Птичка польку танцевала

Ольга Батлер

Анна – звезда советского кино и мюзик-холла. Её ближний круг составляют известные актёры и писатели. Всё разрушает война. Актриса оказывается в неволе у немцев, потом – в Воркутлаге, где играет в опереттах заполярного «крепостного» театра. Для артистов это не только служение искусству, но и шанс выжить. На самом краю света происходят неожиданные встречи, здесь Анну ждёт любовь. Книга посвящена народной артистке России Валентине Токарской, чья судьба была в полной мере испытана двадцатым веком.

Действие второе. Звезда

В самом начале тридцатых годов улица Коровий вал, как и прочие улицы Москвы, ещё хранила приметы дореволюционного времени и недавней вольницы НЭПа. На домах висели старые названия с «ерами», всё вокруг было наполнено мелкими кустарно-кооперативными деталями. На первых этажах работали частные магазинчики и фотография. Но их фасады, вразнобой украшенные вывесками, уже начинали отражать происходящий в стране перелом.

Парикмахерская «Жорж» — модные серебряные буквы на чёрном стеклянном фоне — рекламировала окрашивание волос для мужчин, уход за красотой лица и маникюр для женщин, а также художественное исполнение постижа. В её витрине стояло зеркало с большой ромашкой, из центра которой улыбалась румяная упитанная пионерка. Прохожие бросали взгляд на свои отражения. Женщины сразу выравнивали осанку и на ходу исправляли им одним известные непорядки в причёсках.

Двое мужчин, которые не спеша шли по улице, тоже покосились на витрину. Хотя их мало волновало, как они сейчас выглядят.

Один, полный, изнывал от августовской жары. Он держал в руке свёрнутую трубочкой газету и, разговаривая, то размахивал ею, ударяя по своей ладони, то разворачивал и читал вслух. Что-то в газете огорчало его.

— Задрессировали… И цирк, и оперетта, и чтобы не как заграницей! Ты им и мещанский жанр сломай, и место расчисти для образцового советского зрелища. Да я уже всё, что можно, сломал и расчистил!

Его спутник согласно покивал, проблема была их общей. На ногах у этого мужчины светлели сандалии на перепонке, похожие на детские.

— Мои девочки вместо бурлеска теперь показывают «снятие паранджи», «военный» и «канцелярский» танцы, — обиженно проговорил он. — Этим сказано, что они настоящие физкультурницы — не объекты эксплуатации. Ну куда ещё дальше?

Мужчины немного замедлили шаг перед витриной галантерейного магазинчика: там в окружении дамских комбинаций висел портрет Энгельса.

— Ладно, чёрт с ним, с этим Блинкиным, — махнул рукой полный, немного успокаиваясь. — Он больше ничего не умеет, как критиковать… А мы всё равно движемся вперед. Пусть и наощупь. Ты только вспомни, что в двадцатых было…

— А что было в двадцатых? — с усмешкой откликнулся его товарищ. — Балаган был с иностранцами… Эльрой, человек без рук. Гладиатор Цаппа. Капитан Гулинг и его морской лев…

— Не просто морской лев, — полный поднял вверх палец, — а в меру дрессированный! Ещё был этот, как его, ну, который курицу усыплял… Тарама? Ратама? И три иностранных девицы с апельсинами и плюшевыми игрушками. Чистый цирк и гросс халтура!

Оказавшаяся на их пути продуктовая лавка была полна товарами по нормальным ценам, и перед ней не стояла очередь. Всё объясняла вывеска — «Закрытый заводской распределитель номер 432». Для приятелей ничего удивительного в этом не было. При их театре тоже такой имелся и рангом повыше.

Оба ненадолго остановились перед витриной, чтобы рассмотреть торт с марципановым лозунгом «Дорогу мировому Октябрю» и портреты коммунистических вождей, выложенные из разноцветного мармелада. У Маркса на глазу сидела муха.

— Хотя насчет цирка было понятно, — снова заговорил полный. — Ведь мы и подчинялись тогда управлению цирков.

— Зато сейчас такой прорыв! — оживился его приятель. — Я имею в виду, в эстрадном плане. Так что не будем слишком строги к себе. Оставим это занятие нашим критикам.

— Критикам? Чтобы этот Блинкин опять написал? — полный развернул повлажневшую газету. — Односторонняя развлекательность и потакание обывательским вкусам!

— Как же это все надоело, — вздохнул его собеседник. — Не лучше ли просто наплевать на них.

— А вот ещё… Вот, оно, вот! — полный ткнул в огорчившую его строчку. — Некритичное заимствование зарубежного опыта!

Так невесело беседуя, мужчины дошли до Калужской площади. Они перебежали рельсы перед длинной «Букашкой» с тремя вагонами и тут же едва не угодили под колеса автобуса. Автобус взвизгнул своими английскими тормозами, трамвай возмущённо зазвенел. К этим звукам добавилась пронзительная трель: стоявший в центре площади регулировщик в шлеме со звездой засвистел в спины нарушителям. Они энергичнее поспешили на другую сторону и затерялись там среди пешеходов.

— Что творится! Ещё лет пять назад везде можно было ходить, не торопясь, — пожаловался полный.

Возле стадиона завода имени товарища Сталина приятели снова перешли дорогу. На этот раз обошлось без происшествий — по улице двигались только несколько гужевых повозок. Мужчины оказались у входа в парк Горького. Главное здание входной группы было увешано плакатами, но это не мешало ему быть похожим на обыкновенный ангар.

— «Организуем весёлый отдых пионера и школьника», — по привычке озвучивать каждое печатное слово прочитал полный. Поблизости как раз гомонили, выстраиваясь в колонну, пионеры.

— «Выставка на шаландах „Ужасы войны“… Карнавал политмасок, перекличка фанфар, затейничество. И хорошее массовое пение». Хотя это не сегодня… Ну что, посетим комбинат культуры?

Он направился к круглому киоску, там продавали входные билеты. Порывшись в кармане, полный достал мелочь, рассмотрел её на ладони и крикнул:

— Костя, у тебя есть гривенник?

Купив билеты, они вошли в парк.

— Водички попить… Мозг плавится, — простонал полный, вытирая платком крупные капли на своей лысой голове. У него был диабет.

Он с тоской посмотрел на высокую башню спирального спуска.

— И охота кому-то в такую жару на коврике вниз ползти.

В парке были выставлены портреты Ленина, Сталина и Кагановича из живых цветов. Судя по тому, что вожди выглядели свежее многих отдыхающих, их изображения не только постоянно орошали водой, но и подновляли растениями из ближайшей минималистической клумбы. Там ждали своего часа цветы и листочки для глаз, волос, одежды, а также тёмная мята для фона, и росла грядка иссиня-чёрного сорняка для усов Кагановича.

— М-да, именно в этом направлении, — многозначительно изрёк полный после разглядывания портретов и клумбы, хотя было непонятно, что именно он имел в виду.

Неподалёку раздались бодрые визги — это начался очередной сеанс на параболоиде чудес. Попадая в ловушку его движения, люди оказывались то на стенах, то даже на потолке параболоида. В этой куче-мале мелькали руки, ноги и сумочки, задирались подолы, являя взгляду то какие-то невероятные кружева, то совершенно простецкие изделия «Мосбелья». Некоторые посетители выползали на четвереньках. А рядом, глазея на летающих граждан (больше всё-таки на гражданок), отпускала шуточки толпа зевак и дожидалась своей очереди новая партия желающих испытать удачу.

Приятели поулыбались на это веселье, но газетная статья по-прежнему не давала им покоя. Разговор пошёл по новому кругу.

— Вот ты говоришь не обращать внимания. Так сожрут нас сразу… — вздохнул полный.

— Блинкин первый и сожрёт! — закивал приятель, хотя именно он недавно предлагал наплевать на всё. — Щелкопёры! В газетах писать легко. Попробовали бы они сами что-нибудь создать.

— А знаешь, что… А пошёл-ка он, этот Блинкин! — решительно махнул рукой полный. Он направился к урне, швырнул туда газету и сразу успокоился. — Костя, давай просто отдохнём, без этих разговоров.

Они прогулялись по аллее с бюстами рабочих-передовиков. Там тоже было полно народа. Загорелые, в дешёвых белых брюках и платьях люди счастливо смеялись. Все были одинаково бедны, но в этом парке они чувствовали себя на экскурсии в прекрасном будущем.

Приятели вышли к реке. Шумная жизнь продолжалась и у воды. Там были огорожены бассейны, возле них стояли шезлонги, в которых лежали расслабленные полуобнаженные тела. На реке замер пароходик — ему мешали пройти купальщики и лодки.

Капитан пароходика, срывая голос, уже который раз кричал:

— Товарищи, немедленно освободите путь!

Никто не подчинялся. Наоборот, один нахал даже направился к носу парохода. У него на ногах были две маленькие лодочки, с их помощью он, отталкиваясь длинными палками ото дна, шагал по воде, как водомерка.

