Бунино солнце

Ольга Карпович

Будучи военным корреспондентом, Инна привыкла к частым командировкам. Привыкла и к одиночеству, несмотря на замужество. Но поездка на Птичий рынок за компанию со свекровью обернулась для Инны обретением нового друга. Буня – очаровательный щенок немецкой овчарки – мгновенно прониклась взаимной симпатией к своей молодой хозяйке. И когда чуть повзрослевшую Буню похитили, Инна решила во что бы то ни стало найти и вернуть преданного ей питомца. Кто бы мог подумать, что найти его означает разойтись со смертью, обрести свой дом и истинную любовь…

Бунино солнце

Стоял ясный морозный день — из тех, что так редко встречаются в Москве, где зима обычно представляет собой длящееся с ноября по апрель насморочное недоразумение. Но в тот день все было, как положено — и хрусткий стылый воздух, и пар, поднимавшийся от губ кружевными облачками, и розоватое, будто подрумяненное в русской печи, небо, и солнце, щедро рассыпавшее бриллиантовые брызги по скрипевшему под ногами снегу. Словно сама природа хотела выделить этот день, подчеркнуть, сделать так, чтобы я его запомнила.

Мне в ту пору было двадцать пять лет, я уже три года, как окончила факультет журналистики, работала на телеканале армейской тематики и в будущем видела себя лихим военным корреспондентом со специализацией по арабским странам. Журналистика, а конкретно военная журналистика, была мечтой моего детства. Черт знает, как эта идея забрезжила в моей девчоночьей голове, но в то время, как сверстницы мои грезили о театральных подмостках или сверкающих холлах огромных корпораций, я мечтала «с лейкой и с блокнотом» врываться в только что отвоеванные города, утирая со лба разводы пороха и машинного масла. И, едва окончив школу, решительно отправилась в путь к своей заветной фантазии. Пока что мне все же приходилось довольствоваться лишь недолгими командировками в военные части, и все же вскоре я ждала назначения в группу, отправляющуюся с журналистским заданием в охваченный конфликтом регион на ближнем востоке.

С моими планами, правда, не очень сочетался тот факт, что я в те дни состояла в браке с молодым театральным актером, юношей балованным и изнеженным, у которого, кажется, от одного упоминания названий Сирия, Ливия, Ирак начиналась мигрень. Гоша — так его звали, тогдашнего моего мужа — был красив, как античный бог, и по-настоящему талантлив, но при этом взбалмошен, капризен, расточителен и в быту совершенно невыносим. Я же тоже характер имела взрывной и нисколько не отличалась той пресловутой женской мудростью, которую старшее поколение считало необходимым качеством для счастливого брака. В общем, к моменту описываемых событий мы с Гошей существовали в одном доме скорее по инерции и старались лишний раз друг друга не задевать, как уставшие от склок коммунальные соседи. Однако же с его матерью — Тамарой Андреевной — которой и принадлежал тот подмосковный дом, где мы обретались с драгоценным супругом, отношения у меня сложились довольно теплые.

Тамара Андреевна, в отличие от трепетного сына, была женщиной жесткой, волевой и решительной. Что, в общем-то было неудивительно — ведь работала эта железная баба кинологом МВД. Мне за годы замужества доводилось видеть, как эта с виду не особенно внушительная, невысокая, но кряжистая тетка, в ватном камуфляжном костюме и тяжелых армейских ботинках, дрессирует здоровенных собак служебных пород. И надо сказать, зрелище выходило впечатляющее. Она обладала какой-то невероятной внутренней силой, волей, твердостью характера, заставляющих пасовать перед ней даже бывалых матерых псов.

Итак, в тот день мы с Тамарой Андреевной вдвоем отправились на Московский Птичий Рынок, располагавшийся в районе Выхино, за МКАДом. Свекрови нужна была какая-то особая подкормка для ее питомцев, я же увязалась за ней просто так, за компанию. День был выходной, вечером у Гошика намечалась премьера, а значит, останься я дома, мне пришлось бы часами сносить его капризы, приступы мандража, нервные заламывания рук и прочие актерские эскапады.

И вот мы с Тамарой Андреевной, загрузившись в ее подержанный, но добротный Джип Гранд Чероке, и рванули из Подмосковного поселка, где располагалась вотчина святого семейства, на Садовод, и через час уже толкались в кипевшей между рядов сутолоке, месили ботинками затоптанный снег, дышали на руки, чтобы согреться, и глазели по сторонам. Публика вокруг крутилась самая разношерстная. Были и бабки в тулупах, с укутанных рукавицами рук которых гроздьями свисали совсем мелкие котята. Свекровь шепнула мне на ухо, что такие нераскупленных зверьков потом выбрасывают и затаптывают валенками. Чинно стояли у сколоченных из дерева рядов продавцы щенков — непременно породистых, от чемпиона России. Мне сразу вспомнился старый анекдот про мужика, который тащит по Птичке за веревку медведя, а на вопрос, кому же он собирается продать зверя, отвечает: «Да я ищу ту сволочь, которая год назад мне его как хомячка загнала». Сама я на Садоводе была в первый раз и совершенно не знала, как тут все устроено. Однако слышать забавные истории о том, как тут любят облапошить доверчивого покупателя — особенно если тот, недотепа, притащился на рынок с ребенком, восторженно вожделеющим домашнего питомца — втюхать ему под видом породистого щенка или котенка не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку, мне доводилось. Но Тамару Андреевну многие здешние продавцы знали в лицо, а потому за руки нас никто не хватал, подозрительными отпрысками «чемпионов России» не заманивал, народ разве что уважительно здоровался с моей свекровью и расступался в стороны.

Тамара Андреевна, наконец, отыскала нужного ей продавца собачьего корма и вступила с ним в какой-то долгий мудреный диалог. Я же, скучая, глазела по сторонам и вдруг увидела неподалеку зрелище, которое сразу привлекло мое внимание.

На прилавке одного из рядов стояла большая клетка, в которой сидели шесть щенков немецкой овчарки. Совсем маленькие еще, пухлые, неповоротливые, коротколапые, черные с рыжими подпалинами. Глаза — как темные виноградины, еще только начинающие заостряться морды, огромные, как у летучих мышей, треугольные уши. Все они, щенята, походили на забавных плюшевых игрушек. Трое щенков пушистой кучкой лежали в углу клетки — должно быть, грелись, еще один терся у решетки, уныло поглядывая на улицу. Но внимание мое привлекли не они, а те двое, что находились в другом углу. Там шла ожесточенная борьба. Один из щенков, поверженный, лежал на деревянном полу, второй же сидел на нем, придавив лапами, и вцепившись всеми зубами брату в ухо, залихватски тянул его в сторону. Побежденный овчаренок истошно верещал, противник же его не желал останавливаться. Видно было, что бой, конечно, идет не насмерть, что щенки просто играют, развлекаются, чтобы не заскучать в тесноте. Меня однако же совершенно поразил щенок, который, по всему выходило, должен был одержать в этой схватке победу. В отличие от вялых, апатичных братьев и сестер, этот овчареныш явно был весел, активен, лих и любопытен. Даже сейчас, в запале боя, не выпуская из зубов братнино ухо, он с интересом вертел лобастой головой и поглядывал на все вокруг умными, пытливыми блестящими глазами. И я, очарованная такой жаждой жизни, подошла поближе, склонилась к клетке и, должно быть, разулыбалась. Потому что продавец, сухощавый мужичонка в старомодной меховой шапке, вдруг быстро открыл дверцу, просунул в клетку руку, подцепил под живот немедленно принявшегося отчаянно извиваться и отбиваться щенка и через секунду уже вложил теплое тельце мне в руки. Я и сказать ничего не успела, как ощутила вдруг, как быстро стучит у меня под пальцами маленькое горячее сердце. Инстинктивно, я подняла детеныша повыше, поближе к груди, чтобы не уронить. И щенок — я теперь видела уже, что это девочка — глянул прямо мне в лицо своими удивительно умными цепкими глазами и вдруг прижался всем своим крошечным тельцем, привалился к борту моего шерстяного пальто, будто бы я была единственным надежным человеком, единственным убежищем, которое существовало у него в этом мире.

