В гору на коньках

Олена Притула, 2019

История семьи, где с самого начала все пошло наперекосяк. Главный герой романа Ярик Берсенев и его жена как могут борются с нищетой и мраком, которые царят в их съемной однокомнатной квартире. Они спят не с теми, любят не тех. А их самих любил ли кто-то хоть когда-нибудь?Кажется, что раздобыв немного денег, он принесет в семью любовь, покой и безмятежность. Ярик становится грабителем, скользит на «коньках» против совести, забывая о том, что рядом с ним есть люди, полностью зависящие от его решений. Он выбирает трусость и малодушие, которые приводят к краху его собственной жизни и разрушению судеб его драгоценных и близких душ.

Глава 3 Лиза

Папа, папа, мы в лесу,

Нам здесь темно и страшно.

Как нам твой выполнить наказ?

Папа, папа, помним мы

Дорогу, но напрасно

Сторож злой не пускает нас.

Старая еврейская песня

Черные руки и ноги смотрят на меня через монитор. Неестественно широко раскрытые, застывшие глаза, сведенные судорогой мышцы. Сначала я не понимаю. Показалось, меня выбросило на порно, мелькнула мысль о вирусе, что я каким-то образом заразил Лизин компьютер. Что Лиза меня убьет. Потом я вижу маленькие приписки под этими фотографиями. Я фокусирую взгляд. Знакомый дизайн сайта. Это чат. Чат Лизы с неким Master_K.

Master_K: Не бойся непонятного. Оно манит тебя, я же чувствую. То, что непредсказуемо, на самом деле и приносит наивысшую радость. Радость наказания. Тебе нравится?

Лиза: Я не знаю.

Master_K: Я чувствую, что тебе нравится. Знаю, что ты вся напряглась. Ты боишься. Мне хорошо, когда ты немного боишься. В этом азарт и новизна, понимаешь? Мне интересно и тебе интересно. Ты нужна мне, я хочу отдавать тебе свою теплоту и заботу, хочу видеть, как твои глаза горят благодарностью ко мне, а из глаз текут горячие соленые слезы.

Мы все живем порочно, скучно. Скука на самом деле есть грех. Я хочу разбить твою скорлупу, Елизавета. Хочу освободить тебя, твою Душу из обители скуки. Ты чувствуешь это? Если да, потрогай себя, Лиза. Сделай мне приятно. Не отвергай поток, слейся с ним в единое целое, пропусти через себя.

Я хочу показать тебе высшее наслаждение. Ты узнаешь, как это, когда твое сознание раздваивается, ты одновременно находишься «здесь» и «там», а твоего тела не существует. Боль. Искупление. Прощение. В конце ты полетишь, подпрыгнешь, тебя будет плющить, распирать во все стороны. Доверься мне, малышка, будет о-о-очень хорошо. Ты хочешь быть со мной? Хочешь попробовать?

Лиза: Как ты заметил это во мне, как смог разглядеть? Я чувствую в себе необходимость быть слабой и беззащитной в руках Того Самого. Без тебя жизнь теряет краски. Я вроде живу, но как бы не в реальности. Все сереет… События теряют свою ценность, даже самые близкие люди не могут завладеть моим полным вниманием. Но эмоции рвутся иногда наружу, когда ни с того ни с сего срываюсь вдруг на невинном ребенке или на работе и понимаю, что они-то точно не виноваты в моем состоянии!

Сидит внутри крошечный жучок, жучок-древоед. Он медленно жует мои недра, где-то в районе солнечного сплетения. Оно все время в напряжении. Такое сосуще-ноющее чувство, которое пищей не заглушишь. Водой не зальешь. Когда я представляю твои глаза, удовлетворенные, довольные, «сытые», я понимаю, что это я дала тебе это.

«Какие глаза? Если это переписка с той свиньей, что я видел на Маросейке, какие могут у него быть глаза? Как ты вообще их видишь, Лиза?!».

Для меня это неописуемые ощущения. Когда мы переписываемся здесь, это дает возможность мне существовать среди обычных людей, искать, жить, дышать. Общаться и не думать о постоянной боли, которую невозможно унять.

Master_K: Это голод. Ты говоришь о состоянии, которое вызывает желание бросаться на стены, царапать в кровь плоть. Горишь изнутри.

