Змеиная кожа. Повесть

Ольга Владимировна Покровская

Трагическое происшествие заставляет главную героиню снова и снова начинать жизнь с начала. Но для того, чтобы вернуться к себе, ей придется совершить нечто страшное.

2. Николай

Когда они регистрировались, ее пугала до обморока мысль, что Коля примет их союз серьезно, и всю дорогу обратно повторяла:

— Это не взаправду, я тебе не жена, хорошо?

Допущение, что она полноценно станет чьей-нибудь женой, приводило ее в ужас.

Она сразу обнаружила, что Колина квартира не тихая гавань, как представлялось со стороны, а экзотический и внушающий опасения проходной двор, через который протекали люди, просившие Колю о помощи. После утверждения в квартире молодой жены ничего не изменилось, Надя чувствовала себя не хозяйкой, а таким же бесправным гостем, как остальные. Даже более бесправным, чем они, потому что гости в бесцеремонности мнили себя дома. Хозяйкой казалась странная женщина, которую все называли по фамилии: Заваруева — а Надя не называла никак, потому что боялась ее как огня. Заваруева возненавидела Надю мгновенно и, стоило Коле отвернуться, обязательно делала мелкую пакость. Надя приписала ее к легиону, располагавшему Колиной квартирой как ночлежкой, но выяснилось, что у нее свое обиталище, и вечером она исчезает, а появляется утром. В ее интерес Надя не вникла. Заваруева готовила Коле примитивные супы, варила картошку и сосиски, а за блюда, требующие кулинарной изощренности, не бралась. Пользуясь, что ее неофициальную должность экономки не оспаривали, Заваруева следила, чтобы Наде не перепадало ни кусочка. В первый же день она, заметив, что новоиспеченная невеста приближается к холодильнику, презрительно поджала губы и прошипела:

— Совести нет — жрать на халяву.

Надя испугалась и старалась не появляться в кухне. Везение выпадало утром, с Колей, когда он уходил на работу, и то в виде мелочи — бутерброда или печенья. Вечером номер не проходил, потому что Коля перекусывал на ходу, и в кухне толклись колоритные личности, которых Заваруева не ограничивала. Вечерами Надя пряталась в комнатке, которую выделил Коля, но ночью иногда просыпалась от постороннего храпа — это значило, что кто-нибудь из гостей явочным порядком нарушил ее пространство и заснул в кресле или на полу.

Домой она не звонила. Ей казалось, что прошлое умерло, а вспоминать было больно, поэтому она гнала мысли о родных. Через несколько дней после ухода, когда стало ясно, что это надолго, приехала Юлия Андреевна с огромной сумкой и привезла ее вещи. Долго сидела в кресле и пыталась поймать взгляд, пока Надя ежилась и корчилась напротив. Потом, вздохнув, проговорила:

— Что-то невесело выглядишь. Эх…

Надя не отвечала, и Юлия Андреевна покачала головой. О чем-то она подавленно разговаривала с Колей, потом ушла. Александр Михайлович не звонил. У него не было с дочерями доверительных отношений, контакты он отдал на откуп Юлии Андреевне и не проявлялся, да и разговора бы не получилось.

Скоро Надя столкнулась с денежной проблемой — раньше на карманные расходы деньги выделяла Юлия Андреевна, а сейчас источник иссяк. Стипендия ей не полагалась, так как она поступила с посредственными отметками. В кошельке оставалось пять рублей, они таяли с каждым днем, а Надя откладывала решительные шаги, хотя было понятно, что заработать негде. Она слышала, что мальчишки разгружают вагоны на станции, — даже Гриша рассказывал из студенческого прошлого, кто-то зарабатывал за лето в стройотряде, но наступила осень, и вариант не подходил. Она перестала ходить с девчонками в столовую, подбирала мелочь у киосков «Союзпечати», но в день удавались копеек десять, а еще требовались посторонние траты. На потоке случилось несчастье с однокурсницей — ее муж погиб, упав с дельтапланом, — и подруги собирали по рублю в пользу вдовы. Когда к Наде подошла староста, Надя покраснела и сказала, что у нее нет денег.

— Как не стыдно, — сказала староста. — Такое горе… Что, трудно одолжить у кого-нибудь?

И, раздуваясь от чувства превосходства, она снисходительно предложила:

— Хочешь, я одолжу?

— Не хочу, — ответила Надя.

Рубль она не сдала, отправилась в деканат и забрала документы.

