороги… Воду во дворе найдешь.

Дема точно помнил, что от слов этих Полина тут же обмякла.

— Спасибо…

Демьян еле уловил ее шепот и шаги, но звук разбивающейся о косяк плошки, что швырнула ей вслед Аксинья, услышали, кажется, и в лесу.

Однако сколько бы Матушка ни лютовала, решенное Хозяином оставалось решенным. Полину поселили в дальней комнате, соседней со спаленкой, где обитали Демьян с Феклой. Так они и подружились. И месяца не прошло. Да и как можно дичиться той, что робко улыбается днем, но тоскливо всхлипывает по ночам? Тонкие стены и стали залогом их дружбы.

— Опять ревет, — нахмурив лоб, шептала Фекла и прижималась ухом к стене. — Как есть ревет.

Ей тогда и пяти не было. Тонкие косички, вечно мокрый нос и огромное сердце, умеющее любить даже самую маленькую букашку. Даже незнакомицу, принесшую в дом беду.

— Плакса, — дергал тощим плечом Демьян, делая вид, что всхлипывания за стеной его ни капельки не волнуют.

Но и он томился от жалости, ловя потерянный взгляд новой тетки за общим столом. Ее, как молодую жену, посадили по правую руку от Батюшки. Она теперь должна была подавать ему хлеб, шепча наговоры за здравие да на силу, только сбивалась уже на первом слове, роняла крошки на пол, тянулась их поднять, словом, нарушала сразу все их негласные, незыблемые правила. Глаша хмурилась, но молчала; Аксинья и вовсе, кажется, разучилась говорить. А Батюшка словно и не замечал ошибок, только смотрел на Полину из-под бровей, и глаза его предательски теплели.

Демьяну и смешно, и тревожно было следить за взрослыми. Их мир для него казался куда непонятнее мира лесного. Но своим острым детским чутьем он понимал, как одинока и слаба Поля, как враждебна к ней старшая Матушка, как мечется между ними тетка Глаша. И как сильно виноват во всем этом отец.

Он первым и сдался. Собрал мешок и ушел в лес, махнув рукой на женщин, которых назвал своими, да не знал теперь, что с ними делать. Провожая его на крыльце, Полина заплакала уже не таясь. Снег сыпал и сыпал, заметая следы Хозяина, трусливо поджавшего хвост. И воцарилась бесконечная ночь.

Теперь Демьян сравнил бы ее с болотом: рыхлая жижа, затхлый дух, болезные, гнилые пустоты тишины. Гнев Аксиньи сверкал грозовыми раскатами, никто не решался оставаться с ней наедине, волосы вставали дыбом от каждого взгляда, который она тяжело бросала на любого, кто смел обратиться к ней. Полина плакала по ночам все безутешнее, становилась все прозрачнее и бледнее. Дичилась и вздрагивала, как дикий зверек. Даже тетка Глаша забросила свою неуемную опеку над обитающими в доме и все чаще скрывалась в своем углу — штопала что-то, покашливая.

— Пойдем, — в одну из самых темных ночей решила Фекла, соскочила с высокой кровати и выскользнула из спаленки.

Ее голые пятки зачастили по деревянному полу. В другое время Глаша схватила бы проказницу поперек живота, защекотала, запричитала бы, унося обратно в тепло и уют. Но никому теперь не было дела до детского сна. Демьяну такая голодная вольница успела надоесть. Зимой из дома не выйти — кругом снег, кусачий мороз да мерзлые тени шастают между деревьев. А тут еще и печка холодная стоит. Хлеб, и тот пекли через раз.

Дом пора было спасать. И кому, как не единственному мужчине, оставшемуся под его крышей? Потому Дема одернул рубаху, приосанился и пошел по темному коридору на звонкий голос сестры. Пол скрипел, стены пахли деревом и ночной тишиной. Кто-то легкий ходил по крыше, точно шатун из леса забрел на запах дыма: пока не согреется о людское дыхание — не уйдет. Будет вздыхать, скрипеть соломой, шуршать по углам. Дема знал: шатун его не тронет, — но идти в темноте было боязно.

