Письмо без адреса

Ольга Белоус

Каждый рассказ – чужая жизнь, странно пересекающаяся с твоей собственной… Настроение. Иногда хочется плакать, иногда – смеяться.Чаще всего – верить и надеяться. Уметь прощать и забывать. Любить – сейчас и навсегда.Найти, выбрать, услышать, резонировать.

Кожух

Шел год 1926. Новая власть в Украине. Рабоче-крестьянская. Самая правильная, самая справедливая. Школу в селе Саражинка, что в Одесской губернии, устраивает, чтоб деток учить. Что ж, то дело хорошее, село большое, а детям грамота нужна.

Петро Иосифович крепким хозяином был. Дом каменный под железной крышей недавно отстроил. Светлый, просторный. На кухне печь русская. Горница на два окна. В красном углу — иконы. Рядом с иконами — полка с книгами. Три спальни — для всей семьи хватит. И то сказать — трое сыновей подрастают. А младшая доченька уж в новом доме родилась. Да и старая хата, хоть и соломой крытая, но тоже не в землю вросла.

Тут и удивляться нечему. Землицу возделывал, скотину держали. Ремесло надёжное. Лучшим резником в селе был Петро. А резник, ясное дело, всегда свой кусок мяса получит за работу. Да и коммерческую жилку Бог дал. Время-то какое: хочешь работать на селе — думай, зарабатывай. Урожаи добрые. Вот Петро лук выращивал и через Одессу в Харьков возил продавать, вагонами. Харьков — город большой. Людей много. Лук хоть и не хлеб, но до хлеба, да и борща без него не сваришь. А жена его, Селя, тоже до хозяйства быстрая. Всё в руках спорилось. Огород немалый, но ухоженный, овощи — хоть на выставку. И дети присмотрены, и к работе уже приучаться начали.

Живи и радуйся. Вот только…

— Петро, слышишь, опять отряд пришёл. Неужто заберут? Страшно. Снова стреляли…

***

Восемь лет назад в 1918, как раз сын её второй, Иванко, родился, Секлетия потеряла отца. Не просто умер староста Назар Скрыпник. Тогда власть менялась чаще, чем день сменял ночь. Люди, что ж — по хатам да переждать. Только каждый новый атаман старосту требовал. Вызовет к себе, распоряжения отдаёт. Учит, как теперь жить в селе. Сколько продуктов сдать, как новой власти служить, какому порядку быть на селе да кого славить.

…Перед глазами снова всплыл тот день. Они стояли вокруг матери своей Устиньи: Секлетия, Ганна, Христина, Соломия да маленький Мойса за подол цеплялся. Устя на сносях уже, скоро рожать. А вокруг казаки. Много их. Азартно мчатся лихие бойцы славного атамана Симона Петлюры. За справедливость бьются, за счастье народное. А на том пути оказался старый Назар. Велел он Ваньке Бескорытько вернуть картошку, что тот на Марьином огороде выкопал. Вот Ванька и поведал атаману, что Назар с краснопузыми снюхался. А красную сволочь да их приспешников истребить нужно. Приговорили старосту к четвертованию. Приводят казаки приговор в исполнение. Свистят шашки, срубая части живого тела. Вот рука отлетела в сторону. Брызнула фонтаном горячая кровь, в крике зашлась Устинья. Забилась в чреве матери дочка младшая, словно и её кровь отцовская обожгла. С гиканьем промчался следующий борец за правое дело — и срубил стопу, чтоб неповадно было землю топтать. Идёт потеха. Пьянит кровь чужая. Летят по сторонам ошметки плоти живой. Отцовского тела. Вытекает жизнь из старосты. А с ней и справедливость в землю уходит.

***

Селя вздрогнула, отгоняя страшную картину, забыть которую не только она — внуки её не смогут.

— А что нам бояться, мать, мы же против власти не идём. На чужое не заримся, но своё тоже не отдадим, — Петро лукавил. Хоть и не шёл против власти, но знал, что дом его и достаток не одному бездельнику поперёк горла стоят. И судьбу тестя не забыл. Только жену успокоить пытался.

…Дверь с грохотом ударилась в стену.

— Ну, кулацкая морда, надумал? Сам отдашь? — На пороге стоял низенький мужичок с красной звездой на папахе, которая явно была ему велика, а за его спиной два красноармейца с винтовками.