Теперь следовало искать работу. Надя не знала, где ее ищут, и было стыдно, что у нее нет специальности и она ничего не умеет. Недалеко от Колиного дома находилось предприятие без вывески, Надя уныло прочитала объявление у неприметной двери, но поняла, что не сможет работать ни токарем, ни фрезеровщиком, и даже чертежником не сможет, потому что изучала черчение в школе не слишком успешно. Внутрь Надя зайти побоялась.

Вечером она объявила Коле перемену статуса, не объясняя причин, и попросила телефонную книгу. Ей подумалось, что обзванивать возможных работодателей по телефону не так неловко. Книгу Коля не нашел и обещал одолжить на кафедре, а на следующий день позвонила Натэлла Юрьевна.

— Девочка, что такое, — проговорила она звенящим, возмущенным голосом. — Что за новости? Я поговорю с твоим мужем — это не муж, а горе горькое. Думаешь, он тебе позволит что хочешь? Так не делают.

И Натэлла Юрьевна объяснила, что пренебрегать друзьями и близкими семьи — значит, наносить им незаслуженное оскорбление, и если Надя не способна на высшее образование — хотя бы примитивное, — ее прямая обязанность обратиться к друзьям, и они найдут правильную работу, чтобы она, случайно оказавшись в неподходящей среде, не спилась и не опустилась окончательно. Подразумевалось, что эта дорога без вмешательства Натэллы Юрьевны неизбежна.

— Я поговорю с Капитолиной Георгиевной, — пообещала Натэлла Юрьевна. — Она тебя устроит, сама не ходи.

Повесив трубку, Надя чуть не расплакалась от нахлынувшего чувства. Представилось, что, может быть, не все потеряно, — но уныние вернулось с новой силой, когда через два дня Натэлла Юрьевна сообщила, что «хорошая работа» Наде обеспечена: ей предстояло трудиться в поликлинической регистратуре, выписывать талоны, заполнять формуляры и разносить карточки. Про зарплату Надя не спрашивала, но ее предупредили, что будет восемьдесят рублей, как две стипендии, — Надя до этого не подозревала про такие мизерные зарплаты. Она уверилась, что позитивного в жизни не будет, раз близкие люди, еще по большому блату, устроили ее на грошовую и неинтересную должность. А в том, что ее определяла волосатая лапа, она убедилась, когда услышала за спиной негромкие переговоры санитарок:

— При этой… новенькой… не особо. Рот на замок.

— По знакомству, что ли?

— По самую задницу. От Капки.

— Э-э-э-э…

После она замечала косые взгляды и что при ней разговоры прекращаются, но ей и не хотелось общаться, так что она не огорчалась, скорее наоборот.

Оказалось, деньги сразу не даются, существуют понятия «аванс» и «получка», о которых Надя не догадывалась. Приходилось ждать еще, и она смирилась, решив, что доживет — хорошо, а если нет — куда деваться… Она заметила, что тяжело подниматься по лестнице, что иногда кружится голова, но воспринимала симптомы с покорностью судьбе. Один раз она услышала, как сетовала медсестра:

— Господи, дожили. Дети вчера за кусок курицы подрались…

Надя так свыклась с голодом, что не удивилась, но ее ободрило, что кругом аналогичное несчастье. Она только вяло подумала, что кусок курицы стоит драки.

Она не допускала экскурсий в продуктовый магазин, чтобы не мучиться предвкушением. Не было уверенности, что она дотянет до получки, и не стоило изводить себя напрасными надеждами.

Наступил день торжества. Сжимая сумку с честно заработанными двадцатью тремя рублями, Надя гордо ступила на территорию запретной зоны, не сразу осознав, как изменились знакомые места. В магазине было по-сиротски пусто, отсутствовали люди и товары. Надя испугалась, что от недоедания сошла с ума. Вдоль задней стенки магазина тянулись, сверкая стеклом и металлом, чистые витринные прилавки. В торце пустовали ряды деревянных лотков для хлеба. Ни одной консервной банки, ни «Завтрака туриста», ни «Килек в томате», которые Юлия Андреевна выбрасывала из продуктовых заказов в ведро, пеняя советской пищевой промышленности на несъедобную субстанцию. Позади прилавка скучала полная продавщица в испачканном халате, и вид у нее был не торговый, без тонизирующего куража — скорее горестный.

— Простите… — несмело обратилась Надя и осеклась. Продавщица распустила скрещенные на груди руки, обернулась на зов, уперлась глазами в Надю — не так, как смотрели продавцы на надоевших покупателей, а устало, обреченно, и Надя поняла, что это не сон и не сумасшествие. Она вышла из магазина и побрела по улице, думая, что точно погибнет. В третьем по счету магазине обнаружилась горка неопрятной грязно-розовой массы, на которой лежал ценник: щупальца кальмара. Настроение взмыло до восторга, Надя несла домой вожделенную добычу, предвкушая резиновый вкус, и жалела, что нет хлеба, но это было ничего — есть еда, а без хлеба можно обойтись.