Мужчины нашли киоск «Мосминвод», взяли по стакану газировки, выпили её залпом. Потом купили в стоявшей поблизости кондитерской на колёсах по два пирожка с яблочным повидлом, вернулись к «Минводам», взяли ещё газировки и отошли в тенёк.

Теперь они пили не спеша, их глаза над стаканами с пузырящейся влагой стали спокойно-сосредоточенными. Настроение поменялось к лучшему. Пирожки оказались вкусными, и жара начала спадать — солнечный диск над парком культуры опускался всё ниже. Наступал вечер.

Полный икнул от газировки и вдруг ни с того, ни с сего сказал:

— Марлен Дитрих.

— И что?

— Ей многие подражают, но как-то нелепо получается. И всякие Блинкины говорят, что такая героиня нам не нужна. А ты попомни мои слова — появится у нас своя Марлен, вся страна по ней с ума сойдёт.

Костя хмыкнул. Единственное, что пришло ему в голову при словах о советской Марлен, был юмористический номер Рины Зелёной. Артистка танцевала канкан, изображая кафешантанную певицу: «Мне десять лет, я пионер! Ровесник я СССР».

— Мне нужна Марлен, Костя!

— И что ты будешь с ней делать?

— Хочу поставить такую вещь, чтоб была лучше заграничных. Чтобы вся Москва к нам ломилась! Вот только актрису не вижу. Нет, в мечтах-то я её вижу! Но в жизни…

— Ты это серьёзно? Ну хорошо… А Владимирова?

— Костя… — полный укоризненно покачал головой. — Мария — прекрасная характерная актриса. И всё-таки… Ты же сам всё понимаешь.

Но его приятель не унимался.

— И из «гёрлс» тебе ни одна не показалась? А как же Леночка? Ты её хвалил!

— Не обижайся… Леночка прелесть, но я хочу настоящую звезду… Может, и не найду никогда.

— Да я не обижаюсь, — обиженно поморгал светлыми ресницами Костя.

С той стороны, где находился Зелёный театр, зазвучала музыка и прилетела песенка. Там шёл концерт. Мелодия показалась знакомой. Поющий женский голос влёк к себе.

— Это не из этого ли? Ну, из этого… — полный пощёлкал пальцами и попытался что-то напеть.

Костя первым вспомнил название модного мюзикла.

— «Роз-Мари».

— Точно! Пойдём, посмотрим? — предложил полный. Он уже вернул пустые стаканы в киоск.

— Пойдём… — без особого энтузиазма согласился его спутник.

Полный вдохновлялся всё сильнее.

— Изменим курс нашего корабля, поплывём на голос прекрасной сирены!

Но его друг был настроен скептически. Костя даже усмехнулся:

— Ну что ж, давай сплаваем… Обнаружим очередной мыльный пузырь.

Они пошли, ускоряя шаг, по Нескучной набережной, в дальнем конце которой и находился театр. Там на построенной у воды эстраде играл наряженный в белые брюки джаз-бэнд: саксофон, альт, кларнет, две трубы, пианино, барабан, банджо, а молодая актриса с веерами изображала индианку.

Народу на скамьях собралось множество, зрители уже успели проникнуться необычными ритмами. Они с удовольствием слушали, как мяукает кларнет, как выбивается в солисты фортепиано, как томно постанывает азиатский барабан. Звуки вибрировали в густом воздухе, зависали в кронах старого ботанического сада и таяли там медленно, словно сладости в жаркий день. Но настоящий восторг вызывала «индианка» — обладательница лукавого сопрано и точёных ног.

— Костя, давай сюда! — позвал полный, тяжело плюхаясь на свободные места.

— Товарищ, вы мешаете, — прошипел веснушчатый морячок с большим биноклем. Он возмущённо отодвинулся от запоздавших зрителей.

Летний театр обычно не располагает к формальностям, но приятели послушно притихли. Они помнили содержание мюзикла, он был донельзя напичкан американской романтикой о ковбоях, золотоискателях, лесорубах и голубоглазых героинях. От слащавости сюжет спасала именно колоритная индианка. Шутка ли, эта краснокожая зарезала своего мужа Чёрного Орла. Убила его из-за белого любовника!

В сценарий дивертисмента убийство не входило. Артистка просто исполняла зажигательные песенки о вождях индейского племени, о вигвамах, о дикой девушке, о весеннем празднике тотема. О том, как всю ночь племя скакало, резвилось и кружило вокруг тотемного столба.

Каждый индеец обжёг своё горло огненной водой, после чего они ещё быстрее полетели над землёй. На этом месте барабан утробно загудел: «тотем-том-том, тотем-том-том», учащая пульсы и не давая передышки ни артистке, ни публике. Боже, что эта молодая женщина выделывала своими стрельчатыми ногами, всем своим безупречным телом!

Её большие веера сделались похожими на крылья, а сама она — на экзотическую птицу, по какой-то счастливой ошибке прилетевшую в эти места. Зрители были взбудоражены. Она всех подчинила себе. Даже принёсшийся с реки ветерок не смог охладить этот накал чувственности.

Полный не сводил глаз со сцены. Профессионал в нём подмечал дарование девушки: она хорошо владела образом даже во фрагменте. И при этом он погрузился в этот праздник, словно мальчишка! Такого с ним ещё не случалось.

Выступление закончилось, артистка раскланялась.

— Кто она? — спросил он, когда аплодисменты стали пореже. Только теперь у него на лице появилось то отстранённое выражение, с которым он обычно оценивал своих собратьев по цеху.

Костя одолжил программку у веснушчатого морячка и вслух прочитал имя солистки.

— Анна Пекарская.

Полный выхватил листок из его рук, чтобы убедиться лично.

— Пекарская. Первый раз о ней слышу… Вот Костя, вот скажи мне, только честно. Ты сейчас думаешь то же самое, что я думаю?

— Мог бы и не спрашивать.

— Уф, подо мной аж сиденье раскалилось… Мистика какая-то. Будто сама судьба нас подслушала, пока мы с тобой в кустах газировку пили.

Полный обмахнулся листком, жадно подставляя лицо движению воздуха.

— Товарищ, верните программу! — возмущенно потребовал морячок. — Купите себе свою и махайте, сколько пожелаете.

Публика пошла на выход, а полный и Костя двинулись в обратном направлении, к эстраде.

— Тотем-том-том, тотем-том-том… — замурлыкал полный, с неожиданной пластичностью пробираясь между рядами. — Уже вижу эту Пекарскую на нашей сцене. Ух! И «гёрлс» рядом с ней на подтанцовке!

— Конечно, на подтанцовке, — как-то бесцветно ответил Костя. — Я понимаю. Просто Леночка…

У него ещё теплилась надежда на карьерный взлёт талантливой Леночки. Но он услышал:

— Всем нашим звёздочкам придётся потесниться, потому что появится настоящая звезда! Впервые у меня сомнений нет! Только мандражирую я что-то… — признался полный, когда они проходили на задворки сцены. — Прямо, как будто снова гимназистом стал. Как будто известную приму иду уговаривать.

Они уже приблизились к грим-уборным, когда на их пути возникло неожиданное препятствие. Это был один из музыкантов.

— Товарищи, а вы куда?

Он стоял с банджо в одной руке и брезентовым чехлом в другой. В стороне другие участники джаз-бэнда тоже убирали свои инструменты.

— Здравствуйте, товарищ, — полный заговорил деловым тоном. — Нам бы с Пекарской побеседовать.

— Она не может выйти, она переодевается, — предупредил музыкант, сверля их взглядом. Он сжимал своё банджо, как меч.

— Мы подождём! А… подскажите-ка нам, будьте так любезны, как её по отчеству называть?

— Георгиевна… — не сразу сообщил банджоист, словно это был секретный код, и вдруг задал вопрос в лоб. — Вы случайно не собираетесь украсть нашу Аню?

Незваные посетители заулыбались, только усилив его подозрения. Он принялся сердито запихивать банджо в чехол.

— Приходят тут разные, пытаются разбить наш дружный коллектив, — громко сказал музыкант, обращаясь к своему инструменту. — Да только уходят ни с чем! Потому что предложить ничего приличного не могут. Зато у нас — популярность и напряжённый график! Гастроли по всей стране.

Его уверенность была напускной. Прежние незваные гости имели повадки мелких ловкачей, а за этими двумя — он сразу это почувствовал — стояло нечто серьёзное, в их умных глазах сквозила привычка к власти.

Неожиданно из актёрской кабинки появилась сама Пекарская. Она оставалась в костюме Ванды. Вблизи актриса была даже красивее, чем на сцене. Гармония её облика казалась охранной грамотой, выданной самой природой. И при этом в её лице было что-то от мудрой совушки, которая ничего не упускает в людских повадках.

— Анна Георгиевна, позвольте представиться, — подошел к ней полный. — Семён Федорович Турынский, режиссёр. А это, — он кивнул на своего спутника. — Константин Владиславович Степнович, наш балетмейстер.

Анна сразу узнала хореографа. В годы революции он выступал в артистическом подвале в Киеве. Но он, конечно, не помнил робкую девочку с леденцами и морковным чаем.

