Егор Летов: язык и мир. Опыт психолингвистического подхода к поэзии

Олеся Темиршина (2024)

Книга посвящена уникальной поэтической вселенной Егора Летова. Мир Летова рассматривается как целостная смысловая система, которая — подобно мифологической — строится на основе нескольких ключевых сюжетов, максимально ярко воплощающих личностные смыслы автора. С опорой на теоретический аппарат психологии и лингвистики О. Р. Темиршина исследует наиболее общие закономерности, определяющие своеобразие художественной модели мира поэта, и вычленяет способы ее воплощения в лирических текстах. Особое внимание в работе уделяется связи летовской лирики с русской поэтической традицией и славянскими ритуально-магическими практиками. Книга адресована специалистам в области психолингвистики, психопоэтики, теории литературы, а также всем любителям звучащей русской поэзии. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Часть 1

Онтология. Мир и человек в поэтическом универсуме Егора Летова

Глава 1

«Инструкция по выживанию». Закрытое пространство (ПДМ 1)

§ 1. ПДМ 1.1. «Меня держит земля…»

Итак, в основе магистрального сюжета лежит представление об образах пространства и субъекта, характеристики типа (пере)движения субъекта. Эти представления, будучи однородными в соответствующих группах текстов, где этот сюжет развертывается, получили название пространственно-динамической модели (ПДМ).

Первая пространственно-динамическая модель (далее ПДМ 1) включает в себя: закрытое ограничивающее пространство, соотнесенное с агрессивными силами (тип пространства), пассивного субъекта (тип субъекта), который является неподвижным (способ (пере) движения).

ПДМ 1 — неоднородна. В главе выделено два подтипа первой пространственно-динамической модели: в ПДМ 1.1 ограничивающее пространство является внешним по отношению к субъекту, силы, воздействующие на субъекта, также внешние; в ПДМ 1.2 ограничивающее пространство является внутренним по отношению к субъекту, силы, воздействующие на субъекта, также внутренние. Внешние и внутренние силы в обоих случаях оказываются принципиально неопределенными.

Эти подтипы лежат в основе первых двух этапов развития сюжета, соответственно они являются логически связанными: в развертывании сюжета первый подтип сменяется вторым. На это указывает последовательная смена этих моделей в пределах отдельного лирического сюжета в рамках некоторых текстов. В иных случаях эти подтипы функционируют разрозненно: в части текстов фиксируется либо ПДМ 1.1, либо ПДМ 1.2.

ПДМ 1.1 представлена следующим образом:

• субъект: страдающий, неактивный;

• движение субъекта: субъект неподвижен;

• пространство: внешнее закрытое, ограничивающее перемещение героя и соотнесенное с внешними деструктивными силами.

ПДМ 1.1. обнаруживается в следующих стихотворениях^[31]:

«Ветер с гор» (1983), «Сон» («Трижды удостоенный…», 1983), «Он идет его не слышно…» (1984), «Смерть в казарме» (1984), «Я бесполезен» (1984), «Однажды утром» (1985), «Детский мир» (1985), «Там где иначе» (1985), «Я весь словно пластилиновая фигурка…» (1986), «Трамвай задавит его наверняка…» (1986), «У вас лица как гороховый суп…» (1986), «Дезертир» (1986), «Я иллюзорен» (1986), «Пластилин» (1986), «Желтая пресса» (1986), «Игра в бисер» (1986), «Приятного аппетита» (1987), «Попе» (1987), «Лето прошло» (1987), «Лес» (1987), «Трамвай» (1987), «Винтовка — это праздник…» (1988), «Новая правда» (1988), «Слава тебе Господи» (1993).

Пожалуй, впервые эта модель полностью проявляется в раннем стихотворении «Сон» (1983), где обнаруживаются все ее компоненты. Приведем текст стихотворения:

Трижды удостоенный

отзывчивой дубиной по граненой башке

Продолжал настойчиво

стучаться в ворота пока не задохнулся

От собственной дерзости

а птички застревали кусочками в горле

А в камере смертников

заключенным снился один и тот же сон^[32].

Субъект стихотворения подвергается воздействию внешних сил («отзывчивой дубиной по граненой башке»), эти силы принципиально безымянны и десубъективизированы, явлены только через «техническое средство» (дубина). Пространство, представленное в этом небольшом стихотворении, замкнуто, это пространство тюрьмы («камера смертников»); соответственно субъект неподвижен: он находится у закрытой границы, видимо, пытаясь ее преодолеть («продолжал настойчиво ⁄ стучаться в ворота»).

Стихотворение «Сон» содержит сразу все элементы ПДМ 1. В дальнейшем эта модель реализуется по-разному: так, в отдельных текстах представлены все ее компоненты, в других — фокус «настроен» на отдельные параметры (в статусе таковых обычно предстает субъект и силы, воздействующие на него). Рассмотрим составляющие ПДМ 1.1. по отдельности.

Внешнее ограничивающее пространство

Образные инкарнации закрытого пространства разнообразны: тюремная камера смертников; дом, переполненный вещами; земля-тюрьма, связанная с непреложным физическим законом притяжения. Во всех случаях такое пространство соотносится с идеей плена.

Так, земля интерпретируется как тюрьма, «держащая», «не выпускающая» героя. Ср. примеры: «Меня держит земля ⁄ Крошечные ножки ⁄ Завязли в тягучей ⁄ И руки по швам» (с. 36); «Всех нас зверей землей убаюкали ⁄ утрамбовали…» (с. 337); «Почти задушен ⁄ Почти закопан» (с. 79).

Бытовое пространство дома также соотносится с идеей неподвижности ⁄ пленения: в нем вязнут, оно опутывает и ограничивает. В стихотворении «Любо-дорого» мотив быта связывается с мотивом ограничения: «Дома все в порядке ⁄ <…> Полная чаша ⁄ Полная мера ⁄ Твердая память ⁄ Ни дыхнуть…» (с. 313). Следовательно, в универсуме Летова дом и тюрьма — образы семантически эквивалентные, они, наделяясь одинаковыми свойствами (предикатами), связываются с идеей жесткого ограничения героя. Функциональная близость этих образов приводит к возникновению странной метафоры «газовые камеры уютных жилищ» (с. 243); с точки зрения логики авторской ассоциативной логики появление этой метафоры в стихотворении 1988 года оказывается вполне закономерным, ибо в соответствии с законами мира Летова дом — это и есть камера.

Агрессивные внешние силы

Частью ограничивающего пространства ПДМ 1.1 становятся образы внешних агрессивных сил, которые разрушают героя. Эти силы наделяются двумя семантическими характеристиками.

1. В подавляющем большинстве случаев они принципиально безымянны, поэтому трудно определить, кто или что осуществляет деструктивное воздействие на летовского субъекта. Приведем некоторые наиболее репрезентативные примеры:

Я весь обрушен

Насквозь задушен

Вконец закопан

(«Я бесполезен», с. 79)

А кто-то шагами вдаль

А кто-то руками вдоль

Но я еще соберу

И приклею отбитые части тела

(«Желтая пресса», с. 187)

Всех нас сварят вкрутую и слюной обольют

Всех нас сварят вкрутую и слюной обольют

Переварят в желудке

(«Приятного аппетита», с. 204)

2. «Десубъективизация» агрессивных внешних сил приводит к тому, что в текстах они предстают как средства воздействия на героя. В качестве таких средств могут выступать:

(а) Орудия: дубина («Трижды удостоенный ⁄ отзывчивой дубиной по граненой башке», с. 23), нож («Нас разрежут на части — и намажут на хлеб», с. 204), топор и ружье («Я весь расстрелян, ⁄ Я весь изрублен», с. 79), молоток («Весь этот холодный ледяной ⁄ Который меня молотком по голове…», с. 8).