— Чем питаешься? — спросил ее вечером Виталя, Колин приятель, который захаживал в гости, — глядя, как она давится нечищеным морепродуктом.

— Щупальца, — ответила Надя лаконично. — Кальмара.

— Ну-ну. Тоже выход…

— Хлеба нет, — пожаловалась Надя.

Заваруева, ревниво наблюдая за кастрюлей, скривилась и процедила:

— Ишь ты! Как барыня живет. За хлебом-то в пять утра вставать нужно…

Проблема питания решилась, и Надя погрузилась в сомнамбулическое существование, из которого не выводили внешние раздражители. Она все делала машинально: уходила на работу, разносила карточки, путала больных и кабинеты — но знала, что ее не уволят, потому что с низших ступеней иерархической лестницы не выгоняют, а нарекания переносила равнодушно. Она считала, что семья полностью ушла в прошлое, не звонила, а когда звонили ей, избегала разговора или не подходила к телефону, а Заваруева, которая усвоила тенденцию, старательно изолировала Надю, сообщая, что ее нет дома или что она не может говорить. Только раз она, повесив трубку, насупилась, подошла боком и нехотя буркнула:

— Это… позвони своим. У тебя бабушка умерла…

Надя вздрогнула, но не позвонила. Она проплакала всю ночь, осознавая, что не увидит Марию Ефимовну и что разрыв, обратимый теоретически, становится необратимым. На другой день она встала, отправилась на работу и не вспоминала о бабушке. Ей казалось физически невозможным поговорить, узнать что-нибудь, прийти на похороны в обиталище Руслана — и бабушке это было уже не нужно. Мама, папа, Алла — исчезли из ее представления о реальности, текла иная жизнь, и в ней не было места старым персонажам.

Месяца через три явилась другая весть из дома. Коля, придя вечером, выглядел мрачным и встревоженным, косился на Надю странно, а потом, отозвав в сторону, сказал:

— Не хотел говорить… Юлия Андреевна не звонила?

— Нет, — отозвалась Надя безразлично. — А что стряслось?

— Стряслось, да. Александр Михайлович пропал.

— Как пропал? — не поняла Надя. В ее старом мире люди не пропадали, а обычаи нового она досконально не изучила.

— Пропал, неделю нет. Всю кафедру на уши подняли, институт. Юлия Андреевна заявление написала в милицию. Никто ничего не знает, — и он виновато развел руками.

Надя выслушала и сочла, что опять бессильна помочь и не стоит вмешиваться. Не верилось, что люди пропадают в никуда, — конечно, он найдется. Мало ли куда заносит. Хотя Александр Михайлович отличался аккуратностью, его звонки из контрольных точек происходили с пунктуальной точностью, но Надя выучила по себе, что бывают обстоятельства непреодолимой силы. Такая же непреодолимая сила мешала ей бежать сломя голову к маме, помогать и поддерживать, и она не ощущала сил для поддержки. Скорее ее вмешательство грозило Юлии Андреевне добавлением трудностей — и Надя, на минуту отвлекшись, впала в привычное оцепенение.

Друзей на новом месте обитания не было, мимолетные Колины гости ее не замечали, и, когда они сталкивались в коридоре или в кухне, на их лицах читалось удивление. Даже общие знакомые не жаловали Надю, считая Колину женитьбу огромной глупостью. Иногда заходил Гриша, но Надя встречала его рыбьим хладнокровием, и он не обращался к ней, даже не говорил ни слова. Только двое уделяли ей внимание и иногда разговаривали, как с живым человеком. Один был Стас, молодой спокойный парень, некрасивый, с виноватым выражением лица, который периодически обитал у Коли по нескольку дней, когда надоедало общежитие. Несмотря на постоянно извиняющийся вид, он был уравновешен, правилен, и обращался к Наде, как к главной: может, помыть посуду? чего-нибудь принести? Второй был маленький подвижный Виталя, который напоминал Наде змею. Обычно он приходил, садился на подоконник, крутил игрушку — глазастого уродца, состоящего из деревянных шариков на резинках, — и пристально наблюдал за Надей, словно видел занимательное действие, а Надю отталкивал его взгляд, потому что в нем был вкрадчивый, ласковый, но чисто мужской интерес. Иногда он о чем-нибудь спрашивал, иногда давал советы, но все таким интимным тоном, что Надю передергивало.

