Шанс на жизнь. Как современная медицина спасает еще не рожденных и новорожденных

Оливия Гордон, 2019

Мы часто говорим: «Маленькие детки – маленькие бедки». Но что, если ребенок еще даже не родился, а беда уже больше его самого? За каждым ребенком, пережившим внутриутробную операцию, родившимся раньше срока или с патологией, стоят выбор и мужество родителей и врачей. А еще цепочка смелых находок и отчаянных решений, толкавших вперед медицину. На разных этапах развития перинатологии врачи сталкивались со скепсисом и недоверием коллег и пациентов. Но сегодня медицина помогает тем, кто еще не сделал свой первый вдох. В этой книге – история науки о выхаживании новорожденных и операциях на нерожденных детях. Оливия Гордон, медицинский журналист и мать ребенка, которого спасла ультрасовременная медицина, рассказывает, как врачи учились сражаться за самых маленьких беззащитных пациентов.

Глава 1. Порок развития плода

«Каждый толчок ребенка в утробе матери — большая загадка…»

Профессор Анна Давид, специалист по фетальной медицине

Дело было одним сырым августовским днем 2015 года. Я находилась в самом центре Лондона, в огромной процедурной, и наблюдала, как акушер-гинеколог Джордж Аттилакос опускает хирургический нож в лоток, стоящий на небольшом столике на колесах. Вместе с Игнасио Росасом и Джорджиной Фокс, акушерами, он подготовил все необходимое для инвазивной процедуры, которую собирался провести беременной близнецами женщине, находившейся на 17-й неделе. Он приготовил простыню, шприцы, иглы, большие стерильные перевязочные бинты, а также пластиковые и металлические пробирки. Пол вокруг операционного стола был устлан бумажными полотенцами.

В 15:00 явилась пациентка, одетая в больничную рубашку. Двадцативосьмилетнюю Эмму мир за стенами больницы знал как жизнерадостного и пробивного офисного менеджера, а также как маму одного малыша.

Операция, на которую она пришла, называлась лазерной коагуляцией сосудов. Иначе говоря, это было прижигание сосудов в ее плаценте с целью разъединить кровотоки близнецов, у которых сформировался фето-фетальный трансфузионный синдром. Подобная операция — одна из процедур, проводимых в больнице при Университетском колледже Лондона^[1]. Не самая простая в своем исполнении и требующая максимальной концентрации от врачей.

Эмма и ее партнер Том жили на севере Лондона и переживали сложную беременность. На четвертом месяце УЗИ показало наличие акрании у одного из близнецов: ребенок развивался с отсутствием черепного свода и не выжил бы после рождения.

Эмму и Тома направили сюда, в один из лучших центров фетальной медицины Великобритании, где лечились наиболее сложные случаи. А затем врач сообщил им, что в утробе Эммы находится бомба замедленного действия.

В общей плаценте соединенные кровеносные сосуды близнецов поставляли слишком много крови одному ребенку и недостаточно — другому. Это означало вероятную смерть плода, развивавшегося без акрании.

Операционное вмешательство несло в себе риски, однако давало 80 %-ную гарантию того, что здоровый малыш выживет. В целом иных вариантов у родителей попросту не было.

Каждый год доктора проводили по 40 подобных операций здесь, в одной из нескольких больниц Великобритании, предоставляющих подобную услугу.

Эмма легла, под бедра ей постелили хорошо впитывающие влагу полотенца. Обычно разговорчивая и уверенная, она глубоко вздохнула: «Я ужасно нервничаю». Ее тело покрывала больничная рубашка с разрезом на животе для проведения операции. Врач и акушеры постарались ее успокоить.

— Большинство женщин говорят, что было не так плохо, как они думали, — сказал мистер Аттилакос, одеваясь в специальную одежду для операции. От Эммы веяло тревогой. На нее надели темные очки, чтобы защитить глаза от лазерных лучей. Эмма застонала и что-то запела себе под нос, затем снова вздохнула.

— Не хочу ничего видеть, — сообщила она и зажмурилась.

— Дорогая, я знаю, ты боишься, но все будет хорошо. После операции тебя ждет чашечка чая, — приободрила ее Джорджина.

— Сколько раз вы уже делали подобную операцию? — спросила Эмма мистера Аттилакоса.

— Семьдесят, — ответил тот.

— Она кажется вам сложной?

— Нет.

Однако он счел важным предупредить Эмму, что, даже если все пройдет гладко, от выкидыша она все равно не застрахована.

Когда пришло время начинать операцию, Том взял партнершу за руку. Ввели местную анестезию, мистер Аттилакос просканировал живот ультразвуком и ввел иглу рядом с пупком, чтобы добраться до матки.

— Ой-ой-ой! — взвыла Эмма. — Колется!

Джорджина взяла ее за руку.

Стоя у операционного стола, я исполняла свою роль наблюдателя-репортера и думала о том, что мне открывается поистине варварское зрелище. Нахлынули воспоминания о моем пребывании здесь пятью годами ранее: я пережила похожий опыт, когда другой специалист, профессор Дональд Пиблз, провел дренирование грудной полости моему нерожденному ребенку, чтобы спасти его от смертельного нарушения: грудной водянки^[2].

Мне бы хотелось как-то поддержать Эмму, однако я не смела вмешаться и нарушить ход операции.

* * *

Я никогда не забуду свою последнюю поездку по Хайгейт-Хилл, автобус, в который я села, и его пластиковые поручни, за которые держалась. После этой поездки моя жизнь изменилась раз и навсегда. Позднее я искренне недоумевала, как же я тогда не поняла, что все больше не будет прежним.

Наступил понедельник, 4 января 2011 года. В то Рождество меня буквально разнесло: свекровь поражалась размерам моего живота, ведь шла лишь 27-я неделя беременности. Мы думали, во мне растет большой и прекрасный малыш.

— Наверное, он немного пухловат, — смеялся мой муж Фил.

На Рождество он подарил мне духи. Год спустя я наткнулась на тот флакон: ни капли не использовано. Мне тогда хотелось получить в подарок небольшую сумочку — нечто взрослое, утонченное, зрелое, что подчеркнуло бы мой новый статус: «мама». Сумочку я не получила, а через пару месяцев, вспоминая о своем желании, уже не могла представить, куда бы с ней ходила. Вот и парфюм я не использовала: не находилось ни времени, ни желания. Фил подарил мне красивую коробку для вышивания: целый ящик, деревянный, раскладывающийся на отделения. Но и к нему я с тех пор не прикоснулась: он простоял пустым на полу в гостиной. На Новый год наши друзья, Нина и Крис, приходили к нам на ужин и подарили набор больших свечей. Он год лежал запакованным у камина, куда я поставила его в тот вечер. Я планировала воспользоваться свечами в течение недели.

