Покушение в Варшаве

Ольга Елисеева, 2017

Александр Христофорович Бенкендорф – самый доверенный человек императора Николая, его неизменный спутник во всех поездках, начальник знаменитого III отделения. Такое положение обязывает быть не только жандармом, но и политиком, дипломатом, шпионом. Приходится и раскрывать заговоры, и самому плести интриги. Неудивительно, что в руках Бенкендорфа переплетаются нити судеб целого света: высшего общества обеих российских столиц, да и Варшавы – тоже. От Бенкендорфа зависит даже жизнь самого государя, и это не просто слова, поэтому нужно обладать истинным благородством и огромным чувством долга, чтобы использовать такую власть не для себя, а во благо Отечества.

Глава 2. Лакомый кусок

Дорога на Гродно

Государь снова сменил экипаж за одну станцию до Вильны. Уже темнело. Обычно это не останавливало Никса, он был готов скакать ночь-полночь. Но сегодня, после пережитого, его величество благоволил-таки поспать. Строго-настрого предупредил, что до петухов — никак не позднее, — и задрых, иного слова не подберешь.

Молодые спят долго. Люди с чистой совестью — глубоко и спокойно. Император промучился первые два года с мыслями об ужасном начале царствования — мятеже, суде, казни, — а когда всерьез началась война^[15], словно отодвинул от себя грех, который только сам и считал грехом. Во всяком случае, он никогда не делал зла сознательно. А потому почивал мирно, проваливаясь в шахту сна без видений, и просыпался, точно в следующую минуту после того, как закрывал глаза.

В отличие от него, Александр Христофорович ворочался, долго не мог сомкнуть рыжие короткие ресницы, а когда все-таки впадал в забытье, спал дергано, пробуждаясь чуть не каждый час, чтобы попить воды или отлить с крыльца.

Постоянная тревога свила гнездо между его бровей и ледяными костяшками сжимала сердце. Он всегда отвечал за государя. Раньше, при покойном императоре Александре, Бенкендорф молился, пусть царь его заметит, пусть приблизит, как покойный Павел I приблизил и обласкал его родителей. Ну что же он-то такой неудачник!

Теперь государевой милости хоть отбавляй. Удачи — горстями ешь. Первое место одесную царя, тень за его спиной. Нынешний император даровал ему столько доверия, что не удержать. Когда Александр Христофорович впервые сел в экипаж Никса — ехать к армии, он даже не предполагал, что станет спутником государя навсегда.

И навсегда потеряет покой. Превратится в чуткое ухо, верное плечо, единственную охрану там, где никого, кроме них двоих. Императора бесполезно было охранять. Раз на Дунае въехали в лес. Широколиственное чудо. Светлое, сухое. Без запаха прели и опавшей хвои. Никс вдыхал полной грудью, слушал птиц. Сразу как-то успокоился. Вместо гнева впал в меланхолию по поводу низкого поступка братца Косеньки^[16]. И хотя раньше кричал, что и не знает, как выбираться из заваренной каши, сейчас вдруг всей душой решил положиться на волю Божию. Не оставит.

Но на Бога надейся, а сам не плошай. Крепости берутся войсками. Не в последнюю очередь — их количеством. План же кампании с турками был составлен с учетом польской армии. Константин сначала согласился, и Главный штаб обсчитал совместные действия. Но потом цесаревич сдал назад. Как делал всегда. Оставив брата одного выбираться. Зла не хватало на этого капризного борова!

У Александра Христофоровича была своя причина оч-чень не любить второго из великих князей. Хотя, конечно, он строго соблюдал… и никогда себе не позволял… Но есть занозы. Более двадцати лет назад Константин соблазнил Доротею Ливен, сестру Бенкендорфа, уже замужнюю, но любопытную дурочку. А он, брат, ничего не мог сделать члену августейшего семейства, даже вызвать на дуэль. Тем более что сестра сразу вспылила: не его дело, сама взрослая, поступаю, как хочу! Но вот этой-то низости шеф жандармов не мог простить скорее себе, чем цесаревичу. И не любил того крепко, хотя сдержанно, по немецкой рассудительной натуре.