(б) Сложные технические средства: трамвай («Трамвай задавит его наверняка», с. 140; «Трамвай задавит нас наверняка…», с. 231), каток, зонд («Мое горло расперло зондом газовых труб/Мои легкие трамбуют 100-пудовым катком», с. 220).

(в) Части тела и некоторые предметы: зубы («Коренными зубами разжуют…», с. 204), сапоги («Сапоги стучали в лицо», с. 54).

Безымянные внешние силы по своей функции могут быть соотнесены с отрицательно оцениваемым образом другого, которому всегда противопоставлен лирический субъект Летова. Другой — это человек толпы, он оценивается негативно и дается исключительно через телесные атрибуты, при этом телесность «бытового» героя деиндивидуализирована и безлика: он — «жадное мясо» (с. 258), «скользкое пятно» (с. 125), «гневная масса послушных мозгов» (с. 219), его лицо «как гороховый суп» (с. 146), в его мозгах «жиреет попе» (с. 218). Он представитель стаи, которая «любит жрать» (с. 190), и «людских масс», которые «безличны и бескрайни» (с. 127).

Безликость и амебность «героя толпы» соотносится с безымянностью внешних агрессивных сил, воздействующих на субъекта Летова, что заставляет считать такого рода коллективного персонажа частью ПДМ 1.1.

Страдающий и неподвижный субъект

Таким образом, внешнее пространство, ассоциированное с ПДМ 1.1, оказывается «тюрьмой», а силы, соотнесенные с ним, являются агрессивными и безликими. Лирический субъект, связанный с этой пространственной моделью, вполне закономерно оказывается субъектом страдающим и неподвижным.

«Страдательность» лирического субъекта проявляется в том, что он является не субъектом действия, а объектом воздействия. Внешние силы разрушают его тело, которое в результате таких атак теряет свою целостность: оно разрывается, режется на куски, распадается.

Основные способы разрушения тела связаны со средствами воздействия на героя, обозначенными выше. Тело субъекта разрезается на части (ср. «нас разрежут на части», с. 204), раздавливается («трамвай задавит его наверняка», с. 140), сгибается пополам («слепые комплексы меня согнули пополам», с. 184) и проч. Весь арсенал технических средств, связанных с образом разрушаемой телесности, представлен в тексте «Я бесполезен», ср.:

Совсем оторван

Я весь оборван

Я весь обрушен

Насквозь задушен

Вконец закопан

<…>

Я весь расстрелян

Я весь изрублен

<…>

Я весь искусан

(с. 79)

Внешнее ограничивающее пространство исключает любое направленное движение. Единственная динамика субъекта связывается с изменением его телесных границ. Но здесь не субъект движется в пространстве, но как будто само пространство «нападает» на субъекта, меняя онтологические пределы его существования.

«Подвижность» телесных границ субъекта Летов осмысляет через метафору «тело — пластилин», в которую включается агрессивная внешняя сила, меняющая границу телесного. Ср.: «Прохожие лепят меня как хотят» («Словно после тяжелой и долгой болезни…», с. 101); «Я весь словно пластилиновая фигурка ⁄ Брошенная в костер ⁄ Черты мои медленно рассасываются плавятся» («Я весь словно пластилиновая фигурка…», с. 134).

Изменение границ субъекта в предельном случае связывается с их полным исчезновением, именно поэтому в отдельных текстах лирический субъект предстает как иллюзорная, «пустотная» сущность. Ср.: «Я иллюзорен со всех сторон» («Я иллюзорен…», с. 185); «Позади нас пустота — а впереди вощще ничё!» («Пластилин», с. 186); «Руки долой — нас больше нет» («Желтая пресса», с. 187). Обратим внимание, что все три текста написаны в один временной период (в книге они следуют друг за другом), что указывает на связь мотивов изменения границ тела и его пустотности.

Однако в отдельных стихотворениях агрессивное воздействие на субъекта внешних сил обусловливает и парадоксальную целостность героя: он собирает свое разорванное тело по частям, в противовес злым энергиям, которые его разрушают. В таких текстах возникает своеобразная отрицательная идентичность, связанная с тем, что свою целостность субъект обретает применительно к внешней точке воздействия. Именно эти достаточно тривиальные смыслы разыгрываются в раннем стихотворении «Желтая пресса», которое, по-видимому, строится на выражении «Соберись!», обычно адресуемом человеку, находящемуся в подавленном состоянии, ср. у Летова прямую реализацию этой стершейся метафорической конструкции: «Но я еще соберу ⁄ И приклею отбитые части тела» (с. 187).

Резюме

Итак, пространственно-динамическая модель, обнаруживаемая на первом этапе развития магистрального сюжета, обладает следующими характеристиками:

1. Лирический субъект, являясь неактивной субстанцией, испытывает воздействие агрессивных внешних сил, часто соотнесенных с закрытым и враждебным пространством.

2. Внешние силы — «анонимны» и трудноопределимы, они представлены метонимически преимущественно через средства воздействия на тело субъекта.

3. Телесность субъекта в результате этого воздействия деформируется, отсюда ключевым мотивом для ПДМ 1.1. является мотив распада тела, взятый в широком спектре — от его разрушения до полного исчезновения телесных границ.

4. Внешнее закрытое пространство, характерное для ПДМ 1.1, делает движение субъекта невозможным, именно поэтому субъект статичен, он находится внутри пространства, не пересекает его границу.

§ 2. ПДМ 1.2. «Из вулкана горячие брызги…»

Мы выяснили, что в основе первой части магистрального сюжета лежит специфическая пространственно-динамическая модель, связанная с образом страдающего неподвижного субъекта, внешнего закрытого пространства и агрессивных внешних сил. На второй стадии сюжетного развития параметры ПДМ трансформируются, в частности меняются характеристики пространства и сил, воздействующих на субъекта. Если на инициальном этапе сюжета пространство и воздействующие силы были внешними, то в ПДМ 1.2 и пространство, и агрессивные силы интеоризируются, становятся внутренними. При этом характеристики самого субъекта и тип движения остаются прежними: субъект пассивен и неподвижен. Таким образом ПДМ 1.2 принимает следующий вид:

субъект: страдающий, неактивный;

движение субъекта: субъект неподвижен;

пространство: внутреннее, закрытое, ограничивающее перемещение субъекта и соотнесенное с внутренними деструктивными силами.

Смена типа пространства — с внешнего на внутреннее — приводит к значимым мотивно-образным сдвигам по сравнению с начальной стадией сюжета. Теперь в статусе ограничивающего пространства предстают не внешние локусы («дом», «тюрьма», «земля», «камера»), а собственное тело героя, поэтому силы, негативно воздействующие на субъекта и разрушающие его телесную целостность, оказываются внутренними телесным импульсами.

ПДМ 1.2 реализуется в следующих текстах:

«Из вулкана горячие брызги…» (1984), «Осенняя песня» (1984), «Вечерняя сказка» (1984), «Когда я усну под спокойным деревом…» (1985), «Где-то во мне есть излишняя дырка…» (1986), «Я устал от тишины…» (1986), «Какое мне дело» (1986), «Тошнота» (1987), «Поезд ушел» (1988), «Каждому — свое» (1988), «Иваново детство» (1989), «Свобода» (1990), «Тело расцветает кишками на волю…» (1990), «Вечная весна» (1991), «Как-то утром на рассвете» (1992), «Поздно» (1993), «В теле моем дыра отворилась» (1994).

