Олег Табаков
Безнадежно испорченный русский человек
30 лет назад на экраны вышел фильм «Несколько историй из жизни И. И. Обломова». Главную роль известного русского ленивца сыграл Табаков, полная его противоположность: скорее Штольц, нежели Обломов.
Энергичный, моторный, мощный Табаков может все и все успевает.
Связка ключей
— Про тебя говорят, что ты любишь носить на брюхе связку ключей — что это значит?
— Это было в процессе освоения подвала, который потом назвали «Табакеркой». Тогда надо было контролировать процесс. А когда прибавилось уже и это, мхатовское, хозяйство — ключи как-то отошли в прошлое.
— Ты себя ощущаешь хозяином? Или, скажем, ребенком..
— Когда человек говорит про себя, что он ребенок, это означает, что у него сохранилась свежесть ума пятилетнего ребенка или нерастраченное жеманство, не канализированное естественным способом. Ни к той, ни к другой категории не отношусь. Хозяином я себя ощущаю — да. Это выкристаллизовалось, когда меня в 73-м году Министерство культуры вытолкнуло в Великобританию ставить спектакль «Ревизор».
— Первая твоя зарубежная постановка?
— Да. Почему я туда попал, не стоит объяснять. Возможно, хотели снизить средний возраст выезжающих режиссеров. И вот там я, практически впервые, понял, что все зависит не от вышестоящей организации и даже не от министра культуры Екатерины Алексеевны Фурцевой, а от тебя самого. Если хочешь, чтобы тебя позвали еще раз, ты должен сделать свою работу качественно, чтобы она долго продержалась в репертуаре.
— Это не чувство хозяина, это что-то другое…
— Чувство хозяина своей судьбы — я в этом смысле говорю. Хотя сейчас, по прошествии лет, я думаю, что я никакой не режиссер, а, наверное, очень профессиональный, квалифицированный актер, который может научить какое-то количество других актеров играть хорошо. Это все вместе не называется спектаклем в моем понимании. Но это очень редкое свойство.
— Как ты их научаешь?
— Просто у меня штампов так много, что я их раздаю. Как Михаил Михайлович Тарханов говорил молодым артистам: у меня шестьсот штампов, а у вас шесть.
— Штамп — это ты пронаблюдал за кем-то и сложил в копилку? Или что-то в себе открыл, что-то сделал и запомнил? Скажем, в знаменитой роли молодого Адуева в «Обыкновенной истории», поставленной Галиной Волчек…
— Не-ет! Адуев — это акт познания… Из идеалиста — в махровые конформисты. Я боюсь показаться патетичным, но это — время, выраженное в человеке. Такое нечасто удается актерам.
— То есть когда речь идет о жанре…
— Когда речь идет о жанре, я скажу тебе, как я поступал. Первая роль в «Современнике», безусловно принесшая успех, была довольно игривая, в пьесе Блажека «Третье желание». Мне было двадцать пять. Ставил единственный спектакль в своей жизни мой любимый актер Женя Евстигнеев. Как говорится: доверил — и не проиграл. Это было 35-минутное антре, последовательно и подробно рассказывающее, как человек пьянеет. С придуманной мною репризой: причина та же….
— Ставшей весьма популярной…
— Да. И в конечном итоге зрители доходили до мочеиспускания.
— Откуда брал, как лепил образ?
— Это был гибрид из моего тестя, отца Людмилы Ивановны Крыловой, и еще одного соседа, так же, как и тесть, печатавшего газету «Правда» по ночам лет пятьдесят.
— Ты в детстве был такой маленький Молчалин. Молчалин, а не Чацкий. Санчо Панса, а не Дон Кихот. Но за жизнь мы кардинально меняемся: в Молчалине каким-то образом прорастает Чацкий, в Санчо Пансе — Дон Кихот..