— Ну вот! Я не ошибся! — вмешался исполнитель на банджо. Его голос взял высокую ноту и зазвучал, как в древнегреческой трагедии. — Анна, они хотят украсть вас у нас!

Остальные музыканты, поняв, что происходит нечто чрезвычайное, подошли к ним.

Директор рассмеялся.

— Не украсть, а… Анна Георгиевна, мы просто хотим вам сцену покрупнее предложить.

Пекарская улыбнулась, поиграла своим индейским пёрышком.

— И где же эта ваша сцена?

— Ох, самое важное я и не сказал! Мы из «Аркады».

Её ироничные глаза осветились радостью.

— Приглашаете меня на прослушивания?

— Нет, — покачал головой Турынский. — Я приглашаю вас работать с нами.

* * *

Жара не спешила уходить из Москвы. В конце августа немного полили дожди, но в сентябре лето вернулось, оказавшись по-бабьему щедрым. В тот день окна в театре на Большой Садовой были широко распахнуты. Грандиозное здание с большим куполом и псевдо-ампирными колоннами прежде было цирком. Теперь в нём размещался музыкальный холл «Аркада».

В полуподвале, если смотреть из сада, работали художники и декораторы. Перед их окном рядом с чахлым кустом шиповника обычно стояли мальчишки и взрослые бездельники. Склонив головы, они завороженно наблюдали, как после нескольких уверенных мазков на девственных листах будущих афиш появляются необычные шрифты, огромные лица с белоснежными улыбками, и фигуры в разлетающихся одеждах.

В этот раз над подвальным окном замер лишь один любопытный старичок в тюбетейке. Засматриваться было особенно не на что: художник просто закрашивал имя на афише. Спектакль, поставленный по мотивам очередной американской пьесы, шёл уже полгода. Но старика привлекла интрига, скрытая за сменой ведущей актрисы.

— Что означает сей сон в книге живота нашего? — спросил он неизвестно кого. Его голова в тюбетейке мелко затряслась.

— Тэк-с, Владимирову в отставку.

Протянув руку к кусту шиповника, который собирался цвести по второму разу, старик сорвал сморщенный красно-бурый плод.

— Но ведь Владимирова огонь! Сплошной бабах! На трёх сковородках подогретая. И кто же будет вместо?

Ему пришлось ждать, пока подсохнет белая краска, и он воспользовался этой минутой, чтобы пофилософствовать.

— Держись, Владимирова. Главное не то, что судьба тебе приносит, а как ты к этому относишься… А впрочем, что тебе сделается? На метлу свою сядешь и дальше полетишь!

Тем временем художник взял тонкую кисточку, невесомым, как порханье бабочки, движением макнул её в чёрную скляночку и принялся так же легко выводить новое имя.

— Ан-на, — прочитал старик, давя пальцами ягоду шиповника. Он религиозно верил в звуки любого имени, считая, что они вызывают вибрации, определяющие судьбу человека.

— Пе-карская… Графит и акварель. Ручеёк журчит, камушки блестят. В какую речку бежит? Это не из тех ли Пекарских, что под Белой Церковью жили? Дом с деревянными колоннами, барышня на выданье — хохотунья, с родинкой. Эх, гвоздичная водка у хозяйки хороша была!

Он закинул плод шиповника в рот и покачался на своей тросточке.

— Нет, те Пекарские уехать успели… Анна, Анна… Как там Достоевский сказал? Бедная девочка, ох, не позавидуешь… А кому сейчас позавидуешь?

Старик хохотнул, вдруг подавился и стал задыхаться.

— Всё… — отбросив палку, захрипел он. — Всё!

Художники, давно привычные к разным воплям над своим окном, наконец подняли головы. Они увидели грязные верёвочные тапки, потрёпанные штанины и лишь потом — их обладателя. Ещё один бывший.

— Дед, ты чего?

Старик откашлялся, плюнув шиповником.

— Ничего! Всё равно не поймёте. А девочку жалко!

Он поднял свою трость и побрёл восвояси, мимо лип, скамеек и летнего кафе с канатом, на котором раскачивались мальчишки. Стук его палки заглушила музыка из окон театра: оркестр заиграл мелодии американского варьете.

В «Аркаде» шла репетиция. Пекарская солировала, «гёрлс» были на подтанцовке, как и мечтал Турынский. Директор сидел в третьем ряду почти пустого зала, не скрывая своей радости. Волшебство, которое он задумал в один жаркий летний вечер в Зелёном театре парка культуры, теперь сбывалось на сцене его музыкального холла.

Пекарская приняла главную роль, как будто всегда ею владела. Никто ещё не видел такую Джинни — с ломаными линиями танца и роковой отстранённостью. И сразу стало ясно, что прежняя солистка была простоватой и тяжеловатой. А кордебалетные девушки с их полными короткими ногами вдруг показались обычными физкультурницами. Облик Анны на их фоне стал ещё более точёным и… совершенно инородным.

Бывшая Джинни сидела тут же, через несколько кресел от директора. Её глаза под резко изогнутыми бровями выразительно поблёскивали. В случившейся замене была огромная несправедливость. Унижение Марии Владимировой происходило на людях. Публичные пощёчины, как она прямо сейчас убеждалась, оказались самыми звонкими. Но Мария не собиралась плакать. Она вообще никогда не плакала.

Она была умницей и понимала, что просто надо делать на сцене то же самое, что делает Пекарская, только лучше. И тогда она обязательно победит эту заразу, этот проклятый «цветок душистых прерий», распускающий свои лепестки на глазах у всего театра. Не в танце, так в чём-то другом. Потом…

А пока ей приходилось изображать великодушие. Ведь талантливые люди восхищаются друг другом, не правда ли? Подобная высокопарная белиберда приводила Марию в бешенство и при этом не выпускала из плена. Глупо, глупо, глупо! До чего противно притворяться!

Аплодировать на репетициях считалось плохой приметой. Дотерпев до конца, Владимирова первой воскликнула:

— Очень хорошо!

Турынский грузно заворочался в кресле.

— Анна Георгиевна! — многозначительно сказал он Пекарской. — А наша предыдущая Джинни высокого мнения о вашей игре. Это дорогого стоит.

Владимирова дёрнула мыском туфли, как рассерженная кошка дёргает кончиком хвоста.

— Роль словно создана для Анны, — не без усилия выдавила она.

— Конечно! И это только начало! — воодушевился Турынский. — Хочу объявить вам, девушки, что у нас с Рифом и Ивановым родился замысел спектакля про цирк. Вторым режиссёром станет Рафаил Григорьевич Дорф. Думаю, представлять известного актера ТОЗК, театра общественно-злободневной комедии, нет необходимости, — он улыбнулся сидевшему рядом с ним розовощёкому сангвинику, и тот энергично закивал.

— О чём новый спектакль? — спросила Владимирова.

— Это будет мюзикл про борьбу советских аттракционов с заграничными. Там тоже иностранка, и она полюбит советского человека. В этой роли мы оба видим Анну.

Пекарская стояла на сцене, веря и не веря своей удаче. У неё начиналась настоящая карьера в столичном театре! Неужели больше не придётся ходить на актёрскую биржу? И не будет больше гастролей в наспех сколоченных труппах, с ночёвками в дешёвых гостиницах, где кишат клопы? И даже не понадобится покупать на собственные деньги сценическую одежду?

Обычно зоркая, в этот раз Анна не обратила внимания на то, что творится с Владимировой. А Мария с вызовом вскинула свои крылатые брови.

— Для других актрис остаётся что-нибудь?

— Маша, ну конечно же! Как вы можете сомневаться… — Турынский укоризненно покачал головой. — Будете играть советскую циркачку, Иварсон станет вашим ухажёром. Роли второго плана очень интересные!

— Не сомневаюсь, что интересные. Второй план полон скрытых возможностей, — усмехнулась Владимирова. — Эта моя героиня что делает? Впрочем, неважно. Я могу сыграть хоть циркачку, хоть её собачку.

Подняв волосы и изобразив на своей голове звериные ушки, она растянула губы в сардоническую улыбку. Её не зря называли ведьмой.

— Ну вот и славно! Собачки у нас тоже будут, — подвёл итог директор. — Товарищи, все свободны!

Но артисты не спешили расходиться. Они разбились на группки, чтобы поделиться впечатлениями и посплетничать. Времени не нашлось только у приглашённых звёзд. Даниил Полотов, Катерина Зелёная (это была её настоящая фамилия), уходя, доброжелательно улыбнулись Анне. В обоих было что-то детское, очень притягательное. Особенно — во взъерошенном, словно воробей, Полотове. Этих любимцев публики ждали в других местах. Они находились в постоянном движении, ветерок славы овевал их щёки.

Мимо пронёсся Дорф. Он тоже торопился.

— Слышал, слышал! — не замедляя шага, многозначительно бросил он Пекарской. Она так и не поняла, что именно слышал. — Силы собрались великие!

Перед тем, как совсем исчезнуть, Дорф сцепил руки над головой, в знак их с Анной предстоящих побед.

Остались те, кто никуда не спешил. Обслуживающий персонал в том числе.