Мы полагаем, что ПДМ 1.2 по своей психологической сути является реактивной. Так, тексты, с ней связанные, демонстрируют непосредственный «отклик» субъекта на сильное внешнее давление, ассоциированное с натиском внешних сил. Эта реакция парадоксальна и необычна: тело, пытаясь выйти из узкого и ограниченного внешнего пространства, как будто бы стремится преодолеть и собственные внутренние границы, оно выворачивается наизнанку, «взрывается». Подобная вывернутая, экстериоризованная, телесность в поэтическом мире Летова присутствует в тесной связи с ПДМ 1.1 и всегда является своеобразным «ответом» на неразрешимое столкновение лирического героя и «тесного» мира.

Сюжетное развитие, основанное на последовательной смене двух пространственно-динамических блоков, впервые появляется в стихотворении «Смерть в казарме». Первая часть стихотворения связывается с ПДМ 1.1. Здесь обнаруживается мотив агрессивного воздействия внешних сил на неподвижного страдающего субъекта, чье тело разрушается. Ср.:

Сапоги стучали в лицо

Виски лопнули пузыри

Нога выломилась углом

Ребра треснули как грибы

(с 54)

Во второй части текста эта модель уступает место ПДМ 1.2, которая реализуется в мотиве взрыва тела. Взрыв тела в «Смерти в казарме» — реактивен, он оказывается закономерным последствием «давления», вызванного внешними агрессивными силами. Ср.: «Наконец что-то с шипом взорвалось ⁄ В середине тщедушного тела» (с. 54).

В «Смерти в казарме» смена моделей дается в свернутом и редуцированном виде, что связано, как кажется, с попыткой Летова «сконцентрировать» сюжет в относительно небольшом лирическом тексте (позже этот сюжет будет развернут гораздо более подробно в лиромифологическом и психоделическом «эпосе» «Прыг-скок», который в своих ключевых мотивно-образных деталях связывается со «Смертью в казарме», см. анализ этой связи в 3 главе). Тем не менее смысловая и сюжетная созависимость ПДМ 1.1 и ПДМ 1.2 в этом стихотворении очевидна, она проявляется в том, что мотиву давления (когда мир действует на тело) противопоставлен мотив взрыва (когда тело «отвечает» миру). Рассмотрим подробнее, в каких текстах реализуется каждый из параметров ПДМ 1.2.

Внутреннее ограничивающее пространство

Пространственно-динамическая модель, связанная со вторым этапом развития сюжета, предполагает смену пространственных координат: внешнее пространство мира сменяется внутренним пространством тела. Отметим, что внешнее пространство в рамках ПДМ 1.1 обычно не детализировано, в то время как внутреннее пространство тела в ПДМ 1.2 обрисовано гораздо более подробно.

Внутреннее и внешнее типы пространства функционально тождественны: и тесный мир, и тело выполняют ограничительную функцию по отношению к герою (именно поэтому оба пространственных подтипа возводятся нами к одному типу).

Тождественность функций внешнего и внутреннего пространства приводит к тому, что тело входит в тот же мотивно-образный ряд, что и тюрьма, газовая камера, земля и др. Смысловое пресечение этих образов в поэтическом мире Летова приводит к тому, что тюрьма может пониматься не только как метафора жилища (см. выше), но и как метафора тела. Так появляется образ одиночной камеры в стихотворении «Вечная весна», которая, как явствует из контекста, оказывается «тюрьмой тела».

Лирический субъект «Вечной весны» представлен не как монолитная целостность, но как психологически расщепленная личность. Его тело — «одиночная камера» для неких обитающих внутри этой «камеры» сущностей:

Воробьиная

кромешная

пронзительная

хищная

отчаянная стая голосит во мне

Вечная весна в одиночной камере

(с. 298)

Тело, заключающее в себе «чужеродные элементы», является «матрешечным телом», оно «включает» в себя неких иных существ, стремящихся вырваться наружу. Такое тело всегда связано с ПДМ 1.2, ибо именно в рамках этой пространственной модели основным мотивом становится мотив преодоления внутренними силами границ телесного.

Другой пример матрешечной телесности находим в стихотворении «Каждому — свое», где внутри лирического субъекта вздымается «лошаденка», стремящаяся вырваться наружу («Сырая лошаденка вздымается внутри меня», с. 262). Однако, судя по развитию лирического сюжета, прорыв не удается, неумолимый порядок вещей, давящий на героя, остается прежним.

Любопытно, что неудавшийся прорыв телесной границы в стихотворении «Каждому — свое» связан с несостоявшимся актом поэтической речи. Ср. в тексте образ поэта, который «воняет в яме вблизи нас», тему «остатков неземного», так и нереализованных в слове и догорающих «внутри нас». Мотив вынужденного молчания в соотнесении с образом сущности, запертой в границах телесного, появляется и в стихотворении «Какое мне дело»: «И кто-то тихонько заплачет внутри <…> ⁄ Какое мне дело — я буду молчать» (с. 181).

Связь невысказанного слова с образом «чего-то»/«кого-то», запертого в теле, выявляет психологический базис матрешечной телесности: нечто, находящееся внутри тела, метафорически кодирует какой-либо внутренний психологический импульс (слово, эмоцию и проч.), который не находит своего внешнего «свободного» выражения. В таком контексте образы лошаденки, воробьиной стаи и «кого-то», кто тихонько плачет внутри, являются телесными метафорами смутных, трудно обозначаемых внутренних импульсов^[33].

Внутренние силы

Органичной частью внутреннего пространства тела являются внутренние силы, которые разрушают субъекта. В стихотворениях, проанализированных выше, мы зафиксировали мотив тела-тюрьмы, внутри которой обитают чужеродные самому телу сущности, не способные прорваться через телесную границу. Однако в лирике Летова есть целый ряд текстов, где попытка выхода за пределы телесного осуществлена удачно. В этих текстах внутренние силы, обитающие в теле, разрушают его и выходят вовне.

Выход внутренних сил за телесные пределы обусловливает появление экстериоризированного тела с нарушенной границей. Экстериоризированная телесность — это вывернутая телесность: разрушенная граница тела приводит к тому, что внутреннее становится внешним. Образ экстериоризированного тела в лирике Летова представлен в двух вариантах: взрывающееся тело и тело «с дырой».

1. Взрыв тела. Мотив телесного взрыва — один из самых значимых мотивов лирики Летова. С семиотической точки зрения взрыв есть мгновенная и резкая отмена всех «сдерживающих границ», которые в мире Летова всегда связываются с идеей ограничения и давления. В этом смысле телесный взрыв, безусловно, противоположен рассмотренному ранее мотивному комплексу запертых внутри тела субличностей. Точнее говоря, этот мотив обозначает следующий этап развития ситуации, когда нечто, запертое внутри «камеры тела», больше не может там находиться — и пороговое состояние («стучаться в ворота пока не задохнулся») разрешается мгновенной и резкой отменой всех ограничений. В результате этого прорыва через границу телесного само тело экстериоризируется и то, что было внутри зоны телесного, оказывается снаружи.

Сюжетная связь мотивов внешнего давления и последующего взрыва запечатлена в некоторых текстах, где экстериоризация тела логически предваряется мотивом внешнего ограничения действий героя. Ср. пример из песни «Тошнота», где перед мотивом «выворачивания наизнанку» появляется образ губ, запечатанных гвоздем:

Благодарные губы запечатал гвоздь

Кабы что нечаянно не прорвалось

Обреченной рвоты непокорный пульс

Это небо рвется изнутри кишок

(с. 223)

Подобная «реактивная» логика возникает и в стихотворении «Смерч», где разразившемуся смерчу, который вырывается из желудка «с тропическим воплем», предшествует «дерьмовая майя», которую бесконечно месит герой. Ср.:

Ты месишь всю эту дерьмовую майю —

Слоновый навоз,

И смерч вырывается из желудка

С тропическим воплем.

