Кавказский синдром

Ольга Карпович

«Са дог ду хьо», – говорит своей возлюбленной красавец Мовлади, что по-чеченски означает: «Я люблю тебя». И, вроде бы, такие простые слова, но за ними кроется кровавая бездна, страх, война, заминированное здание театра, ни в чем не повинные заложники: дети, старики, обычные зрители спектакля. Он – чеченец, бывший военный, которого междоусобная война перекинула на сторону ваххабитов, а она – единственная дочь российского генерала ФСБ. Между ними ничего общего быть не может, кроме этих простых слов «Я люблю тебя». «Кавказский синдром» – один из самых откровенных романов о Чеченской войне. В нем – необычный авторский взгляд, взгляд изнутри. Но это роман не только о внешней войне, но и о внутренней: мы видим изнурительную борьбу героя с самим собой. Это роман о правде, которая всегда побеждает. Какая бы она ни была. Пусть даже самая горькая. В книге присутствует нецензурная брань!

3. Москва. Апрель 2001: Мовлади.

Поздняя осень стояла в горах. Пахло прелой листвой, холодом, первым недавно выпавшем снегом. Он и еще трое его сверстников, двенадцатилетних мальчишек — Мага, Ислам и Али — стояли у выхода из ущелья, выслеживали волка. Его отец впервые взял их с собой на охоту на серого, повадившегося таскать овец из стада.

Отец поставил их у выхода из ущелья, дал трещотки, а костер они разожгли сами. Сидели на корточках, ждали — когда волк появится, нужно напугать его шумом, треском, жарким огнем. И вот волк появился, пришел из темноты на бесшумных, мягких лапах. Остановился в отдалении, принюхался настороженно. И тогда Али не выдержал. Вскочил на ноги, заорал отчаянно, закрутил трещоткой. А волк прыгнул. Молча, без разбега, перелетел линию костра, и опустился на пружинистые лапы, резко и зло рванул за горло Али клыками, вырвал в момент его глотку, и, весь в крови, обернулся к ним, трем приятелям, так и не успевшим встать от костра. Он отчетливо видел глаза зверя — цвета глубокого, черного золота. И вдруг показалось, что волк улыбнулся ему. Одной пастью, окровавленной и грязной.

* * *

Мовлади дернулся во сне, крепко приложился головой о верхнюю полку и проснулся. Поезд подходил к Москве.

Состав скрежетнул длинным, неповоротливым телом, затормозил, вздохнул, зашипел и остановился у перрона. В коридоре вагона немедленно скопилась толпа, выход заставили сумками и чемоданами. Пассажиры топтались, наступая друг другу на ноги, и остервенело переругиваясь.

Он подождал, пока выйдут самые нетерпеливые, и спустился на перрон одним из последних. Ветер, прошумев по платформе, бросил в лицо знакомый запах вокзала. И он удивился: город, в который он возвращался теперь после стольких лет отсутствия, изменился, а запах — нет. Все так же разило мазутом, пылью, асфальтом, вонью общественного туалета, несвежими пирожками, жаренными на прогорклом масле. Запах чужой, враждебной, не принимающей тебя зоны.

Рыжая проводница с толстыми ногами в сетчатых чулках, пожелала ему счастливого пути и улыбнулась неряшливо вымазанным яркой помадой крупным ртом. В улыбке сверкнул золотой зуб. Жизнь в нищей изуродованной войной республике не сулила ничего хорошего. Только голод, разруху и смерть. И многие молодые ребята, не сумевшие вернуться назад, оставались здесь, в России, в поисках лучшей доли. Как правило, на попечении таких вот теток-любовниц. Это было лучше, чем возвращаться туда, где, пожалуй, не оставалось больше ничего из прошлой жизни. Лучше для многих. Но Мовлади искренне презирал подобных новоявленных альфонсов, твердо про себя зная, что мужчине не место у бабы под юбкой. Даже если у этого мужчины не осталось больше ничего, ни прав, ни голоса, ничего, кроме его ничтожной жизни.