— Силы-то есть, ума не надо… — дыхнул перегаром суфлёр. — Как пить дать, прикроют заведение. Будет тогда всем и хи-хи-хи, и ха-ха-ха.

Ему было нечего терять. На прошлой неделе, проснувшись посреди спектакля и закричав несуразное, он стал вышвыривать страницы с текстом из своей будки прямо на сцену. Приказ о его увольнении уже был отпечатан и теперь лежал на подписи у директора.

— Опять пьеса про иностранку, — повернулся к Владимировой эпизодический актёр, чёрная полоска его усиков надменно скривилась.

Но Владимирова не собиралась примыкать к неудачникам.

— А вы что хотели? — недобро спросила она.

Вечный статист растерялся.

— Я в том смысле, что опять меха, вечерние платья, буржуазный шик.

— А нужно, чтоб платье штопаное и туфли, закрашенные чернилами? — как грозный воин, наступала на него Владимирова.

Он уже был не рад, что начал разговор, и жалко пробормотал:

— Ну зачем такие крайности. Иностранные примадонны — разве это наше?

— Было их, станет наше! Красотка исполнит песню про вождя, и все будут хвалить наперебой, — отрубила Мария. У неё был смелый язык.

Анна терпеливо дожидалась окончания их спора.

— Маша, спасибо за поддержку, — сказала она. Ей чудилось обещание дружбы с грубоватой, но искренней Владимировой.

— Поддержку в чём?

— С Джинни.

— А, это! Не стоит благодарности, я всего-навсего подтвердила очевидное.

Бывшая ведущая актриса машинально потянулась к Пекарской, углядев на её платье какую-то едва видимую ворсинку. Мария Владимирова была патологической чистюлей и добивалась того же от других. Но в последний момент она так и не дотронулась до Анны, словно решив, что чёрная метка должна остаться на сопернице.

— Анна, нам тоже очень понравилось!

Это за спиной у Пекарской раздался голос ещё одного баловня судьбы, Иварсона.

— Правда ведь? — обратился он к стоявшей рядом с ним маленькой девочке.

— Позвольте представить вам мою Анну Сергеевну! — гордо произнёс актёр, подталкивая дочку вперёд. Казалось, что он танцует, даже стоя на месте. Иварсона не зря называли «королём походок». Танец жил внутри него.

— Посмотрите, какая выросла красивая барышня.

Девочка была очень похожей на отца, с такими же глубоко посаженными глазами и острым носом. Она застеснялась.

Пекарская протянула ей руку.

— Здравствуй. Я тоже Анна. Мы с тобой тёзки.

Иварсон приобнял дочку.

— Вот, захотела посмотреть, где папка всё время пропадает.

Девочка мило улыбнулась щербатым ртом, у неё не было двух передних зубов.

— Ты на гастаролях пропадаешь…

— Моя лапушка! — растрогался Иварсон. — Гастаролях! А я скоро опять уеду. Знаешь, куда? В Ленинград. Я там родился, когда он Петербургом назывался… А когда вернусь, долго-долго буду с тобой в Москве. Потому что меня в кино будут снимать.

— Кстати, вы слышали, что Бердышев замучился искать актрису для своего нового фильма? — спросил он Анну и Марию.

Владимирова, которая до того была равнодушна к разговору, сердито бросила:

— Ах, бедняжка Бердышев. Замучился! Да он сам не знает, чего хочет!

Она была одной из неудачливых соискательниц. Её утешило приглашение другого режиссёра — правда, не такого известного, как Бердышев, зато съёмки начинались прямо на днях.

— Да, очень требовательный товарищ, — согласился Иварсон. — Меня-то он уже утвердил. Поэтому сообщаю вам, что называется, из первых рук.

Тут он заметил, что его дочка чем-то расстроена.

— Ты чего губы надула?

— Не хочу, чтобы ты опять на гастароли уезжал, — пробурчала девочка, не поднимая глаз. Её рот изогнулся обиженной подковкой.

— А я тебе подарочек привезу! — пообещал Иварсон.

Перед Пекарской возникла полутёмная прихожая в киевской квартире: вернувшийся домой папа так же обнимает свою маленькую Аню, спеша обрадовать подарками.

Иварсон начал допытываться у дочери:

— Хочешь новую куклу? Или, может, тебе…

Он не договорил. По проходу между креслами не спеша шла молодая женщина. Для всех в театре эта красавица была Лялей или, если называть по настоящему имени, Леной, а для Иварсона она была благоуханной любовью. Ему казалось, что её слегка вывернутые балетные ножки ступают не по облезлому паркету, а по облакам. И он точно знал, что среди самых прекрасных ангелов на небе обязательно встречаются именно такие, с косинкой в глазах.

— Лялечка!

Иварсон устремился к возлюбленной, увлекая за собой дочь.

Владимирова с усмешкой посмотрела ему вслед.

— Вороне как-то Бог послал кусочек сыру… Всё, пропал наш Серёжка!

— Наверное, любовь именно так выглядит, — сказала Анна.

— Да у нас тут каждый день любовь… И вечная весна. Щепка на щепку лезет! — прошипела Владимирова.

Так две совсем юных женщины говорили о чужой любви. Одна была не очень счастлива в раннем браке, а сердце другой оставалось спокойным в своём одиночестве.

Ляля приближалась к ним, благосклонно слушая Иварсона. Капризные губы кривились на её косоглазом лице, обрамлённом ореолом золотистых волос.

— Лялечка, мы везде тебя искали, — суетился перед ней Сергей. — Правда, Анюта?

Его дочь исподлобья посмотрела на папину подругу.

— Ну что ты стесняешься? Ты ведь знакома с Лялей.

Иварсон попытался подтолкнуть дочку к балерине, которая не выказывала к девочке никакого интереса, но Анюта намертво вцепилась в брючину отца.

— Ох, забыл совсем. Я ведь в бухгалтерию должен зайти! — Иварсон суетливо извлёк из кармана свои мозеровские часы, посмотрел на круглый циферблат. — Доченька, побудь пока с Лялей, хорошо? Я мигом обернусь!

Он сделал шаг в сторону и тут же очень комично подвинул свою неспокойную ногу обратно, потому что увидел, как изменилось лицо Ляли.

— Иварсон, ты с ума сошёл? — одним глазом балерина сердито смотрела на своего провинившегося любовника, а другим — мимо него, словно лицо Серёжи Иварсона опротивело ей навеки. — С какой стати я буду за ребёнком приглядывать? Думаешь, мне делать больше нечего?

Взмах ресниц, разворот на каблуках, и Ляля гордо прошествовала мимо. А ведь только что стояла рядом, казалась близкой.

Иварсон растерянно выдохнул, откинул волосы со лба. Что делать? Его девочки отказываются дружить друг с другом.

— Вот такое, друзья мои, приходится мне выслушивать от моей прекрасной Ляли.

Пекарская наклонилась к Анечке, спросила ласково:

— Хочешь поиграть в моей гримёрной? Покажу тебе краски и ещё много интересного.

Впервые у Анны появилась нормальная грим-уборная. До этого в её жизни бывали маленькие комнаты на много человек, или, того хуже, какие-то продуваемые ветром будки, в которых надо было быстро-быстро переодеться, загримироваться, чтобы выпорхнуть наружу этакой жар-птицей.

— Я хочу домой… к маме, — прошептала девочка, из последних сил сдерживая слёзы.

— Анюта, да мы ведь только пришли! — взмолился Иварсон. — Ну не бойся, не бойся, никуда я от тебя не уйду.

А Пекарской на ухо он прошептал:

— Это я хитрил, — его глаза заговорщицки блеснули. — Я нарочно хотел их вдвоём оставить, чтобы они потихоньку привыкали друг к другу… Ну ничего, мы это преодолеем!

Иварсон снова взбодрился.

— Главное, смотреть на всё с улыбкой. Хорошее легкомыслие помогает в жизни!

Действительно ли он был так лёгок или играл сейчас одну из своих лучших ролей? Иварсон считался мастером трагикомедии. Клоун с поднятыми бровями на измазанном белилами лице только что плакал, вытирая слёзы отрывистыми жестами. И вот он уже напевает французскую песенку.

Его окликнул хореограф Степнович.

— Сергей, я вижу, ты привёл свою красавицу танцевать у меня в балете.

Девочка улыбнулась, она хорошо знала дядю Костю.

— Пойдем гулять по театру? — позвал он.

Анюта счастливо закивала головой и побежала впереди хореографа, размахивая руками, как птичка крыльями.

— Нет, вы только посмотрите! Теперь я ей не нужен! — рассмеялся Иварсон.

Уходя, он обратился к Анне:

— Всё-таки подумайте о Бердышеве. Мне кажется, вы очень подходите на роль певицы. Там заграничное кабаре, гротеск и пародия. Ваше амплуа!

— У меня нет опыта в кино.

— Ну вот и появится. Заодно пройдёте крещение первым планом, оно актёру много даёт. Не замыкайтесь в одном жанре!