(с. 44)

Результатом взрыва тела становится «освобождение» его внутренних субстанций. Отсюда в лирике Летова возникает комплекс крайне физиологичных образов, связанных с раздроблением телесной целостности.

На «волю» могут выходить кровь («Бежит кровь — все равно куда — ⁄ Лишь бы прочь из плена», с. 296; «Буйная кровь просится наружу», с. 349; «кровушка веревочкой струится в дверь», с. 256), кишки («Тело расцветает кишками на волю ⁄ <…> Тело обучается кишками наружу»; с. 296; «Пускай все бурно расцветает кишками наружу», с. 294; «Разразиться бы, лопнуть ⁄ Чтоб с кишками наружу», с. 296), легкие («пока легкие не взорвались с красным звуком», с. 63), мозги («Что кишки и мозги разлетятся как мухи…», с. 59; «Раскинув мозги и перышки», с. 99). Тошнота также является частным случаем мотива экстериоризации («Обреченной рвоты непокорный пульс», с. 223; «Выблевано все, что только может мозг», с. 256).

Мотив взрыва тела является ключевым для обозначения выхода за бытийные границы жизни. Именно поэтому граната, взрывающаяся внутри тела, дает герою последнюю свободу — свободу от своих собственных пределов:

Эх, распирает изнутри веселую гранату

Так чем всегда кончается вот такой стишок?

Это знает моя Свобода

Это знает моя Свобода

Это знает мое Поражение

Это знает мое Торжество.

(с. 285)

2. Тело с дырой. Следующий образ экстериоризированной телесности — тело с дырой. Дыра в теле также указывает на разрушение постоянной границы телесного, при этом прохудившаяся граница проницаема с двух сторон: нечто может как выходить из тела, так и входить в него. Впервые образ проницаемого тела появляется в раннем стихотворении «Где-то во мне есть излишняя дырка…», ср.:

Где-то во мне есть излишняя дырка

Через которую из меня вылетают

и теряются разные нужные вещи

Через нее в меня забираются гусеницы

(с. 145)

В поздних текстах Летова мотив вхождения в зону телесного, связанный с комплексом одержимости разными силами, встречается довольно часто. Ср. контексты: «Он пытается пролезть / Сквозь дыру в моей голове…» (с. 211), «Лишь через мой веселый труп ⁄ Солнце ⁄ Звенит сияет так как оно есть…/А труп гуляет по земле» (с. 525), «Бог говорит со мной посредством меня» (с. 523).

Любопытно, что в некоторых случаях образ тела с дырой соотносится с семантикой мгновенного однократного действия, что косвенно связывает его со взорванным телом. Так, в стихотворении «В теле моем дыра отворилась…» глагольным предикатом дыры становятся глаголы однократного способа действия «раскинуться», «развернуться», «распахнуться», обозначающие действия, совершенные один раз, мгновенно^[34], ср.:

В теле моем дыра отворилась

Дыра разразилась

Раскинулась

<…>

Но где-то во мне дыра распахнулась

Разверзлась, оскалилась

Развернулась

(с. 383)

Семантическая однократность в мире Летова очень важна, так как она часто маркирует мотив резкого одномоментного нарушения границ, связанного со взорванным телом. Любопытно, что семантика взрыва также подспудно присутствует и в тексте «В теле моем дыра отворилась…», что указывает на генетическое сродство образов тела с дырой и взорванного тела. Ср.:

Этак взять бы да как пиздануть гробовым сапогом

по дощатым ее ипостасям

Чтобы щепки, замки, шпингалеты, засовы, шурупы, звонки

Так и брызнули гневной трухой в сволочное скуластое небо

Словно меткие звезды степные в печальные наши глаза

(с. 383)

Мотиву выхода тела за свои онтологические пределы родствен мотив разрушения проторенных дорог — общим для них является семантика преодоления границ, заданного ПДМ 1.1. На глубинное сродство мотивов разрушения тела и дороги указывает их одновременное появление в некоторых текстах. Так, например, в стихотворении «Я устал от тишины…» сход поезда с рельсов композиционно соседствует с экстериоризированным, разрушенным телом:

Бейте в черный барабан

Мозгами полейте обои на стенах

Ротовым отверстием издавайте протяжные звуки поезда

который устал от ржавого здравомыслия рельсов.

ПОЕЗД С МОСТА ПИЗДЫК!

(с. 150)

В стихотворении «Иваново детство» встречается то же смысловое стяжение: движение трамвайчика под откос соотносится с телесными деформациями и выходом наружу, за пределы плоти:

Просто трамвайчик взял да и поехал

Под откос

<…>

Палка перегнулась — я буду жить долго

Муха отдирается от липкой бумаги

Обрывая при этом свою бесполезную плоть

Покидая при этом свою неказистую плоть.

(с. 273)

Думается, что эти семантические схождения детерминированы глубинной авторской установкой на преодоление границ любого типа — будь то граница телесная, проторенная колея, рельсы или универсальный физический закон притяжения. Цель такого преодоления — вечная динамика, отрицающая любое стационарное «застывшее» состояние. Поэтому выход за все пределы, несмотря на свою опасность, обычно интерпретируется как обретение живого взгляда на мир. Именно так и трактуется сход с проторенного пути в стихотворении «Без каких бы то ни было соотношений…»:

Без каких бы то ни было соотношений

Подобий, оглядок и соображений

Не такое как видно уж мы и дерьмо

Если воздух над полем дрожит раскаленный

Любая дорога летит под откос

И ворона крылами мохнатыми машет —

Живая.

Счастливая.

Самая.

Наша.

(с. 426)

Парадокс, однако, заключается в том, что обретение себя живого, сопрягаемое с выходом за все границы, парадоксальным образом приводит к смерти, ибо исчезновение всех границ — это растворение во вселенской пустоте… Поэтому если «как-то утром на рассвете поезд рельсы потеряет», то «не понадобятся больше припасенные харчи» (с. 316).

Субъект и тип движения

В ПДМ 1.2 структура субъекта усложняется. Это усложнение связывается с потерей внешней точки сборки: «линия фронта» теперь проходит не между внешним миром и человеком (когда можно было скомандовать самому себе «Соберись!» и «приклеить отбитые части тела»), а внутри самой личности, что метафорически выражается в образе матрешечного тела, включающего в себя «субтела»^[35].

Однако усложнение субъекта вовсе не свидетельствует об обретении им целостности. Скорее наоборот, степень диссоциации летовского героя увеличивается. Субъект на этом этапе, как и в ПДМ 1.1, остается страдающим: его тело разрывается на части, только теперь «виновниками» этого телесного распада оказываются не внешние силы, а его собственные внутренние импульсы.

Любопытно, что внутренние силы, обитающие внутри субъекта, противостоят внешним силам, ассоциированным ПДМ 1.1. Если в случае с ПДМ 1.1 внешние силы связывались с бездушными материально-техническими инструментами, то внутренние энергии в ПДМ 1.2 — это живые, природные одушевленные сущности: животные (воробьиная стая, сырая лошаденка, антропоморфные существа), телесные органы и субстанции.

Главная особенность этих «органических» импульсов заключается в их независимости от координирующего центра. Именно поэтому в результате агрессивного воздействия внутренних сил происходит парадоксальное отчуждение субъекта от своего собственного тела, оно становится иным, пугающим, ибо заключает в себе нечто, что выходит за пределы контроля. И если в ПДМ 1.1 субъект все-таки мог обрести свою идентичность (пусть и отрицательную), отталкиваясь от сопротивления внешнему врагу, который вынуждал его собраться (в буквальном и переносном смысле), то в ПДМ 1.2 последняя онтологическая опора — собственное тело — становится неконтролируемым, и вместе с возможностью контроля исчезает и возможность целостности.