В тот Новый год мы с Филом отправились в одну из наших любимых кофеен и составили список вещей, нужных для детской комнаты и ребенка. Когда несколько месяцев спустя я нашла тот шутливый, невинный список, я с трудом могла на него смотреть.

Я думала, не купить ли мне молокоотсос, чтобы время от времени сцеживать молоко. «Подгузники!!» — бездумно и весело приписал Фил. Мой муж, музыкант (композитор и импровизатор в одном лице) и писатель, «сбежал» из Сандерленда, что на севере Англии, в Лондон ради концертов и культурной жизни. Мы встретились, когда ему было 34, а мне — 28. Мне нравились его вьющиеся рыжие волосы, чудаковатость, доброта и ум, а еще едва заметный северный акцент, который появлялся, когда он шутил. Мы оба хотели детей. В тот новогодний день мы с предвкушением думали, что наш малыш будет с нами уже к концу марта. И даже представить себе не могли, что ни в марте, ни в феврале я не рожу; что еще много месяцев нам не будут нужны подгузники дома; что те события, которые другие родители воспринимают как должное, будут для нас упущены.

Днем в воскресенье, сразу после Нового года, я уснула. Проснулась от того, что Фил разговаривал по телефону со своим другом из Нью-Йорка, жена которого должна была родить в конце марта, как и я. Мужья обсуждали размеры наших животов. Когда я поднялась на ноги, я почувствовала странное покалывание внутри. Шла 29-я неделя беременности.

Следующим утром мне нужно было вернуться к работе. Я занималась журналистикой удаленно и ко вторнику должна была кое-что сдать. Однако странное ощущение не покидало меня. Конечно, мне могло показаться или проблема могла быть в расстройстве желудка, но я решила, что лучше обратиться к врачу. Я позвала Фила, и мы отправились в местную больницу Уиттингтона на севере Лондона. Больница располагалась всего в получасе езды на автобусе, и мы подумали, что осмотр не займет много времени, поэтому мы успеем решить, когда пойдем на курсы будущих родителей.

В свою первую беременность я пережила выкидыш, отчего в этот раз стала ужасно тревожной. Все 29 недель второй беременности я вела себя предельно осторожно, даже когда понимала, что мои страхи безосновательны.

Я не красила ногти, не стояла рядом с курящими, не ела ничего вредного — ни единого раза! Мне казалось, что, постоянно тревожась и неукоснительно следуя всем рекомендациям, я смогу защититься от чего-то по-настоящему страшного. Как выяснилось, беременности наплевать на все суеверия на свете.

Мы пережили непростые шесть месяцев. В первом триместре у меня периодически шла кровь, отчего врачи отправляли нас на несколько дополнительных УЗИ^[3]. Когда акушерка сказала мне: «Отправляйся домой и полежи с поднятыми ногами», я настолько накрутила себя, что потом боялась спустить ноги на пол. Затем на пренатальном скрининге на 13-й неделе мы прошли тест на определение толщины воротникового пространства, чтобы проверить количество жидкости в задней части шеи ребенка.

3,01 мм — число, которое я никогда не забуду. Именно такого размера было пространство жидкости в области шеи нашего ребенка. И, как мне сказали, из-за того, что оно выше максимума (3,0 мм), малыш может родиться с синдромом Дауна или другим хромосомным заболеванием. Как и многие родители, я отправлялась на скрининг легко, особо не задумываясь и полагая, что все пройдет гладко.

Ранние УЗИ и кровотечения первых недель беременности остались далеко позади, однако мрачная реакция врача на результат проверки жидкости стала для нас с Филом тем красным флагом, который показал, что беременность у нас не самая типичная.

Я полезла в Google и обнаружила целый мир беременных, обеспокоенных результатами своих анализов. Наряду с историями женщин, имевших высокие показатели и все же родивших здоровых детей, я встретила рассказы тех, кто решал сделать аборт, несмотря на результаты, лишь немного превышающие допустимый максимум (как у меня). Оказалось, даже такое незначительное отклонение может послужить поводом для серьезного беспокойства. Никогда прежде ни одна цифра, число или дата не значили для меня так много. Я раз за разом вглядывалась в снимок, полученный после скрининга, разглядывала темное пятно, казавшееся мне большим, и задавалась вопросом, насколько точными могут быть результаты таких исследований.

Анализы крови и тест на измерение толщины воротникового пространства представляли женщинам общую картину, иначе говоря, обозначали, каковы их шансы родить ребенка с одним из хромосомных заболеваний: синдромами Дауна, Эдвардса или Патау. Я читала, что высокие показатели при измерении шейной складки могут свидетельствовать о заболеваниях сердца. Звучало все это так неясно, казалось, будто такое происходит где-то не в нашей Вселенной.

Результаты моего анализа крови не выявили ничего подозрительного, поэтому вероятность родить ребенка с хромосомным заболеванием в моем случае была одна к нескольким сотням. А это даже в сравнение не шло с анализами женщин, у которых она составляла один к трем или один к двадцати.

Впервые после школьных уроков математики я задумалась о вероятности. Большинство женщин, склонных к рождению больных детей, проходило инвазивные тесты: биопсию ворсин хориона или пункцию плодного пузыря^[4]. После этого они возвращались на форумы, где до этого тревожно обсуждали смысл своих показателей («один к тридцати» или «один к десяти»), объявляли всем с облегчением: «Все в порядке, слава Богу» — и принимали поздравления. Мы с Филом не захотели подвергаться риску прохождения инвазивных тестов, поэтому приняли решение прервать беременность только в том случае, если состояние ребенка будет несовместимо с жизнью.

На форумах порой упоминали синдромы Патау и Эдвардса, после чего почти всегда следовало сообщение об аборте, так как младенец с такими хромосомными заболеваниями вряд ли прожил бы долго. Однако большинство разговоров и тревог вертелось вокруг более знакомого и распространенного синдрома Дауна: каково растить такого ребенка? Тонкий голосок в моей голове шептал, что синдром Дауна в любом случае не то, чего стоит опасаться, к тому же меня обнадеживали женщины на форумах, уверявшие: «Я была в группе риска, и у моего малыша нет никакого синдрома Дауна. Он прекрасен и совершенно здоров».

Разумеется, видя, как сильно беременные напуганы синдромом Дауна и как настойчиво Национальная служба здравоохранения Великобритании предлагает процедуру инвазивных тестов, я не могла не поддаться панике.

На 20-й неделе, после дополнительных УЗИ, включающих эхокардиографию плода (проверка сердца ребенка), мы узнали, что ждем мальчика и что все «прекрасно». Кардиолог посоветовал нам идти домой и наслаждаться беременностью.

