Догоняя время

Ольга Володинская

Как стать счастливым? Как жить легко и радостно? Почему с нами случаются неприятные и трагические события? В чем, вообще, смысл жизни? Эти и другие вопросы в тот или иной момент своей жизни задает себе любой человек. Эта книга – совсем не исследование на эту тему. Это лирическая и фантастическая история, прочитав которую, вы на многое посмотрите другими глазами. А невероятные и захватывающие приключения, которые случаются с ее героями, вполне могут стать возможными и в вашей жизни.

Глава 2

***

Вволю наплакавшись, Мила не заметила, как уснула в кресле, где устроилась для воспоминаний, держа в руке исписанные аккуратным, мелким, словно бисерным почерком листки.

Через некоторое время ее лица коснулся легкий прохладный ветерок, пошевелил волосы и тем нарушил ее неспокойный чуткий сон. Мила открыла глаза. Прямо напротив нее, прислонившись к косяку, стоял Глеб, живой и невредимый. Такой, каким она его помнила. В синих джинсах и темно-красном джемпере с клетчатым воротничком. Он внимательно смотрел на нее.

От неожиданности и изумления Мила не могла ни пошевелиться, ни оторвать взгляд от этого видения. Руки и ноги сделались тяжелыми, будто налились свинцом. Сердце перешло на галоп, изредка делая едва заметную остановку, отчего тут же перехватывало дыхание. Голова у Милы слегка закружилась.

— Ты… как здесь оказался? И почему? Ты же…

— Не пугайся, — поспешил успокоить ее Глеб, — не волнуйся, пожалуйста! Я просто не хочу, чтобы ты так переживала о том, что уже давно ушло. Поэтому и здесь.

— Но как? Я не понимаю. Может, ты мне снишься? — торопливо говорила Мила, стараясь ущипнуть самое себя. Она почувствовала боль и поморщилась.

— Нет, я тебе не снюсь. И я не призрак. Ты можешь подойти и потрогать меня. Смотри, у меня и отражение есть. Видишь? — сказал, усмехаясь, Глеб, подходя к шкафу с посудой, в котором была зеркальная задняя стенка.

— Я ничего не понимаю, — начала нервничать Мила. — Я ясно читала о тебе в интернете. И потом — почему ты молодой?

Глеб засмеялся.

— Это долгая история. Ты просто забыла, где я работал и чем занимался. Ты не придала этому значения. Ведь так? Но ты на себя посмотри… Думаю, тебе будет приятно.

— Ну, честно говоря, я вообще далека и от молекулярной биологии, которую ты изучал, от всех этих биотехнологий и от всего того, что с ними связано. И конечно, ты прав, увидев тебя, я об этом не подумала.

— И фантастику так и не читала…

— Да что ты с этой фантастикой… — досадливо нахмурилась Мила. — У меня и без нее с воображением все в порядке.

— Но тебя же удивило мое появление и мой вид?

— Да, удивило. Но я пока еще об этом всерьез не думала. И тебя бы удивило, я предполагаю, если бы ты прочел, что кто-то умер, а он вдруг перед тобой предстал, как живой. Спустя почти полтора года. Тем более в таком виде — каким я тебя помню еще с молодости. И потом — все я читала: и Стругацких, и Казанцева, и Ларионову с ее «Леопардом», и Ричарда Баха, естественно, и Брэдбери. Да много чего еще… Вон они на полках все стоят — книги, которые стали любимыми.

— Да, библиотека у тебя знатная. Ну, ладно-ладно, не заводись. Это действительно не совсем обычно. Ты права.

— Я поняла: ты каким-то образом себя клонировал? — догадалась Мила. — Ты — как овечка Долли?

— Ну, вот, обрела-таки способность соображать. Нет, не совсем, как овечка Долли. Это уже в полном смысле — прошлый век. Наука ушла далеко вперед. Причем очень быстро. Ты в зеркало на себя не хочешь посмотреть?

Мила подошла к зеркалу и, изредка опасливо оглядываясь на Глеба, заглянула туда. Отражение в нем совершенно ошеломило: на нее удивленно смотрело ее же собственное лицо, только очень юное. Каштановые волосы мягкими волнами опускались на плечи. Совсем, как в молодости. Она даже в первую минуту не узнала себя, лишь охнула, машинальным и привычным движением заправила непослушные пряди за уши и прижала руки к щекам, которые вдруг вспыхнули и сделались мгновенно горячими, как чашка с только что налитым чаем.

— Боже мой, что это?! Как это может быть?! Неужели это я?! Ладно, не знаю, как там и что, — заговорила Мила, когда прошел первый шок, — но я очень рада тебя видеть! Даже, если ты мне снишься. Знаешь, я ведь каждый свой шаг в жизни «обговаривала» с тобой, я старалась делать все так, чтобы тебе не было стыдно за меня, если бы ты был близко. Я все время подсознательно хотела доказать тебе, что была достойна твоего внимания. Что ты ошибался в отношении меня. Еще как ошибался! Я только что думала об этом, перед тем, как заснуть с твоим письмом, — взволнованно и торопливо, словно боясь не успеть, заговорила Мила. — Ты был моим маяком, яркой вспышкой, озарившей всю мою жизнь, и я очень благодарна тебе за это. В свои семнадцать лет я была страшно глупой, многого не понимала из того, что, казалось бы, уже должна была понимать, многому не придавала значения, но тебя я почти боготворила, ты мне казался самым, самым, самым во всем. Конечно, многое я, наверное, напридумывала, нафантазировала, будучи девицей, не лишенной романтических бредней, отсюда и такая вселенская трагедия, которая тогда меня настигла. Книжек слишком много читала, как утверждал один мой знакомый. Прости, может, и зря я тебе все это говорю сейчас… Тем более так сумбурно. Но твое внезапное появление здесь и сейчас… Можешь вновь предать меня забвению. Но, честное слово, очень не хочется. Откровенно говоря, я мечтала с тобой увидеться… И ужасно рада, что это произошло. Даже если это все-таки сон, бред, и ты больше не появишься передо мной. Но расскажи все же, как ты жил? Как все у тебя сложилось? Пока ты не исчез, не ушел, — сбивчиво продолжала она, удивляясь этому нежданному видению.