* * *

Возле Торгсина дворники в старорежимных белых фартуках кричали друг другу что-то по-татарски и вовсю махали лопатами, сгребая грязное снежное месиво. Неожиданная оттепель прибавила им работы.

Анна шла по Петровке, попадая своими заграничными ботиками в лужи, уворачиваясь от капели и опасливо поглядывая на огромные сосульки над головой. Пусть этот город не пронизан солнцем и нет в нем говорливой южной толпы, и нет Андреевского спуска с такой родной шершавой брусчаткой, нет волшебной аллеи, в сомкнутых кронах которой блестят горячим золотом купола Святой Софии. Но Москва распахнула для неё объятия, назвала своей. А люди… Что ж, по опыту общения с северянами Анна уже знала: если преодолеешь ледяные торосы, обязательно попадёшь в ласковое море.

Москва, словно услышав её мысли, сразу отблагодарила: две молоденьких москвички стали возбуждённо шептаться и хихикать, показывая на Анну. Она смутилась. Ей было непривычно считаться знаменитой.

Неужели всё это было записано в её судьбе вместе с другими дарами? Красота — тоже талант, только на неё одну нельзя рассчитывать. Тем более до конца жизни. Она знала силу своей внешности, но привлекательных девочек в театрах было много. Они выходили на сцену, надеясь, что достаточно тряхнуть волосами, стрельнуть глазами, и публика окажется у их ног.

В отличие от них Анна проживала свои роли. В мюзикле она играла, как в драматическом спектакле, который был замешан на музыке, пении и танце. Она стремилась знать все партии и наблюдала за артистами, отсеивая худшее, забирая лучшее. А потом оценивала свою игру в записной книжечке. «Пятница 2-е. „Рай“ — плохо. Суб. 3-е. „Варьете“ — неожиданно замечательно. Пятн. 9-е. „Рай“ — позор». Удачным считался день, когда совпадала внешняя и внутренняя техника роли, и появлялось ощущение лёгкости, почти парения над сценой.

Кинематограф пока оставался неведомой страной, но, похоже, пришло время знакомиться. Сегодня её пригласил сам Бердышев, и теперь она в суеверном одиночестве шла на его киностудию, нарочно выбрав длинный маршрут.

Малый Каретный, Лихов… Здание «Фабрики по производству кинофильмов» выделялось в тесном параде бывших доходных домов. До революции оно было храмом, потом его колокольню снесли, и конструктивисты перекроили здание, окончательно убрав остатки византийского стиля.

Взявшись за ручку двери, Анна сразу почувствовала себя маленькой. Это был её первый визит сюда. Две недели назад Бердышев сам нашёл Пекарскую, попросил спеть что-нибудь. У кинорежиссёра был жёсткий внимательный взгляд. Анна приняла его за немца.

Она исполнила тогда индейскую песенку, которую он записал на плёнку своего переносного «шоринофона». Невиданный аппарат состоял из бобины и множества деталек, компактно прикрученных друг к другу внутри небольшого чемодана.

Тотем-том-том, тотем-том-том… Именно эта мелодия встретила Анну на киностудии. Какой хороший знак! Пекарская с улыбкой прислушалась к собственному пению. Её промокшие ноги хоть сейчас были готовы отбить чечётку Ванды.

Дожидаясь Бердышева, Анна обошла съёмочную площадку. Она с любопытством и страхом рассматривала оборудование — кинокамеры, какие-то лампы, подвешенные на тележках. И все это время её песенка следовала за ней.

Появился мужчина в круглых роговых очках, он оказался ассистентом режиссёра.

— Анна Георгиевна, вы утверждены! Поздравляем!

Все, кто находился в студии, сразу заулыбались и окружили Анну.

Она пока не знала, кем были эти люди. Мужчина с тщательно причёсанными волосами — гримёр? А другой, с длинным носом и в тюбетейке — может, оператор? Полная женщина с близорукими голубыми глазами — реквизиторша, или как там они называются у киношников?

Появился, стуча тростью, Бердышев.

— Вы готовы прямо сейчас приступить к работе?

Грим, укладку, платье и парик подбирали целую неделю. Вечерами Анна записывала в своём дневничке: «делали причёску finger wave», «прилизанная тоже не подошла», «лохматая лучше».

Пекарская наконец приобрела облик роковой дивы, но режиссёр нервничал. Он пока не имел понятия, насколько милостивой окажется немецкая оптика к начинающей киноактрисе. Во время съёмок Бердышев хмуро опирался на свою тяжёлую палку, то и дело оттеснял оператора, чтобы всмотреться в видоискатель.

Выдержка, диафрагма, светочувствительность — эти слова не могли объяснить капризы кинокамеры. Оператор и гримёр тоже не знали, отчего она вдруг может невзлюбить какую-нибудь театральную приму, не разрешив её лицу воспринимать свет, как ни освещай. А другую актрису, даже если та невзрачна, вдруг обольёт лучами любви и сделает красавицей. Оставалось разводить руками перед этой метафизикой.

Пекарская нервничала ещё больше. Опытный Иварсон объяснял ей, что магия кино и магия театра — очень разные вещи, и советовал:

— Главное, забудьте об аппарате и не хлопочите лицом. И не волнуйтесь, вы уже столько всего сыграли на сцене.

Он держался перед техникой, словно её не существовало. И вообще был уверен в своей незаменимости. Он даже сорвал первую съёмку. Анна несколько часов просидела тогда в костюме и гриме, дожидаясь Иварсона.

Назавтра не успели начать по другой причине, и на следующий день опять не повезло… Только на четвёртый день вся съёмочная группа наконец собралась на площадке. Анна растерялась, когда к ней повернулся мёртвый глаз объектива. Она долго привыкала к тому, что вокруг висели, стояли, ездили разные приборы, а вместо восторженных зрителей рядом находились несколько очень серьёзных мужчин с напряжёнными, даже недовольными лицами.

— Начали!

Прожекторный луч вырвал из темноты принявших эффектные позы «гёрлс», в следующее мгновение девушки погрузились в темноту. Взорвался новый сноп огня, и ослеплённая светом ламп Пекарская, танцуя, пошла на камеру.

Она запела о далёкой экзотической стране. То была пародия на модные песенки, пустячок, где «мальчик-пай» рифмовался с Уругваем. Но соблазнительная клоунесса в чулках с подвязками пела так, что её мечта волновала, даже заражала…

Бердышев неожиданно стукнул о пол своей палкой, останавливая съёмку. У Анны упало сердце.

— Свет слабый! — рявкнул режиссёр.

Он то и дело требовал яркого контраста — именно этому научился в Германии. Анна ошиблась, когда приняла его за немца, но она угадала в главном. Киностудия была наполовину германской, режиссёр успел поучиться в Берлине. Бердышев старался мыслить, как немец.

Висевшие над декорацией лампы верхнего света были спущены вниз, их перезарядили новыми электродами, вновь подняли наверх. Были заменены и проверены электроды у остальных приборов. Заодно осветители передвинули свои «пятисоточки» и «зеркалки». Свет загорелся с новой силой. Теперь дело было за актрисой. Ей предстояло повторить сеанс магии и чувственности.

Поедем, поедем поскорей, милый,

В У-руг-вай!

От раскалённых ламп выделялись тепло, газ и копоть, в павильоне повисло марево. Пекарская не видела ничего, кроме яркого света. Она знала, что только рассеивающий экран перед приборами спасает её глаза от ожогов, но эта временная слепота раскрепощала. Оставшись наедине с этим ярким светом, Анна пела и танцевала для него одного.

И благодарный свет впитал эту женственность, а плёнка сохранила её для всех: и живущих в одно время с Анной, и для ещё не родившихся. Люди будут влюбляться в неё и через много лет, забывая, что эта прекрасная актриса отделена от них временем. Вот она какая, отложенная магия кино.

Бердышев резко поднял вверх свою палку.

— Хальт! Снято!

Лампы погасли. Анна посмотрела в полумрак студии, радуясь, что может снова различать людей и предметы. Её глаза слезились. Съемки шли пятнадцать часов.

Бердышев подошел к актрисе.

— К сожалению, я недостаточно с вами работал…

Порывшись в кармане брюк, он достал двадцатикопеечную монету, протянул её Пекарской.

— Но вы хорошо сыграли. Возьмите.

На самом деле он был из русаков, коренной москвич. И «акал» очень по-московски. Когда не говорил на немецком.

* * *

В комнате задребезжали все стёкла разом, даже стакан задрожал на столе. Это низко над городом летел гигант, он на мгновение закрыл кусок неба. Из находившихся под его крыльями рупоров на московские крыши неслись звуки пламенной большевистской речи.

— Рабочие и крестьяне! Вступайте в Осовиахим! Крепите! Овладевайте! Даёшь индустриализацию!

Быстро открыв раму, Пекарская успела рассмотреть брюхо самолёта и большие буквы на крыльях — «Максим Горький».

Этот флагман агит-эскадрильи уже не первый раз гудел и взывал над столицей. Анну как-то приглашали полетать на нём. Рассказывали, что внутри всё необыкновенно, что это, по сути, летающий дом, где есть даже спальные места и ресторан.