Наконец-то я почувствовала себя в относительной безопасности. До этого дня после каждого УЗИ мы так боялись возможных осложнений, что неслись в больницу на метро. В это раннее утро нового года все было по-другому. Шел третий триместр, все было «прекрасно». Поэтому мы сели на автобус, будто хотели показать самим себе, что теперь не о чем тревожиться.

Когда мы прибыли в приемное отделение, меня и еще двух беременных осмотрели акушеры. Нам сообщили, что все в порядке, однако, судя по количеству сантиметров на измерительной ленте, я, предположительно, была на 35-й неделе, а не на 29-й. Но ведь с этой измерительной лентой так легко ошибиться! Подумав, не случилось ли у меня отслойки плаценты (ее отделения от матки), врачи решили оставить меня на ночь. Я впервые оказалась в больничной палате, поэтому, лежа в помещении с 20 другими беременными женщинами, скрытыми занавесками друг от друга, я не смогла уснуть и написала своему редактору, что приступлю к работе на следующий день.

В тот самый следующий день, вторник, мне сообщили, что отпустят меня домой, как только сделают УЗИ. Пока мы шли по коридору в сторону кабинета, мне ужасно хотелось вновь увидеть нашего ребенка. Какое счастье — отправиться на УЗИ на столь поздних сроках. Мы с Филом взялись за руки.

Я лежала на кушетке и видела на экране нашего малыша.

— Ничего себе! Он шевелится! Только посмотри на его ножки! — радостно воскликнула я тогда, а потом заметила, что врач выглядит мрачно и все время молчит.

Наконец она заговорила:

— Похоже, у вас скопилось довольно много околоплодной жидкости.

— Так, — вырвалось у нас с Филом. Ее слова звучали совсем не страшно. Однако они объясняли, почему последние несколько часов я почти не чувствовала, как ребенок шевелится.

Врач продолжила:

— Я вижу наличие плеврального выпота, это жидкость вокруг легких, и, похоже, она также имеется у ребенка в черепе.

— И что это значит? — спросила я.

Она какое-то время неловко молчала.

Я же продолжала:

— Это серьезно?

Все это время я так беспокоилась, что что-то пойдет не так, и теперь, кажется, мои опасения подтверждались. Но ведь всего этого не должно было случиться!

— Я прошу прощения, но мне не положено вдаваться в какие-либо детали, — ее голос не выражал никаких эмоций. — Вам стоит переговорить с вашим врачом.

— Все так плохо? — спросила я.

— Боюсь, что новости не из приятных, — ответила врач с маской равнодушия на лице.

В тот миг все изменилось.

Нас проводили обратно в палату, где мы невероятно долго ждали доктора. На город опустился вечер. Куриная запеканка, которую мама приготовила дома, уже остыла.

Наконец к моей постели подошел молодой врач и плотно задернул за собой занавеску. Выглядел он обеспокоенным.

У нашего ребенка, как он объяснил, обнаружилось редкое заболевание: водянка плода. Случай один на три тысячи беременностей. Водянка обычно является симптомом синдрома Эдвардса или токсоплазмоза и исчезает в течение беременности. По непонятной причине лимфатическая система нашего сына дала сбой. Малыш находился в околоплодной жидкости, она накапливалась быстрее нужного, сдавливала его легкие, препятствовала их росту и заполняла мою матку, подвергая нас обоих риску преждевременных родов.

— Что будет с ребенком? — я все же решилась озвучить свой вопрос. — Каковы его шансы выжить?

— Я не могу ничего вам обещать, — ответил врач.

Что он хотел этим сказать? Что шансов вообще не было? Этого я спросить уже не могла.

Доктор слегка замялся, будто не был до конца уверен в собственных словах. Он все повторял, что скоро ко мне зайдет ведущий специалист и все подробно объяснит.

На соседней кровати, отделенная от меня легкой занавеской, лежала другая женщина, и я слышала, как врач рассказывает ей о гестационном диабете^[5]. Она плакала. А я с ужасом понимала, что завидую ей. Как бы мне хотелось вести такие «обыкновенные» больничные разговоры с врачом!

Я попросила не оставлять меня с другими беременными, и меня отправили в родильное отделение. Не потому, что я должна была вскоре родить, а чтобы предоставить отдельную палату. Там я чувствовала себя намного комфортнее, хоть мне и пришлось всю ночь слушать, как женщины рожают, заходясь, как мне казалось, невинным, легким криком. Новоиспеченные отцы, гордые и важные, носились по больнице с детскими автокреслами. Из одной девушки прямо на линолеум натекла лужа крови.

Я больше не считала себя частью их мира.

Врачи не будут наблюдать за моим ребенком перед родами, да и рожать здесь я тоже не буду.

Меня переведут в больницу при Университетском колледже Лондона, где располагается центр фетальной медицины. Там принимают таких, как я: беременных, чьи дети находятся в опасности.

Добрая акушерка из Ирландии заходила ко мне каждые несколько часов, чтобы снять показатели жизнедеятельности. Мама всю ночь провела у моей постели. Где-то около двух часов ночи я задремала. В восемь утра пришел акушер-гинеколог. Порой, когда ты находишься в больнице и ужасно напуган, даже попытки врача помочь и позаботиться кажутся тебе устрашающими. Если главный акушер-гинеколог приходит, поместив твое имя на первое место в списке дел, с состраданием смотрит на тебя и похлопывает по плечу со словами: «Вы отлично держитесь», ты понимаешь, что все и правда плохо. День подошел к концу, мне снова провели УЗИ. К тому времени мы увидели уже всех главных гинекологов этой больницы.

На самом деле, держалась я не очень хорошо. Просто пыталась побыстрее пережить этот кошмар. Первое УЗИ нам сделали во вторник днем, и уже в пятницу благодаря Национальной службе здравоохранения Великобритании мы с родителями и Филом вошли в современное стеклянное здание — больницу при Университетском колледже в самом центре Лондона. На первом этаже акушерского отделения мы, двигаясь по указателям, вышли из общей зоны и дошли до закрытых дверей отделения фетальной медицины. Я тщательно продезинфицировала руки у специального аппарата и позвала семью сделать то же самое. В комнате ожидания стояло два ряда стульев и кулер, на стульях сидело несколько беременных женщин. Все мы тихо ждали. Никого не вызывали. Часто мимо проходили врачи и акушеры в синей форме. Мы прождали 45 минут, наблюдая, как часы отсчитывают время. Надпись на стене гласила: «Пожалуйста, будьте готовы к долгому ожиданию в связи с характером работы отделения фетальной медицины».

