Иван-Дурак

Ольга Матвеева, 2010

Привычная жизнь преуспевающего бизнесмена Ивана Лёвочкина резко меняется после того, как во сне ему является экстравагантный незнакомец во фраке и бабочке. Незнакомец сообщает, что Иван должен спасти женщину, которую когда-то любил. Теперь господину Лёвочкину предстоит сделать невозможное – повидаться со всеми женщинами, которые сыграли важную роль в его судьбе и найти ту, которую нужно спасти. Каждое свидание станет тяжким испытанием и непростым уроком… Куда приведет Ивана этот путь? Это сказка для взрослых. Циничная и трогательная, легкая и глубокая. Сказка о любви, предательстве, разлуке и самом важном – поиске себя.

Глава седьмая

Машка Аверкиева, она же модная художница Мари Арно, обитала на четвертом этаже доходного дома постройки начала двадцатого века в одном из переулков Плющихи.

— Неплохо, — подумал Иван, осмотрев экстерьер дома, — неплохо живут художники в России, сколько ж в этом доме квартиры-то стоят? Может, зря я кисти и краски забросил?

Он набрал номер Машкиной квартиры на домофоне.

— Кто там? — спросил уже знакомый бодрый, резкий голос.

— Иван, мы с вами договаривались.

— Да, проходите.

С некоторых пор Иван стал бояться встречаться со своими ровесниками, с людьми из своего детства и юности. Со многими время обошлось уж слишком безжалостно — изменило их до неузнаваемости. В памяти сохранился портрет тонкой девочки с сияющими глазами, а сейчас перед тобой расплывшаяся матрона в уродливом платье, с неопрятными волосами, морщинами и померкшим взглядом. Глядя на них, Иван чувствовал себя старым. Хотя, когда он смотрел на себя в зеркало, видел еще молодого холеного мужчину с гладким лицом. Он давно перестал надеяться только на природу и пользовался косметикой. С Машкой Иван тоже боялся встречаться. А вдруг она тоже… тоже постарела. Увидеть свою постаревшую первую любовь… лучше этого не делать. Пусть та девочка останется в памяти девочкой. Путь и ты сам останешься в ее памяти смешным, неуклюжим мальчишкой. Иван остановился перед темно-коричневой металлической дверью. У Ивана была точно такая же. Нажал на звонок. Дверь сразу открылась. Перед Иваном стояла высокая женщина неопределенного возраста. Стройная, со светлыми длинными волосами, собранными в хвост. Как ни странно, лицо у нее было девичье, даже детское, лишь тонкие морщинки вокруг глаз и взгляд много пережившего человека выдавали ее возраст. Она была в джинсах и каком-то пестром балахоне. Пальцы на руках унизаны крупными серебряными перстнями. Машка была по-прежнему чертовски красива.

— Ну что вы застыли, заходите. — Скомандовала она.

Квартира, судя по всему, была большая, давно не ремонтированная, но вполне артистичная: увешанная картинами и фотографиями, уставленная рухлядью, которая уже в очень скором времени вполне может стать антиквариатом. Было ощущение, что предметы мебели на протяжении многих десятилетий покупали представители разных поколений одной семьи. Это была явно квартира с историей.

Машка провела Ивана через прихожую и узкий коридор в дальнюю комнату, которая, очевидно, служила ей мастерской. По дороге Иван успел украдкой заглянуть в гостиную, в спальню, еще в одну спальню, похоже, принадлежащую ребенку. Машкино жилище напоминало неуловимо их общий родной городок: прекрасное, но несколько запущенное.