Честно сказать, я немного растерялась. В мои планы никак не входило заводить собаку. Меня ведь ждала карьера военного журналиста — а, значит, частые переезды, командировки, притом в такие места, куда не повезешь беспомощного детеныша. Да и вообще мне в жизни вполне достаточно было цеплявшегося за мою юбку Гоши, и брать на себя ответственность за еще каких-то живых существ я совершенно не хотела. Но это невозможное создание так прижималось ко мне, смотрело так доверчиво и вместе с тем с каким-то веселым нахальством. Что, мол, неужели не возьмешь? Неужели оставишь здесь меня, такую очаровательную и боевую? И я вынуждена была признать, что она права. Конечно же, я не могла оставить ее здесь, выпустить из рук и вручить обратно продавцу. Меня с первого же взгляда заворожил ее азарт, лихой нрав, веселая неутомимость, с которой она кусала за ухо давно уже уступившего ей первенство брата. Я как-то сразу поняла, что это — моя собака. С какой-нибудь флегматичной аристократкой мы не нашли бы общего языка. Эта же боевитая оторва явно была моей.

— Берете, девушка? — спросил меня продавец. — Возьмите, не пожалеете. Это первый помет наших милицейских чемпионов из Тульского питомника. Сильные должны быть собаки.

— А сколько просите? — начала я.

Но тут, откуда ни возьмись, появилась моя свекровь, видимо, уже закончившая вести переговоры насчет прикормки, и тащившая теперь в руках два объемистых пакета. Она молниеносно оценила ситуацию, увидела у меня в руках щенка, смерила взглядом продавца и тут же оттеснила меня в сторону.

— Из Тульского, говоришь? — атаковала она продавца. — А кто родители? бабка? Ага, эту знаю, дельная сука. А заводчик кто?

Получив от мужичонки в меховой шапке, кажется, удовлетворившие ее ответы, Тамара Андреевна обернулась ко мне и ловко и решительно выцепила мою девочку — я мысленно уже именовала ее своей — у меня из рук. Та глухо заворчала, издавая забавный звук — буф-буф-буф — видимо она уже свыклась со мной, приняла, как свою хозяйку, и теперь негодовала на такую бесцеремонность. Бесстрашная малышка даже попыталась цапнуть Тамару Андреевну за палец, но та лишь звонко рассмеялась такой дерзости от крошечного щенка, не понимающего, с кем имеет дело, и тут же принялась ловко вертеть ее в руках, осматривая брюшко, лапы, морду, уши, глаза, пасть, приговаривая:

— Так, дисплазии лап нет. Шерсть густая, блестящая. Прикус правильный. Злая будет сука, рабочая, сразу видно, — и, наконец, кивнула. — Что ж, бери, если хочешь.

Я же, в сотый раз мысленно сказав себе, что я идиотка, безответственная импульсивная дуреха, не думающая о завтрашнем дне, купившаяся на милые щенячьи глазки, наконец, решительно тряхнула головой.

— Беру.

Собака все еще недовольно вертелась в руках у Тамары Андреевны, смешно фыркая — буф-буф-буф, неумело надувая щеки и по-щенячьи округляя глаза. Я протянула к ней руки, и она тут же рванулась ко мне всем тельцем.

— Ну что ты бухтишь? — улыбнулась я, принимая ее на руки. — Буф-буф… Буня ты моя.

Так она и стала Буней.

* * *

В тот день было холодно — это я запомнила очень хорошо. Чертовски холодно, даже шерсть не спасала. Нас — меня и моих братьев и сестер — вытащили из теплого домика, у мамы из-под бока, и посадили в какую-то противную, тесную клетку. Маму я сейчас уже не очень хорошо помню — я ведь была совсем мала, когда нас разлучили. Знаю только, что она была большая, горячая и пахла молоком. И с ней всегда было спокойно, казалось, ничего страшного с тобой не произойдет.

Когда чужие, пахнущие дымом и еще какой-то гадостью руки, выхватили меня из-под маминого бока, я пыталась сопротивляться и даже укусить обидчика за палец. Но тот быстро затолкал меня в эту самую сумку, и вскоре там же оказались еще пять щенков. В сумке было тесно, мне это сразу не понравилось. Я начала рычать и отвоевывать жизненное пространство. Мои братья и сестры все больше бессмысленно топтались, толкая друг друга, поскуливали и кряхтели. Вот же бестолковые! Я быстро отбила себе у этих увальней угол и обосновалась там, не желая никого подпускать близко. Правда, один мой братец рискнул сунуть ко мне свой нос, за что тут же и получил по нему лапой. Я видела — он не смирился с поражением и притаился в ожидании подходящего момента, чтобы отомстить мне за обиду. Но пока что сидел тихо и не лез, а этого мне было и нужно.

Если честно, я, конечно, боялась и не понимала, что происходит. Почему нас забрали из дома, зачем затолкали в клетку? Теперь ее еще и унесли куда-то, задвинули в темное узкое место. А затем что-то снаружи зафырчало, заревело — это дурачки, мои братья и сестры, в панике заметались, забились. Пришлось прикрикнуть на них, чтобы успокоились и не мешали думать. Несмотря на страх, я твердо намерена была выжить при любом исходе. А еще меня одолевало любопытство — хотелось понять, что же это такое творится. Я и раньше подозревала, что окружающий мир на ограничивается теплым маминым боком, только шанса исследовать его мне пока не представилось. И вот теперь у меня, наконец, появилась эта возможность. Жаль только, опыта у меня тогда было совсем мало, я не знала почти ничего о людях и не могла сообразить, где мы и что ждет нас дальше. Пыталась высунуть нос из клетки и оглядеться по сторонам, только кругом было темно и почти ничего не видно.

Клетка наша почему-то тряслась и моталась из стороны в сторону. А потом вдруг остановилась. Мелькнул свет, нас снова куда-то понесли, и вот тут стало по-настоящему холодно. Подул ветер, запахло чем-то морозным и скользким. И вот вскоре нас выпустили уже в другую клетку, побольше. Тут стало просторнее, на меня уже не наступали поминутно чужие неповоротливые лапы, и влажные носы не тыкались мне в бока. Зато меня тут же пробрал озноб, я поежилась и нахохлилась, чувствуя, как дыбом встает шерсть.

А дальше потянулись томительные часы. Мы, сами не зная зачем, сидели в этом незнакомом месте, щурились на солнечный свет, жались друг к дружке, чтобы не было так холодно и с любопытством смотрели на проходивших мимо и иногда останавливавшихся поглазеть на нас людей. Их было много — и все удивительные, не похожие друг на друга. Я никогда еще не видела такого яркого солнца, никогда не чувствовала одновременно так много запахов. Это и волновало меня, и тревожило, и поражало. Мир оказался именно таким, каким я его представляла — огромным, странным, неизведанным. Жаль было только, что я никак не могла выбраться из клетки и отправиться его исследовать. Оставалось лишь вертеть головой по сторонам, стараясь рассмотреть как можно больше.

Так продолжалось долго, пока в какой-то момент обиженный мною братец не решил, что пришла пора показать мне, кто тут главный. Звонко пискнув — бедняга, он-то, наверное, думал, что изобразил свирепый рык — он набросился на меня и клацнул зубами где-то в районе загривка. Ну я, конечно, не спасовала, сама тут же завалила этого увальня, посмевшего учить меня тут уму разуму, придавила его лапами к полу клетки и принялась в воспитательных целях грызть за ухо. А чтоб знал, дуралей, кто тут главный, и не пытался больше со мной тягаться.