Дверь открылась, и строгая, но дружелюбная акушерка с прямыми каштановыми волосами назвала мое имя. Мы с Филом, а также мой отец, который и сам работал врачом, прошли в кабинет ультразвуковой диагностики. Там высокий, импозантный профессор Дональд Пиблз пожал нам руки и сообщил, что водянка, честно говоря, не самая частая проблема во время беременности.

Я читала о нем в интернете и знала, что он руководит исследованиями в области фетальной медицины, а также является отцом двух взрослых дочерей. Он уделял внимание как исследованию физиологии плода, так и клинической практике, работал и в отделении фетальной медицины, и обычным акушером-гинекологом. Профессор Пиблз однажды скажет мне: «фетальная медицина ставит перед врачами множество этических вопросов, ведь пациентов всегда двое: мать и ребенок. Порой они находятся в конфликте. И, хотя внимание сосредоточено на ребенке, основной контакт идет через мать». С того дня я стала одной из таких матерей. Профессор выглядел точно так же, как на фотографии в интернете: представительный мужчина в костюме, который ободряюще улыбался и, что важно, казался спокойным, приземленным и прагматичным.

Врачи, работавшие с больными детьми, не могли позволить себе сантиментов. Это я выучила. Их задача — констатировать факты, даже неприятные.

Я также искала в интернете информацию о водянке. Слово «смертельный» то и дело всплывало перед глазами: строка за строкой, страница за страницей. Из того, что я прочитала, было ясно: большинство детей умирает еще в утробе или почти сразу после преждевременных родов. Фил отказался даже заглядывать в найденные мною сайты или в медицинские журналы, где сообщалось о смертельных случаях водянки. Он верил, что все обойдется, а я не могла заставить себя оторваться от экрана компьютера.

Теперь я лежала на кушетке, пока профессор Пиблз сканировал мой живот при помощи ультрасовременного аппарата. Я надеялась, что сейчас все поймут, что все не так уж и плохо, однако жидкость, окружившая моего ребенка и заполнившая его череп и грудную клетку, все еще оставалась на месте. Если можно так выразиться, дела наши обстояли хуже прежнего. Профессор и акушеры были крайне серьезны. Пиблз сообщил, что единственным выходом для нас станет скорейшая инвазивная процедура: они поместят пластиковый шунт (спиралевидную дренажную пластиковую трубку) в грудную клетку ребенка, чтобы откачать излишки жидкости из его тела в плодный пузырь.

Шунтирование, по словам доктора, оставалось единственным возможным лечением. Пиблз делал эту процедуру и раньше, но не слишком часто: в больнице она проводилась около пяти раз за год, так как водянка встречалась довольно редко.

Чем дольше мы тянули, тем меньше шансов оставалось у ребенка. Лучше было не медлить, хотя шунтирование в равной степени могло и не сработать. Ставки были высоки.

Никто не мог сказать нам, почему эта ситуация вообще произошла. Водянка могла развиваться по целому ряду неизвестных причин и быть связана с чем угодно: от генетических заболеваний до инфекций. Больница провела всевозможные тесты и мягко упомянула, что у нас есть право прервать беременность, если ситуация ухудшится. Впрочем, мои мысли потекли в другом направлении: если процедура не поможет моему ребенку, он погибнет от водянки, а я рожу мертвого малыша.

Мы с Филом подписали согласие на операцию, а мой отец вернулся в комнату ожидания к нашим обеспокоенным матерям, чтобы рассказать о дальнейших планах.

— Мы связались с отделением новорожденных, у них уже готова детская кроватка — один шанс из трех, что у вас могут случиться преждевременные роды, — сообщил Пиблз.

Я никогда прежде не бывала в отделении новорожденных, Фил и вовсе не понимал, что это. Мы не представляли, что сейчас случится.

Сложно было вообразить, что существо в моем животе — настоящий ребенок, но приятно было осознавать, что, если он родится раньше срока, врачи будут готовы ему помочь. Значит, все же оставался какой-то шанс.

Я попросилась в уборную, пока Пиблз, ассистирующий врач и медсестра готовились к процедуре. Взглянув на себя в зеркало, я застыла.

— Это и правда сейчас происходит со мной? Я действительно через пять минут дам им разрезать моего еще не родившегося сына? — И, глубоко вздохнув, я ответила себе: — Да.

Вернувшись в кабинет ультразвуковой терапии, где уже приглушили свет, я легла на кушетку и открыла живот. Будущее место укола обезболили с помощью местной анестезии. Я повернула голову направо, чтобы не смотреть на экран. Фил сел по левую сторону от меня и взял за руку. Темноволосая медсестра по имени Ники была предельно бережна: она придерживала мои ноги и время от времени спрашивала, как я себя чувствую. Пиблзу нужно было смотреть на экран аппарата во время операции, чтобы понимать, что происходит. Хоть мне не хотелось видеть подробности, глаза закрывать я не стала, поэтому уставилась в противоположный угол комнаты.

Сперва Пиблз погрузил иглу в матку с одной стороны и выпустил, как я увидела после, несколько литров амниотической жидкости. Ее было так много, что она потекла ему на ботинки, отчего он весьма комично вскрикнул. Давление внутри живота немного спало. Ребенок стал на шаг ближе к спасению. Затем доктор приступил к тому, что назвал шунтированием. Позже Фил рассказал мне, что Пиблз неотрывно наблюдал за изображением на экране, находясь по другую сторону живота и держа наготове канюлю (полую иглу), прикрепленную к острой и толстой игле. В тот момент, когда ребенок переместился в противоположную часть матки и замер, Пиблз дал сигнал: «Приступаем!» — и быстро погрузил иглу в мой живот, потом — в матку, а затем и в грудную клетку нашего мальчика. Я почувствовала эту варварскую силу, с которой игла вошла в меня, и вскрикнула. Пиблз, будто в компьютерной игре, поразил противника, застав его врасплох. Вот так.

Звуки, которые я издавала, выходили сами собой и походили на звериный вой. Дело было не в боли, скорее, в странности всего происходящего: оно шло вразрез с тем, что я пыталась сделать всю беременность. Сохранить нашего ребенка в целости и сохранности.

Повисла тишина, которая вскоре была прервана коллективным вздохом облегчения: малыш вновь зашевелился. Пиблз протолкнул шунт — дренажную трубку — в канюлю, после чего вытащил и канюлю, и иглу. Похоже, шунт закрепился, наполовину заходя внутрь грудной клетки, наполовину оставаясь снаружи, хотя Пиблз ничего не мог сказать наверняка. Вся процедура заняла полчаса.

Акушерка дала мне препарат, подавляющий сокращения матки, чтобы снизить вероятность родов, и принялась наблюдать за ребенком через монитор. Я по-прежнему оставалась единственной связью сына с внешним миром, поэтому жала на находящуюся рядом кнопку каждый раз, когда чувствовала, что он шевелится.