— Вот, выбирайте, — Машка указала на ряд полотен на подрамниках, прислоненных к стене, и закурила как-то нервно, — здесь все, что на продажу. Остальное — в салоне. Знаете, я такая дурочка, каждый раз, когда приходит потенциальный покупатель, я, конечно, хочу, чтобы он что-нибудь купил. Мне ведь деньги нужны, и если вещь берут, значит, она нравится, это ведь как бы признание твоего мастерства и таланта. Но ведь так жалко отдавать, вы не представляете! Это же все будто мои дети. Почему я все это вам говорю? Мне ваше лицо кажется знакомым. Будто родное какое-то. Будто из детства. Мы не встречались? Ой, извините. Опять глупости говорю. Целый день сидишь дома одна, общаешься только с красками, начинаешь с ума потихоньку сходить, а потом набрасываешься с разговорами на первого встречного. Нравится вам что-нибудь?

— Да, очень. — Иван вежливо улыбнулся.

— Вот и улыбка мне ваша кажется знакомой. Ладно, ладно, умолкаю. Не буду вам мешать. Рассматривайте. Выбирайте. — Маша повернулась к окну.

У Машки определенно был талант. Впрочем, это тогда еще, сто лет назад было понятно. Они оба, Иван да Марья, были гордостью своей художественной школы. Преподаватели в один голос прочили им славу великих живописцев, при условии, конечно, что они не зароют свои способности в землю. Учителям так хотелось, чтобы хоть кто-то из их учеников стал знаменитым художником. До сих пор этого не случалось. На Ивана да Марью была вся надежда. Иван вот сплоховал, а Машке, похоже, в некоторой степени все же удалось потешить честолюбие своих наставников.

— Вот эта. — Иван показал на холст жемчужно-серой, переливчатой палитры, решительно расчерченный черными ветками, на которых пронзительно краснели гроздья рябины.

Маша отвернулась от окна, подошла к Ивану, взглянула на полотно.

— Странно, — протянула она. — Несколько лет уже не могу продать эту картину. Вы первый, кому она понравилась. Все говорят, что она слишком простенькая, архаичная какая-то, провинциальная и написана совсем не в моей манере. Я уж думаю, ладно, оставлю себе. Уже собралась снести ее в багетную мастерскую да в гостиной повесить. Знаете, я ее написала, когда гостила в своем родном городе у родителей. Это рябина перед моим окном. Берете?

— Да.

— Три тысячи евро.

— Сколько? — удивился Иван.

— Три тысячи евро. — Повторила Маша твердо. — Дешевле не отдам. Она стоит столько. Даже больше. Не хотите — не берите. В салоне мои картины продаются намного дороже. Галеристам ведь тоже нужно зарабатывать.

— У меня нет с собой столько наличных, — произнес Иван смущенно.

— А вы вообще собирались что-нибудь покупать? — Маша с подозрением посмотрела на своего гостя. — Как, говорите, вас зовут? Иван? А фамилия?

— Лёвочкин. — Выдохнул Иван.

Маша медленно опустилась в кресло, покрытое цветастым русским платком.

— Ванька, ты?

— Я.

— Зачем пришел?

— Картину купить.

— Врешь.

— Вру. Принес тебе коньяк. Ты же хотела.

— Тогда хотела, сейчас — нет. — Пожала плечами Маша.

— А, может, выпьем? За встречу?

— Хороший хоть коньяк? — улыбнулась Маша.

В маленькую, худенькую девочку с огромными голубыми глазами Ванька влюбился сразу. С первого взгляда. Когда он в первый раз вошел в класс художественной школы, Машка уже сидела на табуреточке перед грубым мольбертом, выкрашенным в синий цвет. И вот выглянула она из-за этого мольберта, посмотрела на Ваньку с любопытством, потом снова спряталась за мольберт. А Ванька густо покраснел и понял, что он влюбился, что занятия в художественной школе он пропускать не сможет, даже если очень захочет, даже если болен будет. Ведь если он не придет, то не увидит эту чудесную девочку. Она представилась ему хрупким, беззащитным ангелом, каких не было в его классе в общеобразовательной школе. Тамошние ангелы ходили с расцарапанными локтями и коленками, лазали по деревьям и могли с легкостью побить любого мальчишку.