Я научу тебя получать удовольствие не от боли, а через нее. От предвкушения и сладкого страха. От эндорфинов. Я подарю тебе массу положительных эмоций: мою нежность, парадоксальность ситуаций, свободу внутри, полет и оргазмы. Главное, не терпи боль, не выдерживай ее, а пропусти через себя, окунись и плыви. Не сопротивляйся ей, тогда и удовольствие не заставит себя ждать. Поверь мне, сладкая, ты должна мне верить.

Я листал омерзительные картинки. Женщина, связанная, как ощипанная курица, губы застыли в сардонической улыбке. Еще женщина, ей в рот засунули что-то квадратное, похабное, пластмассовое. Руки перетянуты пластиковой стяжкой. Остекленевший взгляд, в центре кляпа пластмассовая круглая дыра. Еще одна, с бескровным лицом, раздетая, привязанная к андреевскому кресту. Я отвернулся. Открыл профиль Мастера К: морда не вмещается в рамку аватара — это несомненно он. Спортивные мотоциклы, мрачные лофты с битым кирпичом, в друзьях сплошные блондинки, 40 лет, из Павлодара, Мухаметшин Кирилл. Вот так я узнал его имя.

Мне нужно было выплеснуть из себя все, что я увидел. Чем-то равно шокирующим. Ледяная ванна подойдет. Не резать же руки, в самом деле! Я пошел, набрал холодной воды и высидел в ней десять минут. Тело кололо, жгло холодом, я понемногу успокаивался. Когда я вылезал, залил пол. В мокрых тапках была непривычная мягкость, будто боковины и подошвы состояли из морских немного колючих губок, нашпигованных водой. Мне было неприятно в них ходить. Я погрузился в тишину, я потонул в ней и понял, что никогда не хочу возвращаться.

Как ни в чем не бывало, Лиза стояла в коридоре, оттирала газетой с зеркала следы от ладошек Луки. На её пальце кольцо. То ли серебро, то ли белое золото. Она проследила мой взгляд. «Купила». Я вижу, она врёт.

— Приезжает мама, — сказала она вот так просто, — на Старый Новый год.

Смотрит мне в глаза, румянится лицо, глаза прозрачные.

— Слава, чего ты молчишь? Перед матерью хоть не позорь нас. У нас остались с зарплаты деньги, ты хоть что-нибудь отложил? Когда ты в последний раз покупал ребёнку фрукты? — Она переходит на визг.

Я ничего не отвечаю, думаю о вишне. Худшее лето в моей жизни. Я не мог купить Луке фруктов и ободрал на улице дикую вишню. Стоял жаркий ветреный июль. Я рассовал вишню по карманам и пошел к своему подъезду, не глядя на недовольную собачницу в брендовом спортивном костюме с дорогой белошерстной собачонкой. Наперерез прошел бродяга в остроносых мраморно-голубых туфлях. На его плече болталась экологичная авоська для продуктов. Он наверняка думал, что неплохо упакован. Я понял, что завис где-то посередине.

Зашел домой, руками освободил от косточек тугую мякоть и сложил ее в чашку.

— Кислые, — сказал Лука, — мне нравится.

Он все понял и простил меня. Я был готов отдать весь мир за его"мне нравится".

В интернете я читал, что изменщики агрессивны. Они чувствуют себя виноватыми и срывают злость на муже или жене. А еще у них появляются новые вещи.

До этого мне выдали предновогоднюю премию, сжалились — три тысячи. Одну тысячу тут же заставили скинуться на новогодний корпоратив. Когда тишина ослабевает, я думаю, что на оставшиеся две тысячи куплю Луке конструктор, и мне становится легче.

Я еду в маршрутке, спускаюсь в метро мимо бабки, просящей деньги на коленях. Я даже не уверен, что она старая, но ей охотно подают. Иногда мне кажется, что это загримированный военный — какая нужна выдержка стоять по 10 часов на коленях!