Теперь наш боров довел даже государя.

— Он поносил нынешнюю войну. Говорил, что нам не стоило начинать и ввязываться. Что Священный союз — панацея! — Император через губу выплевывал слова. — А нынче пишет, что будет считать себя опозоренным, если войска, которые он тренировал, пойдут на войну. А он останется дома в Варшаве.

Неизвестно, что больше обидело Никса: что Константин отказал ему в необходимом, или что назвал Варшаву «домом».

— Вообрази, — наедине царь всегда говорил Бенкендорфу «ты», — что будет, если он собственной персоной появится на театре военных действий. Вся Европа решит, будто мы хотим посадить его на греческий престол. А мы того как раз не хотим. Да и он сам тоже.

Ну, чего хочет, чего не хочет цесаревич — темна вода во облацех.

— Я оскорблен до глубины души. А как государь поставлен еще и в неловкое положение. Можно требовать повиновения от подданных, если родной брат смеется над моими приказами? Я смирялся перед ним всякий раз, когда он говорил «нет». Ведь он уступил мне корону…

«Полноте, он уступил вам место под пулями, потому что знал о готовящемся мятеже».

— Но все же он и есть настоящий царь, а я — только заместитель.

«Вы сами этому не верите».

Александр Христофорович не мог следить за мыслями императора. Его пугал лес. В жизни за себя так не трясся, как за это золотое Пасхальное яичко, облупить которое — тьма желающих. Где они? Где охрана? Не ровен час, разбойники. Турки. Территория-то еще вражеская или наша? Их всего двое. Кучер не в счет, его убьют первым…

Бенкендорф достал саблю и положил себе на колени.

— Короноваться вам надо. В Варшаве. Чтобы поляки подчинялись непосредственно вам, а не вашему брату.

И это было проговорено сто раз. Никс скосил глаза на саблю, усмехнулся и не прервал рассуждений, будто не заметил. Часа два провели в дороге. Солнце начало садиться. Сумерки поползли по низам. Поляны приобрели тревожный вид. Дневные птицы смолкли. Запели другие. Некоторые голоса Бенкендорф хорошо различал, иных не знал — местные. Дорога стала наезженной, широкой. Вскоре расступились деревья на опушке, и впереди, под горой, замаячил лагерь. Мелькание огней между палатками. С расстояния не долетала речь. Свои? Турки?

Шеф жандармов непроизвольно напрягся, потянул с клинка ножны.

— Наши, — как бы мимоходом бросил государь. — Костры на равном расстоянии друг от друга.

И все. У Александра Христофоровича ослабели руки. Оплошал, старый! Не заметил очевидного.

— Я мучаю тебя, — извиняющимся тоном сказал Никс. — Вечно спешу как на пожар. Скажи, если невмочь.

Вмочь, невмочь — кто же уступает свое место подле государя?

— Значит, твое слово: короноваться? — Император и сам все знал. Тянул, не хотел обидеть брата. Но всему есть предел.

Теперь вот ехали в Варшаву.

* * *

Шенбрунн

Герцог Рехштадтский не сказал Меттерниху ни да, ни нет. Такой же пугливый тугодум, как его венценосный дедушка. Хорошо хоть канцлеру удалось внушить последнему здравую мысль назначить внука капитаном в лейб-гвардии Драгунский полк. Парню стоит выйти из резиденции, пообщаться с офицерами. Не одного же его посылать в Краков! Всюду нужен глаз да глаз. Пусть этот глаз будет австрийским. Поедут и секретари, и дипломаты, и военные. Много ли поляки могут сами?