Для Вани не было большего счастья, чем поймать Машкин взгляд. Он и сам толком не знал, чего он от нее хочет: просто постоянно видеть ее, слышать ее звонкий голосок, гулять по городу, болтая о литературе, школьных происшествиях, ходить в кино. Только Ванька не то, чтобы бы позвать Машку в кино не решался, а даже заговорить.

В своем воображении он спасал ее от хулиганов, а она бросалась к нему на шею, шептала «Ванечка, миленький, спасибо!», целовала в щечку, звала его в кино, а он нехотя соглашался. Еще он вел с Машкой бесконечные мысленные диалоги. В них он сообщал ей о своих чувствах, а она признавалась, что тоже к нему неравнодушна. В реальности же у Ваньки и Машки было соперничество за звание лучшего ученика в классе. Они были откровенно лучше других, а вот кто из них лучше, не могли решить даже преподаватели. Если Ваньке за работу ставили пятерку с плюсом, а Машке просто пятерку, она вспыхивала, вздергивала носик, поджимала губки и смотрела на соперника недобро. Рисовала она, смешно высунув кончик языка, пачкая руки, лицо и одежду акварелью. На бумаге у нее акварель тоже растекалась, плыла, смешивалась в причудливые цвета удивительной прозрачности. Александр Васильевич, учитель живописи, посмеивался над Машкой и говорил, что истинный художник и должен быть перепачкан краской с ног до головы. Девочка самодовольно улыбалась. А Ванька смотрел на нее с обожанием. И стремился нарисовать свой натюрморт как можно лучше, чтобы Машка обратила на него хоть какое-то внимание, пусть и злобное.

Так прошло три года. Теперь они уже учились в седьмом классе средней школы и в выпускном — в художественной. Машка за лето изменилась. Ваня даже не сразу ее узнал. Она вытянулась, на лице появились прыщи, платье топорщили довольно большие, невесть откуда взявшиеся груди. Она их, видимо, стеснялась и сама еще не смирилась с их неожиданным возникновением в ее фигуре, поэтому постоянно сутулилась. Маша стала взрослее, красивее и некрасивее одновременно. Маша становилась барышней. Девушкой. Ваня был теперь ниже ее и будто намного младше. Глядя на нее, ему иногда хотелось теперь чуть ли не выть от отчаянья — эта новая Машка точно не согласиться пойти с ним ни в кино, ни на прогулку. Такой девушке нужен кто-то постарше. Не такой младенец, как он, Ванька. Поговаривали, что Машка «ходит», то есть встречается с каким-то красавцем-девятиклассником. Несчастная любовь и ревность рождала в Ваньке вдохновение. Когда он был особенно мрачен, начинал писать стихи, полные тоски, муки и надежды на то, что настанет день, свершится чудо и избранница его сердца, эта жестокая красавица, обратит внимание на скромного, несчастного юношу, который готов быть рабом ее до скончания дней. Стихи были корявы, зато искренни. Ванька считал себя поэтом. И художником. На лист бумаги будто выплескивалась вся его любовь. Карандашные штрихи его стали уверенны, сильны и нежны там, где нужно. Акварель его вдруг сгустилась, утратила прозрачность. Иван начал безумствовать в экспериментах с цветом — ему было тесно в акварели. Эта мягкая, текучая краска не могла передать его страсть. Александр Васильевич, видя терзания своего ученика, предложил ему индивидуально освоить масляную живопись, но предупредил, что на занятие это, требующее значительных денежных влияний, у художественной школы таких денег нет, так что расходы эти должны взять на себя Ванины родители. Ваня с ними посовещался. Они не стали ему препятствовать.

Ваня зря думал, что Машка его не замечала. Напротив, она ревностно следила за его творчеством. Он был единственным достойным соперником для нее. Она сразу заметила, что, когда все расставляют по местам мольберты, моют кисти, баночки и радостно разбегаются по домам, Иван остается. Однажды она подошла к нему и спросила, глядя в глаза:

— А чего это ты не уходишь вместе со всеми, чем ты здесь занимаешься?