— Что ты на меня смотришь? — ежилась она и вздрагивала, как от холода.

— Ничего, — отвечал он мягко. — Просто.

— Я мужу пожалуюсь, — грозила она.

Виталя легкомысленно отмахивался.

— Брось, какой он тебе муж.

— Нет, — твердила Надя упрямо. — Муж, муж.

— Ну да, на бумаге.

— Откуда ты знаешь?

Виталя усмехался.

— Велика премудрость. За дурака-то меня не держи.

Когда он произносил «просто», голос ясно говорил, даже декларировал, что это не просто, а с определенным умыслом. Но лишнего Виталя не позволял, ограничиваясь изучением, и, сталкиваясь с Надей в коридоре, демонстративно отстранялся, негромко смеясь, — как издевался.

К работе Надя приспособилась, ей даже нравилось наблюдать людей, которые мучаются, болеют и у которых что-то не в порядке. Чем сильнее были страдания поликлинических посетителей, тем ей было приятнее — оттого что плохо не только ей, а еще кому-то. Иногда заглядывала в карточки и, если натыкалась на тяжелую или смертельную болезнь, внутренне согревалась. Когда в автобусе и метро попадались хмурые или огорченные лица, тоже была довольна. Повеселела она и утром, перед началом рабочего дня, когда перепуганная санитарка бросила ей в вестибюле:

— Слышала, Горбачева сняли?

Мысль, что Горбачеву будет плохо, как ей, Надю потешила. Весь день поликлиника не отрывалась от маленького телевизора, и Надя бегала в свободную минуту смотреть новости, но, к ее разочарованию, не происходило жестоких событий, а музыка Чайковского и чарующая плавность балета были слишком благостны. Но потом показали странную пресс-конференцию странных людей, и Надя, увидев, что этим людям плохо — может быть, хуже, чем Горбачеву, — развеселилась.

У подъезда ей встретился местный алкаш, который растолковывал приунывшим пенсионеркам политическую ситуацию:

— Не-ет, эти не удержатся! Надо ж поднести народу с радости, обмыть новую власть, без того никак…

Надя поднялась в квартиру, открыла дверь — никого не было, даже Заваруевой. Надя открыла консервы из сайры, сжевала без аппетита, вытерла банку хлебом и сидела в одиночестве, глядя одним глазом в телевизор. Часов в девять пришли Коля, Стас, еще несколько знакомых — сделали бутерброды и забрали столовые ножи.

— Мы к Белому дому, — сказал Коля. — Пойдешь?

Надя покачала головой.

— Надо оружие. Какое у нас есть?

— Пошли вниз, в подвал, — серьезно сказал Стас. — Арматуру возьмем.

Они ушли. Надя смотрела в окно на темную улицу. Около одиннадцати раздался стук в дверь.

— Открой, это я! — сказали с лестницы, и Надя узнала Виталин голос.

— Не открою! — сказала она. — Нет никого! Все ушли!

Виталя постучал громче.

— Открой, Надь! Ты что — меня боишься? Не сходи с ума!

Надя подумала, что выглядит глупо, и открыла.

— Никого нет, — повторила она. — Все у Белого дома, иди туда.

— Еще чего, — сказал Виталя. — С какой стати? Дай лучше чаю.

Они пошли в кухню. Надя заваривала чай, а Виталя рассматривал ее, как обычно. Потом предложил:

— Хочешь — пойдем посмотрим?

— Куда? — проговорила Надя устало. — Зачем?

— Там танки по Ленинградке идут…

Она налила чай и поднесла Витале на вытянутых руках. Он отхлебнул и усмехнулся.

— Что ж ты так боишься? — спросил он, глядя ей в глаза. — Кто тебя обидел? Впрочем, понятно, что я спрашиваю…

Надя вздрогнула.

— Ты о чем? — сказала она. — Кто наговорил?

— И наговаривать не надо, крайне просто. Раз из дома ушла — значит, кто-то из мужчин домашних. Там у тебя отец и зять. Отец вряд ли…

Надя задохнулась от возмущения на чудовищное подозрение и перебила его:

— Ты что!.. Мой отец!.. Такой человек!..

Виталя покачал головой.

— Не в том дело, какой человек. Просто отцы так долго дочерей не ждут, в детстве приходуют. Значит, разгадка простая — зять. Только зря ты.

— Чего — зря? — глухо спросила Надя, опустив голову.

— В себе замыкаешься, в горе. В лучшем возрасте себя лишаешь радости жизни. Из-за какого-то козла. Он стоит?

— Я не лишаю, — нахмурилась Надя.