Графиня Вонсович считала, что много. Она прибыла в Вену поддержать миссию Бржездовского и поселилась вместе со вторым супругом и младшим сыном от первого брака, юным графом Морицом Потоцким, в одном из самых красивых особняков столицы. Всем напоказ. Каждый вечер мать об руку с юношей являлась в опере, поражая публику своими туалетами и гордясь, что выглядит почти сестрой семнадцатилетнего мальчика.

Сплетники называли юношу ее бастардом от графа де Флао, побочного сына Талейрана^[17]. Чего она ничуть не стыдилась. Ужас, какая полька! Мориц считался внуком величайшего из министров Бонапарта, в честь которого и получил имя. Он точно был живым доказательством — мостом — между Францией и Польшей, воплощал в себе неразрывный союз.

Франц солгал, когда сделал вид, будто впервые слышит о короне. Напротив, его уже с месяц осаждали и даже атаковали поляки. Подкарауливали в аллеях парка, кидались к ногам, рассказывали о бедах родины и смотрели так, будто он — единственный, кто может их спасти.

Мориц был до поры до времени в стороне от общего ажиотажа. Словно не хотел раздражать принца. Соблюдал европейскую деликатность там, где остальные сарматы валили напролом. Наконец, и он, по требованию матери, вступил в игру. Подстерег Франца на подступах к Глориетте, у фонтана Нептун, который низвергал каскады воды по нагромождению белых мраморных фигур тритонов и русалок. Ничего от спокойствия версальских вод. Все грохочет, блестит, переливается, катится с горы, дробится и брызжет на зазевавшихся.

Мориц ринулся к отпрыгнувшему в сторону Францу. Тонконогая левретка, которую тот выгуливал, прянула в сторону, запуталась в живой изгороди, укололась и жалобно затявкала.

— Что вы меня подкарауливаете?! — взвился принц. — Сколько можно? Ваши соотечественники…

— Мои соотечественники в отчаянии, — не смутился Мориц. На взгляд принца, в нем было что-то чересчур много немецкого, а не французского. Светлые волосы, блеклые ресницы, кожа тонкая, с веснушками. Это при черноволосой матери! Неужели граф де Флао, любимец стольких женщин, рыжий?

— Вы должны спасти нас, — молил молодой граф Потоцкий. — Только вы, сын великого отца, можете избавить Польшу от ненавистного ига.

Франца давно бесила сарматская экзальтация.

— Мой великий отец потерял все, уступив уговорам польских союзников и отправившись в поход против Московии.

Мориц был удручен. Его отталкивали, причем самыми разумными аргументами. Говорили правду.

— Что же нам теперь делать? — простосердечно спросил он. — Вся наша надежда на вас. — Юноша отступил от собеседника и, как бы извиняясь за нападение, взялся выпутывать левретку из куста. За что был тут же укушен ею. Мстительная дрянь цапнула всерьез. Бедный граф отдернул руку, с пальцев капала кровь.

Франц вытащил свой платок.

— Вот, перевяжите. Сразу с прогулки пойдем к лейб-медику. Возможно, вам нужны уколы.

Мориц сочно расхохотался.

— Уколы? От собаки? А когда вас лошадь лягнет, вы тоже бежите к доктору?

Франц насупился.

— Смотря как лягнет. Может же и кость сломать.

— Не бывает, — уверенно заявил Мориц. Хотя всем известно: бывает и еще как! — Лошади просто так не лягаются. Значит, вы их чем-то напугали.

— Собаки тоже просто так не кусают, — парировал принц. — А если у нее слюна ядовитая?

— Слюна? — не понял Потоцкий. Он подхватил визжавшую левретку за ошейник и поднял в воздух. — У тебя слюна ядовитая? Ах ты, чучело!

Последнее было сказано почти с умилением и подкупило сердце принца. Франц сделал молодому поляку знак, и оба уселись на мраморном бортике фонтана. До них добрызгивала вода.

— Вам действительно так плохо живется? Что они делают, эти русские?