Обретение целостности за пределами тела связывается со следующим этапом сюжета и соответственно следующей ПДМ. Здесь же необходимо сказать несколько слов о движении субъекта, которое является важнейшей характеристикой образа летовского героя.

Отсутствие внутренней целостности субъекта приводит к амбивалентному типу движения. Так, с одной стороны, субъект как интеллектуально-волевая инстанция, как и в случае с ПДМ 1.1, остается неподвижным. А с другой стороны, мы видим, что эта ПДМ является гораздо более динамичной, чем предыдущая.

Выше было показано, что два этапа развертывания сюжета тематически противопоставлены. И в самом деле, если в начале сюжета субъект подвергается деструктивному внешнему воздействию, то на втором этапе, действуя реактивно, он как бы «дает ответ» на это воздействие. Кажется, что такой тип поведения субъекта предполагает изменения на шкале активности: если на инициальном этапе субъектность была страдающе-пассивной, то теперь субъект должен стать проактивным.

Однако ситуация сложнее. Действительно образ «субъекта как объекта» исчезает, на что указывают «активные» грамматические конструкции в соответствующих текстах. Ср., например: «Тело расцветает кишками на волю» (с. 296), «Буйная кровь просится на волю» (с. 349), «кишки и мозги разлетятся как мухи…» (с. 59) и др.

Однако активность в приведенных отрывках связана не с самим лирическим субъектом, а с субстанциями, «обитающими» в пространстве его телесности. Признак активности приписывается не субъекту как некому волевому центру, а «стихийно-бессознательному» телу. Сам же одушевленный, лирический субъект вновь оказывается страдающе-пассивным, однако теперь на него действуют не внешние силы, а свои собственные внутренние энергии.

Тело отчуждается от субъекта, не подчиняется ему. В этой связи обращает на себя внимание семантика неконтролируемости телесных действий, которая может объясняться сопряженностью этих действий с зоной инстинктивного. Ср.: «Обреченной рвоты непокорный пульс» (с. 223), «Эту дверцу мою ни прикрыть, ни захлопнуть ⁄ моим бестолковым дурацким рукам» (с. 383)^[36]. Фактически воздействие внутренних сил оказывается столь же фатальным, как и воздействие внешних сил, а сам субъект остается в той же страдательной ипостаси, что и в первой части сюжета.

Таким образом, мотивы динамичности и активности связываются с внутренними составляющими тела. Обращает на себя внимание сам тип их движения: оно всегда осуществляется «наружу», «на волю» «все равно куда», «из плена» и др. Тип движения «наружу» является транслокальным, он связан с преодолением пространственной границы, которая в данном случае является границей тела.

Этот вид движения мы назвали центробежным, важность этого типа динамики в поэтическом мире Летова сложно переоценить, дальнейший анализ покажет, что именно этот тип движения оказывается доминантным в летовской поэтической вселенной. Так, третий этап развития сюжета, о котором речь будет идти далее, связывается с обретением подлинной свободы от любых границ, что всегда (!) сопровождается центробежным типом движения. Именно поэтому ПДМ 1.2 является пограничной, тексты, где она представлена, часто репрезентируют и третью пространственно-динамическую модель, которой посвящена вторая глава работы.

Резюме

Итак, пространственно-динамическая модель, обнаруживаемая на втором этапе развития сюжета, обладает следующими характеристиками:

1. ПДМ 1.2, являясь реактивной, оказывается своеобразным развитием ПДМ 1.1. Логика этого взаимодействия видится следующим образом: давление на лирического субъекта внешних сил приводит к его ответной реакции, которая связана с телесными трансформациями самого субъекта.

2. Именно поэтому основной пространственной структурой ПДМ 1.2 является внутреннее пространство тела. При этом тело в ПДМ 1.2 и внешнее пространство в ПДМ 1.1 — функционально тождественны: в обоих случаях по отношению к субъекту они выполняют ограничивающую функцию, что приводит к пересечению образных рядов, связанных с двумя ПДМ, и появлению образа тела-тюрьмы.

3. Тело-тюрьма, где замкнуты чужеродные субъекту сущности, «построено» по «матрешечному» принципу. Думается, что этот принцип является определяющим и применительно к организации мира Летова в целом. Как субъект, оказываясь внутри тесного мира, стремится вырваться за его пределы (ПДМ 1.1), так и субтелесные структуры, возникающие внутри тела, пытаются преодолеть границы, на этот раз телесные (ПДМ 1.2).

4. В результате перед нами предстает многоуровневая конструкция, некая онтологическая иерархия, своеобразная череда «отражений». Субъект последовательно преодолевает не только внешние границы мира, но и личные границы тела, как будто бы выходя за пределы всех возможных ограничений, как внешних социальных, кем-то заданных, так и внутренних, предопределенных самой природой.

5. Попытка героя преодолеть свои собственные телесные пределы приводит к появлению деформированной телесности с нарушенной границей, которая реализуется в образах взрывающегося тела и тела с дырой. На этот раз акторами разрушения тела оказываются не внешние, а внутренние силы, уничтожающие телесную целостность и стремящиеся вырваться наружу. При этом если в случае с ПДМ 1.1 внешние силы представали в образе бездушных материально-технических инструментов, то внутренние силы в ПДМ 1.2 оказываются органическими сущностями (телесные субстанции и животные).

6. Субъект на этапе ПДМ 1.2 является амбивалентным. С одной стороны, он, как и в случае с ПДМ 1.1, оказывается неактивным, страдающим и неподвижным (только на этот раз он страдает от внутренних, буквально «раздирающих» его импульсов), а с другой стороны, с образом его тела связывается центробежная динамика, часто реализуемая в образе взрыва: внутренние телесные субстанции (прежде всего кровь), запертые в теле, могут выходить из тела «прочь», «вон», «на волю».

7. Центробежная модель движения является исключительно важной для художественного мира Летова, она ассоциируется не только с телом, но и с иными пространственными образами и мотивами (сходом с проторенных путей, дорогой под откос, сходом поезда ⁄ трамвая с рельс). Ее важность для поэтического мира Летова обусловлена авторской установкой на динамическое преодоление границ любого типа и декларацией жизни как процесса, не вписывающегося в рациональные рамки.

8. Таким образом, внешнее закрытое пространство, характерное для ПДМ 1.1, на этом этапе развития сюжета начинает постепенно разрушаться. Субъект как интеллектуальноволевая инстанция пока еще статичен и неподвижен, однако его телесные импульсы уже как будто «выходят из-под контроля» и преодолевают замкнутый контур тела.

9. Напоследок отметим, что в рамках ПДМ 1 у Летова нет действующего активного субъекта: в ПДМ 1.1 тело оказывается игрушкой внешних сил, а в ПДМ 1.2 — внутренних. В последнем случае признак активности приписывается не самому субъекту, а внутренним силам, которые как «разрывают» его изнутри и метафоризируются в образах внутренних органов и экстериоризированной телесности.

Глава 2

«Семь шагов за горизонт». Открытое пространство (ПДМ 2)

§ 1. ПДМ 2.1. «А там где иначе — так далеко…»

Столкновение лирического субъекта с миром, в статусе которого предстает либо внешнее пространство реальности (ПДМ 1.1), либо внутреннее пространство тела (ПДМ 1.2), ведет к разрушению субъекта внешними ⁄ внутренними силами соответственно. Однако на этом развитие темы «мир — человек» не останавливается. Этот конфликт стоит у истоков формирования новой, принципиально иной пространственно-динамической модели, знаменующей финальный этап рассматриваемого магистрального сюжета.