Гигант пролетел, и во двор вернулись прежние звуки: хромоногий дворник Ринат стучал молотком возле сарая, из чьего-то окна пел патефон, а старьёвщик, стоя посреди двора со своим мешком, снова закричал:

— Старьё берем, старьё берём. Костей, тряпок, бутылок, банок!

Возле него, как всегда, крутилась ребятня в ожидании, когда он начнёт одаривать их свистульками и бумажными мячиками на резинках.

На подоконнике благоухали цикламены. Пекарская понюхала их и улыбнулась. Почему-то именно этот аромат вызывал у неё радость, хотя в комнате было полно других цветов. Они стояли повсюду в вазах и корзинках, придавая живописности царившему вокруг беспорядку.

Даже не зная хозяйку комнаты, легко было догадаться, что здесь живет успешная, бездетная и очень безалаберная в быту молодая особа. К стене была прикреплена афиша полит-сатиры Бердышева. С неё улыбалась блондинка в цилиндре. Фильм с успехом прошёл по всей стране, афиши были расклеены во многих кинотеатрах и рабочих клубах. Анне иногда казалось, что на них изображена не она сама, а её двойник, согласившийся вместо неё принадлежать толпе.

Эти киносъёмки многое дали Пекарской. Увидев себя со стороны, она стала мягче играть на сцене. Результат принёс богатые плоды.

Лениво потянувшись, Анна достала свой маленький ежедневничек и, в сосредоточенности покусывая карандаш, записала столбиком цифры. До чего приятные подсчёты! После сложения получилось четырёхзначное число. Её доход за прошедший месяц получился больше, чем у директора, профессора и самого передового слесаря, вместе взятых.

Она захлопнула книжечку, задумчиво постояла перед распахнутым гардеробом, подвигала вешалки. Какую блузку надеть сегодня?

Выбрав брусничную, Анна порылась в комоде и небрежно бросила на кровать нечто воздушное, почти невесомое. Многие советские девушки и женщины хотели бы стать обладательницами такого же изысканного белья ручной работы. А заодно и всего остального, что находилось в комоде и шкафу Пекарской. Недостижимая мечта. Да что там советские… «Где вы шьёте свои платья?» — спрашивала её одна парижанка. — Ou faites vous vos toileltes?

Под окном затарахтел мотор, сквозь весеннюю зелень мелькнула подъезжающая машина. Анна посмотрела на свои часики — удивительно, как это Борису удаётся приезжать минута в минуту.

Она ещё раз вдохнула аромат цикламенов и поспешила на кухню. По пути ей пришлось увернуться от трёхколесного велосипеда, на котором нёсся соседский мальчик. В коридоре, как всегда, рядом с огромным сундуком сидел, занимаясь починкой чужого барахла, Акимушка — тихий деревенский мужичок, родственник соседей. У него пока не было своего угла в Москве, поэтому он жил и работал прямо на этом сундуке. Рядом с Акимушкой в столбике солнечного света вились белые пушинки. Их много летало по всей квартире.

— Добрый день, Акимушка.

— Здрасьте, Анна Георгиевна.

Акимушка старался никому не мешать. Он даже своим молоточком стучал деликатно. Зато из-за приоткрытой двери раздавалось громогласное:

Соловей, соловей, пташечка!

Это сосед-портной сидел по-турецки на большом столе среди исчерченных мелом кусков драпа, рядом со своим «Зингером».

До революции, когда в квартире жила только семья инженера, у каждого помещения было свое предназначение: спальня, детская, кабинет, гостиная, каморка кухарки. К началу тридцатых от той инженерской семьи осталась только молчаливая старуха с чёрным кружевом на голове. Она ютилась в бывшей детской.

А всего в коммуналке проживало пятнадцать человек. Или шестнадцать, если считать с Акимушкой. Многие были выходцами из деревень. Соседи жили одной семьёй: иногда ругались, но в общем дружили. Двери никогда не запирали, праздники отмечали вместе. Собираясь за столом, пели свои песни. После «Священного Байкала» затягивали «Из-за острова на стрежень». Голоса были сильные. Обычно начинал кто-то один, к нему присоединялись хозяева и гости — все, кто стеснялся петь в одиночку.

Женщины стремились слиться голосами с лучшей певуньей, мужчины вели свою партию, их проникновенные низкие ноты придавали словам значительности. Анна тихо волновалась, слушая, и удивлялась своему волнению — это был совсем не её репертуар.

Кухня пахла керосином и дешёвым ширпотребным мылом. На плите кипело бельё, рядом с чаном скалил акульи зубы портновский утюг с угольями в пасти. В этом чаду лениво переругивались соседки: одна чистила керосинку, другая ощипывала курицу. Обе грозили наслать «фина» на мужей друг друга. Но в этой коммуналке фининспектор никому не был нужен. Ни соседу, который делал на продажу пуховки для пудрениц (советский парфюмерный трест «Жиркость» пуховками не заморачивался), ни семейству портного, чей глава тоже подрабатывал дома.

При появлении Анны обе женщины уважительно примолкли. Пекарская подошла к крану, налила себе воды. В своём домашнем кимоно она выглядела инопланетянкой на этой коммунальной кухне.

— Анна Георгиевна, я вчера вдобавок окно ваше помыла, — сказала жена портного.

Соседка сидела, расставив ноги над тазиком с перьями. У неё было румяное миловидное лицо и крепкие крестьянские щиколотки.

— Спасибо, Дуся. Я заметила, что сразу стало светлее!

— Пожалуйста! Вот только я рамы замучалась развинчивать. В кровь разодралась… — женщина показала свой обмотанный марлей палец.

— Ох, я должна доплатить вам.

Дуся скромно потупила глаза.

— Ну… если чуть-чуть.

Раздались звонки в дверь. Короткий и длинный — как точка и тире. Как первая буква имени Анна в азбуке Морзе.

— Анна Георгиевна, к вам! — объявила Дуся.

— Да-да, — Пекарская поспешила к входной двери. — Это мой шофёр продукты привёз.

Борис явился с корзинкой и двумя книжками.

— Добрый день, Анна Георгиевна.

На нём были неизменные сапоги из шевро, галифе из «чёртовой кожи». Его волосы разделял идеальный блестящий пробор, а глянцевая кожаная куртка попахивала касторкой. Он, как всегда, был полон достоинства.

— Привез, что вы заказывали — апельсины, шоколад, крекеры, сыр… Ещё забрал детективы… Никэд Мат и ещё эта… Баскер… Баскерильская собака. Вот, — шофёр торжественно протянул книжки. — Я обожду тогда в автомобиле?

— Спасибо, Боря, я сейчас спущусь.

Через пятнадцать минут она уже легко сбегала по обшарпанной, пропахшей кошками лестнице. На каждой ступеньке зеленели патиной кольца для ковров. Они давно сделались ненужными — никаких ковров и в помине не было. А ведь когда-то этот дом был вполне респектабельным. Его большие цветные окна и чугунные решётки пока сохраняли остатки своей дореволюционной красоты. Но теперь на всех дверях уродливо торчали под лепниной разнокалиберные звонки и пестрели таблички с фамилиями и указаниями: «звонить три раза», «два долгих звонка», «стучать четыре раза — сильно».

Навстречу Пекарской поднималась семейная пара. Соседи заспешили уступить Анне дорогу. Она их опередила, быстро оторвав свою руку от перил.

Мужчина подобострастно поклонился, приподнял шляпу.

— Здрасьте, — произнёс он сквозь одышку.

Его жена поедала Анну глазами: и где эта Пекарская покупает вещи? Наверное, в каком-то заоблачном распределителе высшей категории. Там её встречают похожие на херувимов продавцы и, хлопая крылышками, увлекают в благоухающий зал. В том зале есть всё, что женской душе угодно, от парижских платьев и туфелек разных цветов до хрустальных флаконов с духами и сумочек из бархатистой замши.

И, конечно, фильдеперс. О, этот шелковистый «филь де перс», скользящая и упругая персидская нить, ни складочки на ноге! Ради него можно и от собственной души отказаться, выбросив её вместе с бесформенными советскими чулками, которые только и умеют, что собираться в гармошку.

Все в доме знали, что живут рядом со звездой. Соседи привыкли и к её шикарным туалетам, и к машине, и к часто приезжавшему велосипедному фургончику «Цветы на дом» (посыльный парнишка давно запомнил адрес артистки). Но никто не удивлялся, что она ютится в коммуналке. Да она сама не удивлялась — ни Акимушке на сундуке, ни кухне с кипящим чаном, ни летающим по квартире пушинкам. Вся Москва так жила. Неприхотливые люди теснились под общей крышей, и никто никому не мешал.

На улице Пекарская улыбнулась дворнику — он, прервав работу, наблюдал, как Борис открывает дверцу перед своей нарядной пассажиркой.

— Здравствуйте, Ринат.

Дворник уважительно кивнул головой в бархатной тюбетейке.