Следующие десять дней дома я старалась двигаться как можно меньше, чтобы избежать возможного выкидыша. А еще я читала в интернете истории матерей, которые потеряли своих детей из-за необъяснимой водянки. Это слово, которое я никогда прежде не слышала, которое не упоминал никто из моего немедицинского мира, которого не нашлось ни в одной из 15 прочитанных мною книг о беременности, будто открывало портал в новый темный мир. Я набрала достаточное количество слов для новой статьи, которую должна была сдать, после чего отложила работу в сторону. Я лежала в ванне и не могла избавиться от мыслей о будущем, в которое так сильно поверила: в нем мой ребенок умирал в утробе, я рожала мертвого младенца… И каждая следующая беременность заканчивалась водянкой.

Из окна своей спальни я наблюдала за соседями, гуляющими с детьми в нашем морозном пригороде; матери толкали перед собой коляски, а в моем сознании я больше не была действительно беременной: я чувствовала себя ужасно неловко от того, что не смогла выносить здорового малыша.

Я плохо спала, поэтому просила родителей быть со мной днем и ночью. Однажды я забралась к маме на руки, а она обнимала меня, как маленькую. Я считала, что только муж и моя семья могли видеть меня такой. Друзьям я разослала электронные письма с одним и тем же текстом, где описывала ситуацию, чтобы все были в курсе происходящего. Однако Грейс, моя школьная подруга (мы дружили с 11 лет), упрямилась и желала поговорить со мной лично. Поэтому даже с пляжа на Гоа, где она только приступила к обязанностям личного помощника и собиралась проработать ближайшие полгода, Грейс убедила Фила позвать меня к телефону.

— Я собираюсь прилететь домой, — сообщила она, пока брела по берегу. — Хочу быть рядом с тобой, можешь звонить мне хоть ночью.

— В этом нет необходимости, — машинально ответила я.

В Бога я не верила, но часто все же молилась: иногда ему или Иисусу (он ведь любил детей), иногда лично своему ребенку, порой я обращалась к некой абстрактной идее, будто бы существовал бог материнства, который мог бы спасти моего малыша. Я лежала на кровати и бормотала молитвы сыну, надеясь, что хоть как-то он меня услышит.

Одним особенно темным воскресным вечером я вдруг поняла, что сижу за рулем машины и еду в направлении местной синагоги в северном пригороде Лондона. Никогда прежде я в нее не заходила. Ничем не примечательное холодное здание среди двухквартирных домов. Я увидела раввина и небольшую группу людей внутри и стучала до тех пор, пока кто-то не услышал меня и не запустил внутрь. Ощущение библейского сюрреализма не покидало меня, пока я заходила туда со своим огромным животом.

Ошеломленный раввин выслушал мою историю.

— Знаю, я никогда не была у вас прежде, — призналась я, — и я не религиозна, но не могли бы вы помолиться за моего ребенка?

— Разумеется, — ответил он. Мы зажгли свечи и принялись молиться.

Во вторник раздался телефонный звонок.

— Тест на хромосомные заболевания показал норму, — акушерка из отделения фетальной медицины повторяла эту фразу раз за разом, потому что я волновалась и каждый раз это спрашивала.

У нашего сына не выявили никаких хромосомных аномалий: ни синдрома Дауна, ни Эдвардса, ни Патау. Тесты на вирусные инфекции — токсоплазмоз и парвовирус — также были отрицательными.

После рождения ребенка проверят еще раз, но пока причина водянки так и оставалась неизвестной. С одной стороны, ситуация меня обрадовала: больше у малыша ничего не обнаружили. С другой стороны, водянка, вызванная неизвестными причинами, могла повториться во время следующих беременностей. Мысль о том, что я больше не смогу иметь детей, не покидала меня, поэтому я принялась читать в интернете про процесс усыновления.

Я также позвонила в Ассоциацию синдрома Дауна и попросила принять от меня пожертвование.

— Очень мило с вашей стороны, — отозвалась женщина, которая обрабатывала мой запрос. — Можно узнать ваше имя?

— Благодарю, но мне хотелось бы остаться анонимной, — ответила я.

На том конце провода помолчали.

— Что ж… — вежливо продолжила женщина, — пожалуй, с этим не будет никаких проблем.

Я догадывалась, что она сейчас серьезно задумалась над тем, кто я вообще такая. Вряд ли эта приятная работница благотворительной организации представляет, что говорит с беременной женщиной, которой руководит чувство вины.

Прошло несколько дней после шунтирования. Мы с Филом вернулись в больницу, чтобы провести новые анализы. На этот раз нас встретил главный врач отделения фетальной медицины Пранав Пандья, подтянутый и улыбчивый. Я представляла, как в свободное время он беззаботно играет в теннис или ходит под парусом своей яхты. Мы надеялись, что жидкость в грудной клетке нашего ребенка, те непонятные темные пятна на снимках, совсем испарится. Если шунт провалится внутрь или выйдет наружу, придется делать повторное шунтирование, несмотря на высокий риск. Во время осмотра выяснилось, что шунт и правда полностью ушел в грудь плода, поэтому больше не мог выводить из легких скопившуюся жидкость. Однако мистер Пандья подбодрил нас в своей легкой успокаивающей манере, сообщив, что общий объем жидкости больше не вызывает опасений^[6].

— Когда вы впервые пришли сюда, вероятность того, что ваш сын выживет, составляла пятьдесят процентов, — сказал Пандья, держа снимок, сделанный через неделю после шунтирования, — теперь она увеличилась до восьмидесяти или, я бы даже сказал, до девяноста процентов.

Чем дольше малыш пробудет во мне без повторных операций, тем лучше.

Три дня спустя я вновь почувствовала давление в животе, у меня пошла кровь. Шунтирование смогло сохранить моему ребенку жизнь на несколько недель, но теперь оно не помогало.

Отделение фетальной медицины было лишь первым испытанием на пути больного ребенка. Худшее еще поджидало нашего сына Джоэла (и меня заодно) после родов. Наступило время в отделении новорожденных.

Выздоровление Джоэла оказалось долгим и трудным. Пять месяцев, что он лежал в стационарах трех разных больниц, о нем заботилось больше сотни разных специалистов: докторов и медсестер. Для них мы стали очередной семьей, но для нас они представлялись настоящими небожителями.

* * *

Прошли годы, но пережитое в больнице преследовало меня. Преследовало как мать. И я почти уверена, что — в какой-то мере — оно преследовало и моего сына тоже.

Я вдруг поняла, что стала частью сообщества родителей, чьи дети не выжили бы и не получили бы соответствующее лечение, родись они 30, 20 или даже каких-то 10 лет назад. Современная медицина спасла наших детей, теперь мы растим особенных малышей.