— Да посмотри на себя. Ты инвалид. Всего боишься. Я пришел — свернулась, как еж, иголки выставила. Давай потренируемся: я за руку возьму, а ты скажешь «нет», и я отпущу?

Надя неприязненно отодвинулась в угол.

— Не хочу! — сказала она надрывно. — Уйди!

Но он взял ее за руку, а она отдернула и завопила: «Нет!» Он довольно захохотал.

— Видишь, получается! — он шутливо поднял руки вверх: — Все, все, не трогаю! Сдаюсь!

— Перестань… — проговорила Надя с мукой.

— Не перестану. Считай, я доктор. Ну — кричи «нет!».

— Нет, — пробормотала она покорно в ответ на прикосновение, и он снова отдернул руку.

— Отлично выходит. Не страшно же?

— Господи, — пробормотала Надя. — Тебе что — делать нечего?

— Я показываю наглядно, что нормальным людям говоришь «нет» — и они слушаются. Играем, играем…

Он поиграл минут десять, и Надя немного привыкла к его сухой руке и не дичилась. Потом Виталя посмотрел на часы.

— Пойду, пора, — сказал он. — Еще стрелять на улицах начнут. Комендантский час объявили — цирк.

— Боишься? — спросила Надя. Она первый раз за много времени задала кому-то личный вопрос.

— Боюсь, конечно. У нас любой маразм сотворят, никто не удивится.

Он встал, потянулся и сказал:

— Давай еще упражнение напоследок, а?

— Нет! — повторила Надя как заведенная.

— Ох, утомила. Переключайся на другую пластинку. Я фокус покажу — хорошо заснешь…

Надя смотрела в его лукавые глаза и не верила ни одному слову, а когда он провел ладонью по воздуху поперек ее шеи, испугалась.

— Что ты хочешь?

— Провожу границу. Смотри — ниже этого уровня не касаюсь. Договорились?

— О чем?

Он положил ей ладонь на макушку и повторил:

— Договорились?

Наде хотелось тряхнуть головой, но она раздумала и подчинилась, а Виталя массировал ее голову нежными касаниями, спускаясь на лоб, к затылку и за уши. Надя насторожилась, но через минуту почувствовала облегчение, которого давно не испытывала.

— Ну, вот, — сказал он, снимая руки с ее головы. — Теперь я говорю «нет». Хватит, пора мне…

Он подмигнул на прощание и ушел, а Надя обнаружила приятность — приятнее, чем от сознания, что кто-нибудь болеет смертельным недугом. И на другой день, когда из каждого кабинета доносилось «Эхо Москвы», а врачи обсуждали, что будут расстреливать, как в тридцать седьмом, Наде не слишком хотелось, чтобы расстреливали, она заметила, что нейтрально смотрит на мир. Вечером она застала в квартире человек двадцать, половина были незнакомые — и усталые, невыспавшиеся, все сидели за столом и уничтожали за обе щеки припасы, как саранча. Заваруева отсутствовала, и Надя, не желая вторгаться в спаянное застолье, побежала в магазин. Когда она собиралась купить для себя булку, то нашла, что просит две булки вместо одной. Удивившись, она поняла, что подсознательно предположила визит Витали, как вчера, и что она охотно угостит его чаем. Когда все ушли к Белому дому, она ходила по квартире, смотрела в окно и прислушивалась к новостям — не стряслось ли в городе чего-нибудь катастрофического, что помешает Витале прийти. Она не сознавалась, что ждет его.

Он пришел, когда началась программа «Время», и насмешливо спросил:

— Опять полная мобилизация? Революционеры, не к ночи будь помянуто. У нас тоже подорвались, как сумасшедшие…

— Как добрался? — спросила Надя. Она отвыкла от изысканных бесед, и на ум приходили только простые вопросы. — А комендантский час?

Она знала, что толпы народа ходили по улицам, не обращая внимания ни на комендантский час, ни на бронетехнику.

— Так отменили. Ельцин отменил…

Они пили чай, и Надя смотрела в его невнятное лицо пристально, с беспокойным недоумением, которое не оглашала, так как чувствовала понимание без слов. Он действительно понимал, потому что отворачивался, дул на ацетатный вымпел «Ударник коммунистического труда», а потом печально вздохнул и сказал:

— Что ты меня изучаешь, Надюша? Пойми, у меня нет ответа на твой вопрос.

— Какой вопрос? — очнулась Надя.

— Который тебя волнует. Я не отвечу, не знаю. В моих силах — чтобы ты радовалась жизни, а сложности — не для меня, прости.

Конец ознакомительного фрагмента.