Вагон пропитала усталость, грусть и беспокойство за каждый не наступивший день, запахи запоя, карамели и стиральных порошков. Рядом со мной молодой еврей с черными усиками, выбритыми висками и забавным хохолком, как у птицы. Под расстегнутой синей курткой на нем надета майка: Евреи за Иисуса. В слове"За"гласная нелепо сконструирована из звезды Давида. В руках у него плохо отпечатанная брошюра"Евреи за Иисуса. Отпразднуйте Хануку вместе с нами". Он невысокого роста, щуплый, с острым тоненьким носом. Стоит на напряженных ногах, на лбу выступили капли пота. Спокойно смотрит внутрь себя красивыми глазами, печальными и скорбными. Глазами, от которых не спрячешься, никуда не уйдешь.

В вагоне не протолкнуться. Люди, нахмурившись, прилепились один к другому. Они пихаются локтями, наступают друг другу на ноги, а за места возле выхода идут настоящие войны. Я ни с кем не дерусь, не спорю. Мне выходить на кольцевой. Я точно знаю, что в нужный момент поток меня подхватит и вынесет на перрон вместе с доброй половиной вагона. А вот остальным не помешало бы научиться выдержке. Нельзя быть такими нетерпеливыми. Им бы брать пример с моей Лизы, она любого научит терпеть что угодно.

Как я уже говорил, Лиза родилась в Средней Азии, во Фрунзе. Сейчас это Бишкек, столица Киргизии. Пока не встретил Лизу, я даже не знал, что существует такая страна.

Ее отец, Александр Абент, был евреем. Он родился в 1933 году в местечке Дашев в Винницкой области. Там, где столетиями шумел остро пахнущий рынок, в тридцатые годы разбили сквер. В центре его высился вездесущий Ленин. Вождя окружали непривычные для рыночной площади нежные, тонкие молодые деревья. Во все стороны от Ленина, как паучьи лапы, расползлись асфальтированные дорожки. Можно было отдать дань вождю, а после по дорожкам дойти до домов партсовета, почты, овощного магазина и больницы.

Раньше в тех домах жили богачи. Счастливые богачи, успевшие сбежать в Америку до 1924 года, когда был принят акт Рида-Джонсона, и конгрессмен Уильям Вайли заявил: «Северные европейцы, и в частности англо-саксонцы создали эту страну. Ах да, другие помогали. Но в этом случае это исчерпывающая формулировка… Они дополняли её, они часто обогащали её, но не они её создали, и пока что они ещё не сильно изменили её. Это хорошая страна. Она устраивает нас. И мы заявляем, что мы не собираемся сдаваться кому-либо или позволить другим народам, независимо от их заслуг, сделать из неё нечто иное. Если потребуются какие-либо изменения, то мы сделаем это самостоятельно».

Таким образом, богачи уехали, а бедняки нет. Зато им достался сквер, памятник и овощной магазин. Неизвестно, кому больше повезло.

Единственная гостиница была закрыта. После захода солнца электричество отключалось на несколько часов, не было воды и отопления. Сразу за хорошими домами начиналось, что называется, типичное местечко: убогие постройки, непролазная осенняя грязь; кривые заборы угрожающе нависали над хилыми, больными огородами. Где-то они отклонялись, держась непонятно на чем, представляя прохожим обзор двора. Смотрите мол, нам нечего скрывать.

Александр был последним, единственным сыном из пятерых детей в семье Абы и Шейвы Абент. Четверо других не дожили до тринадцати лет, умерев от истощения, пневмонии и тифа. Его родителям было почти пятьдесят, когда он появился на свет. Отец Александра, Аба Абент, работал водоноской. По вечерам он развозил воду на телеге и приторговывал пирогами, которые пекла его жена, Шейва.

Никто никогда не слышал, чтобы Шейва Абент жаловалась на судьбу. Она вставала затемно, разжигала керосиновую лампу, разводила огонь и раскатывала тесто, напевая протяжные нигуны. В пять утра Аба Абент надевал тулуп, который он носил зимой и летом, запрягал худую лошадь, которая едва стояла на ногах, в скрипучую повозку, заставленную бидонами, укладывал в нее пироги и, не спеша, подбадривая кобылу, ехал к реке за водой. На общественной лестнице он стоял только выше неевреев-чернорабочих и меламеда.

Когда пришла советская власть, Аба Абент, как и большинство евреев, оказался без прав в новом обществе. Нехватка сырья привела к тому, что торговцам стало нечем торговать. Не с чего было месить пироги, да и кто мог их теперь купить? Аба Абент вместе с тысячами других людей остался без средств к существованию. Ему приходилось надрываться ради куска хлеба.