Рассмотрим оставляющие ПДМ 2. Субъект ПДМ 2 является неактивным. Пространство в этой модели однородное, находящееся «снаружи всех измерений». Граница в пространстве отсутствует. Силы, воздействующие на субъекта, — положительные, они приводят его в движение, способствуя обретению сверхцельности, слиянию с миром.

Основополагающая характеристика пространства ПДМ 2 в противоположность ПДМ 1, заключается в отмене-разрушении любых границ (как внешних, так и внутренних), которые сковывают героя.

В этой пространственно-динамической модели мы также выделяем два подтипа, в зависимости от положения субъекта относительно пространства, ассоциированного с ПДМ 2. Таким образом, данные подтипы зависят от того, где именно находится субъект-наблюдатель (говоря иначе, они являются дейктически ориентированными). В соответствии с дейктическим критерием выделяется две разновидности ПДМ 2, связанные с положением героя внутри ⁄ снаружи относительно рассматриваемого «спациума». Подчеркнем: речь в главе будет идти о едином образе пространства, которое, однако, предстает в разных ракурсах: либо с позиции внешнего наблюдателя, стремящегося его достичь (ПДМ 2.1), либо с позиции внутреннего наблюдателя, уже пребывающего там (ПДМ 2.2).

В некоторых текстах эти пространственно-динамические модели присутствуют одновременно, соответственно анализируемые тексты будут частично пересекаться.

ПДМ 2.1 состоит из следующих компонентов:

• субъект: неактивный;

• движение субъекта: векторное, центробежное, субъект движется от пространства ПДМ 1 к пространству ПДМ 2;

• пространство: без границ и оппозиций, находится «снаружи всех измерений»; силы, воздействующие на субъекта, — положительные, они приводят его в движение.

Контуры ПДМ 2.1. находим в следующих текстах:

«Сон» («В кустистый поезд…», 1983), «Ты» (1985), «Там где иначе» (1985), «Вспыхнуло в полночь…» (1985), «Я летаю снаружи всех измерений…» (1988), «Офелия» (1991), «Семь шагов за горизонт» (1991), «Простор открыт» (1992), «Как-то утром на рассвете…» (1992), «Царапал макушку бутылочный ноготь…» (1993), «Что означает…» (1993), «Невыносимая легкость бытия» (1996), «Без меня» (2002), «Вселенская Большая Любовь (2002).

Иномирное пространство, к которому стремится герой

В перечисленных стихотворениях образ иного пространства выстраивается относительно наблюдателя, находящегося в рамках земного локуса, но при этом стремящегося выйти за его пределы и достичь некоего иного мира. Отсюда и важнейшая особенность безграничного пространства: оно, оказываясь за границами обыденности, становится далеким (именно это прилагательное часто используется при характеристике иной реальности). Далекое пространство, контуры которого возникают уже в ранних текстах, является недостижимым и отчетливо противопоставленным пространству, связанному с ПДМ 1. Ср.:

Уходит время — вокруг все так же

Все те же лица — все так же пусто

Все та же злоба — все та же срача

А там где иначе — так далеко…

(с. 127)

Это противопоставление земного бытия, где «все те же лица» и «все та же злоба», далекому краю обнаруживает внутреннюю смысловую связь двух пространственно-динамических моделей, которые, являясь ценностно противоположными, соотносятся тем не менее с разными этапами инвариантного сюжета: герой стремится выйти за пределы обыденности (первый этап) и начинает движение к иному миру (второй этап).

Позднее очертания далекого пространства возникают в стихотворении «Семь шагов за горизонт»: «Полетела весть в далекий край ⁄ Разразилась талыми кругами…» (с. 308). Именно туда, в далекие края, плывет уголек в тексте «Простор открыт», где образ просторного безграничного пространства сополагается с мотивом далекости, что указывает на глубинную родственность простора и далеких краев: далекие края — это просторное, свободное ничем не ограниченное пространство. Ср.:

Понесло

По воде

Уголек

Далеко-далеко

(с. 320)

В песне «Без меня» также возникает мотив далекости, реализующийся в настойчивом повторе наречия «далеко». На этот раз далекость сопрягается с мотивом смерти, и это соотношение позволяет сделать вывод о том, что далекое пространство — не только свободное и просторное, но и посмертное. Ср.:

Убегает земля

Бежит далеко-далеко

Куда-то далеко-далеко

И убегает мой мир

Убегает земля

Бежит далеко-далеко

Без оглядки далеко-далеко

(с. 479)

Туда, в далекие края, движется поезд без рельсов в раннем стихотворении «Сон»:

По полю без рельсов

И так далеко <…>

(с. 20)

И наконец, именно там, далеко за горизонтом, находится Вселенская Большая Любовь. Ср.:

А вдруг все то, что ищем —

далеко за горизонтом

на смертельной истребительной дороге все на север

(с. 483)

Связка «далекость + простор + запредельное пространство» возникает и в черновиках к песне «Офелия», в которой особенно ярко представлен «модус» посмертного существования, соотнесенный с текучим процессуальным миром без границ. Так, «далекая Офелия» соотносится с «просторным лифтом на запредельный этаж» (в этом и других примерах курсив наш. — О. Т.)^[37].

Главная особенность далекого пространства заключается в том, что в нем не действуют ограничивающие законы земного притяжения, именно поэтому мотив далекости часто соотносится с мотивом полета: «Что означает ⁄ Что происходит ⁄ Когда прекращают работать Законы ⁄ Земного тяготения ⁄ Когда исчезает земное притяжение ⁄ <…> Он сказал поехали ⁄ И махнул рукой» (с. 352). То же соотношение возникает и в стихотворении «Семь шагов за горизонт», где весть летит в «далекий край».

Таким образом, во всех приведенных контекстах обнаруживаем контуры далекого пространства и систему связанных с ним лейтмотивов. Далекое пространство оказывается запредельным и безграничным, оно соотносится с образом простора. Однако просторное и свободное пространство дается с точки зрения наблюдателя, находящегося пока еще в рамках земного бытия, на что указывает сам предикат «далекий». Слово «далекий» включает в себя дейктическую семантику, ибо отдаленность объекта определяется местоположением субъекта. Пространство оказывается «далеким» относительно самого лирического героя, который только стремится к нему.

Субъект и тип движения

Образ далекого пространства обусловливает тип движения субъекта. Если в ПДМ 1 субъект был неподвижным, то теперь он движется, стремится к миру, который «так далеко», покидает душное пространство тюрьмы и тюремную камеру собственного тела.

Векторный тип движения. Такое движение является, во-первых, векторным (у него есть четкое направление), во-вторых, — центробежным (оно направлено вовне и связано с выходом субъекта за пределы удушающих границ). Как было обозначено выше, границы в универсуме Летова бывают двух типов: внешние (тюрьма, земля), внутренние (собственное тело). Отсюда два подтипа векторного движения и соответственно две пространственных мотивно-образных парадигмы. Первая парадигма связана с преодолением внешних границ и покиданием земного пространства, она включает в себя мотивы полета и плавания. Вторая парадигма соотносится с преодолением границ собственного тела, она содержит мотив текучей телесности.

Преодоление внешних, земных границ — основа лирического сюжета стихотворения «Что означает…». Лирический субъект стихотворения покидает землю и выходит в бесконечный космос. Выход за пределы земного пространства в этом тексте контрапунктно соотносится с мотивом земного плена, ассоциированного с ПДМ 1. Так, если раньше лирического субъекта «держала земля» (ср. «Меня держит земля», с. 36), то в стихотворении «Что означает…», напротив, «земля не держит ⁄ Пинает изгоняет прочь ⁄ Толкает тебя вон» (с. 352).

