На птичьих правах

Ольга Андреева, 2018

Восьмой поэтический сборник Ольги Андреевой включает произведения последнего десятилетия, отражая в полной мере его динамичность, эмоциональную насыщенность и непредсказуемость. Поэзия для автора – средство найти маленький плацдарм радости на этом жестоком театре военных действий. Тут не может быть иных благотворных рецептов, кроме обращения к беззащитной и всесильной красоте, и символ ее, давший название книге – птицы, взгляд на которых почти неосознанно смешан с лексикой нашей суматошной цивилизации. Название сборника подчеркивает его смысловую многозначность, право автора на свободу от заданности, от шаблонности стиля и настроения. Многозначная метафоричность естественно связана с живым, острым, парадоксальным впечатлением от мира, дух Диделя-птицелова, стихийного поэта, царит на страницах сборника. Увидеть, принять, поделиться, увеличивая этим остров стабильности, территорию любви – главный для автора принцип поиска лучшего в нас и для нас. Нерв книги – поиск чистого от лжи пространства, а разноплановость стихов – от потока сознания до великолепной буколики – усиливает впечатление.

3. Ласточке

Твой мир огромней моего,

стремительнее, необычней,

не зная слов — куда его

ты воплощаешь духом птичьим?

Не зная музыки — во что

ты проливаешь слёзы, как ты

не задохнёшься красотой,

её простым и дерзким фактом?

«Когда проходит время сквозь меня…»

Когда проходит время сквозь меня,

ему покорно открываю шлюзы —

не стоит перемычками иллюзий

задраивать отсек живого дня,

и ламинарный лимфоток столетий

не заслонится частоколом дел,

а время растворяется в воде,

качает мёд — наверно, в интернете…

Я покорюсь — и вот простой узор

читается цветной арабской вязью,

двумерный мир взрывается грозой,

дорогой, степью, неба органзой,

причинно-следственной необъяснимый связью.

Такой диалектический скачок —

забыть себя — чтобы собой остаться.

…Подсолнухов — не меньше, чем китайцев,

и все влюблено смотрят на восток.

Когда пытаюсь время удержать,

используя истерики, торосы,

пороги, слёзы — ни одна скрижаль

не даст ответа на мои вопросы.

Смятенье турбулентного потока

порвёт, как тузик грелку, мой каприз.

Во мне живёт латентный террорист,

и я за это поплачусь жестоко.

Домой! Мой дом древнее Мавзолея.

Жизнь удалась. Хай кволити. Кинг сайз.

Спасибо, время, что меня не лечишь,

не утешаешь меткой в волосах.

И в позе аскетической, неброской

подсолнухи в гимнастике тайдзи.

Мне ничего плохого не грозит

с такой самодостаточной причёской.

«Модем зарницы мечет. Тень от люстры…»

Модем зарницы мечет. Тень от люстры

танцует странный танец потолочный.

Мой дом непрочный — не настолько, чтобы

не сохранить инерцию покоя —

опять дрожит невнятицей, строкою

несбыточной — до белизны, до хруста.

Взрывают храмы, подземелья роют —

нестройный клин, несмелый иероглиф

приносит весть — пути исповедимы

у ветра, у орла, у дев… Однако

ничто не предвещало снова зиму —

лишь лебединый почерк Пастернака.

Мне кофе. Больше чашку, эта слишком

мала. Я буду жить, не напрягаясь.

Носков махровых полосатых роскошь

впущу в мой мир, и плюшевого мишку.

Вас не впущу. Смолчу, переморгаю,

не доверяя матери-природе.

Домбайское

Веди меня за солнечным руном,

овечьей шерстью грей январским утром,

пои — в морозном, синем, кружевном —

горячим терпким ягодным вином,

окутывай туманом златокудрым.

Да, это верно, дар даётся в долг,

и, видимо, совсем уже недолго

мне жить в раю, где каждый свежий вдох

горчит виной несбывшегося долга.

Все деградируют. Я тоже, в их числе,

поскольку рабство — пища для планктона

косноязычного. Мне мой негорький хлеб

свободы стоит… Мягко-непреклонны

святые ели — в облаках поют —

с открыток детства — видят всё, до лета —

мне надо жить, а я брожу в раю,

дышу озоном и пою куплеты

из мантр БГ. Цветные тиражи,

туманы, океаны, миражи,

несметных птиц Твоих живые лики, —

квадриллионы злаков, трав и листьев,

единых в миллионах вариаций.

Ты прав, что не желаешь повторяться

и штамповать, как мы — поступки, сны, —

в безвольном ожидании весны.

Сквозь времена нас вечно тянет в сад,

откуда изгнаны, в ущелья и леса,

но мы уходим вниз — в поту лица

искать свой хлеб и прочее иное

ненужное, и подличать спиною,

неся потенциал своей судьбы

в глазах и незадачливых движеньях.

Я здесь — на лыжи — вниз, стремленье быть —

сильнее логики — в простом скольженье

есть счастие. Как этой ели, мне

судьба тянуться к солнцу неустанно,

и удержать на сильных лапах снег,

храня его слепую первозданность.

Сосновых шишек на меду настой,

тепло глинтвейна и подол тумана…

Пока не стала серой и глухой —

разбереди мне снова эту рану.

В уютной чаше старого Домбая

ещё раз убедиться, что живая.

«Не стало блаженных — и кто нам предскажет пожары…»

Не стало блаженных — и кто нам предскажет пожары,

погромы, поборы, кто вовремя нас остановит?

Я всё же немного сложнее воздушного шара —

наверное, возраст. Всё так упростилось: до крови,

до рожи синюшной, счастливо зияющей в зиму

беззубой улыбкой — как радость в нас неистребима…

Не сдержит нас слово, в котором не стало закона —

изжито, отжато и выглядит жмыхом лимонным.