За сентиментальными званиями «маленькие воины» стояла реальность, а в ней — дети с особыми нуждами и родители, которые теперь испытывали совершенно новые для себя эмоции. Спасение наших детей стало неизведанной территорией и для медицины.

Зародыш в утробе был недосягаем и непонятен для предыдущих поколений. Сегодня доктора могут поставить диагноз больному ребенку, пока он находится внутри матери, даже на ранних сроках беременности (иногда и до имплантации эмбрионов), а также спасти жизнь при помощи операций, проводимых внутри матки, интенсивной терапии и операционного вмешательства после рождения. Мой сын стал частью нового поколения, и никто точно не может сказать, какая жизнь ждет его впереди.

Я поняла, насколько мне — ошалевшей от шока матери серьезно больного ребенка — повезло жить в получасе езды от одного из ведущих мировых центров фетальной медицины, молодой и быстроразвивающейся отрасли. Врачи здесь помогали спасать еще не родившихся детей со сложностями в развитии, тех, кому требовались операции после рождения, а также тех, у кого находили целый ряд нарушений. Отделение в больнице при Университетском колледже, где предлагали операцию по разъединению кровотоков близнецов с фето-фетальным трансфузионным синдромом (1), являлось одним из семи ведущих центров фетальной медицины в Англии. Доктора в моей больнице, как выяснилось, входили в ряды лучших специалистов в мире, проводивших операции на эмбрионах и новорожденных. А в 2018 году в Великобритании провели открытую операцию на плоде, при которой хирург раскрыл матку, достал и прооперировал ребенка, а затем поместил его обратно, стараясь при этом не прервать беременность. Изо всех больниц страны родителей отправляют именно в этот центр.

Когда наш сын поправился, мне захотелось вернуться и еще раз увидеть отделение фетальной медицины, задать докторам вопрос: какие эмоции испытывали все это время они. Во мне горело желание поддерживать с ними контакт. А как же иначе? Ведь они спасли жизнь нашему малышу. Когда сына наконец-то выписали из больницы, мы передали им корзину печенья в знак благодарности, а на Рождество слали открытки-фотографии с нашим «чудо-ребенком», надеясь, что их повесят вместе с остальными на стенд в отделении. Периодически мы с Филом отправляли письма с фотографиями Джоэла мистеру Пандья или доктору Мик в отделение новорожденных. Они всегда так душевно отвечали нам, подписываясь просто «Пран» или «Джудит», хотя для меня все же оставались мистером Пандья и доктором Мик, таинственными героическими фигурами. Особенно такой мне виделась доктор Мик: пока я лежала в отделении новорожденных, она будто волшебным образом появлялась в комнате, как фея-крестная в клубах дыма, и всегда в самый нужный момент.

В своем желании вновь навестить больницу я оказалась не одинока, как после сообщила мне психолог Клаудия де Кампос, когда я брала у нее интервью для газеты. Многие бывшие пациенты возвращаются: для них это форма катарсиса, переосмысления выходящего за границы реальности прошлого опыта (другие, напротив, не желают переступать порог больницы вновь). Когда спустя год после выписки Джоэла я попыталась вернуться в нашу больницу, чтобы заглянуть к докторам, от терпкого запаха, вида линолеумных полов и дезинфекторов для рук мне стало плохо, и я поспешила уйти.

Пережитое преследовало меня и как журналистку. Помню, как, будучи пациенткой, я сидела в комнате ожидания и наблюдала за другими беременными: кто-то из них улыбался, другие плакали. Я смотрела, как их провожают в кабинеты, и задавалась вопросом, что происходит там, за закрытыми дверьми. Слыша историю шунтирования моего сына, люди каждый раз говорили мне, что и понятия не имели, что такое возможно, не говоря уже о том, что такую процедуру действительно кто-то проводит. Мне хотелось узнать, что чувствуют матери и дети, новое поколение, чьи первые месяцы, еще до родов, были так тесно связаны с больницей. А также — что испытывают врачи, державшие в своих руках не только чужую жизнь, но и саму возможность ребенка появиться на свет.

Мне было необходимо изучить странные отношения врачей и родителей: этих людей разделяли обстоятельства, они стояли на разных ступенях «врач» и «пациент», но при этом между ними образовывалась невероятно прочная связь, ведь речь шла о самом личном: лечении еще не родившегося ребенка.

Мое восхищение фетальной медициной и любопытство к ней все возрастали, а шрамы собственного опыта постепенно заживали. Как журналистке мне захотелось написать о том, через что когда-то прошла я сама, а сейчас проходили другие родители. Написать в газеты, электронные СМИ, опросить медперсонал и провести расследование. Наконец, справившись с тошнотой, я вернулась в отделение фетальной медицины уже в роли писателя, получив беспрецедентную возможность присутствовать на дюжине консультаций, проводимых за закрытыми дверьми, и документировать их. Я чувствовала себя особенной, меня переполняли эмоции от встречи с персоналом: Ники, спокойной акушеркой, которая всегда держала меня за руку, когда мне было особенно страшно; спокойным и собранным Пиблзом, а также лично с мистером Пандья, чья естественная жизнерадостность почти сбивала с ног.

Я была дочерью научного сотрудника Оксфордского университета, доктора, изучавшего клеточную иммунологию. Я играла в настольную игру «Последствия»^[7] на обороте его заумных бумаг, но биологию в школе никогда не сдавала. Мне всегда хотелось стать писательницей. Мой отец, добрейший человек на свете, позволял себе лишь тихие вздохи, когда я не могла ухватить основы математики или физики во время решения домашней работы. А сейчас любопытство окунало меня в медицину. Интерес к делу врачей давал мне некий вес в их глазах. Однако мне не терпелось перешагнуть ту грань, за которой можно говорить с медперсоналом на их языке. Хоть я и пришла в больницу в качестве писателя, профессионала, я все равно ужасно нервничала. Мне казалось, врачи отнесли мой случай к довольно прозаичным, ведь они каждый год видели детей, чьи болезни были куда серьезнее. Наверное, они думали: «Вот чудачка, зачем ей поддерживать с нами связь?».

И даже после того, как мистер Пандья — милейший из докторов — поприветствовал меня, обнял и поинтересовался, как дела у Джоэла, осталось во мне что-то от наших прошлых отношений в статусах врача и пациентки, что мне не удалось перешагнуть. Интересно, чувствовал ли он то же самое?

Пациенты обычно не возвращаются в больницу в качестве репортеров. Как журналистка, пытающаяся исследовать медицинскую составляющую своего опыта, я чувствовала испуг и благоговение от того, что доктора и ученые могут говорить со мной на равных.