— Я… я… пишу, — промямлил Ваня, заикаясь. Он был смущен. Машка впервые с ним заговорила сама. Она была так близко. Он увидел даже свое отражение в ее огромных голубых глазах.

— И что это ты здесь пишешь?

— Пока… ну, натюрморты… до портретов не дошли еще…

— Ты же их и на уроках рисуешь, — удивилась Маша, — зачем еще вечером оставаться?

— Александр Васильевич учит меня писать маслом.

— А почему это он с тобой занимается, а со мной нет? — взбеленилась Машка, в глазах мелькнули слезы обиды, она резко развернулась и унеслась в сторону учительской.

В следующий раз вечером в классе художественной школы, расположенной в старинном купеческом особнячке, в классе с древней печкой-голландкой, с четырехметровыми потолками, среди гипсовых бюстов, розеток и разных частей тел греческих богов и героев сидели уже двое. Мальчик и девочка. Мальчик был счастлив от близости девочки. Девочка смешно высунула язык и вся вспотела от усердия. Мужчина, их наставник, пил чай, а, может, и что-нибудь покрепче, в учительской. Скоро тишина в классе стала совсем уж невыносимой, и мальчик спросил девочку дрожащим голосом:

— Ну как, нравятся тебе масляные краски?

— Пока не знаю, — ответила девочка нервно, — не получается ничего. Но я все равно научусь…

Как-то неожиданно начали сбываться Ванькины мечты. Так что даже стихов писать больше повода не было. Оставаясь втроем в пустой художественной школе, Ване и Маше поневоле пришлось общаться — учитель постоянно отлучался, и подростки оставались наедине. Расходились они поздно. Ванька не мог отпустить любимую девочку одну в черноту осеннего вечера, где шел дождь, тускло светили редкие фонари, в их свете жирно поблескивала грязь, а из темноты выплывали таинственные тени поздних прохожих. Кто их знает, что это были за прохожие? Ваня шел провожать Машку. Он протягивал ей руку, чтобы помочь перейти через лужи, и однажды, после того, как препятствие было преодолено, он не выпустил ее руку. Она тоже не отняла своей руки…

Во время зимних каникул они уже вовсю целовались. Раньше Ваня ненавидел каникулы, потому что в течение этих долгих недель, а то и месяцев, он не видел своего голубоглазого ангела. А сейчас они встречались каждый день: бегали на каток, в кино, катались на санках. Ваня был счастлив и снова любил каникулы. Иван до сих пор помнил, как он поцеловал Машку в первый раз. Собственно, это был самый первый поцелуй в его жизни. Они были на катке. Кататься на коньках Ванька толком не умел. Он упал, Машка потянулась его поднимать, тоже упала прямо на Ваньку, губы и встретились, Ванька как-то неловко чмокнул Машку, а она расхохоталась, приникла к его губам и умело поцеловала.

— Вот так надо целоваться, дурачок, — сказала она, когда оторвалась от Ванькиных губ, и принялась подниматься.

Красного от удовольствия и смущения Ваньку обожгло ревностью — он у нее не первый.

Ваня забросил учебу — оказалось, что это вовсе не главное в жизни. Гораздо важнее — его любовь. Когда он получал тройку, это ничего не меняло. Что такое тройка? Всего лишь отметка. А вот если Машка отказывалась с ним встретиться, это было чуть ли не крушение основ мирозданья. Ванька тут же становился обижен на весь мир, жизнь была ему не мила, божий свет мерк. Все его раздражало. Родители пытались его увещевать, он злобился, укрывался в своей комнате, а на следующий день получал двойку — назло.

— Сколько у тебя будет еще таких Машек, а аттестат один! — вскричала однажды мать в пылу ссоры.

— Да плевать мне на аттестат! А Машка у меня одна, на всю жизнь! Я ее люблю! Ничего ты не понимаешь! — закричал в ответ Ванька и скрылся в своей комнате, хлопнув дверью.

— Дурачок, — прошептала мать, — какой дурачок! Натерпится он еще от женщин.