И вот в тот самый момент, когда Черныш — так я про себя прозвала брата за то, что уши у него были очень уж черные — когда Черныш уже тонко заскулил, прося пощады, что-то вдруг подхватило меня под брюшко и рвануло вверх. Я была возмущена — меня оторвали от дела в самый ответственный момент. Да еще и Черныш теперь ехидно скалился на меня из клетки. «Я с тобой еще не закончила», — тявкнула ему я, чтобы не слишком-то зарывался. А сама закрутила головой, пытаясь понять, что происходит.

Те самые, пахнущие табаком и гадостью руки передали меня кому-то другому. Я сначала не поняла, кто это, задрала голову, пытаясь разглядеть, кто меня держит, и вот тогда увидела Ее. Она показалась мне совсем не красивой. На морде у нее не было шерсти, а та, что росла сзади, была какая-то слишком длинная и светлая. И ушей из-под нее не было видно. Пасть у нее зачем-то обведена была красным, а лапы, державшие меня, явно были слабыми и слишком нежными. Такими не подерешься. Когти вот только ничего так — длинные. Нет, она была совсем не похожа на мою маму, милую маму с густой шерстью, сильными лапами и острыми зубами в большой пасти. Но почему-то, оказавшись рядом с ней, я вдруг снова почувствовала то же ощущение надежности и безопасности. И тут же инстинктивно прижалась к ней, хотя и сморщила нос от непривычного запаха каких-то сладких цветов.

Это было новое, удивительное чувство. Впервые какой-то человек прикасался ко мне так нежно и бережно, впервые разглядывал так внимательно и по-доброму. Я одновременно и заволновалась, не зная, чего тут можно ожидать, но и отчего-то сразу прониклась к Ней доверием. Ведь еще никогда раньше никто так не интересовался мной, и мне немедленно захотелось проявить себя с самых лучших сторон. показать ей, какая я умная, отважная, решительная.

Рядом оказалась еще одна — забрала меня из рук, вертела, переворачивала — совершенно непочтительно. Меня так и подмывало вцепиться ей в ухо, как я проделывала с Чернышом, чтобы показать, с кем она имеет дело. Но Моя — так я ее сразу и окрестила, Моя — смотрела на нее с уважением и не требовала вернуть меня обратно. И я подумала про себя, что, может, в их странном человечьем мире эта самка занимает какое-то важное место, поэтому Моя ей и уступает. А значит, и мне следовало смирить свой норов.

Не знаю почему, но я сразу признала Ее хозяйкой. Почувствовала, что останусь с ней, буду слушаться, конечно, но и оберегать от всех злоумышленников, кто только посмеет преградить ей дорогу. Я ведь сильная, а стану еще сильнее, мне только чуть-чуть подрасти. Я смотрела в ее глаза — тоже не очень красивые, слишком большие и светлые — и старалась передать ей свою мысль, внушить на расстоянии. «Возьми меня с собой, возьми, возьми! Я всегда буду тебе предана, никогда не брошу, мы всегда будем вместе и завоюем весь мир!»

Моя будущая хозяйка бестолково топталась на месте, не лучше моих братьев и сестер, колебалась, мялась, но мне, кажется, все-таки удалось внушить ей свою мысль, потому что в итоге она тряхнула этой своей жалкой желтоватой шерстью и сказала:

— Беру!

И я издала счастливый вопль.

Я поняла уже, что больше не увижу ни маму, ни братьев, но это не сильно меня расстраивало. Она, эта женщина в темно-синей толстой одежде, от которой вонюче пахло сладкими цветами, должна была стать моей мамой и моей сестрой, и моим щенком. Я это чувствовала.

Вот так мы с Ней и нашли друг друга. Она расстегнула пуговицы на этой своей пахучей штуке, прижала меня к груди и накрыла толстой тканью. И мне стало тепло. Наконец-то морозный воздух больше не мог до меня добраться и не жалил нос. Потом мы еще долго ходили вокруг, Моя и Другая брали в лапы разные штуки, вертели их, рассматривали, а затем взамен отдавали замусоленные бумажки. Потом мы ехали куда-то — и снова что-то рычало, фырчало и тряслось, но теперь Она была со мной, а значит, я ничего не боялась. Через некоторое время я пригрелась у нее на груди и сама не заметила, как уснула.

А под конец этого долгого пути мы оказались в большой будке. Проснулась я только в тот момент, когда Моя перенесла меня через порог. Присев, она осторожно опустила меня на пол, и я с опаской, но в то же время и с острым интересом принялась изучать еще один открывшийся мне кусок мира.

Там было много комнат, а пол очень скользкий. Я тут же в этом убедилась, когда, разогнавшись на радостях, мгновенно впечаталась мордой в какую-то блестящую деревянную дверцу. Они все столпились надо мной — Моя, Другая, в пятнистой куртке, которая была с ней на рынке, еще какие-то люди. Все таращили любопытные глаза и тянули ко мне лапы. Мне это совсем не нравилось. Особенно не понравился один — тощий такой, с острой мордой и совсем короткой шерстью на голове. Он все трогал Мою, обнимал, даже лизнул в щеку. Я на всякий случай рыкнула на него, чтобы не зазнавался. Я еще не знала, почему Моя позволяет ему такое панибратство, не знала, кем он ей приходится, но вот в том, что мы с ней предназначены друг для друга, нисколько не сомневалась. Этому — кем бы он ни был — придется подвинуться, решила я.

Я еще немного побегала по комнатам, мешало только, что лапы все время разъезжались на полу. Попыталась погрызть деревянную ножку кресла, понюхала край тяжелой тряпки, что свисала с потолка. Все пахло незнакомо, но очень волнующе.

Потом мне дали еды. Прежде, я никогда такого не пробовала. Это была теплая, вязкая жижа, и пахло от нее чем-то похожим на мамино молоко, но и местом, куда этим утром привезли нас с братьями. Сначала я опасалась пробовать эту штуку, но Моя так ласково уговаривала меня, а в животе у меня было так пусто, что в итоге я решилась отведать этого нового лакомства — и не пожалела об этом. Оказалось вкусно и сытно, и лапы у меня сразу же отяжелели, а глаза стали закрываться. И я поняла, что нужно найти себе место для ночлега.

Моя устроила меня на симпатичной мягкой лежанке, но мне там не понравилось. Неуютно было и одиноко — я ведь привыкла спать с мамой и братьями. Я, стряхнув дремоту, выбралась из него и отправилась на поиски Моей. И, конечно, сразу нашла ее — по запаху. Она пряталась в дальней комнате, в кровати с пышной подстилкой, а вместе с ней там лежал Этот. Склонив голову на бок, я оглядела кровать и поняла, что мне, к сожалению, пока на нее не запрыгнуть. Однако же сдаться так просто я не могла, и потому подобралась поближе, уселась на полу и принялась ворчать, фыркать и пытаться потянуть зубами за свисающие с края тряпки.

Этот, услышав меня, заводился в постели, свесился, посмотрела на меня и запричитал:

— Ай! Откуда она здесь взялась? Убери ее!

Моя тоже вынырнула из-под одеяла, слезла с кровати, взяла меня на руки и стала уговаривать:

— Буня, детка, ты должна спать на своем месте. Видишь, как тут хорошо? Удобно, мягко? — приговаривала она, вынося меня обратно в коридор и снова устраивая на подстилке. — Ну вот, спокойной ночи, увидимся завтра утром.