— Бедная ты моя девочка, — сокрушаясь, сказал Глеб, и погладил Милу по голове, — как я, оказывается, обидел, как сильно ранил тебя. Прости! Пожалуйста, прости меня! Я не думал, не чувствовал, что ты так глубоко, так самоотверженно любишь меня! А должен был…

— Да я на тебя и не сердилась никогда. Я просто не знала, как мне жить дальше, как справиться с этой безысходностью и болью, — смутившись, тихо ответила Мила, опуская глаза.

— Ладно, этого мы еще коснемся, а пока сухие ответы на твои вопросы. Я был женат, у меня две дочки, Мила и Полина. Я — доктор биологических наук, профессор, директор академического института. Был, конечно. Ты же прочла обо мне в интернете…

— Ты так спокойно об этом говоришь… о том, что был. Кстати, ты назвал свою старшую дочку моим именем? Удивил. Или, скажешь, это случайно?

— Нет, не случайно. Я чувствовал себя виноватым перед тобой за свою излишнюю жесткость, за то, что не учел твою ранимость и юность. За то, что не понял. Что бы там ни было, ты оставила неизгладимый след в моей жизни. Ты была такой светлой, чистой! Я искал тебя, переживал. Ты тогда так неожиданно исчезла. Так внезапно и так навсегда. Мучился я сильно по этому поводу.

— Ну, хотел бы, нашел. Пусть и позднее. Какой-то странный мазохизм — чувствовал вину и хотел, чтобы было постоянное напоминание об этом. Ну, ладно, об этом и правда, после. Рассказывай дальше.

***

— Где был, помимо Таймыра? — улыбнулся Глеб.

— Ты что, мысли читаешь? Я об этом думала, вспоминая свое недавнее письмо тебе.

— Не только мысли. И не читаю. Просто вижу.

— Да? Странно. Сначала скажи, ты же был физиком и учился в соответствующем вузе. И вдруг — доктор биологических наук…

— В науке, как и в жизни, все взаимосвязано. В какой-то момент меня заинтересовала проблема старения. Ты же помнишь, наверное, я тебе писал тогда, давно, что на работе занимаюсь фантастикой. Это, как раз и было самое начало. Что могло быть прекраснее, чем искать решение этой проблемы для людей! Представляешь? Я всегда отлично понимал, что она, скорее всего, не будет решена при моей жизни. И наше дело продолжат другие. Тем более что мы подошли так близко к некоторым разгадкам и многого достигли, пусть порой лишь экспериментально. Все же около сорока лет этим занимались! Слишком иногда ошеломляющие результаты были от этих экспериментов. Неправдоподобные, фантастические!

— А может, зря вы влезали в Божий промысел?

— Ты хочешь сказать, что поэтому я и ушел из жизни так рано? Именно в этот момент. А как же наука? Развитие?.. Странная мысль. Или что ты хочешь сказать?

— Да нет, я ничего не хочу сказать, — пожала плечами Мила. — Хотя ничего не бывает просто так. Без причины. И из жизни рано без причины никто не уходит. Тем более внезапно. Смотри, вот вроде бы жена у тебя, две дочки, сестра, мама, то есть женской энергии хоть отбавляй. А ведь именно она — основа жизни. Живи, купайся в ней, наслаждайся. Да еще работа приносила удовольствие. Да и увлечения были — рыбалка, телепрограммы, сценарии — тоже мощные источники. То есть энергии для жизни огромное количество, электростанция целая! Ан нет! Ушел рано в самом расцвете… Почему? Значит, этой энергии жить все же не хватало — больше отдавал, чем брал? Или остался в некоторой изоляции? Вроде бы все рядом, а тем не менее — один. Или любили мало? Я много в этом копалась, изучала и пришла к такому выводу, что болезни просто так на пустом месте не возникают, те же инфаркты, например, или внезапная смерть. Внешне у человека все в полном порядке вроде бы, а на самом деле, если глубже заглянуть… Энергии для жизни нет, стимула, какой-то мощной внутренней мотивации, что ли.

Если же говорить о развитии, то и оно важно, и наука. Только все должно быть с Божьей помощью. Может, как раз в этом дело? Может, гордыни слишком много было? Без Бога, мол, справимся, без благословения. Сами, знать, с усами… Вон чего достигли! И Бог тут не при чем.

— Да, психосоматику никто не отменял, это факт, — задумчиво ответил Глеб. — Но ведь мы работали не только над проблемой старения, пытаясь его победить… хотя… может быть, ты в чем-то права, и доля истины в твоих словах есть, тем более что я и правда, не могу назвать себя верующим человеком. Вернее не мог, конечно, при жизни. И благословения не просил, и благодарил мало. Хотя в то же время всегда признавал наличие некоей Высшей Силы. Что касается гордыни, то если ты имеешь в данном случае в виду стремление быть лучшим, быть первым, исключительным… никого при этом не видеть и не слышать, считать, что это ты, лично ты сам всего достиг, то, может, и так, — обескураженно протянул он.