Когда машина выехала на бульвар и набрала скорость, Анна подставила лицо ветерку: весна! Москва наконец сняла свою тёплую шапку, размотала пуховый платок, сбросила надоевшее пальто и спрятала зимние вещи в пронафталиненные сундуки, подальше от глаз и моли.

Улица была увешана флагами и первомайскими лозунгами. Но праздных лиц в толпе не наблюдалось. Москвичи были постоянно озабочены добычей пропитания и других благ. Девочка-подросток, перекосившись, волокла чемодан. Молодая женщина замерла возле своих больших сумок, делая передышку. Бабуля из последних сил тянула за собой внука, другой рукой прижимая к груди кульки с продуктами.

Приезжие из Средней Азии шли с мешками на спинах, тяжело переставляя ноги в мягких кожаных ичигах. Мимо них, тоже в тюбетейке, бежал белобрысый московский мальчишка со связкой книг. Только какой-то военный и его жена шагали почти налегке, держа за руки маленькую девочку в светлом летнем комбинезоне. Они подняли её вверх, и она счастливо замельтешила в воздухе пухлыми ножками.

Анна любила разглядывать московские лица, подмечая, как они меняются с каждым годом. Столица быстро прирастала людьми, все лики бывшей империи смешались в толпе.

Трое нищих показались принесёнными сюда каким-то злым ветром. Измождённые мужчина, женщина и похожий на старичка мальчик отрешённо брели, сами не зная куда, не прося ни у кого подаяния. В Москве не первый месяц ходили смутные разговоры о страшном голоде на юге, о вымерших селах и людоедстве. Трудно было в такое поверить. Газеты ничего не сообщали, а приезжих из тех мест в столицу не пропускали. Наверное, и этим недолго идти оставалось, до первого милиционера.

Борис вёл машину молча. Анна уже привыкла к тому, что её шофер становился разговорчивым только к концу поездки. Он лихо обогнал обвешанный пассажирами трамвай, но ему пришлось притормозить возле кинотеатра «Межрабпом»: впереди ползла лошадиная повозка с поднятым верхом.

Анна привычно покосилась на знакомую афишу на фасаде «Межрабпома». «Смотрите у нас полит-сатиру режиссёра Бердышева! Перед показом актриса Пекарская с джазом исполнит в фойе свою знаменитую песенку». Из-за этой песенки Анне приходилось каждый день бегать из «Аркады» на противоположную сторону Садовой.

Борис требовательно погудел извозчику.

— Эй, посторонись, пережиток!

Тот немного поартачился, но уступил. Дни его транспорта и вправду были сочтены. В Москве прорыли метро, со дня на день все ждали открытия станций.

— Боря, отвезёте меня вечером в «Националь»?

Шофёр кивнул. Он никогда не отказывался от дополнительного заработка и дорожил своим местом. Тем более, что автомобиль принадлежал Пекарской.

— Подождать вас там?

— Нет, это не нужно. Не хочу вас снова мучить, — ответила Анна. В прошлый раз она и Маша Владимирова веселились на вечере джазовой музыки в «Национале» до четырёх утра.

— Но вот завтра приём в американском посольстве, оттуда попрошу меня забрать.

Борис снова кивнул и, вспомнив что-то, показал на газету, которая лежала на сиденье.

— Анна Георгиевна, в «Вечёрке» про ваш новый спектакль написано.

— Хвалят или ругают? — оживилась Анна, протягивая руку за газетой.

— Ни то, ни другое, — ответил Борис. — Пишут, что американки с вами выступают. Одеты во фраки и цилиндры.

Интерес в глазах Анны пропал. Она мельком посмотрела на картинку с иностранными артистками и бросила газету обратно.

— А, это просто американских циркачек добавили! По сценарию у нас с ними соревнование.

— Мои сестра и шурин всё мечтают на ваше представление попасть. Надоело, говорят, влачить скучное существование. Вдруг захотелось им чего-то непостижимого, большого и впечатлительного. С меня пример берут, — сказал Борис, сосредоточенно вглядываясь в дорогу. — Ведь я им всё время говорю — поднимайте свой кругозор!

Пекарская улыбнулась и в который раз дала себе обещание записывать за своим шофёром. Нельзя быть ленивой, когда такие жемчужины сами в руки сыплются. Вот Серёжа Иварсон давно украл бы у Бориса парочку-другую выражений.

— Если ваши родственники так сильно хотят, то надо осуществить их мечту.

— Так к кассе вашей не подступишься! А если подступишься, отвечают, что всё ушло ко всяким там льготникам-мульготникам, работникам-ударникам, культурникам-физкультурникам.

Новый спектакль про цирк шёл уже пятый месяц, но, Борис не преувеличивал, попасть на него было очень сложно.

Шофёр с досадой хлопнул по рулю.

— Культпоходы у них, понимаешь. В общем, никак не возможно без блата!

Пекарская опять улыбнулась.

— Хорошо, будет вам блат.

— Ой, спасибо, Анна Георгиевна! То-то мои обрадуются! Я думаю, пусть они развиваются. А то прежде настроение у них было какое-то полуобывательское, ни к чему не заметно инициативы.

Машина развернулась на благоухающей грушевым цветом Большой Садовой, пересекла трамвайные пути и притормозила у музыкального холла. Там, как обычно, змеилась очередь, возле неё топтались барышники. Борис подрулил поближе к входу и, повторив ритуал с открыванием пассажирской дверцы, помог Пекарской выйти из авто. Она надеялась быстро проскользнуть в театр, но рядом возник гражданин в косоворотке и с парусиновым портфелем.

— На этот что ли очередь? — он показал на афишу гала-представления с «участием живых артистов, живых и нарочных животных, цирковых аттракционов и многого другого».

Фамилия Пекарской не выделялась в списке исполнителей. По дореволюционной ещё традиции уважающие себя театры перечисляли имена актёров одинаковым шрифтом и по алфавиту. Но вся Москва и так знала, кто теперь настоящая звезда мюзик-холла.

— Вполне может быть, что и на этот, — не сразу ответил мужчине Борис.

Прохожий не отставал.

— Пекарская в главной роли, — тоном знатока заметил он и только после этого всмотрелся в Анну. — Ох, да это вы!

Борис сразу выставил вперёд руки, ограждая свою хозяйку. Он знал, что через мгновение народа станет больше. Подбежали любители автографов.

— В сторонку, в сторонку! Товарищи, да что вы толкаетесь, совсем мораль потеряли!

Анна на ходу подписала протянутую кем-то карточку, оставила автограф на чьей-то согнутой пополам открытке и, вежливо помахав всем, скрылась за дверью бокового входа. А толпа ещё некоторое время стояла, запоминая прекрасное видение.

* * *

В новом спектакле Пекарская исполняла роль иностранной циркачки Полин. Посреди сцены стояла огромная пушка, жерлом направленная к куполу. Старый цирковой зал немного перестроили, добавив широкую эстраду и разместив на арене ряды кресел для публики.

Ни одно из этих кресел теперь не пустовало. Зрители завороженно смотрели на Полин, когда она, в белой шёлковой накидке и таком же белом трико, раскланивалась на сцене.

— Не знаю, чем всё закончится, прощайте!

Партнер отправлял её в пушку, но перед выстрелом артистка высовывалась из жерла и сладким голосом пела, что улетает на Луну.

I’m gonna fly to the Moon,

I’m leaving everyone soon.

For better or worse I can`t tell,

I`m waving to you farewell.

Раздавался выстрел. Дублёрша Пекарской взлетала под купол и, совершив сальто в воздухе, пробивала сделанную из папиросной бумаги Луну. Зал ахал, но восхищение и страх вскоре сменялись безудержным хохотом в сцене, где Ножкин-Иварсон сражался со львами.

— Сто львов! А-а-а! — испуганно метался он по эстраде. У него в руках был букет.

Шпрех-шталмейстер в отчаянии приказывал, чтобы львов не выпускали, но было уже поздно. Звучал бодрый марш, и раздавался звериный рык. Прибегала Зоечка-Владимирова, она пока ни о чём не догадывалась.

— Негодяй! Кого ты дожидаешься у кулисы?

— Львов, Зоечка, львов! — вопил Ножкин. — Спасите меня!

Чтобы хоть на минуту отсрочить свою гибель, он прятался в клетку. Под музыку выбегали львы. Их изображали овчарки с надетыми на них львиными головами и в замшевых шкурках на молнии.

Собаки кидались на Ножкина, а он, совершенно обезумевший, атаковал их, комично размахивая букетом и высоко вздёргивая свои виртуозные ноги.

— Пошли вон! Брысь! Кш-ш! Пшли, пшли!

«Львы» убегали обратно, поджав хвосты.

Зрители, кто попроще, от хохота сползали на пол. Даже автор сценария Риф улыбался собственному замыслу, и пенсне поблёскивало на его странно выгнутом лице. А сидевший в правительственной ложе великий пролетарский писатель, так тот просто рыдал от смеха.

— Чистое удовольствие! Вот чертяки… — повторял он, промокая глаза большим белым платком.

Хотя он часто плакал по самым разным поводам.