— Оль, я не склонен рассказывать об облагораживании моей души. Я отношусь к категории тех мужчин, которые совершают поступки. Я помогаю людям не по директивному регламенту или спущенной сверху рекомендации. В свое время, будучи директором «Современника», я отказал племяннице зампреда Совмина: не взял ее в театр. И не одной ей. Ну, в силу того, что я был баловень судьбы и довольно молодой директор, это сходило с рук. Или вот недавно поназывали по телевидению какой-то телевизионный фильм и в нем неосторожно сказали, что я купил стулья для зрительного зала Дворца пионеров. Я действительно купил эти стулья — я больше не буду к этому возвращаться, — но я об этом не говорил. И о других вещах не говорю и говорить не буду. А те, кто говорят, они у меня…
—… проходят по другому разряду?..
— Да. Поэтому кем я стал, Господь ведает. Наверное, сочтемся славою, свое место мне отведут.
— Но ты никогда не хотел играть Гамлета…
— Нет. К слову, и Иннокентий Михайлович Смоктуновский, с его мощным талантом, на мой взгляд, средне играл в одноименном фильме эту роль…
— А «Гамлет» в твоем МХТе тебе нравится?
— Я думаю, это незавершенная работа, но мне нравится.
— Я влюблена в твоих молодых актеров.
— Я тебе еще скажу про Смоктуновского. Когда мы халтурили в одно и то же время на студии научно-популярных фильмов в Алма-Ате и писали текст, я про сахарную свеклу, а он, по-моему, про поголовье бараньего стада — ах, какие дивные у него были интонации! Понимаешь, дело не обязательно в масштабе роли, которую играет актер… Дело в том, как много он может в эту роль вложить.
— У тебя самая масштабная роль — кот Матроскин, всенародный любимец.
— А почему нет? У Бориса Бабочкина — Чапаев. Чем Матроскин хуже? Даже, думаю, Матроскин ширше в сознании народа. Потому что дети сменяются, а там все-таки ограниченный контингент.
Маршал Лелик
— Когда я попросила тебя о встрече, ты сказал: ничего интересного, я удачник…
— Я удачник, выполняющий взятые на себя обязательства.
— Меня как раз интересует философия удачи.
— Восемь лет назад — в зале 40 % зрителей, женщины-актрисы гасят окурки о батареи в гримерных, срач, пьянь, воровство. На приведение в норму понадобилось меньше полугода.
— В чем секрет?
— В неотвратимости наказания и отсутствии индульгенций. Кто бы ни был, как бы ни был — и так далее. Два сезона понадобилось, чтобы появились аншлаги.
— Чего это тебе стоило? Тебе?
— Я не склонен об этом говорить. На все я положил восемь с половиной лет. Я сократил реализацию своих актерских способностей раза в четыре. За восемь первых актерских лет я снялся в сорока фильмах, в результате чего заработал инфаркт в двадцать девять. Тут, видишь, инфаркта нет…
— А давление?
— Нормализовал. Четыре ингредиента, и нормально.
— Ты, когда маленьким писал папе письма, подписывался: «маршал Лелик Табаков». Этот маршальский жезл так и носил всю жизнь?
— Честолюбец? Наверное, честолюбец. Хотя какое честолюбие! Как говорится в одной несовершенной эпиграмме: «Волосы дыбом, зубы торчком, старый м…к с комсомольским значком». Евтушенко — по-моему, про Безыменского. Ну какой безумец мог пойти в этот театр в 2000-м году! Ты вспомни…
— Лелик, очень много причин, чтобы тебе пойти в этот театр. Твоя любовь и роман всей твоей жизни с Олегом Ефремовым..
— Это единственное… Нет, не единственное, конечно. В этом доме мне дали в руки профессию, которая меня хорошо кормила. В этом доме я видел самые удивительные театральные свершения. «Три сестры» Немировича-Данченко… но и руинного состояния «Горячее сердце»… Фантастические работы главного учителя по профессии. Василия Осиповича Топоркова. В «Плодах просвещения» он — профессор Круглосветлов. Верхогляд в смысле науки, Лев Николаевич Толстой пишет профессору Круглосветлову не просто абракадабру, а не знаю что. Но к третьей минуте я себя ловил на том, что я понимаю все, что он говорит…
— У тебя у самого есть такая роль — Нильса Бора в спектакле «Копенгаген».