— Ладно. Что сейчас об этом. Рассказывай о своих путешествиях. Ты на них остановился…

— Не был я только в Африке и Антарктиде, — продолжил свой рассказ Глеб. — Моим хобби, как ты знаешь из моих писем, была рыбалка, я участвовал в телепередаче о ней, в том числе и как автор сценария. Потом от телевидения отошел — не было времени. Я же понимал, что сердце у меня ни к черту, значит, надо было торопиться с очередным экспериментом.

— Экспериментом?

— Да. Потом расскажу. Так вот, написал более сотни научных статей, около полусотни статей про рыбалку, более тридцати передач подготовил, одно время был даже главным редактором рыболовного журнала. Пока был на ТВ, помотался со съемками по всей стране: Астрахань, Нижний Новгород, Иваново, Кострома, Углич, Белое море, Камчатка, Казахстан… Фу, черт, всего не упомню, так как передач с моим участием было больше полусотни. Одним словом, жил на полную катушку. Торопился… — ухмыльнулся Глеб. — Теперь ты про себя расскажи.

— Здорово! Это всегда была моя мечта — дальние странствия. География моих путешествий гораздо скромнее. По работе я езжу только в обожаемую мной с юности Москву, в Питер, еще более обожаемый — пореже, ну и так, по России. Много, где побывала. Часто путешествую. Тоже понемногу печаталась, снимала. Все это мне жутко интересно! И впечатлений очень много! Свободного времени катастрофически всегда не хватает, но, наверное, как все женщины, рукодельничаю, развожу цветы. Люблю фотографировать. Пожалуй, с удовольствием занималась бы этим — ездила бы по свету, фотографировала бы все вокруг… и писала бы об увиденном.

— Так за чем же дело стало?

— Ну, как-то так сложилось. Теперь уж и не к чему. Мои дети, как и твои, тоже уже взрослые. Как поживает твоя сестра? Я помню, она рисовала… Я, кстати, видела программы про рыбалку. И твое имя в титрах, — все говорила и говорила Мила. — Но все время в эфире был только ведущий, похожий на Братца Кролика. А тебя ни разу не получилось увидеть. Зато я много чего узнала о рыбалке зимой, о поклевке, о том, как лучше ловить лещей. Поразила одна бабулька, увлекающаяся подледной ловлей. Отважная! Я тоже, когда была на реке на съемках, участвовала в ловле сома. Как мне сказали, пойманный сом был не очень большой, хотя он удался примерно с меня ростом! Зато потом мы его коптили на берегу реки. Вкуснее я ничего никогда не ела.

Очень хотела всегда купить домик в деревне поблизости к какому-нибудь водоему. И чтобы рядом лес был. Тогда можно было бы и рыбачить, и за грибами, и за ягодой ходить. Хотя, конечно, моя рыбалка, больше для самосозерцания и самокопания. Для рефлексии, словом. Впрочем, маленькие карасики, которых все же удавалось поймать, жареные, ох, какие вкусные. Только теперь мне их, правда, есть жалко. Со временем домик я все же купила за городом, но и в лес, и на рыбалку выбираюсь все реже и реже. Такие вот…

— Дела-делишки? Засосало мещанское болото, как в одном известном фильме говорилось?

— Ну, что тут скажешь. Всего понемногу. Расскажи подробней все же, чем ты занимаешься, то есть занимался.

— Да нет, ты права — и занимаюсь. Правда, по-другому. Но все же… Если ты о науке, то молекулярной биологией, генной инженерией. Кстати, я и по работе много ездил. Все зависело от текущих проектов. Как-то был на Байкале, в Улан-Удэ — ездил на научные конференции по проблемам экстремофильных микроорганизмов.

— Ой—ой—ой, даже выговорить трудно… не то, что понять.

— Это тебе только так кажется. Ты же знаешь, что не все обстоит так, как нам иной раз кажется. Вот смотри — экстремофильный — ничего тебе не напоминает? Ни на какое слово не похоже?

— Ну… на экстремальный, может быть?

— Отлично… Узнаю лингвиста… Конечно! Вот и подумай — экстремофильные микроорганизмы — это те…

— Которые живут в экстремальных условиях?

— Умница! Почти попала. Нет, правда, так и есть. Если не вдаваться в совсем уж дикие подробности. Видишь, не так уж и сложно. Ну, ладно, на чем я остановился?

— На Улан-Удэ… где конференция была по этим самым организмам.

— Ну, да… на Кубе был, там даже удалось поучаствовать в ловле тропической рыбы. Париж, Буэнос-Айрес, Барселона, Казань, Голландия, Южная Корея — все сплошь научные конференции. Так что мир посмотрел. Сестра — художник, ты права, она и в детстве хорошо рисовала. Ты мне как-то писала про диссертацию. Сама-то защитилась? Ты и про вождение писала, и про деревню. Как с этим со всем?

— Слушай, я все больше и больше завидую географии твоих поездок. Зависть на глазах приобретает сероватый оттенок. Здорово! — пошутив, перебила его Мила. — А сестренку твою действительно хорошо помню. У меня даже фотка есть, где мы вместе сидим около дома, еще совсем дети. По диссертации и правам все в порядке. Я — девушка целеустремленная. Живу в деревне. Говорю же тебе — домик все-таки прикупила и именно для жилья, а не под дачу. Да. Хотя человек я — сугубо городской, в деревне-то была один раз в институте на первом курсе — на всю жизнь хватило! Помнишь, рассказывала?

