АДА
«Я никогда не рисую сны или кошмары.
Я рисую свою собственную реальность»
/Фрида Кало/
Уже много лет ее преследует один и тот же чудовищный сон, и сквозь его кошмарную полуявь Ада понимает, что этому не будет конца. Ей суждено проживать это вновь и вновь, как бы выковыривая болезненные детали тех дьявольских, мучительно-беспощадных чудовищных предрассветных часов, растянувшихся во всю длину человеческой жизни.
…Она проснулась от тревожного шепота мамы и одновременно ощутила непрерывность звонка и какой-то странный стук в дверь: как будто бы не стучали, а долбили молотом, настойчиво, не переставая, по-хозяйски. Мама велела, да что там «велела» — приказала забраться в тайник и не показываться, что бы ни случилось. Укромное место было маленьким, не предназначенным для человека, и хотя Аделина была достаточно хрупкой, ей пришлось свернуться в неудобный клубочек.
— Тринадцать лет, а легонькая, маленькая, — будто не кормим, — сокрушалась бабушка. Сама она была рослой и величавой: ни дать ни взять Екатерина Великая, только короны недоставало.
Ада не в первый раз находилась в этом «убежище», только было это в раннем детстве, когда они с папой играли в прятки. Позже она поняла, что тайник предназначен для книг и рукописей, которые никто не должен был видеть, но она была и без того скрытной девочкой, поэтому родители даже не волновались, что Ада может кому-то об этом проговориться. Тем более что появились другие интересы, и она благополучно о нем забыла. Сейчас же происходило нечто неясно-тревожное и настораживающее, так как мама, стремительно выбросив из тайника столь ценные до этого времени бумаги, втолкнула туда Аду, ничего не объясняя. Почему же в этот раз она стала секретнее этой, столь тщательно скрываемой «литературы»?
Ада постаралась расположить себя в этом маленьком пространстве так, чтобы в щелочку видеть хоть кусочек комнаты и понимать происходящее.
— Ну что, контра недобитая, не успели все попрятать? Что тут у нас? — Ада видела только край гимнастерки темно-защитного цвета и кобуру. Голос был грубый и хамоватый.
— На расстрельную статью хватит, — усмехнулся другой.
Были видны только его сапоги и рука, державшая пачку бумаг. На руке — странная какая-то татуировка.
— Деньги, драгоценности. Где прячете? — продолжал опять тот, который в гимнастерке.
— Нет у нас ни того, ни другого, — голос мамы казался чужим, отчего в душе похолодело. Маму видно не было, лишь край шали, накинутый впопыхах на длинную ночную рубашку.
— А ты еще ничего, справная… — тонкое кружево шали съежилось под хромовым сапогом.
Раздался хриплый голос отца, ноги которого оказались между сапогами и кружевом:
— Отойди от нее…
И тут началось непонятное. Рука потянулась к кобуре, гулким эхом, почти одновременно, щелкнуло два выстрела, и беззвучной вспышкой отозвался где-то внутри исступленный крик мамы. Прямо перед глазами возникло лицо отца, такое родное и чужое, мертвенно-бледное на фоне темного пола.
— Ты что наделал? — бумаги из рук татуированного посыпались на пол. В голосе была досада и растерянность.
— Да ничего, сейчас с ней разберемся и обмозгуем, как это вражеское гнездо представить… — вложил пистолет в кобуру хриплый, шагнув к матери. И тут случилось непредвиденное: мамина шаль метнулась к окну и птицей взлетела с подоконника: лишь на долю длинной секунды Ада увидела повернувшееся именно к ней ее лицо, искаженное болью и любовью.
— Ну все, доигрался, сматываемся, пусть думают, что ограбление, нас здесь не было, — скомандовал тот, который с татуировкой.
Ада провалилась в беспамятство. Очнулась она от онемелости скрюченного тела, инстинктивно старающегося расправиться. Выползла из тайника и поняла, что уже ночь. Отца на полу уже не было. Она подбежала к распахнутому настежь окну: пусто. Может, все это страшный сон? И родители куда-нибудь вышли? Но на полу валялись бумаги, и под лунным светом багровели огромные пятна. Ада, побоявшись включить свет, вышла на площадку и постучалась к соседке.