Два раза в неделю Шейва пекла черный каравай. Его сушили. Считалось, что чем черствее хлеб, тем меньше его съешь. Вдобавок, в 1922 году Абу объявили лишенцем, записав в торговцы. Аба Абент и его семья осталась без продовольственных карточек.

Аба Абент еженедельно ходил в «Допомогу», выпрашивая хоть какую-то работу. Ему помогали: копейкой, зерном, ношеной обувью. Так продолжалось до 36-ого года. Когда Сталин восстановил лишенцев в правах, Аба Абент пришел работать в эту «Допомогу». Он занял место буфетчика в трикотажной артели, его семья стала получать бесплатные обеды.

Хоть Аба Абент зарабатывал мало, в месяц редко получалось больше сорока рублей, он не унывал. Домашние вздохнули с облегчением. Расширили огород, завели корову и свиней. Теперь на завтрак у них была перловка и молоко, на обед борщ с кусочком селёдки, на ужин — хлеб и каша из кукурузной муки.

Аба Абент никак не мог взять в толк, почему советская власть так ненавидит его веру. Бывало, он подолгу сидел один в тишине, когда в канун Песаха или Рош-hа-Шана читал в газете об очередном собрании, где «трудящиеся выносили решение», что их праздники не те, что у «тёмных клерикалов», а пролетарские, и они будут к ним готовиться с пролетарским рвением.

«Большевики не правы, что так насели на все еврейское. Как могут седобородые евреи оскорблять Шаббат? Свадьба должна быть свадьбой, обрезание обрезанием, а иногда и помолиться не худо и кому это назло? Ленин — великий человек, но Моисей, Давид, Виленский гаон, что, уже ничего для евреев?» — говорил Аба Абент Шейве, когда вся семья собиралась возле радио и с глазами, выпученными как у птиц, внимательно слушала сообщения о ходе хлебозаготовок в Белоруссии.

Он не отказался от соблюдения кашрута, хоть и сохранял его весьма своеобразными способами. Так, на шаббат они готовили чолн со свининой и пекли халу в виде серпа и молота. Странно было видеть, как Аба Абент с развевающейся по ветру седой бородой идёт в первых рядах на демонстрации в честь Красной Армии и вместе со всеми увлеченно поет русские песни.

Со временем дела пошли настолько хорошо, что Аба стал подумывать, не возобновить ли ему прошлое ремесло. Он шел на нелегальный рынок, покупал картошку по тринадцать рублей за пуд и мешок муки за четыре рубля. Шейва снова месила свои пироги. По вечерам Аба осторожно пробирался во дворы, опасаясь пьяных и сторожевых собак, и стучался в дома, заискивающим голосом предлагая купить у него пироги. Главной мечтой Абы Абента было, чтобы его младший сын, Александр, поступил на тракторные курсы в Виннице.

Через несколько лет пришли немцы. Аба Абент сделал всё, чтобы сын уехал раньше, в начале июля, вместе с основным потоком эвакуированных в Среднюю Азию. «Смотри, не вздумай заболеть до тех пор, пока не попадешь на место, — сказал сыну Аба Абент, — Иначе помрешь в дороге, не успеешь и в училище поступить». Затем он запечатлел на его лбу прощальный поцелуй.

Мальчик залез на повозку, зарылся с головой в жесткое сено и покинул родной дом. Восьмилетнего Сашу вывезли тайком, спрятав в телеге под грудой ветоши.

В первые дни гестаповских арестов в окрестных селах было сметено пятнадцать тысяч человек. Старики Абент не дошли даже до грузовика, который должен был их отвезти к расстрельной яме. Абу застрелили точным выстрелом в висок. Шейве, кинувшейся на офицера, немецкий солдат раздробил череп мясным топориком.

Детей закапывали живыми, убивали на глазах у матерей, подбрасывали в воздух и стреляли на поражение, кололи штыками, бросали живыми в огонь. Александр Абент всего этого не видел. В это самое время он садился в поезд на станции Жмеринка, направлявшийся во Фрунзе. Он запомнил смерть, вшей, кровь и грязь, пока дребезжащий состав бесконечно медленно вёз его в далекую горную местность. На место назначения поезд прибыл лишь к зиме, и Сашу сразу определили в детский дом.