Мориц поднял на принца совершенно несчастные глаза.

— Мы их ненавидим. Что бы они ни делали. Просто мерзость. Я не знаю, как объяснить.

Не надо объяснять. Затяжной приступ взаимного отторжения, как часто случается у народов, веками живущих бок о бок, но не становящихся одним целым. Этим двум помешала вера.

— Вы католик? — спросил Франц у графа Потоцкого.

— Да.

— Верите?

— Я француз.

Хороший ответ. Все сразу ставит на свои места. Кровь Талейранов, епископов Перигор, мешает обскурантизму.

— А ваша матушка?

— О, она весьма религиозна. Как все польки. Впрочем, тоже на французский манер.

Что значили последние слова, Францу вскоре предстояло узнать. А пока он протянул Морицу руку, приглашая следовать за собой на прогулке.

— Вы единственный, кто не стал от меня ничего требовать, — сказал принц, — не стал настаивать. А когда я не дал ответа сразу — проклинать меня за жестокосердие.

Потоцкий улыбнулся как-то растерянно.

— Но ведь вы не должны были сразу… И какое вам, в сущности, дело до нас… Просто я думал, вам станет жаль моих соотечественников…

«В кои-то веки повезло встретить хорошего, без задних мыслей человека, — кивнул сам себе Франц. — Его, наверное, мать заставила. А сам он явно не из тех, кто легко распоряжается чужой судьбой. Большая редкость. Не так уж дурно было бы с ним подружиться».

* * *

19 апреля 1829 года. Шенбрунн

У католиков закончился Великий пост, и в ознаменование этого счастливого события балы в Вене грянули с особым размахом. Как дружные весенние воды. Императорский двор не мог ударить в грязь лицом. Праздника в загородной резиденции ждали с особым нетерпением, потому что он отмечал для горожан отъезд знати на дачи. А к этому моменту приурочивались широкие закупки съестного, потому и пекари-колбасники не сидели без дела, предвкушая барыши.

Дамы чаяли других удовольствий. Для них принарядиться по-летнему — многое значит. Никаких темных тонов, цветы только живые, ткани настолько легкие, насколько позволяют приличия. Графине Фикельмон предстояло облачиться в серебристо-розовое муаровое платье. Единственное украшение — брошь с камеей. Горничная завила ей волосы и подняла их черепаховым гребнем, сделав на макушке большой узел. Дарья взяла бумажный веер и записную книжку на ленточке. Готова.

Шарль-Луи зашел за супругой. Подали карету. До Шенбрунна не меньше сорока минут. В дороге молчали. Графиня попыталась было:

— Как тебе разговор у канцлера?

Но Фикельмон поморщился.

— Все без нас решено. Хотя, — он помедлил, — эти игры могут только погубить мальчика.

Когда карета остановилась и лакеи открыли двери, солнце стояло в зените. День сиял. Пришлось даже зажмуриться. В Вене никто не предается развлечениям на ночь глядя. Экипажи делали почетный круг по часовой стрелке мимо двух клумб, засаженных розовыми кустами, и уезжали на каретный двор. Нарядные пары следовали к Майдлинским воротам. Именно возле них и были распахнуты высокие двери, куда текла толпа приглашенных.

Шарль-Луи сделал супруге знак, и они с вереницей других гостей двинулись по лестнице вверх. Уже играла музыка. Легкие экосезы — то, что надо, пока публика собирается. Еще никто не танцевал. Все чинно слонялись по Малой Галерее и делали вид, будто рассматривают расписной плафон на потолке. Он был многофигурен и сложен, ибо каждый персонаж олицетворял то Справедливость, то Гений, то Снисхождение, то Величие империи. Дарье особенно понравился сидящий Марс, воровато заметавший тлеющие угли войны под мантию на плечах у Благополучия с рогом изобилия в руках.