Движение к внешним границам — центральный мотив стихотворения «Семь шагов за горизонт», где идея покидания ограничивавшего пространства воплощается в образе вольного кораблика, плывущего по послушному потоку за горизонт: «Вольный кораблик, послушный поток ⁄ Семь озорных шагов за горизонт <…>» (с. 308).

Мотив потока, плавания, ухода «далеко» и «прочь» также возникает в стихотворении «Простор открыт»: «Понесло ⁄ По воде / Уголек/Далеко-далеко» и «Широко шагает прочь безымянный» (с. 320).

В стихотворении «Невыносимая легкость бытия» модель движения к внешним границам представлена наиболее ярко. Так, в тексте стихотворения изображено центробежное движение по земле, которое в финале парадоксально оборачивается движением от земли.

Движение субъекта в горизонтальном измерении обозначается конструкциями с предлогом «по» и наречием «мимо», ср.:

По пустым полям, по сухим морям

По родной грязи, по весенней живой воде

По земной глуши, по небесной лжи

<…>

Мимо злых ветров, золотых дождей

Ядовитых зорь и отравленных ручьев

Мимо пышных фраз, мимо лишних нас

(с. 452)

Однако в конце текста происходит резкая смена направления и горизонтальное измерение меняется на вертикальное, соответственно трансформируется и дейктическая привязка лирического наблюдателя — теперь он соотнесен не с земным, а с «иномерным» космическим пространством:

Солдат устал, солдат уснул, солдат остыл —

Горячий камешек

Багряный колышек

Кому — медаль, кому — костыль, кому — постель

Колеса вертятся

Колеса катятся, катятся, катятся прочь

<…>

На покинутой планете

Стынет колокольчик

А в обугленном небе зреет

НЕВЫНОСИМАЯ ЛЕГКОСТЬ БЫТИЯ

(с. 453)

Таким образом, движение прочь оказывается движением вверх. Резкая смена онтологической горизонтали на вертикаль вообще характерна для лирического субъекта Летова, который, как в «Боевом стимуле», «из влево или вправо выбирает — вверх!»^[38]. Важно отметить, что смена направления движения в «Невыносимой легкости бытия» соотносится с точкой смерти, движение вверх начинается после того, как «солдат уснул, солдат остыл».

Комплекс выявленных смыслов позволяет по-иному интерпретировать и отсылку к одноименному роману Кундеры. В контексте рассматриваемого сюжета цитата не столько «подключает» смыслы романа к стихотворению, сколько «концентрирует» личностную семантику самого Летова. Бытие оказывается легким, потому что — вспомним стихотворение «Что означает…» — земля не держит, «пинает изгоняет прочь». Это «легкое бытие» как будто прорастает семантикой полета от земли (мотива, исключительно характерного для ПДМ 2) и связывается с центробежным движением от любых пределов и ограничений. Что же происходит с самим субъектом в процессе этого векторного движения?

«Текучий» субъект. Центробежное движение в поэтическом мире Летова сопрягается с трансформацией субъекта и изменением границ телесного. При этом и выход за внешние пределы, и изменение границ телесного — соотносятся со смертью.

С трансформацией тела субъекта мы уже встречались в ПДМ 1, на первом этапе развития сюжета, где возникает мотив «взрыва тела». Центробежный путь движения субъекта в ПДМ 2 косвенно соотнесен с экстериоризированной телесностью в ПДМ 1. Так, в обоих случаях предполагается выход за «удушающие» границы, который сопровождается обстоятельственными спецификаторами, типа прочь, вон, вдаль ⁄ далеко, восвояси и т. д. Ср. появление этих наречий в контексте экстериоризированной телесности: «Когда я усну мудро и далеко ⁄ Раскинув мозги и перышки» (с. 99), «Тело распускается кишками восвояси» (с. 296), «Бежит кровь — все равно куда — /Лишь бы прочь из плена» (с. 296).

Однако между «взрывающимся субъектом» и субъектом, который движется к «далекому пространству», есть и принципиальная разница. Она заключается в том, что комплекс экстериоризированной телесности предполагал движение «вон» собственно телесных субстанций, которые нельзя отождествить с интеллектуальноволевым героем, а центробежное движение в рамках ПДМ 2 осуществляет целостный субъект, который целенаправленно преодолевает границы тесного мира в попытке достичь иной реальности.

Фактор целеполагания — достижение иного мира — при различении этих двух типов движения имеет первостепенную значимость. Именно цель дает субъекту возможность обрести целостность. В связи с этим фиксируется четкая закономерность: в стихотворениях, содержащих центробежный сюжет, всегда проступают контуры иного бытия, а в текстах, где представлено тело, выворачивающееся наизнанку, — иной реальности никогда нет. Иными словами, телесная экстериоризация сопровождает негативную программу отрицания давящих на субъекта границ, а векторное движение — кроме преодоления границ — включает в себя и позитивный «план», связанный с поиском запредельной реальности, к которой и стремится герой.

Вернемся к субъекту. Каковы его характеристики на этом этапе сюжета? В текстах, включенных в центробежную парадигму, обнаруживается два типа субъекта.

Первый тип представлен в образе субъекта, который лишен «опознавательных знаков». Таким субъектом может быть некто «безымянный», кто «широко шагает прочь» («Простор открыт», с. 320), солдат (который, уснув-умерев, выходит за пределы мира — «Невыносимая легкость бытия», с. 453), «вольный кораблик», плывущий за горизонт («Семь шагов за горизонт», с. 308) и др.

Противопоставленность ПДМ 1 и ПДМ 2 заставляет предположить, что если в ПДМ 1 субъект был пассивный и неподвижный, то в ПДМ 2 — он должен стать активным и подвижным. Однако эта идея верна лишь отчасти. Действительно, в контексте центробежного сюжета субъект движется, однако — и это парадоксально! — он остается неактивным.

Если мы внимательно присмотримся к соответствующим текстам, то увидим, что движение лирического героя вызывается внешними факторами, его движет нечто. Так, в стихотворении «Что означает..» импульс к движению дает земля, которая «пинает ⁄ изгоняет прочь» (с. 352), в тексте «Невыносимая легкость бытия» путешествие осуществляется, видимо, в посмертном сне, что также исключает возможность прямого контроля процесса. Однако самый интересный вариант такого «неактивного» движения находим в стихотворениях «Простор открыт» и «Семь шагов за горизонт», где субъекта к границам бытия несет водный поток: «Понесло ⁄ по воде / уголек» (с. 320) и «Вольный кораблик, послушный поток» (с. 308).

Мотив движения с потоком обусловливает появление в поэтическом мире Летова уникального образа — образа текущего человеческого тела, которое представляет второй тип субъекта, включенного в сюжет центробежного движения. Этот образ появляется в стихотворениях «Царапал макушку бутылочный ноготь…» («И гневные прадеды славно сочились», с. 329), «Вспыхнуло в полночь…» («А дедушка мертвый, былинный, лукавый ⁄ Лежит коромыслом, течет восвояси», с. 128), «Офелия» («Нарядная Офелия текла через край», с. 299).

Рассмотрим семантическую этимологию этого причудливого образа. Возможно, что текущее тело является смысловой производной от образа водного потока, несущего героя к иному пространству. Любопытно, что в раннем манифесте вненаходимости, песне «Я летаю снаружи всех измерений…», появляется образ «моей незастывшей реки». Иными словами, на пути к иному миру происходит слияние потока и субъекта, вызывающее неразличение того, кто движется, и того, что движет. Этот образный синкрет, в рамках которого не различаются субъект и сила, приводящая его в движение, и обусловливает появление текущего тела.