В низком, сыром, тесном сарае, рассчитанном на тридцать человек, жило сто детей. Дом был полон крыс. В раковинах сновали черные мокрицы. Спали по трое на ржавых койках. Топлива не было, после завтрака дети бродили по улицам, собирая ветки и бумагу. Старшие бегали на вокзал, подбирали уголь, валявшийся вдоль путей. Мылись раз в месяц в общем корыте. Овощи, крупа, дрова, одежда хранились прямо в спальнях, сваленные в огромные кучи. Ночами Александру казалось, что куча живая, она мудро и внимательно изучает его.

Саша всегда был голодным и полураздетым. Он мечтал о ста граммах хлеба с опилками, который раз в день выдавала багроволицая повариха. Эти сто грамм снились ему каждую ночь.

Зимой дети мерзли, болели тифом и чесоткой. Лечили их тем, что было под рукой — мазали дегтем с головы до ног. Все они были в лохмотьях и чирьях, все были истощены.

Летом, когда вызревали райки и дикие абрикосы, детский дом мучился от отравлений. Этот сладковато-кислый запах преследовал потом Александра всю жизнь. С тех пор он стал рьяным поборником чистоты и гигиены.

Война закончилась и то, чего так долго ждали — благополучие, свобода, изобилие, как будто провалилось в таинственный временной портал. Из невыносимой жизнь превратилась в терпимую, хоть в газетах писали о счастье.

Я видел фото из семейного архива. Подростком Саша Абент был похож на гадкого утенка. Он раздобыл на помойке женские ботинки сорокового размера, так называемые «бессарабки». У них были лакированные носы и пятисантиметровый каблучок. На той фотографии Саша Абент стоит в этих бессарабках. Худой и хилый, с огромным носом. На круглой голове висят черные сальные волосы, причесанные на прямой пробор как у полового в трактире. Узкий лоб и впалые щеки пылают ярко-красной россыпью прыщей. У него было кислое выражение лица, глаза старика и скверный характер.

Людей он выносил с трудом. От них пахло, они кричали, говорили много лишнего. Саша Абент любил природу. В детском доме он утверждал, что сквозь грязные окна видит, как растут растения, что понимает язык птиц и некоторых, не особо крупных зверей. Его за это били учителя.

Когда били, Саша Абент терпел молча. Он мог терпеть долго, почти целый час. Экзекуция закачивалась, Саша натягивал штаны на тощий зад, презрительно сообщал разгоряченному воспитателю, утиравшему пот рукой, прямо в его разгоряченную рожу: «Мне не больно, не дождешься, мне никогда не будет больно!». Его били сильнее и дольше.

Сашу Абента не интересовали игры со сверстниками, не привлекали девочки. Он мог неподвижно сидеть часами и смотреть в одну точку, мечтал стать другом ветру, носиться вместе с ним в степи, в молчании, таком наполненном, что слова кажутся смешными.

Когда у ребят стали пробиваться черные тараканьи усы, и воздух комнаты пропитывался по ночам тошнотворной сладкой вонью, Саша Абент услышал, как одна нянечка сказала другой, что неуправляемый жидёнок останется при детском доме дворником. В училище его не отдадут. Уже подписан приказ. Слишком он чудной, слабоумный. Саше стало страшно за себя.

Страх разбухал в нем, мешал уснуть, толкая непонятно на что, прямо спихивал с кровати. В пятнадцать лет бархатной апрельской сиреневой ночью, осторожно ступая по усеянному занозами полу, вздрагивая от малейшего шороха, Саша пробрался в кабинет директора. Украл свои документы и две золотые цепочки из верхнего ящика письменного стола.

Он знал, что в центре, возле ЦУМа, в зной и в холод собираются странные, нехорошие люди. Про них рассказывали дикие вещи: якобы в войну они отсидели в тюрьме за то, что любят спать друг с другом. Якобы многие, большинство из них, тянут без разбору все, что плохо лежит. А еще они могут подделывать документы.