— Я чужого не брал, — Петро шагнул вперёд, отодвигая жену за спину. — Мой дом, не украл. Сам зарабатывал, сам строил. По какому такому закону отдавать должен? — он говорил спокойно, тихо, глядя прямо в глаза вошедшему. В доме было тепло, уютно, вкусно пахло жареными кручениками, на которые Селя была великая мастерица. Но казалось, что распахнулись окна и густой снег вокруг закружился. — У меня четверо детей. Для них строил, почему отдавать буду? Не отдам.

— Ах, вот ты как, гнида буржуйская, заговорил? Ты, значит, против, чтобы дети крестьянские учились?! — комиссар брызгал слюной, багровея от злости. — Хочешь для своих байстрюков сладкую жизнь устроить? Советская власть бедняцких детей учить будет. Советская власть постановила школу открыть, значит так и сделаем!

— А я не против власти. Но коль надумала она школу делать — пусть дом под неё и построит.

— Ты мне зубы не заговаривай, — он шагнул вперёд, да под ноги ему подвернулся младший пятилетний Миколка. Удар сапога отшвырнул мальца к огромной русской печи. Хлопчик заплакал, из люльки откликнулась маленькая Ганночка.

Селя заметалась, не зная кого раньше успокаивать. Подхватила Ганнусю, прижала голову сына: «Тише, тише. Всё пройдёт, не плачь. Мама поцелует, и всё пройдёт. Уже хорошо. Хорошо».

— Детей не тронь, что они тебе…, — Петро говорил спокойно, хотя внутри всё клокотало. Знал — одно слово и беды не миновать.

— Товарищ комиссар, тут в подполе сало лежит, да окорока копчёные, — послышался голос одного из бойцов.

— Забирай всё, — крикнул тот в ответ. — Так, говоришь, не отдашь дом под школу? — он повернулся к молоденькому красноармейцу, стоящему у двери. — Отведешь до ставка и шлёпнешь эту паскуду кулацкую. Потом нас догоняй. Времени в обрез. Завтра утром будем школу устраивать, — повернулся он к перепуганной Секлетии, — если хоть кого здесь увижу — расстрел на месте за сопротивление советской власти. — И, смахнув со стола кувшин да перевернув стоящий в печке горшок с кашей, вышел вон.

Красноармеец вскинул трёхлинейку: «А ну — пошевеливайся!».

Заголосила Селя, вцепилась в мужа. Заплакали дети. Он обнял жену, оторвал от себя её руки. «Детей береги». Вот и всё.

У двери висели два кожуха. Старый, что уже старший сын носил, и новый. Недавно Петро справил себе. Провёл рукой по потёртому вороту старого. И надел новый, почти не ношеный. Обул сапоги.

— Пойдём, не пугай детей, — и, глянув на семью, шагнул на крыльцо.

***

Небо темнело. Зимой день короток, а тут и снег пошёл. Густой, красивый. Заметает следы красного отряда, уходящего из села со звонкой песней.

Петро неспешно шёл по притихшей улице. Уверенно шёл, спокойно. Будто и не на расстрел вёл его этот молодой мальчишка, держащий в непривычных к убийствам руках, старую винтовку. За подслеповатыми оконцами затаилась жизнь. Замерло село. Потрескивает мороз. Синеет лёд на ставках. Смерть рядом. Вот она, можно рукой дотронуться. «Пропадут они без меня. Пропадут. Селя сама не справится. Макару, старшему только десять лет минуло. А дочка совсем кроха. Недавно ходить научилась. И дом отберут. Куда семья денется?»

— Давай, шагай, — молодой хлопец подтолкнул его дулом ружья.

— А куда мне торопиться? До смерти? Так я ещё успею, — Петро говорил спокойно, негромко. — Я, сынку, вот что думаю: шинелка у тебя совсем худая. Замерз ты. Вон губы посинели от мороза. А знаешь, бери моего кожуха. Кожух знатный, тёплый. Только этой зимой справил. Бери. Тебе тепло будет. Вон снег идёт какой. Всё гуще. А ты меня отпусти. Не бери греха на душу. Своим скажешь, что пристрелил, а снегом уж и замело. Бери кожуха. — И, остановившись, Петро снял кожух и протянул его красноармейцу.