— Помню, конечно. И про быка, который за вами погнался, заставив вас бежать дистанцию с препятствиями, и про пряники, которыми можно было забивать гвозди, и про то, как вы заблудились, уйдя, черт знает куда, и про грязь по колено, и как ты, заболев, двенадцать километров пешком шла к пригородному поезду — все твои истории помню, смешные и не очень.

— Поэтому немного грустно иной раз становится. Теперешняя деревенская жизнь отличается от той, которая у меня всегда была, и я долго привыкала. Ну, потихонечку. Как в том анекдоте: наш кот сначала очень боялся пылесоса, а потом ничего, втянулся. Так и я. Сейчас в город меня и калачом жить не заманишь. Не хочу я в эти каменные джунгли. Тесно мне там. Размерчик не мой. А здесь у меня почти абсолютная свобода. Простор! Даже запахи другие. А уж виды!.. Друзья раньше спрашивали: «Ты сегодня где?». «Поеду к себе в Шушенское», — отвечала я. Они звонили и говорили: «Привет, Надежда Константиновна, а дома ли Владимир Ильич».

— На Ленина с Крупской намекали и их революционную молодость в ссылке?

— Ну, да, — рассмеялась Мила. — А потом я сказала, что переехала из Шушенского в Акатуй, поскольку посадили всякую ерунду на огороде, а она взяла и дружно выросла. Смотрю, а там уже кусты колосятся. Что это, думаю, а там баклажаны висят в огромном количестве. Короче говоря, все лето эту махину поливала, полола, перерабатывала, раздавала, в полночь заползала в дом, а в пять утра — подъем и на работу. Настоящая каторга! Говорю же — Акатуй! И не бросишь. Сначала не могла дождаться, когда же отпуск наступит, а из отпуска хотелось скорее на работу сбежать. Вот так и живу. Сейчас, конечно, по-другому, попроще. Мобильнее. За рулем уже давно. А вообще, знаешь, время так быстро летит! Как ветер. Снова скоро наступит зима… Так вот и я бегу. Догоняя время. Но оно все равно быстрее и неумолимее. Не успеваешь оглянуться, как уже — пятница, зима, Новый год…

***

— А ты хочешь все изменить?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, хочешь, чтобы все стало по-другому?

— Ну, по большому счету, может, и да. Но разве это возможно? Я ведь не жалею ни о чем. Глупо жалеть. Может быть, я рассуждала бы обо всем иначе, чем сейчас думаю, если бы моя жизнь сложилась по-другому. Осознаний таких не было бы, инсайтов, как сейчас модно говорить.

— Фу! Терпеть не могу все эти инсайты, лайфхаки, воркшопы, хайпы, тренды, лонгриды, хедлайнеры, лайки, мессенджи! Как будто по-русски нельзя все это произнести! Засорили наш живой язык донельзя! Скоро он совсем перестанет быть великим и могучим, — неподдельно возмущался Глеб.

— А—ха—ха, — расхохоталась Мила, — не могу сказать, что я в восторге от такой терминологии, но, что поделаешь, веление времени, не мы — такие, жизнь такая, как говорится. Так что жалеть мне ни о чем не стоит, — все еще смеясь, продолжила она, — Жизнь-то уже почти прошла. Дети выросли. Мне в этом году знаешь, сколько лет будет? Кстати, а зачем ты меня превратил в столь юную особу? Я уже не спрашиваю, как ты это сделал.

— Ну, так же нам легче общаться — мы на равных. Как будто и не было этих пролетевших лет, непониманий, обид. А как я это сделал — потом расскажу. Человеческая мысль ушла далеко вперед. Да и наука может многое. Хотя, в нашей жизни, конечно, вернуть себе молодость, да и то лишь внешнюю, можно лишь с помощью пластического хирурга и различных препаратов.

— Да уж. Иные так возвращают, что на них после этого смотреть страшно. И потом — ну, разгладили лицо и, как ты правильно сказал, внешне вроде бы все красиво, но возраст-то все равно никуда не денешь, даже если чувствуешь себя моложе, чем ты есть.

— Ну-ну, только не надо об этом. Это ведь все относительно. И на детей нечего оглядываться. Жизнь дана тебе. Ты понимаешь это? Те — бе. Ты ею вполне довольна? Только без рассуждений, пожалуйста. Да или нет? Не задумывайся, — добавил Глеб, видя, как Мила нахмурила лоб и прикусила губу. — Ну? Ты счастлива? Отвечай, как на духу! — шутливо приказал Глеб.

— Скорее — нет, — после некоторого раздумья грустно покачала головой Мила.

— Ты меня очень огорчила. Как же так?!

— Ну, знаешь, как-то иногда кажется, что никому не нужна, никто по-настоящему не любит, не понимает, не ценит. И никогда, собственно, никто не любил, не понимал. Так все идет как-то по инерции, по привычке. Я многое осознала, многое переосмыслила, на многое смотрю совсем другими глазами. И поступать стараюсь не так, как я это всегда делала раньше. Но…

— Видишь ли, от родного человека всегда ожидаешь понимания, а не получая его, страдаешь. Неродные люди, как бы имеют право заблуждаться на твой счёт, это нормально, они же — другие, чужие. А вот родные… Их непринятие и непонимание и тем паче внешнее равнодушие гораздо более болезненны, — продолжил ее мысль Глеб.