Меня преследовал страх того, что они вот-вот вскинут брови, почуяв мое невежество, и скажут, что я описала их работу совершенно неправильно. А может, они подумают, что я пришла выведывать их секреты: внутреннюю работу больницы, личные протоколы, которые не должны видеть пациенты, как зрителям не положено видеть сценарий пьесы, а покупателям и клиентам — внутреннюю кухню любого бизнеса?

* * *

Тем душным августовским днем, стоя в процедурной, я увидела на животе Эммы каплю крови, просочившуюся из иглы. Мистер Аттилакос разрезал живот скальпелем.

— Сейчас может быть немного больно, — предупредил он.

Местная анестезия обезболивала кожу и мягкие ткани, но иногда женщины все равно чувствовали боль во время этой процедуры. Доктор ввел длинную трубку с закрепленными на ней камерой и лазером внутрь полой иглы, прямо к матке Эммы. От его действий она взвыла:

— Ой, вот черт, это и правда очень больно.

— Не шевелитесь! — попросил ее врач.

Том тихо плакал.

— Мне нехорошо, — призналась Эмма. Она вся горела; Джорджина обмахивала ее картонной лоханью, словно веером.

Мистер Аттилакос пристально следил за происходящим на большом экране: смотрел на плаценту, в которой кровеносные сосуды насмерть соединяли близнецов, и проходил по каждому из этих сосудов лазером. На экране появлялась вспышка света, а ткани пропадали за клубами дыма, когда сосуды раскалялись добела. Камера сместилась, и мы разглядели ладошку одного из близнецов, будто укутанную белой паутиной.

— Постарайтесь не дышать так глубоко, — попросил Эмму мистер Аттилакос. — Когда вы так делаете, здесь все ходуном ходит. — Он добавил: — Скорее всего, вы почувствуете давление, не пугайтесь.

— Я чувствую, как что-то к горлу подступает, — пожаловалась Эмма. Мистеру Аттилакосу показалось, что в ней говорит нарастающая паника.

Тогда Джорджина заговорила с ней, чтобы ее отвлечь:

— До чего удобны эти миски для тошноты — на любой случай сгодятся.

После 40 минут работы лазера через трубку в животе Эммы вышел почти литр амниотической жидкости — ее еще проверят на хромосомные аномалии. Мистер Аттилакос, испачканный в этой жидкости, вытащил трубку и шутливо объявил:

— Ну, после такого я запрещаю вам месяца три приближаться к работе по дому: никаких тряпок и пылесосов!

Облегчение от того, что операция подошла к концу, буквально заполнило всю процедурную. Эмма и Том обнялись, поцеловали друг друга и побрели в послеоперационную палату. На следующий день им предстояло повторное УЗИ.

— Происходящее больше похоже на ночной кошмар, — поделилась со мной Эмма. — Никогда не думаешь, что нечто подобное произойдет именно с тобой. Мы искренне надеялись, что родим здорового ребенка.

Врачи — я видела — чувствовали боль и надежды родителей.

Каждый, кто работал в отделении фетальной медицины, искренне желал сохранить беременность и ребенка — от команды консультирующих врачей до специально обученных акушеров, научных сотрудников и администраторов.

Несколько дней подряд я наблюдала за тем, как взволнованные родители стекаются в отделение фетальной медицины. Иногда они приводили с собой старших детей. Так странно было видеть их, несмотря на то что все отделение было посвящено работе с детьми. Все же мир фетальной медицины представлял собой мир черно-белых снимков. Однажды профессор Анна Давид, одна из врачей, заметила: «Во время УЗИ ты каждый раз знакомишься с новым человеком. Каждый толчок ребенка в утробе матери — большая загадка, а ты, как Шерлок Холмс, пытаешься ее разгадать, узнать, что не так».

Как-то раз самый обычный день в отделении закончился искусственным прерыванием беременности из-за летальной скелетной дисплазии у плода: неразвитая грудная клетка не позволила бы ребенку дышать.

— Приходится просто делать то, что нужно, — заранее объяснил мне один из докторов. — Мне не нравится прерывать беременность, однако я понимаю, что моей пациентке куда хуже, чем мне.

Тем же утром пришли и радостные новости для пары, беременной близнецами. Врачи подозревали у детей цитомегаловирусную инфекцию (распространенный вирус, который мог нанести значительный урон во время беременности). УЗИ патологии не выявило, а тот анализ крови, который показал наличие вируса, похоже, оказался ложным, но все же доктора были готовы провести новые тесты.

— Думаю, это отличные новости, мы все знаем наш дальнейший план действий, — подбодрил пару мистер Пандья. Родители рыдали от облегчения.

Следом вновь пришло неприятное сообщение: у ребенка на 24-й неделе обнаружили врожденную диафрагмальную грыжу. Органы брюшной полости оказались в грудной клетке и давили на несформированные легкие. Еще один ведущий специалист, доктор Фред Ушаков, сообщил будущим матери и бабушке:

— Дела обстоят довольно серьезно. Обычно в трети случаев ребенок погибает, в вашем — шансы еще меньше.

Двадцатипятилетняя девушка, беременная первенцем, входила в кабинет с улыбкой на лице, и даже после объяснений мистера Пандья, что шансы у ребенка 50 на 50, она не растеряла оптимизма. Доктор тепло и ободряюще прикоснулся к ней. Она вышла от него бодрой и смеющейся.

— Стакан все равно наполовину полон, — сказала ее мать, с которой она приходила на осмотр.

— Да уж… Они наивны и даже не представляют, что происходит, — сочувственно произнес мистер Пандья и, как только за девушкой закрылась дверь, добавил: — Не думаю, что она на самом деле до конца поняла свое положение.

«Некоторые родители готовы к любым рискам, — говорила Хилари Хьюитт, акушерка. — Иные берут непробиваемым оптимизмом. Третьи говорят: «Нам поможет Бог». В любом случае наше дело — предоставить им всю информацию».

Другая акушерка вышла в приемный покой к мужчине, взвинченному из-за длительного ожидания.

— Иногда люди злятся, — сказала Хилари. — Но дело в стрессе.

— Родители по-разному переживают плохие новости, — рассказал мне Пран. Для него общение с людьми в больнице являлось возможностью помочь им пройти сложный путь и разделить их эмоции, а также мотивацией встать утром в понедельник и прийти на работу.

Некоторые женщины получали обнадеживающие результаты обследований после того, как во время их первой беременности что-то шло не так (например, у эмбриона обнаруживалась серповидноклеточная анемия, или группа крови ребенка вступала в конфликт с группой крови матери, или в утробе развивались сиамские близнецы, или у детей находили различные сердечные заболевания).