Она в последний раз почесала меня за ухом и ушла за дверь. Я же, выждав время, упрямо слезла с подстилки на пол, снова прошмыгнула в комнату и снова села у постели. И тогда Этот, взревев, ухватил с пола что-то плоское и тяжелое — я с ужасом осознала, что эту штуку он раньше надевал себе на ногу — и замахал на меня им. Я испугалась, страшно испугалась, взвизгнула и почувствовала, как что-то теплое потекло у меня по лапам.

— Она тут нагадила! — заорал он. — Выгони ее к черту из нашей спальни.

— Ты с ума сошел? А если бы тебя гнали тапком?

Я и сама уже поняла, что произошло, и мне ужасно стыдно стало за то, что я так запаниковала. Но вместе со стыдом во мне проснулась еще и ненависть. Да, я ненавидела Этого за то, что из-за него мне пришлось пережить такое унижение. Моя снова встала, отогнала его и опять понесла меня на мое место. Ласково уговаривая, убеждая, обещая, что все будет хорошо, ночь скоро закончится, и мы с ней увидимся. Но теперь я уже точно не могла ее оставить. В голове у меня с ужасом вертелись мысли — а что, если он и Ее охаивает этим… тапком? Я не могла бросить ее, должна была быть рядом, защитить от Этого, если он посмеет только замахнуться и на нее.

И несмотря на то, что впереди меня, возможно, снова ждал этот ужасный тапок, несмотря на то, что в той комнате был ненавистный мне Этот, я снова слезла с подстилки и решительно потрусила в спальню. И снова уселась возле постели.

Потом они долго еще ругались между собой, спорили, препирались. И, наконец, моя наклонилась, протянула руки и взяла меня к себе. Удобно устроила в теплой постели, разрешила подползти к ней по бок. Этот, рассерженно фыркнув, повернулся к ней спиной. Я же, счастливая, свернулась клубочком, положила голову на лапы и задремала. Но даже во сне продолжала чутко прислушиваться к ночным звукам, чтобы быть уверенной, что моей Любимой ничего не угрожает. Так и определилось мое спальное место, и с тех пор уже никто не пытался выгнать меня оттуда.

* * *

Буня быстро росла, становилась сильным, смелым щенком. Помимо так подкупившей меня при первой встрече жажды жизни, с каждым днем она все больше поражала меня удивительным умом, сметливостью и, если в отношении собаки допустимо такое слово, проницательностью. Она словно чувствовала всех в доме, с первого взгляда раскусывала характер человека. Гоша, к примеру, не пользовался у нее уважением, она сразу стала относиться к нему как-то пренебрежительно. А Тамару Андреевну явно побаивалась, хотя и старалась не подавать виду, дерзить в своей щенячьей манере. Со мной же у Буни установились отношения с одной стороны нежно-любовные — она явно обожала меня всей силой своего собачьего сердца, не находила места в доме, пока я была на работе, встречала у порога с визгом и тут же бросалась на руки. С другой стороны Буня явно считала своей обязанностью меня защищать, опекать и всячески за мной присматривать, что выглядело довольно потешно, учитывая, что пока еще была она совсем крошечной.

Тамара Андреевна эти наши вольности не одобряла. Кривилась, когда видела, как Буня встречает меня у порога, вертясь у ног, как веретено, и всячески пытаясь привлечь к себе внимание. Как повизгивает от восторга и запрыгивает мне на руки. Как гордо шествует по вечерам за мной в спальню.

В первые же недели после того, как я привезла Буню, Тамара Андреевна взяла ее у меня и начала проводить с ней какие-то манипуляции. Я наблюдала за тем, как он уложила крошечную Буню спиной на стол. Мне инстинктивно хотелось оттолкнуть ее, отобрать свою девочку, но я успокаивала себя тем, что Тамара Андреевна — опытный кинолог и, уж конечно, не навредит моей Буне.

— Что вы делаете? — все же спросила я.

— Это тест Кемпбелла, — не оборачиваясь, пояснила Тамара Андреевна. — Позволяет определить, годна ли собака к службе.

В эту самую секунду Буня, до сих пор только глухо ворчавшая и бухтевшая, вдруг рыкнула свои детским еще тоненьким голоском, оскалила тоненькие, как иголочки, зубки, и вцепилась ими Тамаре Андреевне в палец. Та негромко ахнула, но руку не отняла, и я с изумлением смотрела, как Буня все сильнее сжимает на ее пальце маленькие зубки.

Наконец, уяснив для себя что-то, Тамара Андреевна ловким движением разжала овчаренку челюсть и выпустила ее. Я подхватила свою девочку на руки, свекровь же, обтирая носовым платком кровь с пальца, заключила.

— Молодчина! Видела, она палец не просто тяпнула, она перекусить пыталась. Не отпустила, а стала двигаться выше. Такую собаку нужно на службу отдавать, очень перспективная, боевая, охранная.

Я же, прижав к себе Буню, только пожала плечами:

— Ну, я надеюсь, ни от кого охранять ей меня не придется.

— Ты слишком ее балуешь, — припечатала свекровь. — Она должна знать порядок и дисциплину. А ты из нее какую-то болонку делаешь. Так не пойдет. Она по природе доминантный зверь, ее нужно заставить слушаться. Иначе она выйдет из-под контроля и будет пытаться занять место вожака в стае. Вот что, я сама буду ее дрессировать.

Я не стала возражать. В конце концов, я действительно ничего не знала о собаках и взять Буню к себе меня заставил порыв. Было вполне возможно, что Тамара Андреевна права, и Буне недостаточно только моей любви и терпения, но нужна и жесткая рука.

Свекровь гоняла Буню по двору, учила командам, и вскоре Буня уже научилась правильно реагировать на приказы «Рядом!», «Ко мне!», «Фу» и другие. Умело преодолевала препятствия, приносила палку.

Когда же моей девочке исполнилось четыре месяца, Тамара Андреевна заявила, что ее пора выводить на взрослую площадку. В первый раз я поехала туда с ними вместе, и происходящее там мне решительно не понравилось. Буня вела себя совершенно бесстрашно, залихватски лаяла на взрослых матерых псов. И Тамара Андреевна была этим очарована, не могла нарадоваться, какая злая, рабочая сука со временем вырастет из моей собаки. Я смотрела, как умело Тамара Андреевна провоцирует Буню на агрессию, как вытягивает из нее, по природе всего лишь бойкой и любопытной, звериную злость, и понимала, что такого я для своей девочки не хочу. И, стоило нам уехать с площадки, как я поставила вопрос ребром.

— Тамара Андреевна, я не хочу, чтобы вы возили Буню сюда.

— Это почему? — фыркнула свекровь, уверенно лавируя на своем джипе по оживленной Московской улице.

— Я посмотрела планы занятий, — объяснила я. — И мне не нравится, что он включает притравку. Буня — домашняя собака, не сторожевая. И я не хочу, чтобы из нее вырос агрессор и тиран. Пускай остается такой же веселой и ласковой.

— Ерунду говоришь, — припечатала Тамара Андреевна. — У собаки отличные бойцовские качества, ты и так безбожно ее разбаловала. Хочешь вконец испортить животное?

— Это мое дело, — твердо заявила я. — И моя собака. В воспитание ваших питомцев я не лезу, но мою Буню, будьте добры, оставьте в покое.

Тамара Андреевна только сурово покосилась на меня, но больше ничего не сказала. Я же, довольная тем, что отстояла свою девочку, и не подумала о том, какие последствия может иметь этот наш разговор.