— Ну да. Особенно, когда многие как-то раздраженно пытаются иной раз тебя поучать или отмахиваться, как от назойливой мухи. Детей, например, вообще раздражаешь и кажется, что только мешаешь. Лишний элемент. Чемодан без ручки — нести тяжело и выбросить жалко. Если что-то скажешь — это вызывает бурю эмоций, гнев, какую-то брезгливость, пренебрежение, даже если скажешь вроде бы по делу и без навязывания своего мнения. Но ведь, если не скажешь, то тоже плохо — почему не предупредил, если знал, что может все плохо или как-то не так получиться… Короче, выходит: и так сволочь — и так сволочь, как в том анекдоте про тещу… Вкладываешь одно, а получается, вернее понимается совсем другое, иногда прямо противоположное. Забота воспринимается как назойливое авторитарное нравоучение, элементарное внимание — как грубое и навязчивое посягательство на личную свободу. Иными словами, не лезь не в свое дело! Помалкивай, знай, пока не спрашивают. Все вызывает обратную реакцию, совсем не ту, которую ты мог предположить. Остальные порой тоже либо пытаются изображать из себя гуру и что-то такое умное изрекать, какие-то давно известные истины, либо просто вдруг становятся ужасными ханжами, моралистами и лицемерами. Собственно, не становятся, а вдруг резко проявляют это в себе. В то время, когда тебе просто плохо и нужно обыкновенное дружеское участие. И пара слов всего: ну, что ты? Ничего, мол, пройдет все, чем помочь тебе и как. Подскажи, если сама знаешь. Может, просто рядом побыть? Вот и все. Хотя, возможно, я и несправедлива… и это просто хандра, сплин, простите уж за иностранное слово, — деланно извинилась она.

— Не передергивай. И не иронизируй. Я по поводу иностранных слов. Русский язык потому — великий и могучий, что вполне может обходиться своими силами. И без того, что ему навязывают. И навязывали. Всегда. Это самый глубокий язык, самый мудрый, древний. Только мы совсем забыли об этой его глубочайшей, я бы сказал, многовековой мудрости, о его совершенно необыкновенной образности, о его связи со всем сущим. Ведь ни одна буквица, ни одно слово в русском языке не случайны, ни один предмет, будь то рука человека или окружающий мир не назван просто так. Все в нем взаимосвязано и продумано! И нет и не было в нем никогда ни одной лишней буквы! Более того, это в иностранных языках есть слова, берущие свое происхождение из наших исконно русских слов, а совсем не наоборот, как нас всех приучили считать. А его просто обезглавили, обрезали со всех сторон, удаляя буквицы, имеющие важнейшее значение, исказив, уничтожив этим самую суть нашего живого, подчеркиваю, живого русского языка. Ведь буква — это своеобразный атом смысла, его единица, его суть. У каждой буквы была своя форма, свое начертание. За каждой буквой стоит своя цифра, свое число. Еще Пифагор утверждал, что у буквы и у цифры одинаковые вибрации! А когда открыли торсионные поля, то стало понятно, что поскольку каждая буква имеет свою форму, которая и создает это торсионное поле, то значит, буква содержит в себе некую информацию поля Высшего Сознания.

— То есть получается, что Азбука — это своеобразный числовой код?

— Можно сказать и так. Произнося слова, мы отпускаем их в пространство, которое откликается на них, на наши вибрации. И поэтому к нам возвращается именно то, что мы туда посылаем.

— Значит, когда переделывали, перекраивали, урезали Азбуку, мы как бы отделяли себя от какой-то части общего информационного поля и этим обедняли сами себя?

— Именно. И все это постепенно ведет к деградации человека, к тому, что он не помнит и не знает, кто он и откуда, кто его предки, каков был их уклад жизни, да и много чего еще.

— Что мы и наблюдаем сейчас. Но ты сказал еще об образности языка.

— Наши предки могли с помощью слова, звука создавать образы предметов. Они передавали вибрации этого предмета своим голосом. Со временем после всех многочисленных реформ мы утратили эту вовсе немалую силу.

— М-да… немного непонятно, но в целом…

— Да, нам часто непонятно то, что мы не можем потрогать, о чем не имеем каких-то зримых доказательств. Но ведь есть и физическое объяснение влияния звуков на человека. И на окружающее пространство. Вот смотри: звук представляет собой высокочастотные колебания. Так?

— Да, с этим не поспоришь.

— Эти колебания в мозгу преобразуются в электромагнитные излучения. Кроме того, звуковая волна вызывает искривление пространства, порождая тем самым, торсионные поля. И знаешь, что интересно? Если посмотреть спектрограмму, то можно заметить, что большей амплитудой и энергией обладают гласные звуки. Получается, что чем больше в Азбуке гласных, тем больше, и сильнее энергетика языка, а это значит, и энергетика народа, который на этом языке говорит. А теперь сравни — раньше в нашем языке было девятнадцать гласных, а сейчас?

— Десять. Это если многострадальную букву Ё считать.

— Вот-вот. Энергетика языка снизилась вдвое.

— Так вот почему занимающиеся йогой люди произносят свой известный о-о-ом!

— Ну, да. Индийские мантры содержат практически все гласные звуки. И их распевание благотворно влияет на организм. Я тебе больше скажу: каждому гласному звуку соответствует свой цвет. И вместе с этим цветом гласные влияют на внутренние органы человека, поскольку каждый орган работает на определенной частоте. И вообще, слова рождаются из наших мыслей и чувств. Какие мысли и чувства — такие и слова. И все это возвращается к нам рано или поздно.