— Очень поучительная картина, — улыбнулся Шарль-Луи. — Так здесь все и делается. Пламя распрей можно затоптать, но выгоднее его хранить, чтобы в нужный момент поделиться с соседями.

Двери в Большую Галерею отворились. Заиграл полонез, что означало появление императорской четы — старика Франца II и его четвертой жены, которые более не танцевали. Бал открывал эрцгерцог Фердинанд с супругой, несчастной принцессой Марией-Анной, которой было поминутно не по себе: гордиться ли положением мужа или сгорать со стыда за его убожество?

На фоне этих наследников герцог Рехштадтский выглядел молодцом, несмотря на крайнюю худобу и впалую грудь. Его не впервые показывали публике. Приглашали на выходы и гуляния, разрешали присутствовать на балах. Сегодня он был нарасхват. Дамы беспрестанно выбирали его в мазурке. Стройный и ловкий, он хорошо танцевал, но совсем растерялся от неожиданного внимания. Никто никому ничего не говорил, однако новость о том, что этот затворник может стать новым польским королем, мигом обежала город.

Вокруг принца сменялись разноцветные волны шелка, колыхались перья райских птиц. Казалось, что люди по-настоящему увидели его только теперь, старались сказать комплимент, завладеть вниманием, оттереть друг друга… И все будто радовались, оценив юношу, еще вчера им ненужного.

Дарья не отстала от других и откровенно перебила тур вальса у распустившей было паруса графини Вонсович. Франц послушно пригласил мадам Фикельмон. Та кружилась легко. Герцог на первый взгляд тоже. Только вблизи молодая дама услышала, как у него сбивается дыхание. Оно с едва приметным хрипом вырывалось из полуоткрытых губ, красных вовсе не от природы, а от мокрого осадка, который поднимался из легких и оседал во рту.

— Вы хорошо себя чувствуете?

— Конечно. — Франц улыбнулся. Но на его зубах Дарья заметила ржавую пленку.

— Вашему высочеству не следует утомляться.

— О! — рассмеялся партнер. — Вы сами знаете, что мне пророчат весьма утомительное будущее.

«Вам пророчат корону», — хотела сказать графиня, но вместо этого спросила:

— А чего хотите вы?

Принц поднял брови.

— Кажется, вы первая, кто обеспокоился такой мелочью.

— Значит, вы еще не решили?

— Я сам ничего не решаю, — устало бросил юноша. — Но я могу не захотеть. Что они все тогда станут делать?

Мадам Фикельмон отошла от принца в полной уверенности, что его будущее пока туманно. Но, обернувшись, увидела, что ее место возле герцога Рейхштадтского заняла роскошная графиня Вонсович. У той имелись свои планы, и, судя по восхищенному выражению лица Франца, тот не собирался им противиться.

Анна вступила в зал, полный дам в пышных ампирных туалетах, облаченная по моде Первой империи^[18]. На ком другом такой наряд выглядел бы старомодно и нелепо, но дерзкой польке только придавал прелести. Весь облик графини кричал о славе Франции и Бонапарта, о днях юности и надежд. Толпа с ропотом расступилась перед ней.

Таких женщин герцог еще не видел. Венец из алмазных звезд. Алое бархатное платье, перехваченное высоко над талией. Белые груди, как две луны, упавшие с небес и лежавшие на подносе высокого корсета, в обрамлении ломких кружев. Львица, вышедшая побродить по саванне. Принц был совершенно беспомощен перед ней.

— Ваш сын показался мне очень приятным собеседником, — пролепетал он, чтобы хоть что-то сказать.

Анна улыбнулась с легким упреком: о сыне ли надо заводить речь, напоминая даме ее возраст и прошлые ошибки?

— Мори-ис, — протянула она на французский манер, — да, он очень хороший мальчик. Весь в отца, но, — графиня выдержала паузу, — но не в деда, слава небесам. Так что вам незачем бояться предательства с его стороны.