Семейная жизнь моя меж тем окончательно шла прахом. Гоша, и раньше-то часто норовивший вести себя со мной, как капризный ребенок с балующей его матерью, после появления в доме Буни окончательно вошел в эту роль. То ли его мучила ревность к тому, что у меня в жизни нашлось любимое существо, то ли его в принципе раздражало, что я позволила себе такую вольность — притащить в его дом собаку. В общем, житья мне от него не стало окончательно. Он постоянно за что-то на меня дулся, то впадал в депрессию и лежал на диване лицом к стене, то закатывал мне бурные истерики.

— Тебе на меня наплевать! Тебя интересует только эта долбанная псина! Убери ее отсюда к черту, чтобы и духу ее в моем доме не было.

— Гоша, уймись, — пыталась увещевать я. — Ты ревнуешь меня к Буне? Самому не смешно?

— Я не ревную, — заявлял он, закатывал глаза и страдальчески дрожал губами. — Мне просто все это надоело. Я — актер, творческий человек, я не могу сосредоточиться в этом постоянном шуме.

И он кивал головой в сторону Буни, увлеченно грызшей в углу резинового зайца.

Надо отдать должное Тамаре Андреевне, в наши взаимоотношения она никогда не вмешивалась. Зато мои отношения с Буней волновали ее всерьез. Не зря мне порой казалось, что четвероногие воспитанники были для этой железной бабы большими детьми, чем родной сын. Может, потому так и взбеленился на появление Буни Гоша — история повторялась, еще одна женщина в его жизни предпочла ему собаку.

Итак, Тамара Андреевна не упускала случая зазвать меня на кухню пить чай и там, этак ласково, подкладывая мне в блюдце варенье, предложить:

— Инна, ты бы отдала Буню мне. Она перспективная, из нее получится отличная служебная собака. Сама подумай, она скоро вырастет, и ты не сможешь с ней справиться. Лучше отдай сейчас, и она принесет пользу Родине.

— Не хочу я отдавать Буню, — вскипела я. — Вы что такое говорите? Она моя, моя собака. Она меня любит, она мне предана. Как же я ее отдам, это же будет предательство.

— Чушь! — бросила Тамара Андреевна. И тут же спохватившись, заговорила ласково. — Ты ешь, ешь варенье. Это смородина, я сама варила, — и, подкладывая мне еще сладкого, продолжила. — Ты рассуждаешь, как человек. А она — собака, у нее другое сознание. Она скоро тебя забудет, станет служить, исполнять свой долг. Для таких собак, как она, счастье заключается в том, чтобы быть полезной. Охранять, выслеживать противника, бросаться на него и побеждать. Вспомни, как она отреагировала на тест Кэмпбелла — а ведь была совсем еще крохой. Только подумай, ведь она сможет человеческие жизни спасать, а ты из нее хочешь сделать комнатного щенка. Она у тебя начнет чахнуть, нервничать, вызверяться на тебя же, и все это закончится плачевно.

От приторной смородины к горлу подкатила тошнота. Я решительно встала, отодвинула от себя блюдце с темной густой жидкостью — несколько капель тяжело шлепнулись на столешницу, и заявила:

— Тамара Андреевна, об этом и речи быть не может. Буня — моя и останется у меня. И я вас очень прошу, не будем больше возвращаться к этому разговору.

Свекровь сверкнула на меня глазами, но сдержалась, только сухо хмыкнула и дернула плечами. Мол, что с тобой, дурой, разговаривать?

В эту ночь Буня, словно прослышав о нашем разговоре, жалась ко мне всем телом и преданно заглядывала в глаза, будто хотела удостовериться, что я никому ее не отдам и сама никуда не пропаду. Я чесала ей бархатистое брюшко, и ушки и шептала:

— Ну что ты, что ты, маленькая моя? Все хорошо, мы с тобой вместе, видишь? Так всегда и будет.

От моей девочки пахло топленым молоком и пастилой, я целовала ее в морду и покрепче прижимала к себе.

Мне тогда и в голову не приходило, что возможно Буня собачьим чутьем предчувствовала скорую беду, узнать о которой я своими человеческими органами чувств была не в состоянии.

Спустя неделю после этого вечера чаша моего терпения переполнилась, и я решила уйти от Гоши. Виной тому стал очередной устроенный им безобразный скандал. Мой благоверный собирался на спектакль, как вдруг обнаружил, что его любимый галстук куда-то задевался. Разыграна была целая драма. Гоша заламывал руки, стенал и обвинял в потере всех и вся. Тамара Андреевна, выслушав лишь первую часть этой арии, удалилась к себе в кабинет и захлопнула перед попытавшимся сунуть туда нос Гошей дверь. Я тоже собиралась было ретироваться, но не успела. Дражайший супруг настиг меня в гостиной и завел любимую песню.

— Это все твоя гребанная собака. Ты за ней не следишь, она тащит все, что плохо лежит. Наверняка, это она сгрызла мой галстук…

— А, может, ты его забыл у очередной своей поклонницы? — не сдержавшись, съязвила я.

И Гоша от такого моего выпада зашелся еще больше.

— Ты голодранка, — орал он. — У тебя никогда не было ничего своего, и чужие вещи ты ценить не умеешь. Сколько раз я говорил, чтобы в моем доме не было этой псины?

— А сколько раз я тебе говорила, что «эта псина» покинет твой дом только вместе со мной? — наконец, вспылила я. — Что ж, видимо, этот день настал.

Бросив это, я решительно прошла в спальню, выволокла из шкафа большой походный рюкзак и принялась беспорядочно скидывать туда с вешалок свои вещи. Гоша в чем-то был прав — их у меня, действительно, было немного. Как-то так вышло, что за время почти двухлетней жизни с этим мужчиной, вернее, капризным мальчишкой, я так и осталась в его доме гостьей.

Тамара Андреевна вошла в комнату ровно в тот момент, когда я усаживала Буню в рюкзак, поверх вороха одежды. Буня явно обеспокоена была таким вопиющим нарушением распорядка дня, нервно поводила ушами, но противиться мне не пыталась — раз хозяйка считает, что нужно срываться не пойми куда с одной сумкой, значит, нужно. Свекровь, кажется, с одного взгляда оценила, что происходит, оглядела застывшего у окна в трагической позе Гошу, меня, раскрасневшуюся, с прилипшими к щекам волосами, и Буню, выглядывающую из расстегнутой рюкзачной горловины.

— Где ты будешь жить? — спросила она меня.

Сразу — четко и по делу, без лишних сантиментов. Я должна признать, что тогда мне это в ней нравилось.

— Не знаю, — дернула я плечами. — Пока перекантуюсь у коллеги. Потом придумаю что-нибудь.

Тамара Андреевна в задумчивости прищелкнула пальцами — была у нее такая привычка — и сказала мне.

— Вот что, Инна. Ты бы оставила пока Буню у нас. Зачем ей таскаться по чужим углам? Здесь воздух, природа, я за ней присмотрю лучше, чем кто бы то ни было, в этом, я надеюсь, ты не сомневаешься.

И снова, как и после того, давнего нашего разговора, Буня с испугом покосилась на меня, как будто поняла, что предлагала мне свекровь. Я успокаивающе потрепала ее по ушам и, обернувшись к Тамаре Андреевне, решительно покачала головой.

— Спасибо, но нет. Мы справимся сами.

Так и закончилось мое недолгое замужество. Мы с Буней совершили вояж через всю Москву — сначала поймав частника на размытой весенними дождями проселочной дороге, потом на метро, на автобусе — до северной окраины города, где жила моя коллега Лиза, согласившаяся меня приютить, пока я не найду собственное жилье. Буня всю дорогу отважно выглядывала из рюкзака, отправляясь вместе со мной в новую жизнь. Стоял март, на улице было ветрено, и я, боясь, что Буня, все высовывавшая свой любопытный нос из рюкзака, может простудиться, а потому где-то по пути содрала с шеи полосатый шарф и укутала ее. Вид у моей девочки в этой обмотке получился до крайности забавный, и стоило мне взглянуть на нее, как я тут же начинала хохотать. Буня ехала у меня на спине, но чувствуя мое веселье, радовалась и вторила мне, заливисто тявкая. Мы были с ней абсолютно беспримесно счастливы в тот момент. Наконец, вырвавшиеся из чужого дома и вместе отправлявшиеся в долгую счастливую жизнь.