Сегодня приснилось под утро — мы утро лепили,

совсем неумело, из липкого серого хлеба,

нелепо, руками. Нас этому плохо учили,

разорвана связь поколений. Но рваное небо

беременно снегом. Неважно, что серое — белым,

чистейшим, наш случай хронический, что с нами делать?

Покой, ощущение дома встаёт из тумана —

ведь каждый ребёнок — не только от папы и мамы.

Из сотни юродивых — сколько глядит в фарисеи?

Не стало стыда, диким шабашем выглядит праздник.

По-прежнему тупо и неумолимо взрослею.

Сегодня меня без перчаток и трогать опасно.

«Только в пять выхожу…»

Только в пять выхожу —

чем же мы не полярные совы?

Если солнце и есть —

мы с ним словно бы и не знакомы.

В темноте человека не видно —

плывём, невесомы,

не в себе и ни в ком,

имяреки, до самого дома,

словно реки, течём —

никогда не впадая друг в друга,

в параллельных реальностях

мыслей, забот, представлений

о прошедшем и будущем,

ноги футболят упруго

шар земной терпеливый,

слегка раздражённые тени

поглощаются транспортом,

чтобы смениться другими,

наше время — не деньги,

оно нам гораздо дороже,

и кредит не возьмёшь…

Так недолго носить своё имя,

так немного успеешь понять

в этот вечер морозный.

«Декабри не кончаются, это пустые листы…»

Декабри не кончаются, это пустые листы

неотбеленной свежей прохладной форзацной бумаги,

к новогодней мистерии чуткой. Светлейшей из магий

мы их просто штрихуем дождями, наводим мосты

между днями и вечностью через провалы судеб,

золотые ущелья без доступа внешней тревоги.

Мир сбивал меня с ритма — сосед вечно слушает рэп.

Это дождь накосячил — горшки обжигают не боги.

За свинцовость реки, размышляющей, течь или сны

вековые смотреть до несбыточной новой весны,

за свинчатку дождя, за покровы обугленных туч

стебельком неразумным проклюнулся узенький луч,

так прорежутся крокусы в марте сквозь твердь изнутри,

острым ножичком вспорют бездарную плотность и сухость

наслоений — сказать: не могло — но случилось, смотри —

много спросится, только ответ — за пределами слуха.

У земли, непохожей на губку, невидимых пор,

жадно пьющих и алчущих — тысячи, — воду ли, время…

Кудри рыжего дыма, вращаясь, уходят в раствор

облаков, доказавших незыблемый хлад теоремы.

Я закрою глаза — изнутри догорает огонь,

ярко-красный, и бьётся — вот именно — в тесной печурке

головы. Ветер выдуть старался нагой —

только волосы выпрямил. Пусть задувает окурки.

Я устала, я так отдыхаю — вздыхаю и чай

прогоняю сквозь поры и листья, сквозь клетки, и трубки —

там их много, я видела видео. Музы молчат —

значит, пушки вступают, и вдрызг разлетается хрупкий

день — встряхнуть и расправить,

как скатерть на чистом столе,

я сама виновата в бездарности пьесы недлинной,

виновата — не больше той женщины на корабле,

я же помнила в юности главный свой эквивалент,

мирозданье равнялось… чему? В той системе зеркал

ты всегда находил, даже если не слишком искал,

оправданье всему, в чём достаточно адреналина.

Искривлённость пространства на лицах почти не видна —

все закрыты, разумны, причёсаны строго и просто.

Но смотри — изнутри в Темерник набегает волна

и тревожит устои железобетонного моста.

Через тысячу лет не узнаем названия рек.

Городов очертанья на карте и речь — всё иное.

Ну так что мне привычный двукратно подтаявший снег,

длинный стих мой невнятный, размытый плеснувшей волною.

Мир прекрасен и хрупок… Но я не об этом сейчас.

Есть лекарство в конце от иллюзий, амбиций, идиллий.

Полыханье физалиса выхватит гаснущий глаз —

спасены. Всё вернулось. И вспомним, зачем приходили.

«Мой двор, лоскут вселенной отрезной…»

Мой двор, лоскут вселенной отрезной

с её дождями, листьями, весной —

неброской, без рисовки и вранья,

с собачьим лаем, граем воронья,

с экспансией голодных муравьёв,

грызущих наше бренное жильё,

и чередой жердёловых стихий,

впадающих в варенья и стихи.

Встать до восхода и писать, писать,

пока луна цела и голоса

эриний мирно ладят за окном,

пока во мне — светло, в окне — темно.

Но это будет завтра, а пока

вновь — пятница, последний день Сурка.

Река — узка, изломана, остра.

Как спинка молодого осетра,

изрезаны и топки берега,

нечастая ступает здесь нога,

войти в неё и подвести итог —

соврать себе,

что ты хоть что-то смог.

Сад брошен, вишни вянут на ветвях.

Мы не нужны Тебе? Извечный страх,

живущий в неуютных головах.

Излишество набора хромосом.

Ещё не старым ржавым колесом

я докачусь до горнего суда,

я попрошу вернуть меня сюда.

«Полусонной стопой зацепившись за стебель колючий…»

Полусонной стопой зацепившись за стебель колючий,

засмеёшься и вспомнишь взглянуть на искристую реку,

напоследок, пока не вцепился, используя случай,

твой рассудок в тебя, возвращая назад, в человека,

что ни утро. Ведь так никогда не взлетишь, не ворвёшься

в тонкий перистый слой легкокрылым пульсаром пернатым.

Утро мимо стрижом пролетает — меня не тревожа,

в паутинке судьбы проступают стальные канаты.

Снова точка росы. Настоять на своём и не пробуй.

Конец ознакомительного фрагмента.