Смотреть пьесу приходил весь цвет Москвы. Знаменитый кинорежиссёр Никандров тоже посмеивался, оценивая происходящее на сцене озорство. Рядом с ним улыбалась его главная актриса Соколова. В жизни она выглядела намного старше. Это только на экране она была вся соткана из лучиков. Говорили, что Никандров подолгу мучал осветителей и операторов, добиваясь нужной подсветки её лица.

Иварсон-Ножкин выбежал на арену и сделал комплимент. Публика заревела от восторга, аплодируя в сотни рук.

— Я уже беспокоюсь за их ладошки, — со смехом сказал Иварсон Анне.

Во время антракта костюмерша Рая подала Пекарской чай с молоком.

— Ваш любимый. В этот раз молока поменьше, как вы просили.

— Спасибо, Раечка.

— Ох, неспроста всё это! — сказала Рая.

— Что именно?

Костюмерша стала делиться своими наблюдениями.

— Да Никандров этот, мастистый, четвёртый раз на представление приходит. Смотрит в оба, ничего не пропускает. Неужели взаправду собирается снимать кино по нашей комедии? Поговаривают, вы будете у него главную роль исполнять.

— Он Соколову может взять.

— Ну уж нет! Она шармантна, но лучше Пекарской ему не найти! Соколова, кстати, тоже глаз с вас не сводит. Как ученица на уроке сидит.

Анна улыбнулась. Конечно, ей хотелось сняться у Никандрова.

Из-за стенки доносился глухой стук ног о пол — это акробаты молча прыгали, тренируясь в поддержках. А с другой стороны был слышен баритон партнёра Анны. Он распевался перед заключительным действием.

Пекарская отдыхала, попивая чай и рассеянно переставляя белые и красные резиновые фигурки на шахматной доске. Она везде носила с собой эти карманные австрийские шахматы. Плоская коробочка, если её сложить, была чуть больше портсигара.

Рая подошла к одной из цветочных корзин, вытащила из неё конвертик.

— Почитать?

— Обязательно!

Это было их любимое развлечение. Записки поклонников, как на подбор, оказывались глупыми. Предвкушая веселье, костюмерша впилась глазами в листок.

— «Прекрасная Анна Георгиевна, неужели вы будете так жестоки и не подарите мне свою фотографию в полный рост? Хочу каждый день любоваться на ваши ноги. Ваш до гроба. А.А.»

Ещё одна записка белела в огромном букете сирени, который был воткнут в высокую корзину из-под вина.

— «Аня, давай без всяких там цирлих-манирлих. Разденься голой, а я буду тебя лепить, лепить, лепить». Без подписи… Вот ещё! Размечтался, скульптор. А приличный букет купить пожадничал. У людей куст обломал под окнами! — возмутилась костюмерша.

Пекарская потянулась к другой корзинке и тоже достала записку.

— «Я простой бухгалтер и внешностью совсем не Амадонис. Но вы не пожалеете. Я не загружу вас бытом. Мы станем жить культурно. Будем по вечерам играть в политфанты, петь под мандолину и каждую неделю сдавать бельё в прачечную. Жму вам крепко правую руку. С коммунистическим приветом, ваш С. И. Борзяк».

Бросив этот листочек в ворох других, Анна поставила на ладонь миниатюрную шахматную фигурку и погрозила ей пальцем, словно это и был тот самый Борзяк.

Все эти послания ожидала одинаковая судьба. Собрав достаточную кипу, Рая относила их в театральную уборную, в место, не имевшее отношения к гримированию и вообще лишённое какой бы то ни было поэзии. Там на длинном гвозде среди обрывков газет всегда было полно бумажек с подобными мольбами и даже угрозами.

— Ой, Анна Георгиевна, цикламены опять прислали, поглядите! Шикарные…

Приподняв изящную корзинку, Раиса погрузила своё лицо в цветы.

— А запах! Вот первый раз вздохнёшь… — она протяжно потянула носом, — вроде ландыш! А второй раз вздохнёшь, розы. Долго цвести будут!

— У меня дома предыдущие ещё не увяли, — сказала Анна.

В прошлый раз были цикламены без письма, но теперь среди нежных стеблей виднелся конвертик.

Раиса с любопытством открыла его.

— «Мои чувства к вам сделали меня эгоистом… Забываю обо всех и обо всём — кроме того, что… — она читала всё тише, а под конец растерянно подняла глаза на Пекарскую, — что опять хочу увидеть вас. Максим…»

Анна отобрала у неё записку, положила на столик. Такому посланию было не место на гвозде. А Рая засмущалась, как будто подслушала чужой нежный разговор.

— То-то я сегодня чихала с утра! В пятницу чихать — это к важному письму или к нечаянной встрече. Серьёзный мужчина… В следующей корзинке руку и сердце предложит.

Раиса глуповато улыбнулась. Ей было под сорок, но она выглядела лет на десять моложе.

Пекарская потеребила записку на столике и задумчиво произнесла, обращаясь то ли к костюмерше, то ли к автору письма:

— Я замужем уже была…

Она вдруг тряхнула кудрями, рассмеялась.

— Спасибо, больше туда не хочу! Он был тенор. Мы с ним ездили Бог знает по каким дырам. Ужасная нищета и никакой надежды! Я так оголодала, что забыла, как надо есть — ну, в смысле, жевать, глотать… Он кормил меня с ложечки.

Костюмерша горестно охала, слушая. У Раи было редкое свойство принимать на себя чужую печаль. Её глаза наполнялись слезами, и на лице отражалось всё, что ей говорил собеседник. Запас слёз у Раисы был неисчерпаемый на все случаи жизни.

— Подождите плакать, Раечка, это было первое моё замужество! Потом тоже много всякого происходило.

Некоторые романы Пекарской были тайными, имена поклонников — громкими, но Анна не собиралась рассказывать о чужих мужьях.

Повернувшись к зеркалу, она сообщила Раиному отражению:

— Второй раз я заключила брак на Кавказе. Польстилась на его богатство. Вдобавок он обещал позаботиться о моей маме. Заботился, это правда… Пока его не арестовали. Мама до сих пор в его доме живет. Зато я попала, как кур во щи. Ведь хозяйка из меня никудышная. Я совершенно не бытовой человек! Неустроенный.

Рая подошла к ней, взялась за спинку её стула. Взгляды женщин опять встретились в зеркале.

— Анна Георгиевна, вам и не положено горшками да кастрюлями заниматься. А вот я, наоборот, всё больше по хозяйству… И вы знаете, как я к вам… Как я вас…

Она вытерла слезинку, вторую, дальше слёзы полились обильным потоком.

— В общем, если вдруг… — всхлипывая, сказала Рая, — захотите когда-нибудь, то… переезжайте ко мне. Коммунальная квартира, ничего особенного. Но я буду заботиться о вас!

Анна растерялась. Кем могла стать для неё эта простодушная женщина? Точно, не «домрабой» (так некоторые называли домашних работниц). Анна поблагодарила Раю. Уезжать из своего переулка ей не хотелось. Да и жить вместе… Костюмерша утопит её в своих слезах и любви. Нет, пусть лучше просто приходит помогать по хозяйству.

Рая ещё что-то говорила, но Пекарская перестала слушать. Она ушла в себя, настраиваясь на роль, повторяя в памяти сцены и диалоги. Раисе было знакомо это её состояние, и она замолчала.

Прозвенел звонок, в грим-уборной замигала красная лампочка. Антракт заканчивался. Костюмерша проводила Пекарскую до самой сцены, чтобы ещё раз придирчиво оглядеть и мелко перекрестить вслед.

Во втором действии Полин-Пекарская читала письмо полюбившего её советского циркача и пела: на этот раз по-русски, но все ещё с американским акцентом.

Ты послушай меня, что тебе я скажу.

Мы расстаться с тобою должны…

— Чепуха! — смущенно перебивал её замечательный советский мужчина, но Полин голоском сирены продолжала выводить мелодию.

Я предчувствую сердцем вторую звезду,

Я боюсь этой новой звезды…

Он, окончательно растерявшись, опять уверял, что это недоразумение, что это он просто так написал, и пытался отобрать письмо. Он тянул к себе листок, она не отдавала. Они нечаянно разрывали его напополам и пели вместе, каждый со своим обрывком в руке: Полин начинала, он подхватывал.

Костюмерша Рая слушала их, прижавшись к кулисе, и растроганно шмыгала носом. Её глаза опять были мокры.

— Ангелица моя неземная, красавица моя необыкновенная…

Она всегда плакала на этом месте. Такая власть была над ней у Анны. И над остальными тоже.

Тишина в зале взорвалась.

— Браво!

Огромную сцену завалили цветами. Среди зрителей был один человек — он не аплодировал, не кричал и при этом не сводил глаз с Пекарской. Анна уже запомнила эти умные внимательные глаза. Мужчина и раньше приходил на её спектакли. Его лицо выделялось даже среди собравшейся в зале элиты. Кто он? Она подумала о письме, которое до сих пор лежало на столике в её гримёрной.

Конец ознакомительного фрагмента.