— Тетя Клава, вы дома?
— Господи, жива? — соседка Клавдия распахнула дверь и подхватила почти упавшую ей на руки Аду.
— Где же ты была? Тут бандиты родителей твоих злодейски убили, милиция приезжала. Отца — насмерть, из пистолета, а мать — в окно, — зарыдала Клавдия. Хорошо, что тебя дома не было, а то неизвестно, осталась бы жива или нет…
— Тетя Клава, а мама с папой где? — прошелестела непослушными губами Ада.
— Так говорю же тебе — убили, злодеи, их милиция и забрала, в морг, наверное, куда еще? И из НКВД приезжали. Про тебя спрашивали, интересовались, видел ли кто?
— Кто спрашивал?
— Да что же ты такая непонятливая? Конечно, энкаведешник, серьезный такой, при хромовых сапогах, с пистолетом. Начальник их, видно.
— Тетя Клава, я пойду, а вы не говорите никому, что меня видели…
— Почему не говорить-то? Не скрываешься же ты?
— Да нет, тетя Клава, я вернусь, просто сейчас идти надо…
— Да куда же ты, на ночь глядя? — замахала руками соседка, — оставайся, завтра пойдешь…
Но Ада уже сбегала по ступенькам вниз, в темноту, подальше от этой нечеловеческой, жгучей, оглушительной боли.
…Бабушка долго возилась с замком, наконец, дверь поддалась и Ада, заглянув в родные встревоженные глаза, разрыдалась у нее на груди.
Потом они сидели на кухне и молчали. Впервые Ада видела у бабушки такое лицо. Почти как у папы, когда его уже не было, после выстрелов.
— Нам никто не поверит, — наконец произнесла она. Только хуже будет.
— Бабушка, но ведь они убили! Давай напишем Сталину!
— Девочка моя, а ты знаешь, какие книги и рукописи выбросила мама из тайника, чтобы спасти тебя?
— Догадываюсь…
— Ну так вот. И меня в лагеря, и тебя не пощадят. Нужно затаиться. Нет нас. Хорошо, что фамилия у меня другая, я и тебя на нее запишу, будешь учиться. Здесь городок незаметный, а в Москву нам сейчас нельзя.
— Но у нас там все…
— Жизнь дороже.
Бабушка тяжело поднялась. Сравнения с Императрицей она сейчас не выдерживала, даже если бы надела корону. Часа два-три разговаривала по телефону, договариваясь с кем-то о похоронах, утрясая возникшие проблемы. Ада провалилась в густой, обволакивающий сон, сквозь который иногда пробивался то крик какой-то ночной птицы, то тихий металлический голос бабушки.
Утром та разбудила Аду и беспрекословным, несвойственным ей тоном произнесла:
— Собирайся, Аделина, нам нужно и отсюда уехать. Нашли тайник и поняли, что там кто-то был.
Ада запоздало вспомнила, что не закрыла тайную дверцу, когда выбралась наружу. Да и до этого ли ей было?
— Хорошо, бабушка, — покорно сказала она.
Так и закончилось детство. Да что детство: она, Ада, перестала существовать. Ни имени, ни дома, ни родителей, ни прошлой счастливой и беззаботной жизни. Только память, которая постепенно стиралась, словно кто-то каждый день упорно работал ластиком. Они переезжали из одного места в другое, бабушка умерла в сорок втором, а ее, уже не Аду, а Анну угнали в Германию, где она и осталась, благо мама, преподававшая немецкий, успела обучить ее языку.
И вот сейчас, когда она уже фрау Анна, жена уважаемого человека и мать двоих детей, та Ада, которая давно не существует, иногда приходит к ней ночами и вновь тонкое кружево птицей взлетает на подоконник, и мамино лицо поворачивается к ней из небытия…
— Мамочка, — теребит ее за плечо дочь, — ты опять кричала во сне, но я не поняла что, ты говорила на другом языке… Кажется, это был русский, ты его знаешь?…