Через пару недель я сняла собственную квартиру — скромную тесную однушку, а нам с Буней, в общем-то, большего было и не нужно.

Проходили дни, и я постепенно убеждалась, что в чем-то моя экс-свекровь была права. Лишившись строгого воспитателя, Буня тут же почуяла свободу и начала пытаться расширить границы дозволенного. Не слушалась меня, дерзила, и все время косила на меня своим вишневым глазом, как бы проверяя, как я буду реагировать. И я, понимая, что и в самом деле могу упустить собаку, погрузилась в форумы собаководов, специальные книги по воспитанию, взяла себя в руки и принялась проявлять строгость, конечно же, никогда не граничившую с жестокостью.

Особенно мне запомнился день, когда я впервые спустила Буню с плеча. Раньше Тамара Андреевна выпускала Буню побегать — но только в закрытом собственном дворе или на специально оборудованной площадке. Во внешний мир же она пока не выходила, и, лишившись возможности этого безопасного выгула, я долго не решалась выпустить Буню вволю побегать. В то время, как щенки ее возраста уже вовсю шлепали по лужам, Буня, уже довольно увесистая девочка, продолжала взирать на окружающую действительность с моих рук.

И вот как-то весной я все же решилась и, выйдя с Буней во двор, присела и опустила ее на землю. Девочка моя немедленно пришла в неописуемый восторг. Сначала вертелась на месте, нюхая асфальт, землю, пробивающуюся через нее молодую траву. И потом вдруг рванула с места и понеслась куда-то. Я испугалась, громко окликнула ее, но она будто не слышала меня, все летела вперед. Я бросилась за ней и на бегу все вспоминала слова Тамары Андреевны о том, что, если я вовремя не проявлю твердость, не заставлю собаку слушаться и подчиняться, то испорчу ее. Из нее вырастет неуправляемая зверюга.

Каким-то чудом Буня в тот день не потерялась, не угодила под машину, а всего лишь подвернула лапу, для чего-то ломанувшись в придорожные кусты. Я подхватила ее, повизгивающую от боли, испуганную, на руки и понесла домой. А там, обработав больную лапу специальной мазью, успокоив мою девочку и накормив куриным супом, с удвоенной силой взялась за изучение основ дрессуры.

Вскоре мой новый опыт и занятия с Буней стали приносить свои плоды. Она еще пыталась иногда не слушаться и удирать, но убедившись, что в вопросах дисциплины я тверда и беспощадна, оставила попытки установить главенство. Теперь, по утрам, выгуляв Буню во дворе дома, я отправлялась на работу. Вечером же еще из-за двери слышала, как поскуливает в ожидании моя преданная малышка. Буня, отчаянно скучавшая по мне весь день, с порога набрасывалась на меня, пищала, визжала, вне себя от счастья. Тут же тянула меня гулять, играть, возиться с ней — и мне, женщине достаточно трезвой и уравновешенной, даже не по себе было от такого обожания. Никто и никогда еще так меня не любил, ни для кого я не была центром мироздания.

К несчастью, моя работа, — та, которую так ненавидел Гоша, считая, что она отнимает его у меня, пока не нашел себе новый объект для перекладывания вины за все беды, — чертовски мешала нашему с Буней быту на двоих. Временами меня отправляли в командировки — не слишком длительные, на пару дней, в какую-нибудь военную часть. Я бы брала с собой и Буню, но машины у меня не было, а тащить щенка на перекладных не представлялось возможным. Я с некоторым беспокойством думала о том, что впереди у меня маячит назначение, о котором я давно мечтала. Наша телекомпания готовилась отправить группу корреспондентов в Сирию, туда, где как раз разгорался очередной локальный конфликт. Я подавала заявку на эту работу еще давно, несколько месяцев назад, когда никакой Буни не было еще даже в планах — на это толкнули меня и ухудшившиеся отношения с Гошей, и собственные амбиции. Хотелось, наконец, уже стать настоящим военным журналистом, а не неким его тыловым подобием, просиживающим штаны в теплом кресле в редакции. Но теперь у меня была Буня, а уехать от нее так надолго… Оставалось только молиться неведомому ктулху, чтобы эта командировка оттянулась на неопределенный срок. Я даже начала узнавать, можно ли будет взять мою боевую подругу с собой, выяснила, что в Сирию пускали лишь служебно-розыскных собак, и стала соображать, нельзя ли было бы пройти с Буней специальную подготовку и получить соответствующие документы.

К маю, когда все кругом зазеленело и расцвело, Буня уже избавилась от младенческой пухлости и неповоротливости и превратилась в рослую собаку-подростка. Еще не совсем ладная — с непропорционально крупными лапами и ушами, но уже сформировавшейся статью, выправкой, она казалась мне невероятно забавной. Мое азартное, отважное, игривое, преданное чудо. Глеб, поначалу обрывавший мне телефон, и то умолявший вернуться, то обвинявший меня во всех смертных грехах, наконец, успокоился, и мы с Буней счастливо зажили вдвоем. Порой выбирались в городской парк, или ездили на природу, к озеру, где Буня могла вдоволь носиться и гонять уток. Жизнь нашу омрачали лишь мои частые командировки.

И вот меня в очередной раз направили куда-то под Тверь, в особую воинскую часть — делать репортаж о подготовке к празднованию Дня Победы. Задержаться там мне предстояло на три дня, и я препоручила заботу о Буне той самой Лизе, моей коллеге, у которой мы пару недель кантовались в начале весны. Лиза клятвенно обещала мне кормить Буню, гулять с ней и не забывать поиграть, ведь моя собака так любила бегать, перепрыгивать через препятствия и всячески демонстрировать свою удаль.

В вечер накануне моего отъезда мы с Буней отправились гулять по нашему новому району. Буня гордо вышагивала рядом со мной на поводке, порыкивала на прохожих, которые, как ей казалось, могли покуситься на ее драгоценную хозяйку, и косила глазом на меня — мол, ну как, правда же я у тебя самая отважная и преданная собака? И я, движимая каким-то порывом, присаживалась на корточки и принималась обнимать ее, прижимать к себе, гладить, щекотать и приговаривать:

— Буня моя! Собака моя. Ты мое сокровище, Буня!

Я сама тогда не понимала, почему в груди у меня ныло смутно тревожное чувство. Почему мне отчаянно не хотелось заказывать такси и отправляться на вокзал. Ведь предстояла мне совершенно обычная командировка — дело привычное. Почему в последний момент, уже засовывая сумку в багажник подъехавшей за мной машины, я на секунду подумала, что приняла неправильное решение. Что нужно было брать Буню с собой — пусть бы привыкала к моей кочевой жизни. Но было уже поздно — я лишь задрала голову и посмотрела на окна дома, за которыми скрывалась моя собака. Конечно же, ничего за ними я не увидела, лишь отражающееся в стеклах закатное небо. Но почему-то представила себе прижимающийся к окну собачий нос и на всякий случай махнула рукой.

До свидания, дорогая моя! Я скоро к тебе вернусь!

Через два дня Лиза позвонила мне и, рыдая, сказала, что Буню украли.