Итак, тело, включаясь в сюжет центробежного движения, либо плывет по течению (первый тип субъекта), либо само становится течением (второй тип субъекта). При этом во втором случае мотив центробежного движения осложняется мотивом свершившейся смерти. Безусловно, центробежное движение, связанное с субъектом первого типа, также содержит в себе «смертельные» коннотации (ср. мотив «посмертного сна» в стихотворении «Семь шагов за горизонт»), однако в случае с текущим телом эти смыслы выражены гораздо более сильно, как правило, они совершенно отчетливо лексикализуются.

Таким образом, центробежное движение, соотнесенное с текучим телом, являет собой посмертное движение, а сами тела текут после смерти, которая в поэтическом мире Летова знаменует парадоксальную гармонию, связанную с нейтрализацией всех границ и снятием противопоставленности мира и человека. Именно поэтому корреляция смерти и текущего тела, есть во всех текстах, где встречается последний образ.

Впервые эта связка возникает в стихотворении «Вспыхнуло в полночь…» (1985), где умерший «дедушка» «течет восвояси». В стихотворении «Царапал макушку бутылочный ноготь…», написанном позже, в 1993 г., снова появляется образ «текущих» предков, которые на этот раз названы «прадедами». «Прадеды» «славно сочатся» и сопрягаются с ручьями и реками («давали начала и прозвища рекам и ручьям», с. 329), что еще раз подчеркивает связь авторской семантики смерти с мотивом текущей воды.

Наиболее яркое и целостное воплощение мотив текучего тела получил в знаменитой «Офелии». Приведем стихотворение полностью.

Далекая Офелия смеялась во сне:

Пузатый дрозд, мохнатый олень

Привычно прошлогодний нарисованный снег

Легко светло и весело хрустит на зубах

Нарядная Офелия текла через край —

Змеиный мед, малиновый яд

Резиновый трамвайчик, оцинкованный май

Просроченный билетик на повторный сеанс

Влюбленная Офелия плыла себе вдаль

Сияла ночь, звенела земля

Стремительно спешили, никого не таясь

Часы в свою нелепую смешную страну

Послушная Офелия плыла на восток

Чудесный плен, гранитный восторг

Лимонная тропинка в апельсиновый лес

Невидимый лифт на запредельный этаж

Далекая Офелия смеялась во сне:

Усталый бес, ракитовый куст

Дареные лошадки разбрелись на заре

На все четыре стороны — попробуй поймай.

(с. 299)^[39]

«Офелия» — это уникальный текст, который во всей полноте репрезентирует семантический комплекс текучего тела. «Текущая» Офелия в первую очередь связывается с отсылкой к шекспировской прецедентной ситуации (Офелия, героиня трагедии «Гамлет», утонула). Однако мы убеждены, что дело здесь не столько в шекспировской трагедии, откуда берется имя героини, сколько в авторской семантике мотива течения ⁄ потока, о которой шла речь выше. Так, текучие тела, соотнесенные со смертью, встречаются в текстах, написанных до «Офелии» (см. выше), следовательно, семантическая связка — «текущее тело — смерть» появилась у Летова раньше самого имени. Шекспировский образ, давший название песне, в некотором роде вторичен, он просто удачно «лег» в уже существующие авторские смысловые координаты.

Эти координаты, соотнесенные в первую очередь со спецификой пространства, проявляются в нарушении семантической сочетаемости: Офелия, не только «текущая», она и еще и «далекая» («Далекая Офелия смеялась во сне», с. 299). Семантика далекости, сопряженная с Офелией, возникает и во второй строфе («влюбленная Офелия плыла себе вдаль», с. 299). Почему Офелия наделяется именно этим предикатом, а сам ее путь обозначен однокоренным обстоятельственным спецификатором?

Концепция далекого пространства, изложенная выше, позволяет дать ответ на этот вопрос. «Далекость» Офелии можно объяснить через возвращение к сюжету центробежного движения. Как правило, этот тип движения, связанный с резким выходом за все мыслимые пределы, обозначается наречиями, типа прочь, вон, вдаль, отсюда, восвояси и в подавляющем большинстве случаев маркирует путь к смерти. В таком контексте далекий — это ушедший, иной, мертвый.

Все это свидетельствует о том, что в «Офелии» развивается пространственный сюжет выхода за тесные границы пространства, соотнесенного с ПДМ 1. Таким образом, Офелия — далекая, так как она находится за всеми возможными пределами, в ином далеком — относительно точки зрения наблюдателя — пространстве.

Обозначенные смыслы поддерживает общая семантика концепта далекости в художественном мире Летова. Прилагательное «далекий» в лирике Летова приписывается целому ряду предметов и действий, часто имеющих непространственный характер. Расплывчатая семантика слова «далекий» указывает на то, что это прилагательное является глубинным предикатом.

Под глубинной предикацией в лингвистике художественного текста понимается «такое употребление прилагательных, когда они не привязаны синтаксически к определенному слову, не являются атрибутами, но служат предикатами к общему для текста предмету речи, некоторому общему представлению, когда они обозначают признак, существенный для целого образа, целой картины»^[40]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

31

Так как вопросы синтетического текста не попадают в поле нашего зрения, ради сохранения единообразия мы в большинстве случае будем пользоваться термином «стихотворение», а не «песня». Ср. также само название книги Летова, которая явилась основным источником работы, — «Стихи».

32

Летов Е. Стихи. М.: Выргород, 2011. С. 23. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте работы с указанием страницы.

33

Подробно о связи эмоций с зоной телесного в лирике Летова и о психологическом базисе этой связи см. в третьей главе.

34

В РГ-80 указывается, что «глаголы одноактного способа действия выражают действие, совершаемое один раз, мгновенно. Такие глаголы образуются присоединением суф. — ну₂-» (Русская грамматика. Т. 1. М.: Наука, 1980. С. 597).

35

В диссертации А. С. Бокарева такой тип телесности связывается с «эффектом матрешки», когда «один предмет (меньший) вложен в другой (больший)» (см.: Бокарев А. С. Поэтика русской лирики второй половины XX — начала XXI века: субъектная структура и образный язык. Дис…. д. филол. н. Ярославль, 2021. С. 136).

36

Апофеозом этой неконтролируемости стало тело, которое ходит «само по себе» в «Прыг-скок», см. анализ этого образа в третьей главе.

37

Летов Е. Автографы. Черновые и беловые рукописи. Новосибирск: Фонд «Сияние», 2011. С. 77.

38

Егор Летов. Стихи // ГрОб-хроники: сайт. URL: https://grob-hroniki.org/texts/ go/t_el_b/boevoj_stimul.html (дата обращения: 16.03.2022).

39

Реминисцентным источником этого текста, по-видимому, послужило одноименное стихотворение А. Рембо в переводе Б. Лифшица, совпадающее с летовской песней в ключевых образных деталях: олень (в переводе: «В лесу далеком крик: олень замедлил ход», у Летова — «мохнатый олень»), птица (в переводе «Она вспугнет гнездо, где встрепенется птица», у Летова — дрозд), звенящая песнь вселенной (в переводе «Песнь золотых светил звенит над ней, вверху», у Летова — «Сияла ночь, звенела земля»). Любопытно, что в оригинале, у Рембо, нет образа оленя — этот факт определенно указывает на перевод Лифшица как на источник текста Летова.

40

Ковтунова И. И. Поэтический синтаксис. М.: Наука, 1986. С. 164.