Вот, теперь все было позади, и он, наскоро попрощавшись с надоедливой проводницей, поспешил влиться в толпу. Москвичи мало изменились — это он понял сразу. Все те же хмурые, озабоченные рожи, меряющие тебя оценивающим взглядом. Каждый норовит опередить, оттолкнуть, подставить.

Ему странно было вспоминать, что раньше, в те годы, когда он жил здесь, москвичи не вызывали у него такого острого отторжения, была ведь у них компания однокурсников, довольно дружная. Была даже и русская девушка Юля, симпатичная блондиночка-хохотушка, с которой у него сложилось что-то вроде романа. Был ли он тогда слеп, по-мальчишески наивен? Или это события последних двух-трех лет его так круто перетряхнули? Теперь же он не мог воспринимать окружающих его людей иначе, чем тупых, бездумных насекомых, спешащих в вечном потоке движения, единственная цель которого не останавливаться, не оглядываться, не думать.

«Люди не изменились, это я изменился, — понял он, прислонившись лбом к мутному окну автобуса. — И город, город изменился неузнаваемо».

Тогда, в середине девяностых, Москва была как провинциальная девка, неожиданно избавленная от необходимости изображать скромность и чопорность. Цепляла на себя все подряд — лишь бы поярче, повеселее! Заново отмытые после запустения советского времени раззолоченные и выбеленные церкви мирно соседствовали с аляповатыми, кое-как намалеванными рекламными плакатами; в витринах магазинов ухмылялись с обложек полуголые девахи, а в парках еще глядели с покосившихся щитов буквы выцветших лозунгов. Таким этот город тогда и запомнился ему — эдакой развеселой цыганщиной, избыточностью, чрезмерностью. Всего — слишком.

Теперь Москва стала другой — респектабельной, причесанной, светской. Научилась выдерживать правильный тон, появился и какой-никакой вкус… Любого приезжего теперь город окатывал враждебностью, указывал ему на его место. Вылизанные улицы теперь будто шипели, поджав губы: «Ты — чужой! Мы никогда тебя не примем! Убирайся в свой зверинец!» Впрочем, это все наверняка просто нервы, излишнее напряжение и усталость.

Часы на руке запищали, обозначая время предвечернего намаза. Закрыв глаза, он прошептал его беззвучно.

Дребезжащая электричка унесла его в пригород, где как раз ничего не изменилось, словно и не было этих пролетевших лет… Все те же посеревшие, покосившиеся домики, грязь, распутица; разбитые, раздолбанные дороги. Разве что новый торговый центр, выстроенный сразу за кольцевой автодорогой, бросился в глаза своим фальшивым пластмассовым шиком; да больше стало аккуратных чистеньких коттеджей и объявлений о продаже земли в элитных поселках.

От электрички ему нужно было еще пройти пару километров пешком. Он мягко спрыгнул на платформу, потолкался среди приехавших вместе с ним деревенских. Две коренастые бабки с трудом тащили здоровенную китайскую клетчатую сумку, плотно набитую продуктами. Подперев спиной облупленную стену станции, на полу сидела грязная, замызганная девчонка лет двенадцати. В драной куртке, в слишком больших для нее, забрызганный грязью бахилах. Поминутно расчесывая где-то разбитое колено, девчонка жалостливым голосом просила милостыню. Надутые старухи проковыляли мимо нее, не обернувшись, даже черствой булки не кинули…

Он на минуту остановился около нищенки, вынул из рюкзака половину лаваша и протянул ей. Девчонка впилась мелкими зубами в лепешку, но ныть не перестала:

— Дяденька, дайте копеечку.

Он покачал головой, и нищенка, не выпуская изо рта хлеба, выругалась:

— Ну и иди на хер, чурка носатая!

Он спустился по щербатым ступенькам, свернул налево, сверяясь с нарисованным планом, и двинулся вдоль узкой асфальтированной дороги. Впереди показались уже первые коттеджи нового элитного поселка Сосновка, а где-то за ним, по правую руку от дороги, должен был начинаться старый, еще довоенный дачный поселок — туда-то ему и было нужно.