* * *

Мне нравилось жить в нашей с Любимой новой будке. Да, Моя теперь уже однозначно превратилась для меня в Любимую, в мою Богиню, ведь никого ближе и роднее у меня не было, да и быть не могло. Эта будка, конечно, была совсем тесная — не то, что та, старая, где можно было носиться целый день. Зато здесь не сновали посторонние — не кричал Этот, не посматривала из-за угла тетка с камуфляжными лапами, с которой Моя почему-то говорила уважительно. Мне только немного скучно тут было, потому что Любимая каждое утро уезжала куда-то, а возвращалась только вечером, и мне оставалось лишь слоняться из угла в угол, трепать резинового зайца, которого она мне дала и ждать ее возвращения. Зато когда она, наконец, приходила, можно было кидаться на нее, тянуть за штанину, звать — ну пойдем же, пойдем, бросай эти свои человеческие глупости, ведь там, за порогом, нас с тобой ждет целый мир. Сколько еще не исследованных луж, не обнюханных кустов, незнакомых переулков и дорожек. Бежим же скорее!

Бывали у нас и такие волшебные дни, когда утром ей не нужно было никуда уходить. И тогда мы иногда уезжали куда-то на грохочущей длинной зеленой штуке, а когда выходили из нее, видели перед собой лес, и пологий песчаный берег, и озеро, у кромки которого еще плавали отдельные серые льдины. И там она снимала с моей морды ненавистную гадость и отцепляла поводок, и можно было бегать, пока не устанут лапы, и рычать до хрипоты, и гонять зазевавшихся птиц, и обнюхивать чужие следы и чувствовать себя наравне с моей богиней. И Любимая моя иногда носилась по округе вместе со мной, а иногда сидела у воды, думала о чем-то и лишь с улыбкой посматривала на меня. И тогда мне грустно становилось от того, что я не могу поделиться с ней охватывавшим меня восторгом.

Бывали и другие дни, когда ей приходилось уехать на много часов. Эти я ненавидела больше всего. Она всегда перед такими отъездами подолгу сидела со мной, гладила, ласкала, как будто извинялась за то, что меня оставляет. И мне так хотелось сказать ей — не уезжай, зачем тебе это нужно? Это ведь все ерунда, а самое главное — это мы с тобой, здесь, вместе. Но эти их человеческие слова такие хитрые, замысловатые, что пролаять их мне никак не удавалось. В такие дни она присылала ко мне свою знакомую, которую называла Лиза. Мне она не нравилась. Не понравилась сразу, еще когда мы временно поселились в ее будке. Эта Лиза меня явно боялась. Я улыбалась, когда она тянула ко мне руку, хотела показать, мол, не бойся меня, не нервируй, расслабься. Она же, едва завидев мои зубы, с визгом отдергивала руку. А еще ей со мной было не интересно. Ни бегать, ни играть, ни бросать мне палку, чтобы я ее приносила. Когда мы выходили с ней гулять — в те дни, когда Моя Любимая куда-то пропадала — она отпускала меня с поводка, а сама садилась на скамейку и все время смотрела в какую-то маленькую прямоугольную штуку, иногда водила по ней пальцами, иногда прикладывала к уху и что-то говорила. У Моей тоже такая была, но со мной она никогда так на нее не отвлекалась.

В тот черный день, когда случилось самое ужасное, что только могло случиться, Лиза пришла ко мне вечером, чтобы вывести меня гулять. За целый день я измаялась одна в квартире, и потому была рада видеть даже ее. Конечно, я не бросалась на нее, вопя от счастья, как на Любимую, но тоже встретила у порога, пританцовывая от нетерпения и держа в зубах поводок.

Лиза вошла, прижимая к уху эту штуку и говоря в нее:

— Так почему ты не позвонил мне вчера? Нет, я не поняла, что, времени не было? А на футбол, значит, ты время нашел?

Я повертелась вокруг, пытаясь привлечь к себе ее внимание, но Лиза была очень захвачена своим дурацким разговором. У нее даже на морде выступили красные пятна, еще она шмыгала носом и терла глаза. Мне все это совсем не понравилось, и я заворчала. Но Лиза, не отрываясь от своей штуки, прицепила мне к ошейнику поводок и повела прочь из квартиры.

Мы вышли во двор. Лиза села на скамейку и снова заговорила:

— Ты врешь мне, я же чувствую. Лучше скажи честно, где ты вчера был?

Я походила вокруг, нашла в кустах палку, принесла ей и положила у ног, надеясь, что она сейчас бросит, наконец, эту штуку, от которой только расстраивается, и начнет со мной играть. Но Лиза стряхнула палку с коленей и шикнула на меня:

— Буня, не мешай! Иди побегай.

И я отвернулась и побрела прочь. Бегать мне не хотелось — я ужасно-ужасно соскучилась по Любимой, мне не хватало ее голоса, ее рук, ее веселого нрава, того, что она всегда находила на меня время. Хотелось, чтобы она сейчас же появилась, примчалась ко мне, и мы опять поехали в то волшебной место, где были лес, и вода, и песок, и можно было носиться целый день и гонять уток.

Я уныло пробиралась через кусты, когда вдруг ноздри мои уловили знакомый запах. И этот запах в моей памяти был как-то связан с моей Любимой. Я тут же насторожилась, напряглась, вскинула уши. Нет, это был не ее запах, но все же хорошо мне знакомый, и мне почему-то показалось, что, пойдя на него, я стану ближе к ней. Я потрусила вперед и выбралась из кустов к дороге. И тут же услышала, как меня негромко окликнули:

— Буня! Бунечка, иди сюда, хорошая собака!

И тут же увидела, что звала меня та, Другая, в пятнистых штанах, с которой мы жили вместе в большой будке. Она стояла у дороги, рядом с машиной — я теперь уже выучила, что эти громыхающие ящики на колесах назывались машинами, а увидев меня, присела на корточки и начала еще ласковее меня подзывать.

— Иди ко мне скорее, Бунечка. Я по тебе соскучилась.

И я пошла. Настороженно, опасливо, но пошла. Я совсем измаялась без своей Любимой и подумала — может бать, Другая знает, где она? Может быть, она где-то рядом? Я ведь помнила, как уважительно Моя всегда к ней относилась, и знала, что она — не враг. Я подошла к ней почти вплотную, понюхала ее большие черные ботинки, ожидая, что мне на шею сейчас опустится ласковая рука. Но вместо руки мне на голову вдруг набросили скрученную петлей веревку. Я зарычала, дернулась — и в эту секунду из машины, рядом с которой стояла Другая, выскочили двое — тоже в толстых штанах и пятнистых куртках. Я рванулась в сторону, но Другая крепко вцепилась в веревку, не давая мне уйти. Волокно впилось в шею, душило меня, я стала хрипеть, отбиваясь, в глазах темнело. Я пыталась кусаться, рваться куда-то, бить лапами — без разбора, до кого смогу дотянуться. Меня скрутило от ужаса, от того, что человек, которому я, пусть и опасливо, но доверяла, меня предал, схватил и тащит куда-то против моей воли. От того, что на меня по ее наущению накинулось двое вообще не знакомых мне людей. От того, что я знала — просто знала — что меня хотят насильно увезти, разлучить с моей Любимой, что я больше ее не увижу. Мне было страшно, больно, невыносимо, я рычала, выла, хрипела, лаять уже не могла — сорвала голос. Извернувшись, мне удалось цапнуть одного из обидчиков за руку, и тот, выругавшись, с размаху пнул меня ботинком под ребра.

— Не калечить! — приказала ему Эта, совсем другим голосом, жестким и страшным, не тем, что звала меня.

— Вы что делаете? — завизжала вдруг где-то Лиза.

Я не видела ее, но всем телом рванулась на голос. Это было спасение, надежда. Надежда, что мне удастся ускользнуть, вырваться, увидеть мою Любимую, удрать от этих проклятых врагов, которым зачем-то понадобилось меня украсть.

— Отпустите собаку немедленно! Я звоню в полицию! — кричала Лиза.