Но коль девка не убоялась, ему ли бежать со всех ног обратно?

Когда он добрался до комнатки, отданной новой жене, Фекла уже с ногами забралась под Полинино одеяло, гладила ее по спутанным волосам маленькой ладошкой и шептала что-то на своем, детском еще языке. В темноте мало что можно было разглядеть, только белело худенькое плечико, выбившееся из-под ворота рубахи. Раньше Демьян если и хотел защитить живое от зла, так щенка слепого или птенчика, выпавшего из гнезда. В ту ночь все изменилось. Это плечо было таким острым, таким беззащитным, что Дема впервые почувствовал к кому-то щемящую нежность.

Он осторожно подошел поближе, натянул на голое плечо молодой своей тетки одеяло и тихонечко присел рядом. Та искоса глянула на него, заплаканные глаза стали похожи на щелочки, и вдруг улыбнулась — робко, испуганно, но улыбнулась.

Эту улыбку Демьян запомнил навсегда. С нее-то все и началось.

Они долго шептались, так и уснули вповалку на узкой кроватке, а тусклые лучи зимнего солнца застали их уже совсем иными, связанными новой дружбой. Еще до того как, охая, поднялась тетка Глаша, Дема подхватил в одну руку влажную ладошку сестры, в другую — прохладные пальцы тетки и вывел их во двор. С визгом они носились по сугробам, расчищая дорожку, теряя валенки и спешно натянутые бабьи шали.

От морозного свежего утра Поляша раскраснелась, и румянец этот мигом превратил ее в красавицу. Теперь-то Дема понимал, что сама она была еще ребенком, но тогда он глазам не мог поверить: тетка, выбранная самим Батюшкой в жены, с визгом носилась по двору, лепила крепенькие снежки, похожие на ранние яблочки, и швыряла их, звонко хохоча.

Успокоились они, когда на крыльцо вышла Глаша. Услышав скрип ступеней, Полина окаменела, выронила из рук снежный мячик, румянец мигом стал похож на лихорадочный жар.

— Извините… — пробормотала она, пробуя пригладить волосы. — Мы… мы вас разбудили?

Глаша окинула ее взглядом, делано нахмурилась, но Феклу было не обмануть. Девочка раскинула руки, ухватилась за новую тетку, потащила ее за собой и подвела к матери, стоящей на последней ступени.

— Вот, — деловито сказала девочка. — Поля это. Наша она теперь.

— Наша.

Демьян не мог вспомнить, какими в тот миг были лица двух этих женщин — зрелой и совсем юной, но с того утра болотная хмарь в доме принялась съеживаться и пропадать. Глаша напекла пирогов, пышных и румяных. Капусту для них рубила Поля, перестав стесняться и вздрагивать. Фекла еще вертелась под ногами у взрослых, а Демьяну почти сразу наскучила бабская болтовня. Он почуял: дело сделано, мир восстановлен. И детским умением перестал об этом думать.

Полина просто шагнула в его жизнь, чтобы навеки там остаться, занимая все больше места, проникая все глубже в самую суть каждой мелочи, наполнявшей дни и ночи. Она ходила с Демой в лес, наблюдая вполглаза, как учится он ставить силки, а сама собирала ягоды, легонечко напевая. Она расчесывала Демины непослушные волосы и плела косички, заставляя Феклу заливаться смехом. Она возилась в снегу, она кормила белок и птиц, она рассказывала сказки, совсем не похожие на те, что слышали они от тетки Глаши. То были настоящие сказки. И Дема любил их за это еще сильнее. И ее, Полину, он тоже любил. Как еще одну сестру, как еще одну тетку.

По его разумению, все было ладно, так, как дóлжно. Как было понять ему, ребенку, почему в одни ночи дверь в соседнюю спаленку остается открытой, а в другие ее изнутри запирает сам Батюшка? Почему из-за стены в такие ночи вновь раздаются всхлипы, а то и стоны? Почему наутро Поляша не хочет идти в лес сушить травы и смотреть волков? И почему Аксинья нет-нет да подходит к новой своей сестрице, проводит ладонью по ее плоскому девичьему животу да хмыкает зло.