— Как бумеранг… Я верю тебе. Ведь теперь тебе известно все. Но ты говоришь, наш язык самый-самый древний… А санскрит?

— Эх, Мила. Это такая многогранная тема. Не факт, что санскрит первичнее. Скорее — наоборот. Это вообще, по-моему, один язык, если разобраться. Ведь у русского языка и у санскрита много общего. И это проявляется даже в похожести многих слов. Также как в учениях славянских и индийских ведов. Я тебе опять-таки больше скажу — вспомни наши сказки. Ни один персонаж в них не случаен. Каждый несет свой глубочайший смысл, невероятную мудрость. Каким бы странным или примитивным не казался персонаж и его действия. Все эти Колобки, Репки, Курочки, несущие золотые яйца, Кощеи, Змеи Горынычи, Лешие и прочая нечисть — в них во всех совсем не детский смысл. Да, он несколько завуалирован, но все равно понятен. Если подумать хорошенько. И неслучайно настоящие сказки, без переложений разных деятелей от науки днем с огнем сейчас не найдешь. Это редкость большая.

— Без переложений? Что ты имеешь в виду?

— Ну, как что? Известно ведь, что и историю, и те же сказки, и даже Библию переписывали все, кому не лень. Стремясь подогнать все это под определенную политику, идеологию и даже просто под желания тех или иных вождей. Тем самым часто вытравляя из всех этих духовных сокровищ зерно, крупицу, самое главное, одним словом. Но это большая тема, а мы ушли в сторону. Ты говорила про хандру…

***

— Да. Мне иногда кажется, что я живу какой-то чужой жизнью. Не своей. Не там и не с теми. Возникает стойкое убеждение, что для многих было бы лучше, если бы тебя не было. Нет, не вообще. Иначе их чувство вины бы замучило. Поэтому пусть и была бы, но условно. Где-то… Как-то… И появлялась бы только в нужную кому-то минуту. И только на чуть-чуть. Ровно настолько, чтобы выполнить свою миссию. Выполнила, и все, все — давай обратно. Без лишних и никому не нужных рассуждений. Не знаю, может, так и надо, так и должно быть и так правильно? Но вот это общение только по телефону или в мессенджерах, мне как-то не очень… не хватает его, словом. Но ведь это не их вина, что нет потребности в другом общении. Не их, а моя. Ну, может, не вина, конечно. А причина во мне. Вот что я имею в виду.

— Ты про детей сейчас?

— Ну, да. Про близких. И про детей. Да. Наверное, это естественно. Но знаешь, когда каждый твой вздох, каждое слово и действие видится и воспринимается исключительно по-своему, к тому же часто пренебрежительно, от этого поневоле начинаешь задыхаться. Убеждаешься в справедливости библейских слов о том, что нет пророка в своем отечества

— Да уж… И часто у тебя такие чувства и мысли бывают?

— Да нет, нечасто. Но иногда бывают. Отгоняю их, как могу, понимаю, что нельзя давать им волю и идти у них на поводу, но порой накрывает, захлестывает. Хочется забиться в какую-нибудь нору… уехать куда-нибудь далеко-далеко. Сидеть где-нибудь на высоком холме среди сосен и смотреть на море, слушая его равномерный шум, крик чаек и следить за уходящим за горизонт солнцем, за тем, как оно тонет в морской пучине… Наверное, я все это заслужила. Все, что сейчас получаю.

— Заслужила? Чем?

— Тем, что все в своей жизни я делала не так, не правильно. Мне казалось, что так лучше. Но это меня не оправдывает. По крайней мере, в моих собственных глазах. Я сейчас понимаю, как надо было. Но уже поздно. Все закономерно. Что посеяли, то и получаем. Закон причин и следствий.

— «Заслужила» — звучит как-то обреченно. Хотя, конечно, в чем-то ты права. Мы пожинаем то, что посеяли. Это правда. Пусть не сейчас посеяли, не сию минуту, а когда-то раньше. Но, ты права, это сделали мы сами. Но и наши близкие, и все кто нас окружает — это наши зеркала и наши учителя. Наверняка ты это понимаешь. Для этого они нам и ниспосланы, чтобы научить нас многому. И лучше поздно, чем никогда. Любой человек зеркально отражает нам то, что в нас есть плохого и что хорошего, и мы должны быть за это благодарны. А не чертыхаться по этому поводу.

— Я это понимаю. И не чертыхаюсь. Принимаю. Но как это верно! Например, дети… Они всегда были главным в моей жизни. Но в какой-то момент я поняла, что сделала для них всё, что могла, и мне необходимо отсоединить их от себя, отпустить, освободить их от моего бдительного внимания и тем более контроля. Разрезать уже эту пуповину. И не вмешиваться в ход их жизни. Да, может быть, что-то подсказывать и даже советовать, но не вмешиваться и не делать ничего за них. Хотя это и очень трудно сделать. Но я понимаю теперь, что это такое — освобождение от привязанности и почему оно важно. Ведь моё внимание на себе, а не на них, на задачах моей собственной души освобождает их души для выполнения их собственных задач. Только как-то бы еще разобраться, чему именно они нас учат, наши близкие, что хотят отразить нам и показать.

— Да все не так уж и сложно на самом деле. Неправильное в нас или в наших мыслях и действиях. Или то, чего мы себе никак не позволяем, а надо бы, и в глубине души нам очень хотелось бы позволить. Это и отражают. Причем, как раз то, что нас больше всего в наших близких бесит, раздражает, вызывает гнев, именно это нам и отражается. Потому что именно это есть в нас самих. Именно это нам и надо понять.