Некоторые приходили в больницу радостными и пожимали руки докторам, другие держались отстраненно и молчаливо.

Врачам приходилось принимать трудные решения в отношении родителей и детей в такой непростой период их жизни. Сара и Питер (обоим около 30 лет) приходили в отделение больницы каждую неделю, так как УЗИ на 20-й неделе беременности показало, что их малыш не растет. Я слышала, как ведущие консультирующие врачи в области фетальной и неонатальной медицины обсуждали случай этого крохотного ребенка. Шла 26-я неделя беременности, и он весил 500 граммов. В целом это показывало его жизнеспособность, но Пиблз вздыхал: «Дело плохо».

Еще на прошлой неделе доктора считали, что плод уже не спасти, однако тот набрал достаточно веса, чтобы надежда появилась. Пиблз заметил, что у ребенка асцит, или брюшная водянка: жидкость собралась внутри брюшной полости, сердце едва справлялось с нагрузкой.

В ординаторской врачи и акушеры обсуждали, что сказать родителям. Наконец неонатолог Шан Хардинг отвела пару в комнату, где им никто бы не помешал, и осторожно начала:

— Состояние плода становится тяжелее… Все может стать еще хуже. Если мы промедлим, можем потерять его в течение следующих дней.

Сара с Питером оставались спокойны, было ощущение, что за них говорит адреналин.

— Да, конечно, мы понимаем, — стоически выдала Сара, когда доктор Хардинг объяснила, что наилучшим вариантом для них сейчас станет извлечение ребенка из утробы в ближайшее время. Тогда вероятность того, что он выживет, поднимется до 30 %, а вероятность получить пожизненную инвалидность составит 50 %.

— Признаться честно, я волнуюсь, — ответил Питер. Доктор Хардинг, сохраняя спокойный, чуткий тон, попыталась его успокоить, сказав, что такая реакция вполне понятна.

— Я более оптимистично смотрю на вещи, — сказала Сара. Ей даже удалось улыбнуться — она старалась быть сильной.

Я видела множество женщин, направленных в эту больницу с предупреждением, что их дети, возможно, не выживут. Здесь же их отправляли на первое УЗИ и успокаивали, сообщая, что все не так уж плохо. Врачи понимали, насколько сильно расстраивались родители, пока проходили исследования на различные аномалии, поэтому подбадривали их. «Сердце у вашего малыша прекрасное», — эту фразу мистер Пандья сказал матери, у ребенка которой обнаружился плевральный выпот, жидкость вокруг легких — случай, похожий на тот, что был у моего сына. Я уже заметила, что Пандья умел верно оценить ситуацию, принять решение и объяснить происходящее родителям, несмотря на то что в фетальной медицине сложно было говорить о чем-то с предельной точностью.

— Я уверен: с вашим ребенком все будет в порядке, — сказал Пандья родителям, а после уточнил для меня: — в нашем деле не может быть однозначности. Хороший врач — тот, кто хорош в предположениях.

И он оказался прав.

Люди из немедицинского мира, особенно такие, как мы, работающие в сфере искусства, наивно полагают, будто медицина — точная наука. Но даже поверхностное знакомство с ней научило нас с Филом тому, что все наоборот: в ней много неясного.

Из всех областей, возможно, именно в области фетальной медицины это проявляется особенно сильно: врачи спасают еще не начавшуюся жизнь одного человека, работая при этом в теле другого.

На той неделе я вышла из отделения с ощущением, будто только что побывала в открытом космосе. Жутко было осознавать, что кто-то может находиться так близко к смерти, еще не родившись. Но меня поразило и то, что эта область медицины давала шанс выжить — хотя бы некоторым — там, где почти не осталось надежды.

Позже я поинтересовалась у мистера Пандья результатами Эммы и Тома. Один из близнецов развивался с акранией, шансов у него не было. Операция предназначалась второму, именно его врачи пытались спасти. К сожалению, он тоже не выжил.

— Когда исход плох, — как-то утром заметил мистер Пандья, — не только жизнь семьи переворачивается с ног на голову. Для нас это тоже не пустяковое дело. Ты знакомишься с родителями, и, когда видишь, что их ребенок вот-вот умрет, что-то внутри тебя рушится. Начинаешь задаваться вопросом, все ли ты сделал верно.

Поэтому открытки с благодарностями многое значат для врачей, даже после таких ужасных случаев.

Тогда я осознала, что этот любезный доктор вовсе не был тем беззаботным любителем спорта, каким я его себе когда-то представляла, будучи его пациенткой. Они с женой и сами бывали «по ту сторону», когда проходили через две беременности, которые Пранав назвал «мучительными». Он стал отцом, который искренне может сопереживать своим пациентам в непростые времена.

В моей голове совершенно не укладывалась мысль, что мой сын мог бы не выжить, если бы не родился здесь, в передовой больнице, где у врачей был доступ ко всем современным технологиям в области медицины.

Джоэл не выжил бы, родись он много лет назад. В одной из книг по неонатологии за 1945 год водянка просто описывается как «состояние, несовместимое с жизнью… Ребенок или рождается мертворожденным, или умирает вскоре после родов» (2). Даже если бы Джоэла зачали в год моего рождения, 1978-й, он бы все равно погиб в утробе, его легкие не выдержали бы напора амниотической жидкости.

И все-таки вот она я — мать прелестного, своевольного маленького болтуна, который просит сосиски на ужин каждый вечер и не может до конца определиться, какая змея ему нравится больше: древесная или тайпан.

Я приняла решение выяснить, как именно современная медицина помогла моему сыну появиться на свет.

Примечания

1

University College Hospital (UCH). — Прим. пер.

2

Иначе называется гидроторакс. Это скопление жидкости в полости, где лежат легкие (плевральная полость). — Прим. науч. ред.

3

В разных странах по-разному относятся к процедуре УЗИ и на ранних сроках иногда назначают исследование только по показаниям, например, если у беременной были кровотечения. — Прим. пер.

4

При биопсии ворсин хориона для анализа берут ткани хориона — части плаценты, относящейся к зародышу и имеющей его генетический материл. При пункции плодового пузыря, или амниоцентезе, прокалывают стенку матки и плодовой пузырь для забора жидкости, омывающей плод и содержащей его клетки. — Прим. науч. ред.

5

Диабет, появляющийся у женщин во время вынашивания ребенка. — Прим. пер.

6

В Великобритании опытные хирурги (со стажем) (в том числе и акушеры-гинекологи) часто имеют приставку мистер или мисс/миссис к своему имени, а не доктор. — Здесь и далее, если не указано иное, примечание автора.

7

Игра с загибанием листа бумаги, в которой каждый следующий участник дописывает часть истории по ключевым вопросам или дорисовывает часть тела существа. — Прим. ред.