Ничего из этого Дема тогда не понимал. А когда понял, то в жизни его появилась новая сила, клокочущая, жаждущая найти выход. Сила ненависти к отцу.

* * *

— Демочка… — Шепот был знаком до последней хриплой нотки. Поля быстро простужалась, стоило промочить ноги. — Как ты вырос, зверенок мой…

Давно уже Демьян не был так близок к потере рассудка. Кажется, только теперь, стоя рядом с той, что умерла столько лет назад, он понял наконец, почему так спешно, так бездумно сбежал с этой земли. Что-то внутри него всегда знало: чертовщина, творящаяся тут, так просто не отстанет. Мертвые, не преданные земле, а отданные лесу, не могут просто взять и кануть в небытие. Ну конечно же, они возвращаются — мороком, злым духом. И приходят мстить тем, кто виновен в их гибели.

— Скучал, ну скажи, скучал? — заискивающе повторяла Поля, привставая на носочках, чтобы заглянуть ему в глаза.

А он все отворачивался, пытался вырваться из ее мертвых объятий.

— Отпусти, — наконец сумел просипеть он.

Холодные руки тут же ослабли, Поля отстранилась. Бледные щеки, впалые глаза, косточки ключиц выпирают двумя крылышками.

— Демочка… — начала она.

— Ты чего пришла? — как учила его тетка Глаша, спросил он, скрещивая указательный и средний палец, проводя ими черту перед собой. — Упокойся, мавка, нет тебя. Дух твой отпущен в небо, тело отдано земле… — И запнулся, зная, что врет.

Тело ее по приказу Матушки он сам отнес на поляну. Холодное окровавленное тело в белом саване, в том, что теперь лоскутами прикрывало ее наготу. Тошнота поднялась по горлу. Дема с трудом сглотнул.

— Уходи, прочь, гнили — гниль, жизни — жизнь, — бормотал он, покачиваясь, а Поля стояла напротив, удивленно глядя на него мертвыми глазами.

— Демочка, не мавка я! — наконец крикнула она. — Разве дите я, матерью удушенное? Нет. Разве гниль я, Демочка? Я же говорю с тобой, я же тебя вижу… Это же я.

— Прочь, прочь, проклятая! — Руки дрожали от холода и страха, пальцы никак не желали складываться в охранный знак. — Лесом заклинаю, прочь!

Но лес был слишком далек. Он не слышал мольбы своего Хозяина. Поляша наклонила голову и сделала маленький шаг вперед. Лоскут ткани распахнулся, оголяя бледное в синеву бедро. Когда-то Демины пальцы — окостеневшие от ужаса сейчас, разгоряченные страстью раньше — впивались в мякоть, нарочно оставляя красные следы, чтобы Батюшка отыскал их, понял, что его право сильного давно уже перестало быть незыблемым. От мыслей этих Деме стало совсем худо, он скользнул ладонью за пазуху, нащупал в кармане кулек соли и швырнул пригоршню в замершую напротив Полю.

Та взвизгнула от боли. На груди, куда попали белые кристаллики, закраснели ожоги.

— Нечисть… — выдохнул Дема то ли с облегчением, то ли с чувством новой страшной потери. — Сгинь!

Поля попятилась, не сводя с него серых глаз. Рот ее искривился, блеснули жемчужные зубки — хищные, острые.

— Я уйду, Демочка, только ты меня послушай, — сказала она, и с каждым словом глаза ее наливались тьмой. — Умер Батюшка твой. Нет больше Хозяина. Не скажу, что скорблю по нему. Да только не о том речь. Засыпает лес, место силы пустым не бывает. Еще чуть, и проснется озеро жизни. Ты знаешь, что будет, когда Великий на его дне откроет глаза.

Конец ознакомительного фрагмента.