— Василий Осипович — главный учитель. Хотя и Наталья Иосифовна Сухостав, дочь чешского профессора, руководительница драмкружка в Саратове, тоже, и Олег, конечно — по системе этических координат театра… Василий Осипович приходил, уже совсем пожилой, ширинка иногда расстегнута, и перхоть на пиджаке, а у меня слезы выступали — я так его любил. Он говорил какие-то очень важные вещи на занятиях. А вечером я смотрел спектакль, где он все реализовывал. Вот это и есть самый продуктивный, самый плодотворный способ педагогики. Потому что ремесло наше, оно как у замечательного сапожника — из рук в руки.
— А все-таки — что надо для того, чтобы стать удачником?
— Чтобы стать удачником, им надо родиться. Если ты спрашиваешь, что надо, чтобы стать конформистом, это совсем другой рецептурный справочник и совсем другой смысл.
— Ты человек, принимающий вызовы судьбы?
— Да. Ведь в первые года четыре, если ты посмотришь средства массовой информации, что писали! Ну немыслимо!
— А что писали?
— Буржуазность… а зачем… а где тайна… Писали, что мне дают деньги меценаты, и поэтому все хорошо. Смотри, вот заработанные в поте лица деньги театра — они дают среднюю заработную плату за прошлый месяц. 58,5 тысяч. Это, конечно, с грантом Президента. Я тебе скажу, чем отличается этот театр. Я бы сюда еще и подвал добавил. Здесь наибольшее количество актеров, видеть которых доставляет радость зрительному залу. Так было в «Современнике»…
— Олег, но это твоя стезя — тебя всегда укоряют за что-то. В том же «Современнике» укоряли, что ты клоун, еретик, театр гражданские позиции защищает, а ты эпиграммы по этому поводу сочиняешь. Но поскольку ты не любишь о своем благородстве распространяться, я напомню, как, получив предложение сняться в роли Есенина с Ванессой Редгрейв в роли Айседоры, ты поломал контракт, потому что в этот момент театр боролся за свою знаменитую трилогию «Декабристы», «Народовольцы», «Большевики», и ты посчитал нужным быть с театром.
— Это идеализм «Современника», его последние спазмы.
— Значит, ты тоже был идеалист.
— Конечно. Я боюсь, что я и до сих пор такой. Просто количество защитных средств, путающих моих оппонентов, прибавилось. Я тебе скажу, в моем фундаменте есть несколько опор: мои дети, в диапазоне от сорока восьми до двух с половиной лет, и мои ученики. Если собрать сборную команду, как говорят американцы, dream team, команду мечты, самых интересных, самых значительных актеров этого помета, от тридцати до пятидесяти, потому что я преподавал двадцать пять лет, думаю, половина будет моих. Почему, собственно, я начал заниматься педагогикой? Потому что очаровательная Люся Крылова, моя тогдашняя жена, родив сына и дочь, не захотела больше рожать. Если бы она, вслед за моей бабушкой, родившей семерых, двое померли, а пятеро были живы…
Утин и «Утятница»
— Я тебе еще подскажу, кто твоя опора. Твоя мама-доктор. Твой папа-доктор, похожий на доктора Чехова…
— Да, это то, что было вывезено из Саратова. Это — защищенная спина. Когда какой-то жизненный удар — я чувствовал, что мама как бы подставляет свою руку. И еще был человек — внучка художника Валентина Александровича Серова, Олечка Хортик.
— Ты какое-то время жилу них…
— Был нахлебником. Она вправила мне привычный вывих конформизма.
— Тогда-то Молчалина мы из себя и удалили?..
— Да. Да. Царство ей небесное.
— Как она это сделала?
— Путем любви. Я думаю, она меня любила. Понимай как хочешь. Она была много старше меня.
— Я понимаю как надо. Я вообще думаю, что все в мире делается путем любви.
— А как же, абсолютно. Это ты совершенно права в своем заблуждении.