Но голос ее не приближался, подойти она, видно, не решалась. Я в последний раз из последних сил вцепилась во что-то зубами, рванулась, ощутила под лапами шершавый асфальт, увидела краем глаза большую белую будку, где мы с Любимой жили, и в эту секунду что-то куснуло меня под лопаткой. Я взвизгнула и тут же почувствовала, как лапы перестают меня слушаться. Не только лапы, все тело. Морда отчего-то стала такая тяжелая, что мне трудно стало удерживать ее, захотелось рухнуть на землю, свернуться калачиком и уснуть. Я догадывалась, что меня как-то обманули, обессилили, что если я сейчас сдамся, надежды увидеть Любимую уже не останется. Но у меня просто не было больше сил бороться. Перед глазами почернело, я еще почувствовала, как меня хватают под живот, отрывают от земли, суют куда-то — и все закончилось. Осталась лишь страшная, пахнущая незнакомыми запахами чернота.

* * *

Я примчалась в Москву, не дожидаясь поезда, кое-как, на перекладных, снова и снова ловя едущие в нужном мне направлении попутки. В голове у меня мутилось от сбивчивого Лизиного рассказа, прерывавшегося всхлипами и оправданиями. Если верить Лизе, выходило, что она, гуляя с Буней, отвернулась лишь на минуту, та же убежала от нее, бросилась на зов чужих людей. А они, несмотря на Лизины протесты и попытки им помешать, скрутили мою собаку, запихнули в машину и увезли. Верить в это было трудно — я знала, просто знала, что ни на чей чужой зов Буня бы не пошла, не польстилась бы ни на лакомства, ни на ласки. Но искать крупицы правды в Лизиной версии было сейчас не время. Моя собака, моя Буня, самое преданное мне в этом мире маленькое существо, была в беде. И я должна была ее выручить, чего бы это мне ни стоило.

Меня трясло, всю дорогу я то и дело начинала рыдать, представляя себе, что моей девочки, возможно, уже нет в живых, что ее изувечили, убили, замучили. Вспоминала какие-то жуткие байки об украденных собаках, которыми так любили пугать из телевизора. Да и просто от того, что ее не было со мной, я не могла прижать ее к груди, приткнуться щекой к ее мохнатому боку, услышать ее веселый заливистый лай. Мне хотелось просто лечь где-нибудь, накрыться с головой и плакать, пока не закончатся слезы. Но я не давала себе расклеиться, жестко напоминала — существо, которое любило тебя больше жизни, которое доверяло тебе больше, чем себе, попало в беду по твоей вине. Ты оставила ее, ты уехала, ты поручила присматривать за ней человеку, который оказался недостаточно надежен. И теперь ты просто не имеешь права тратить время на переживания. Твоя цель — найти ее и спасти. А остальное не важно.

Заплаканная Лиза, которой я успела позвонить на въезде в Москву, встретила меня у подъезда моей квартиры.

— Инна, — заревела она, бросаясь мне на шею. — Инна, прости, пожалуйста. Я не виновата, я, правда, не видела…

— Подожди, — строго оборвала ее я. — Расскажи сначала в подробностях, кто ее схватил. Как они выглядели? Какая была машина?

Произнося все это, я за руку тащила ее в подъезд, к лестнице. Нужно было скорее оказаться в квартире, собратсяь с мыслями, и оттуда уже начинать действовать.

— Я… я не помню… Все произошло так быстро, — залепетала Лиза.

И я припечатала:

— Так вспоминай. По пунктам. И прекрати реветь — от того, как подробно ты сможешь все вспомнить, может быть, будет зависеть жизнь Буни.

Лиза вошла вслед за мной в квартиру, не снимая туфель, опустилась на краешек дивана в комнате и сжала ладонями виски, будто бы надеясь таким образом заставить мозг лучше работать. Меня же словно наотмашь ударило — запахом Буни, ее забытыми в углу резиновыми игрушками, стоявшей в углу миской супа, который она так и не доела. Здесь все было Бунино, а самой Буни не было. Не позволяя себе расклеиться, я села на самый краешек дивана и подалась вперед, машинально скручивая в руках осиротевший поводок.

Лиза долго и путано рассказывала мне что-то — про какого-то Владика, который измотал ей все нервы, но в тот день позвонил… Я пресекла этот поток слов и потребовала говорить по существу. И Лиза, всхлипывая, наконец, перешла к сути.

— Там была машина, — выдала она. — Жигули, девятка.

— Номер! — коротко спросила я, и Лиза беспомощно развела руками.

— Я не запомнила, я же не знала…

— А сфотографировать ты не могла? — не сдержавшись, рявкнула я. Но заметив, что Лиза сейчас совсем разнюнится, добавила. — Ладно, ладно. Уже неважно теперь. Что еще ты помнишь?

— Девятка, синяя. Грязная такая, — забормотала Лиза. — Они тащили ее веревкой. Господи, Инна, ты бы слышала, как она выла, бедненькая. Хрипела, плакала, как человек, которого на казнь ведут.

Я закрыла глаза, чувствуя, как болезненно сжимается горло. И тут Лиза вдруг вскрикнула:

— Вспомнила! Там была женщина! Знаешь, такая тетка лет за пятьдесят, но крепкая, коренастая такая, как спортсменка. С короткой стрижкой и в ботинках таких, ну, знаешь, тяжелых.

— Женщина? — вскинулась я.

Конечно, под описание Лизы в Москве могло подойти несколько сотен женщин, но… Почему-то именно в этот момент я четко увидела перед глазами Тамару Андреевну. Коренастую, крепкую, с короткой стрижкой, в камуфляжном костюме и тяжелых ботинках. И даже голос ее услышала в ушах:

— Она перспективная, из нее получится отличная служебная собака.

Что если?.. Но ведь этого не могло быть, при всей своей жесткости, резкости, не любви к сентиментальности, Тамара Андреевна была рациональным человеком и похищать чужую собаку не стала бы. Только, если… Мне вдруг вспомнились ее слова о том, что Буня должна нести службу, отдавать долг родине. И в голову мне внезапно пришло — что, если свекровь решила забрать мою девочку в свою команду, воспитать под себя, именно так, как подобало в ее понимании растить служебных собак. Ведь не зря же она так восхищалась ее способностями, умом, бесстрашием, силой и ловкостью. Не зря с самого начала тестировала Буню, бралась сама дрессировать, столько раз неодобрительно цокала языком, когда видела, как я, по ее выражению, ее балую. Перед глазами у нее наверняка уже мелькали всевозможные Бунины достижения на выставках, звания и награды. Наши с Буней чувства, наше взаимное обожание, было для нее, скорее всего, лишь пустой тратой ценного ресурса. Да, пожалуй, рассуждая вот так, она могла бы решиться забрать мою собаку, уверенная, что я вскоре ее забуду, и сама Буня станет счастливее, попав в подобающую ей, с точки зрения кинолога, среду.

— Спасибо, Лиза, ты очень помогла, — сказала я.

И, проводив коллегу, ни секунды не думая, рванула через всю Москву к Тамаре Андреевне. По дороге пыталась придумать речь, решить, как построить разговор так, чтобы бывшая свекровь, если она причастна к пропаже Буни, призналась и вернула мне собаку. Но мысли путались в голове, и хотелось то бросаться на Тамару Андреевну с кулаками, то, рыдая, умолять ее вернуть мне Буню.

Бывшая свекровь вышла ко мне на крыльцо. День был хмурый, ветреный. По небу неслись рваные клочья облаков, и в воздухе висела непролившаяся влага. Тамара Андреевна, кутаясь в наброшенную на плечи куртку, спокойно глянула на меня и сказала:

Конец ознакомительного фрагмента.