— То есть?

— А то и есть — почему, думаешь, нас в ком-то что-то бесит или раздражает? Как раз потому, что это есть в нас самих. И где-то в глубине души мы это все-таки понимаем. Вот только попробуй тебе кто-нибудь об этом скажи. О! Реакция предсказуема. Признаться себе в этом также невозможно, как улететь на Луну.

— Ты хочешь сказать — то, что меня больше всего в других раздражает, есть во мне самой?!

— Конечно! Ты задумайся только об этом. Как следует, задумайся. И прежде чем твой ум возмутится, предположи, а что, если это действительно так. И все станет на свои места.

— Ничего себе открытие! Значит, если меня больше всего в людях бесит, например, хамство, значит, во мне это хамство тоже есть? Бред какой-то!

— Подожди, не горячись. Это вовсе не бред. Просто вспомни, всегда ли ты вела себя интеллигентно, правильно, сдержано, спокойно? Никогда ли ни на кого не кричала, зубками от злости не скрипела, всегда ли подбирала верные и необидные слова, не желая никого задеть? Детей, например, или еще кого-то? А?! Никогда не орала на них? Или еще на кого-нибудь… Или, может быть, когда тебе наступали в транспорте на ногу, ты лишь улыбалась в ответ и говорила, что ничего, мол, страшного, вы же не специально. Или в магазине на хамство никогда не отвечала тем же, ну, хотя бы в уме? Или за рулем? Никогда и ничего? Ну, что же ты потупилась, Мила? Я неправ?

— Прав, — тихо ответила Мила.

— Я вовсе не хочу сделать тебе больно, дорогая моя. Я просто хочу сказать…

— Я поняла. Не объясняй. Я тоже хамкой бываю, получается. Нас это бесит, потому что убивает. Убивает тем, что мы такие же, как те, кто нам не нравится… Не сильно отличаемся порой.

— Ну, примерно так. Мы и осуждаем их поэтому: чтобы в ответ получить подтверждение, что мы-то совсем другие, это не про нас, что называется.

— Ага. Одни мы хорошие, — грустно пошутила Мила.

— И это только вершина айсберга. Нас может раздражать в людях и то, что они позволяют себе нечто, чего мы не позволяем. Хотим, но по каким-то внутренним глубоким причинам не позволяем. Ну, например, кто-то лежит на диване, и тебя это бесит. Ведь ты-то работаешь, как проклятая. И не можешь себе позволить такой роскоши — поваляться на диване с книжкой. Так, может, уже стоит отдохнуть? Стоит себе это позволить? Может уже пора остановиться немного? Если будешь продолжать в том же духе, тебе поможет организм — что-то с ним произойдет такое, что заставит тебя взять передышку. Только тогда эта передышка уже будет в виде болезни, хотя бы даже элементарной простуды. Ты только не расстраивайся, — добавил Глеб, видя, как потемнело от огорчения Милино лицо. — Тысячи и тысячи людей живут себе по инерции и не задумываются над этим. У каждого свой путь. И на чужой путь не надо оглядываться. Примеров здесь нет. Каждому — свое.

— Однажды это уже было сказано.

— Да. Фридрихом Ницше. Только интерпретировано было не всеми правильно: и сама фраза, да и во многом его взгляды — тоже. Отсюда и отношение к этой фразе, и к самому философу несколько предвзятое. Так что надо всегда думать, что говорить. Хотя по большому счету, надо и мыслей некоторых не допускать. Знаешь, по-моему, Наталья Бехтерева однажды сказала, что мысль существует отдельно от мозга. Он только улавливает ее, как антенна, из пространства и считывает… А уж она знала, о чем говорила.

— Бехтерева? Я правильно поняла, это ученый, которая занималась проблемами мозга? Это она так сказала?

— Да, она самая, профессор с мировым именем, внучка знаменито Бехтерева. Я сам удивился, когда прочел это в свое время в ее книге. Ты, вот, говоришь — кажется, что никто по-настоящему не любит. Мила, а ты сама… Ты кого-нибудь любишь? Безоглядно, просто так, ни за что.

— В самую точку! В корень зришь, что называется. Я сто раз задавала себе этот вопрос. И понимаю, что этому еще учиться и учиться. Это и есть самое главное в жизни, по-моему, — научиться любить. Несмотря ни на что, а порой и вопреки… Именно так, как ты сказал сейчас. Нам-то кажется, что, конечно, мы любим. И детей своих, и близких, и вообще — людей. А на самом деле — только критикуем их, оцениваем, осуждаем, что впрочем, почти одно и то же, и переделываем под себя. И все время чему-то учим, учим, учим… Как будто сами все-все на свете знаем. Вовремя не отпускаем, что-то не прощаем, злимся, обижаемся, ну, и все прочее.

— Я рад, что ты к этому пришла. Что не позволяешь характеру, уму взять верх, а стараешься жить душой. Это правильно. И так, безусловно, намного легче и радостнее жить. Так даже в самом беспросветном, как нам порой кажется мраке, всегда находишь светлый лучик, тот самый солнечный зайчик, который заставляет радостно зажмуриться и улыбнуться. Слушай, а может быть, ты просто устала?

— Не знаю. Может быть…

— Ну, так измени все. Или хотя бы возьми передышку. Ты же знаешь, что кроме тебя этого никто не сделает? И что ты, как и любой человек, все можешь? И ты же понимаешь, что все относительно.