Учебный год Ванька, не смотря на неземную любовь, все же закончил как обычно — на пятерки. Помогла репутация отличника, да и за ум он взялся: когда страсти поутихли, пришла к нему все же здравая мысль, что Машка одна, но и аттестат тоже один, и он должен был хорошим, ибо из этого городка нужно как-то выбираться.

На выпускном вечере в художественной школе Иван и Мария получили от наставников напутствия и предложение продолжить индивидуальное обучение с тем, чтобы впоследствии поступить в художественное училище. Ваня и Маша согласились.

Начались летние каникулы. Ваня очень любил свой маленький городок летом. Он вдруг становился красивым и уютным. Зеленый цвет был ему к лицу. Ванька с Машкой пропадали на пляже — погода стояла жаркая. Машка в красном купальнике лежала на стареньком покрывале. Ванька валялся рядом и непрестанно гладил ее спину, ноги. Он не мог от нее оторваться. Он ею любовался. Когда он впервые увидел ее без одежды, в одном купальнике, который мало что скрывал: эти длинные худые ноги, хрупкие ключицы, тонкую талию, косточки, выпирающие над плавками, торчащие груди, он чуть не задохнулся. Ванька млел от ее красоты. Ему хотелось ласкать ее всю-всю, самые ее сокровенные места, но не решался. Когда она бежала к реке по белому песочку, Ванька от этого зрелища с ума сходил и резво кидался в воду — охлаждать пыл. Как же он был счастлив! А по вечерам они ходили в городской сад, которому было уже лет сто или больше, на танцы. Ванька ждал медленных танцев, чтобы иметь возможность на вполне законных основаниях прижаться к любимой девушке. А потом он шел ее провожать, держал за талию и мог сколько угодно целовать ее в темноте. В такие мгновения ему даже нравилось, что в их городке так мало фонарей.

В начале июля Машка уехала отдыхать в пионерский лагерь, а Ванька остался. Места себе не находил. Принимался читать — бросал, не мог сосредоточиться на тексте. Хватал блокнот и бежал рисовать церквушки — ничего не получалось, линии были нервные, грубые, злые. Тогда он садился на старенький велосипед и мчался сначала по разбитой дороге, потом через деревянный низкий мост над стремительной рекой, потом через лес и тусклые, приземистые деревушки к своей любимой — в пионерский лагерь. Стоял под воротами со своим велосипедом, томился, секунды казались вечностью — дежурные слишком долго искали Машку. Она выходила, загорелая, в пестром ситцевом платьице, прекрасная, с развевающимися, спутанными после купания волосами. Ваньке казалось, что над лесом разносится стук его сердца. Машка радовалась, бросалась ему на шею, они удалялись за сосенки и там неистово целовались, до боли в губах. На исходе второй недели Машкиного пребывания в лагере она вдруг стала холодна. Когда Ванька попытался поцеловать ее, она отстранилась, сказала, что сегодня не в настроении заниматься этими глупостями. Ванька уехал удрученный, терзаемый смутными догадками и подозрениями. На следующий день Машка все же подставила свои губы для поцелуя, но была безучастна и стремилась поскорее высвободиться из Ванькиных объятий. А за день до окончания лагерной смены сказала, не глядя Ваньке в глаза, что между ними все кончено, потому что она полюбила другого. Он потом стоял на мосту со своим велосипедом, смотрел на желтоватые, мутные, быстрые воды реки и хотел утопиться. Вместе с велосипедом. Чтоб и следа от него в этом мире не осталось. Не прыгнул он только потому, что точно знал, что в этом месте глубина по пояс. Так просто не утонешь. Речка эта была коварная, с омутами и корягами. Каждое лето она отнимала жизни у нескольких обитателей города, но вот для самоубийств она, пожалуй, не годилась. Ваньке вдруг вспомнились слова матери: «Да сколько у тебя еще будет таких Машек!». «Может, она и права?», — подумал Ванька, сел на свой велосипед и укатывал свою ярость по низкорослым улочкам до тех пор, пока не стемнело.