Тот недоверчиво посмотрел на куркуля, которого приказано было расстрелять: «Куркуль…, а у него четверо деток малых. И говорит он хорошо, не злобно. Может, никакой он не куркуль? А дом… То ж его дом…» Мысли мелькали быстро: «А что командир скажет? Ну, как узнает?».

— Не вагайся, сынку. Отпусти меня. А я сегодня же ночью из села уеду. Заберу семью и уеду. Никто не узнает. Бери кожуха.

Красноармеец опустил винтовку. Добротный тщательно выделанный кожух ещё хранил тепло хозяина, который стоял в одной домотканой рубахе, чуть тронутой вышивкой по вороту, под холодными тяжелыми хлопьями падающего снега.

Молодой хлопец смотрел на черноволосого статного мужика с небольшими усиками, на запорошенную снегом непокрытую голову… Он вдруг вспомнил, как закричал мальчонка, которого сапогом ударил его командир… Дома у красноармейца был младший братишка. Почти такой же малец…

— Иди, отец. Спасибо тебе за кожух. Коли жив останусь — детям своим передам, как память. А теперь иди. Да только смотри, сегодня же уезжай. Не то и тебя шлёпнут, и меня рядом к стенке поставят. Отряд завтра вернётся, школу будем делать. Сегодня же, слышишь?

— Уйдём, сынку, сразу уйдём. Я жить хочу и семью не брошу. А тебе — дай Боже здоровья. Не теряй душу свою, — и, повернувшись, скрылся у ставка, возвращаясь незамеченным к дому.

Красноармеец снял шинель, поёживаясь от лютого холода, надел кожух. Тёплый мех прильнул к озябшему телу, отогревая застывшую кровь. И на сердце полегчало — не взял грех на душу. — Да и какой он враг, тот мужик. Вон, четверо мальцов по лавкам. А разве его отец согласился бы свой дом вот просто так отдать, детей обездолить? Правильно сделал, что отпустил. Правильно. — Он скатал шинель, закинул винтовку за плечо и быстро зашагал вслед ушедшему отряду.

***

Секлетия, будто потерянная, сидела посреди горницы. Вокруг валялись черепки разбитой посуды. Из кухни тянуло смрадом горелой каши, вывернутой из перевернутого казанка прямо на горячие угли. Испуганно молчали старшие дети. Затихла Ганнуся, судорожно вздыхая после долгого плача. Перестал всхлипывать маленький Миколка, лишь потирал ушибленные места. Смерть стояла в углу и спокойно наблюдала за обездоленной и осиротевшей семьёй.

— Как же так, — думала Селя, — как же так? Петлюровцы отца зарубили. Красные мужа расстреляли. Разве так может быть? Разве по справедливости? И как жить теперь. Петро…

***

Тихо отворилась входная дверь.

— Тату, вы? — вскинулся Макар, — тату!

— Ш-ш-ш, сынку. Тихо. Селя, чуешь? Селя, живой я. Собирайся. Уходить надо. Тихо только.

Наступая в темноте на черепки и скользкие остатки каши, Петро подошёл к онемевшей жене, обнял за плечи:

— Собирай детей. Сегодня ночью нам уйти надо. А не то дострелят меня. Макар, — он повернулся к старшему сыну, — ты беги до деда Иосифа, да скажи ему, что обошлось, живой я. Но только говорить того никому нельзя. Попроси еды какой, если есть нам в дорогу. У нас из хаты всё забрали. Скоренько. Ночь хоть и долгая, только времени мало. А ты, Иванку — до бабы Усти. Да чтоб вас никто не видел. Понятно?

***

Они ушли за два часа до рассвета. В котомках лежал хлеб, лук. Петро взял с собой нож, которым забивал кабанов, и книгу «История Украины». Селя несла иконы и Библию. По животу и спине у неё бежали горячие солёные струйки, разъедающие кожу. Дай, Боже, здоровья Марусе-соседке — она принесла им большой пласт сала. Сама обернула им Селю, сама привязала до живота. Чтоб с голоду не померли в дороге.

— Тату, а где ваш новый кожух? — спросил Миколка. В его котомке лежала книга по пчеловодству, и он с трудом поспевал за старшими, стараясь не отстать.

— Кожух? — Батько улыбнулся, — а я его обменял. Очень удачно.

— А на что, тату?

— На жизнь, сынку, на жизнь.

13.08.2013