— Я с некоторым удивлением прочла в твоей книжке «Моя настоящая жизнь», что вы часто совпадали в мыслях с Лилей Толмачевой, не обмениваясь даже этими мыслями, но догадываясь, что они таковы. Лиля — самая светлая душа театра, наивная и чистая, и именно с ней…
— Я об этом сказал в первый раз на стодесятилетии МХАТа. Что я довольно рано узнал так много мерзости, так много дряни театральной и так много прекрасного, возвышенного, нигде больше не встречающегося, что меня уже ничем не удивишь.
— Кроме Лили — Александр Володин…
— Я ему звонил время от времени и говорил, что я его люблю. До слез. Он очень терялся. Это непривычное…
— Хотя, казалось бы, чего проще… А ты часто плачешь?
— Редко. Но плачу.
— Отчего?
— Странные, знаешь, вещи. Вот от девочек, которые в Оренбургской губернии погибли в обрушившейся школе.
От того, сколько я буду видеть Машку, младшую. Это у меня с молодости. Я Отомара Крейчу, чешского режиссера, вез по Московской области, дорогу переходила старушка, и я, глядя на нее, заплакал. Он смотрит: ну ты м… к…
— Сильно развитое воображение…
— Да. Я несколько раз срывался с репетиции, думая, что с мамой что-то случилось — такой импульс, дорисовывающий беду… Знаешь, в детстве мне мой дядя Толя рассказывал: был 18-й год, уже свершился переворот Октябрьский, это было в доме у деда, Андрея Францевича Пионтковского, в городке Балта Одесской губернии. «Балта — городок приличный, городок что надо, нет нигде румяней вишни, слаще винограда». Стук в ворота господского дома, мамин младший брат Толя в нижней рубашке выходит сонный во двор, ему лет тринадцать, вот-вот сломают ворота, и он видит, как старый-старый еврей, с пейсами, бежит, видимо, оттуда, где он прятался в доме моего деда, и с разбегу перемахивает через забор, а высота забора — метр восемьдесят. Этот рассказ мне несколько раз снился… Наверное, это мера страха за свою жизнь… вообще за жизнь…
— И мера сверхспособностей, которые включаются…
— Я тебе скажу про деда Андрея Францевича — откуда начало двойной бухгалтерии, что ли, эстетико-политической. Бабушка рассказывала, как он, владея с 13-го года островом возле Капри, помимо огромного имения в Балтском уезде, спустя два года и два месяца после Октябрьского переворота умер в своей библиотеке, в своем доме, в своей постели. У Менделеевых библиотеку сожгли, а он — в своей постели, его крестьяне содержали и кормили.
— Почему?
— Наверное, делал много добра.
— Он поляк?
— У меня четыре крови — польская, русская, мордовская и украинская. Я даже не Табаков, я Утин. Потому что на самом деле фамилия по папе — Утины. Бедного Утина Ивана богатые крестьяне Табаковы взяли на воспитание. И дедушка, Кондратий Иванович, отец папы, Павла Кондратьевича, уже был Табаков.
— А то была бы не «Табакерка», а «Утятница»…
Паша и Маша
— Скажи, пожалуйста, ты уже научился быть мужем Зудиной? А Зудина научилась быть женой Табакова?
— Да. Я думаю, что рождение Марии завершило не только круг знакомства, но и утверждения себя. Не профессионального, а вот в жизни. Это я думаю о Марине. Что до меня — я довольно рано все понял. По сути дела, такой подарок судьбы! Федор Иванович Тютчев все сказал: «О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней… Сияй, сияй, прощальный свет Любви последней, зари вечерней!» Словом, «на старости я сызнова живу».
— На какой старости… когда вы встретились, сколько тебе было?
— Дорогая моя, когда я решился воспользоваться своим положением профессора, мне было сорок восемь!
— Замечательный возраст.
— Возраст хороший, я с тобой согласен.
— А ей двадцать четыре?
— А ей восемнадцать. Нет, это такая… я даже не знаю, с чем сравнить. В советское время был каламбур: «выиграть „Волгу“ по трамвайному билету».
— Притирались трудно?
— Ну почему, она влюблена была.
— Я имею в виду, когда стали жить вместе.
— Знаешь, видимо, влюбленность компенсировала многие мои недостатки.