Мовлади шагал по дороге, вдыхая прохладный весенний воздух; запах земли, только что освободившейся от снега — грязно-белого савана, набухших почек, первой зазеленевшей травы. Как опытный дикий зверь он привык, попадая в новое место, оценивать обстановку, прежде всего, и лишь затем уже искать, откуда исходит угроза. Но здесь все было спокойно — весна вступала в свои права, пробуждалась природа. Он как будто бы вспомнил, всей грудью вдохнул этот необыкновенный аромат, но никак не мог восстановить в памяти, что же он напоминает ему из его прошлой жизни. Запах чистой, только что скошенной летней травы, или, возможно, так пахли когда-то луга под бесконечно синим куполом неба? Там, где покатые вершины сиреневых гор цепляются за белоснежные шапки облаков, и ветер веет, там, где на душе становится так легко и спокойно… Усилием воли он стряхнул с себя накатившую вдруг ни с того ни сего печаль и ускорил шаг.

Далеко впереди, за высоченными заборами, расслаблялись отгородившиеся от жизни богачи. Они — Избранные, Хозяева. Им и дела не было до пробиравшегося по обочине дороги приезжего — ничтожество без машины; стоит ли задерживать на нем взгляд…

На подходе к Сосновке он увидел присевший на обочине большой черный джип. Гранд Чероки. Жалобно мигала аварийка. У заднего пробитого колеса присела на корточки стройная довольно таки еще молодая женщина. В ранних вечерних сумерках он не смог как следует разглядеть ее — увидел только темные блестящие волосы, двумя крыльями обрамлявшие бледное лицо; тонкие, хрупкие с виду руки, лихо орудовавшие домкратом — кажется, женщина собиралась самостоятельно менять пробитое колесо. Первым его побуждением было остановиться и предложить помощь. Он даже замедлил шаг и лишь потом, вспомнив инструкции — не вступать лишний раз в контакт, не давать повода запомнить тебя — прошел мимо даже не обернувшись.

Миновав чисто выметенные улицы нового поселка, он свернул к простеньким деревянным дачным домикам, приземистым и коренастым. Без труда нашел нужный участок, просунув ладонь в щель почтового ящика, достал ключ и отомкнул калитку, с облупившейся темно-зеленой краской. На участке еще кое-где серели островки снега, под ногами чавкала раскисшая грязь. Он поднялся по разбитому крыльцу, отворил дверь маленького, белого домика. На него пахнуло запахом старого нежилого помещения — сыростью, мышами, слежавшимися размокшими газетами, гнилью.

Поковырявшись в щитке у двери, врубил электричество, затем — не торопясь обошел дом, распахивая окна, оценивая свое новое жилье: просторная комната на первом этаже, она же и кухня (в угол втиснута старенькая электрическая плитка на две конфорки). Тесная прихожая, заваленная чьей-то стоптанной обувью; прямо из прихожей — шаткая лестница наверх. Наверху, под крышей, две крохотные комнатки: в одной — продавленный диван, в другой — раскладушка. Ничего, жить можно. Не побежишь ведь блевать, нанюхавшись чужого тряпья?

Он спустился вниз, включил плитку, проверил, работают ли конфорки. Затем извлек из рюкзака припасы: несколько зачерствевших за время в дороге лепешек, кусок домашнего пористого соленого сыра, пакет молотого кофе и простую медную турку — единственная роскошь, которую он решил себе позволить, не мог пить растворимую бурду.

Через час в доме пахло уже вполне человеческим жилищем — разогретыми лепешками, вареным кофе, табачным дымом — он так и не смог пока отказаться от курения, привязавшейся еще с армии. Света он не зажигал, сидел у окна в сгущавшихся сумерках — немногочисленным жителям поселка ни к чему замечать признаки жизни в давно пустующем доме? Шуршит себе кто-то в старой, давно покинутой хозяевами лачуге, зажигает свет, включает конфорки — и ладно. Может, бомжара какой залез погреться или сам хозяин вдруг наведался. Кому какое дело?

За окном быстро темнело. Осторожно ступая в полумраке — как учили в Армии, чтоб ни одна ступенька не скрипнула — забрался по шаткой лестнице на второй этаж, и завалился на застонавшую под его весом кровать, предусмотрительно сунув под слежавшуюся несвежую подушку потертый «Токарев», и тут же провалился в черный, обморочный сон.