Франц понял, что речь о Талейране, и очень смутился, будто графиня без тени раскаяния признавалась ему в грехах, более того — гордилась ими. Носила, как орденскую ленту.

— Ну же, — поддразнила она его, — ваш отец никогда не боялся общественного осуждения. И никогда не оправдывался.

— Вы знали моего отца?

— О-о. — Глубокий вздох должен был показать собеседнику, как многого он еще не ведает об окружающем мире, как наивен, доверчив, и как глупо упускать шанс на просвещение. — Ваш отец не позволял себе медлить и колебаться там, где речь шла о победе. Над врагом или над женщиной — все равно. Ведь это, в сущности, одно и то же.

Графиня непозволительно близко для танца приникла к кавалеру и сплела свои длинные пальцы с его.

— У вас руки принца, — прошептала она. — У него были пальцы солдата, артиллериста. Короткие, с волосками на косточках. А остальные достоинства?

Тут Франц смутился так, словно его раздели прямо на паркете Большой Галереи и заставили кружиться голым. Разве можно быть такой бесстыдной?

Нужно. Когда речь идет о будущем вашей родины. Графиня повернулась вокруг своей оси, заставив декольте платья на одном плече совсем сползти, и бедняга Франц рассмотрел продолговатую красную ягоду — один раз ее сиятельство кормила сама, чтобы придать соску форму длинной виноградины, такова была мода.

— Назначьте мне свидание сегодня вечером, — потребовала она.

— Но как вы попадете… — еще сильнее растерялся Франц.

— Об этом не стоит беспокоиться. Буду ждать вас у дверей Парадной опочивальни. — Графиня снова повернулась, держа кавалера за кончики пальцев, и оставила его в полном онемении от своей дерзости.

Со стороны за парой наблюдал канцлер, подошедший к императору и отвлекавший его внимание от суетной супруги.

— Наш внук только что протанцевал с графиней Вонсович? — осведомился старейший из монархов Европы. — Вы полагаете, это неопасно? Сия дама годится ему в матери, а ведет себя…

«А ваша четвертая жена годится ему в сестры. Мир — странная штука».

— Возможно, мальчик нуждается именно в материнской любви, — вслух проронил Клеменс. — Поэтому ищет внимания дам постарше. Нет, я не считаю графиню Вонсович опасной в свете тех задач, которые встанут перед его высочеством на благо австрийской короны. — Меттерних поклонился, но не столько императору, сколько в пространство, где, по его разумению, находилось имперское благо. — Вы не находите, сир, что пора лишить вашего внука невинности? Политической, я имею в виду. Пусть мужает. Опытная женщина в таком деле лучше боязливой неумехи.

Венценосный дед не возразил. После победы над Бонапартом он предпочитал ни о чем не спорить с канцлером, всецело доверяясь его чутью. Но родной внук… Сначала Марию-Луизу отдали в жертву Молоху. Теперь ее сына предстоит вручить полякам — этой ветреной, неверной нации, которая сегодня просит короля, а завтра предаст его.

* * *

Шенбрунн

Графиня проснулась на белых льняных простынях, завязанных «французским узлом». Вот что всю ночь впивалось ей в спину! На ягодицах, наверное, отпечатался рисунок полотна.

— Как вы это выносите?

Франц склонился и поцеловал ей руку.

— Хочу напомнить, я здесь не сплю…

Мадам Вонсович огляделась вокруг и разом вспомнила все приключения вчерашней ночи. Они осквернили Парадную опочивальню Габсбургов! Взбили покрывало на постели, в которую от начала времен никто не ложился!

— Вы исполнили мою мечту, — принц снова коснулся губами ее ухоженных рук. — Целибат нарушен.