— И вот Паша и Маша… Что главное из жизни ты извлек, что мог бы передать им?
— Бессмыслица все. Бессмыслица.
— Передать ничего нельзя?
— Надеешься, что станут интеллигентными людьми, — вот максимум. У Миши Рощина, по-моему, сформулировано: чужое никого не убеждает.
— Любовь можешь передать.
— Конечно. Конечно.
— Много удается перелить в них любви? Часто видишь их?
— Стараюсь. Чем старше становишься, тем больше стараешься. То есть я еду после тяжелого спектакля к Машке — я снимаю дачу, чтобы Машке было, где дышать…
Вчера — тяжелый день, я встал в полвосьмого, клиника, одна встреча, к Магомаеву, царство ему небесное — цветочки положить, здесь дела, вечером спектакль, лег на час поспать, надо же с полной отдачей… люди дорого платят за билеты… А после еду к Машке, чтобы утром с ней побыть, а к двенадцати уже отвалить… Когда я вышел вчера кланяться, и девочка Маняша лет двенадцати преподнесла мне вот такую корзинку со странными полевыми цветами, квадратную… опять почти до слез… ох ты, Господи!.. Ты сама видишь, что Россия с трудом переносит испытание рублем. А это все — это вообще материально трудно оценить. Я приходил, смотрел на Майю Михайловну Плисецкую, на то, как Володя Васильев танцевал, или Корень, или Бессмертнова, когда она махала своими крыльями в «Легенде о любви» из левой дальней кулисы правой передней кулисе. Это можно, понимаешь, до… до полного мужского восторга дойти. Это то, что американцы понимают на Бродвее, регулярно давая людям радость.
— У тебя тоже есть такая радость — «Конек-Горбунок», новая «Синяя птица» для детей и взрослых.
— В зрительном зале МХТ больше чем треть зала — молодые. И ведут себя очень агрессивно: мы здесь, и нам это нравится. Вот это оно и есть — сеять разумное, доброе, вечное. Посильно. То, что театр может. Потому что — что було, то було. И ушло, и не надо делать вид, что вернется.
— Подводя итоги…
— Ты вспомнила про фильм Карела Райша «Айседора». Были еще возможные повороты судьбы. Один — когда был роман с американской прелестной девочкой из семьи миллиардеров. Она мне говорила: у тебя мечта о театре, а у меня — и называла цифру с такими нулями, которые не папа и не мама, а бабушка ей оставила. Половину тебе, делай свой театр… И второй раз — когда американцы хотели приобрести меня как театрального педагога…
— Что помешало?
— Это моя земля — моя… Такая тупая, совсем русская какая-то идея. Река Волга… Все, по сути дела, говорит об одном: что я безнадежно испорченный русский человек. Со всеми вытекающими. Даже расшифровывать глупо.
— Не будем рассчитывать на дураков, которые не поймут, будем рассчитывать на умных.
— Конечно.
Блиц-опрос
— Что значит красиво стареть?
— Достоинство сохранить человеческое. Самоиронию. И уровень воспроизведения профессии.
— Какая у тебя главная черта характера?
— Оптимизм.
— А какая черта характера в других людях тебе нравится?
— Вера в лучшее.
— Кем бы ты стал, если б не стал актером?
— Думаю, мало на что бы я сгодился. Возможно, врачом.
— Есть ли у тебя девиз или какое-то правило?
— Делай, что должен делать, а там Господь с ним.
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
Олег ТАБАКОВ, актер, режиссер
Родился в 1935 году в Саратове. Закончил Школу-студию МХАТ, был принят в театр «Современник». Основатель «Табакерки». Художественный руководитель МХТ имени Чехова. Народный артист СССР. Лауреат Государственных премий СССР и РФ. Играл более чем в ста фильмах, включая «Шумный день», «Гори, гори, моя звезда», «Семнадцать мгновений весны», «Неоконченная пьеса для механического пианино», «Несколько дней из жизни И. И. Обломова», «Полеты во сне и наяву», «Президент и его внучка». Женат вторым браком на актрисе Марине Зудиной. Имеет четырех детей.