— Я-то знаю, да. Теперь знаю. Но никак не могу на что-то решиться. Понимаю, что придется выходить из зоны своего собственного комфорта. Все менять… И потом… есть же еще обязательства, чувство долга, ну и вины, если хочешь. Понимаю, что вина разрушает. Что она, как ржавчина. Пытаюсь работать с этим. Даже психологию изучала, чтобы со всем разобраться. Иногда получается, а иногда… Но я стараюсь.

— Да, это все наши страхи… Мы боимся, и это понятно. Но ведь порой мы сами себя боимся. Включи свою способность к воображению. Я ведь и не спорю, что оно у тебя есть. Просто, если бы ты читала фантастику… да-да, — развел руками Глеб, видя, что Мила нахмурилась, — то тогда твоя мысль не знала бы границ. Она бы летела, и полет ее был бы прекрасен. И мечты бы тогда исполнялись! И это ведь не просто способность мечтать. Это немного другое. Помнишь, как у Брэдбери?

— Ты про его «Дзен…»? Или про «Вино из одуванчиков»? Хотя — неважно. Я понимаю, о чем ты в данном случае. Если чего-то очень сильно хочешь, то это обязательно сбудется, а если не сбудется, значит, просто недостаточно сильно хотел и стремился. Так ведь? Но мне непонятно, что ты имеешь в виду под словами, хочу ли я все изменить.

— Ну, ладно, давай попробую тебе все объяснить.

— Нет, сначала расскажи мне подробно, как ты сюда попал и почему ты молодой. Ну, хотя бы просто популярно, учитывая, что я в этих вопросах ничего не понимаю. А потом скажи, что ты понимаешь под словами: все относительно. Ты же не для красного словца это сказал.

— Ну, что ж… Попробуем. Только давай чаю попьем. И поедим чего-нибудь. Я проголодался чертовски. У тебя в доме есть что-нибудь перекусить? Перед нашим с тобой ликбезом…

— Ты употребляешь пищу?!!! — открыв рот от изумления, произнесла Мила.

— Нет, ну, а как ты думаешь! Коснись меня, не бойся. Я из плоти и крови. Я человек. Хотя и не совсем обычный. И здесь я не навсегда. Совсем ненадолго.

— Ненадолго? Ты здесь из-за меня? — тихо и с удивлением спросила Мила.

— Ну, можно сказать и так. Но об этом после. Так вот, конечно, мне также нужна пища и вода, как и любому другому человеку. Ну, по крайней мере, пока я здесь, на Земле.

— Да уж… не совсем обычный человек, — пробормотала Мила. — Хорошо. Хотя ничего не понятно. Прямо, как в фильме. Только название другое: «Назад в прошлое из будущего», хотя какое будущее, о чем это я? А что ты ешь?

— Ну, хоть бутербродик с колбаской.

— Ты шутишь?

— Почти. Я — вегетарианец. Я никого не ем. Но я привык ко всему относиться без фанатизма. Поэтому, если нет пищи, которую я предпочитаю, с голоду умирать не буду и поддержу свой организм тем, что в данный момент имеется.

— Ладно. Об этом мы еще тоже поговорим, я надеюсь. Тем более что я тоже стараюсь относиться ко всему без фанатизма. И никаких гуру для себя не признаю. Слушаю, проникаюсь, но… Я сама себе гуру, так же как и каждый человек, по-моему. Да, что-то мне ближе, что-то совсем не мое, во что-то глубже стараюсь вникнуть. Ко всему отношусь с уважением и принятием. Мне кажется, любой фанатизм — это беда, это причина всех разногласий и войн. Это отказ признать возможность правоты кого-то другого, да и вообще, само существование другой точки зрения! А то у нас, как часто бывает — есть две точки зрения: неправильная и моя… А на самом-то деле, как еще классики говорили — правды, как минимум, две, и у каждого она своя. Так, ну ладно. Наговоримся еще. Я тебя теперь просто так не отпущу, — решительно сказала Мила и отправилась накрывать на стол.

— У меня в холодильнике есть банка фасоли в томате. Рыбные консервы, яйца, грибы, сыр, — крикнула она из кухни.

— О, да у тебя изыски для гурмана… Яйца магазинные? — отозвался Глеб, заходя на кухню.

— Нет, но если тебя это интересует, то они без зародышей.

— Как так?

— Петуха нет, вот как! Некому зародыши эти самые заводить.

— Понятно. Тогда годятся, — улыбнулся Глеб. — Консерву отметаем.

— Ты рыбу тоже не ешь?

— Я же сказал, я никого не ем. Странно было бы не есть мясо, но есть рыбу. Чем это она так провинилась? Это, как быть наполовину беременной. Нет уж. Если никого не ем, то действительно никого не ем. Хотя и без фанатизма, — вновь улыбнулся Глеб. — Молочко ем и все, что с ним связано, сыр там, масло, сметану, яйца инкубаторские. Но если бы ничего не было, съел бы и рыбу. Организму нужна еда, а не мои убеждения. Но у тебя и без этого огромный выбор.

— Молоко можно, говоришь?

— А почему нет? Конечно. Оно никого жизни не лишило. Наоборот! Давай я быстро сооружу чего-нибудь поесть. Просто немного помоги мне.

— Я забыла, есть замороженные продукты еще. Овощи. Точнее стручковая фасоль.

— Отлично. Сейчас у нас будет пир. Начнем с омлета. Будешь омлет?

— Конечно! Я его обожаю. Тем более твой еще ни разу не пробовала.

— Мы его сейчас со стручковой фасолью и сварганим.

— Давай, — засмеялась Мила, — варгань.