Почему-то она сразу поняла, что речь не о нем — таких пошлых замечаний юноша не допускал, — а о комнате, предназначение которой — подавлять своим величием. Зал напоминал пенал, становясь от темно-малиновой драпировки стен еще уже. Никогда графиня не видела столько алого бархата и золотого шитья в одном месте. Стенные панели, обрамленные виноградными листьями. Балдахин и покрывало так плотно затканы металлической нитью, что поляны винного полотна выглядят почти незаметными.

На это страшное, неживое покрывало выкладывали новорожденных принцев и принцесс в белых кружевных крестильных платьицах. А мимо кровати двигалась нескончаемая толпа подданных, пришедших убедиться в плодовитости владык, а заодно и поглазеть на их богатство. Бедные крошечные комочки плоти в этих жутких, холодных апартаментах!

Были еще и невесты. Если принцесса дома Габсбургов уезжала в далекие края и на венчании супруга изображал посол, то брак консумировался в этой опочивальне. Невесту в подвенечном платье клали на левую сторону бескрайнего ложа, посол коленом касался правой стороны. Сколько печальных дев с замиранием сердца молилось, глядя на дубовые листья: «Пусть мой нареченный не окажется слишком плох! Пусть я буду счастлива!»

Мать Франца тоже. Вот почему его всегда бесила эта комната. Хотелось взбить покрывало, расшвырять церемониальные подушки. Даже обрушить полог.

До полога они с графиней не добрались. Но в остальном вполне преуспели. Франц ушел с бала в половине одиннадцатого, протанцевав с дюжиной партнерш, лица и голоса которых слились, образовав щебечущую напудренную стену. Принц поднялся по лестнице, миновал по пути к своим апартаментам анфиладу парадных залов. Почему приемные комнаты принято отделывать с таким богатством — мореный дуб, шелк обивки, китайские миниатюры, этрусские вазы… А внутренние помещения — какое убожество! Кто здесь живет? Лавочник? Мещанин? Король?

Если ему повезет, он будет сам купаться в роскоши. Никаких дырявых подкладок! Достатка напоказ и нищеты для внутреннего употребления принц наелся на всю жизнь…

Тут Франц буквально налетел на графиню. Она порхнула ему навстречу с приставного табурета у дверей Парадной опочивальни. Колышущееся совершенство. Анна была как шторм, как ураган, обрушившийся на ни в чем не повинный остров. Она взяла его штурмом, а он рад был выкинуть белый флаг. Ну наконец-то! Прощайте постыдные упражнения и горькие до слез мечты.

— А я уже думала, что придется отправлять к вам мою дочь Натали. Она так невинна, — прошептала графиня, когда первый опыт состоялся.

«Невинна? К дьяволу!»

— Она невеста графа Романа Сангушко, в будущем вашего верного подданного.

Анна не допускала и тени сомнения, что Наполеон-Франсуа взойдет на польский престол. А почему он сам должен допускать их? За эту ночь графиня будет щедро одарена. Ее родственники тоже. «Надеюсь, Мориц не имел ничего против?» Грустно было бы стреляться с таким хорошим парнем. Куда лучше иметь его среди союзников.

Графиня обняла нового возлюбленного за шею и притянула к себе на грудь. Он оказался ненасытен и дерзок, этот сын корсиканца. Ничего от августейшей родни. А притворялся таким вежливым и отстраненным! Значит, вся его скованность — напускная. Что ж, это хорошо, ведь сарматы сами варвары, их страсти лишь обузданы латинством, но отнюдь не искоренены. Что было бы, прими они веру восточных еретиков? Стали бы русскими? Упаси Бог!

— Я хотел спросить… — Франц лениво потянулся в постели. — Этот царь Николай… Что он за человек?

Анна поморщилась. От навязчивых утренних лучей уже не спасали даже тяжелые гардины на окнах.

— Неужели с ним нельзя договориться?

— Договор с дьяволом, — отозвалась она. — Россия всегда желает больше, чем имеет, и всегда одержима похотью новых завоеваний.

«Прямо, как вы, сударыня».

— Польша лежит ближе всех. Вот и причина наших бедствий. Они столько раз приходили убивать, грабить и насиловать нас. Знаете, как Суворов^[19] в прошлом веке брал Варшаву?

Конечно, Франц не знал. Пришлось рассказать о предместье Прага, где осаждавшие город русские войска устроили резню, а командиры не удерживали солдат в надежде, что со стен защитники столицы увидят участь братьев и устрашатся.

— Сутки продолжалось кровавое побоище. А мы могли только смотреть. Через день ворота в город открылись. Все сложили оружие.

Графиня растерла ладонями набежавшие на щеки слезы.

— И русские, войдя, вероломно всех перебили, — закончил за нее Франц.

— Нет, — нехотя созналась Анна. Ей было почти стыдно, что тогда Суворов сдержал слово: никаких виселиц. Для тех, кто сложил оружие, конечно. — Но какое это имеет значение?

Франц усмехнулся. Он пока не знал жизни и не имел права судить. Но, по слухам из Венгрии или Сербии, турки, когда слово дано, не стесняются забрать его назад. Ведь дано неверным. В случае с русскими — схизматикам. Казаки поступают так же. Маршалы отца не церемонились в Испании, за это не церемонились и с ними. А сам великий Бонапарт — ни в Италии, ни в Египте, ни в Московии. Говорят, эти самые храбрецы-сарматы служили ему расстрельными командами. Хотя это не извиняет ни грабежей, ни насилия.

— У меня только один вопрос, — краешком одеяла Франц стер слезинку со щеки графини. — А почему защитники Варшавы не пришли на помощь жителям Праги? Как могли смотреть на избиение соотечественников, сами укрывшись за стенами?

Анна задохнулась от удивления. Такое просто не приходило ей в голову.

— Но русских было слишком много! Они уже разбили наши силы, пленили Костюшко^[20]. Их никто не мог бы одолеть!

Принц кивнул.

— Простите, сударыня, за мой неуместный темперамент. Одной половиной души я рассудителен, как немец. Другой горяч, как француз. Я бы просто не выдержал, прыгнул со стены с саблей в руках, и будь что будет.

— В вас говорит кровь отца, — восхитилась графиня. — У всех поляков темперамент под стать, им нужен только вождь. Мы истинные французы, но заброшены очень далеко.

— Нам пора, — принц подал ей руку. — Застелить покрывало, как было, смогут только слуги. Но они, надеюсь, будут молчать. Не столько из-за денег, которых я им, конечно, не дам. Сколько из-за подавляющего их разум святотатства. — Оба засмеялись. — Легче закрыть глаза и сделать вид, будто ничего не происходило.

Примечания

15

Русско-турецкая война 1828–1829 гг. О начале конфликта смотри книгу автора «Южный узел».

16

Косенька — домашнее прозвище цесаревича Константина Павловича.

17

Талейран-Перигор князь Бенкевентский Шарль Морис (1754–1838) — министр иностранных дел при Наполеоне I, от чьего имени происходит современное понятие «толерантность». Стал знаменит своим умением примирять самые разноречивые интересы и умением всегда вовремя переходить на сторону победителей.

18

Первая империя — времена Наполеона Бонапарта, ставшего монархом в 1804 г., — ознаменовалась античным силуэтом платья. К 1820-м гг. мода изменилась в пользу широких юбок, появились наряды a’la царствование Людовика XIII.

19

Суворов Александр Васильевич (1729–1800), граф Рымникский, князь Италийский, генералиссимус, не потерпел ни одного поражения. В 1794 г. взял Варшаву, столицу Речи Посполитой, где восставшие поляки вырезали всех русских.

20

Костюшко Тадеуш (1746–1817), национальный герой Польши, руководитель, «диктатор», восстания 1794 г., ставившего целью вернуть Речи Посполитой земли на Украине, в Белоруссии и Прибалтике, отошедшие по разделам к Российской империи.