Дрожа от ужаса, еврей Александр Абент отнес свои бумаги и золото этим парням — беззубым, злым, с томлением в глазах и вывернутыми от жеманства конечностями. Через неделю он вернулся, чтобы получить свое. Длинные языки не ошиблись. Все было сделано в лучшем виде. Саша не вернулся в детский дом.

Александр Авакумович Авентин, русский по национальности, смешно семенил по площади в сторону педагогического техникума. Лакированные каблуки звонко цокали по деревянному тротуару. Сальные сосульки на лбу подскакивали в такт его шагам.

Шутки, которыми его провожали новые знакомые, разносились эхом на много километров вокруг. Александр Авентин вжимал голову в плечи от стыда и страха. В руках у него был пакет со всеми вещами, а в кармане летней полосатой рубахи новые, только что сделанные документы.

К рассвету нового дня Александр Авентин пришел к дверям училища. Раздумывая, как сложится новая жизнь, которую он себе купил, прикидывая, что с ним сделают, если поймают, он уселся на гладкие каменные ступеньки и стал дожидаться открытия, бессмысленно таращась куда-то вдаль.

Через пять лет Александр Авентин уже работал учителем труда в школе имени Аркадия Гайдара. О, что это было за время! Он не вникал в их лица, имена, ставил четверки и пятерки. Звонок звенел, и Александр Авакумович (Авакумыч, как звали его учителя и ученики) водружал на парту посреди класса гладкий, отшлифованный табурет и говорил одно слово: «Повторите».

Мальчики принимались копаться в грудах брусков, стамесок, киянок. Он заготавливал тридцать комплектов деревяшек рядом с каждой партой и оставлял один для себя. Сорок пять минут Авакумыч делал табуретку, кряхтя, потея, но не произнося ни слова. Ученики смотрели и делали ту же табуретку. Это приносило мир его душе: вдыхать неповторимый, свежий запах, ощущать между пальцами приятное, живое, податливое дерево.

Александр Авакумович Авентин двадцать лет строгал табуретки в своем кабинете. Жил он там же, в школе, в смежной с завхозом комнате во флигеле. У него была отдельная дверь и зарешеченное окошко.

На сорок лет Александр Авакумыч сделал себе роскошный подарок — установил в своей каморке самодельный верстак. Огромная конструкция перекрывала почти всю комнату. Спать теперь Александру Авакумовичу придется на раскладушке под верстаком, как в каюте. Он приволок рубанок, пассатижи, клещи, пилу. Прибил для них крючки и полки. Потом вернулся в кабинет труда, принес опилок, оставшихся с урока, и разбросал их по полу.

Какое это было наслажденье! Александр Авакумович лег на пол, поерзал животом по мягким, пружинящим опилкам, зарылся в них лицом, руками подгребая опилки под себя, словно плавал. Авакумыч остался доволен. Он закрыл глаза. Стружка ласкала его, успокаивала, гладила. Деревянная пыль попадала в ноздри и приятно щекотала шершавые пятки. От восторга Александр Авакумович тихо рассмеялся.

— Простите, товарищ, — услышал он голос у себя над головой.

Авакумыч вздрогнул и сел на полу. Голос принадлежал женщине. Невысокая, плотная, как бочонок меда, а ноги худые. У нее были остриженные соломенные кудри, нахальный вид и маленькая грудь. Волосы напоминали опилки. Она понравилась Александру Авакумовичу.

— Че? — Устыдившись, что его видят в таком положении, спросил он гостью. Авакумыч заметил, что лет женщине тридцать с небольшим, у нее карие глаза, аккуратный нос и красивая осанка. Она была похожа на украинку или на казачку с Дона.

— Меня зовут Лиля. Где мне найти завхоза? — спросила женщина. Про себя она отметила, что у мужчины приятные синие глаза, а над потертой веревкой, заменяющей ремень, валиками нависают круглые бока.

— Я не завхоз. Завхоз будет в десять, — сказал Александр Авакумович, констатируя свою незавидную судьбу.

— А можно я здесь подожду? — Спросила Лиля.

— Ждите, — ответил он. Никакого раздражения не отразилось на его высоком челе. Кашляя, Авакумыч поднялся с пола и равнодушно пожал узкими плечиками.

Сидеть можно было или на верстаке или на раскладушке. Лиля выдвинула раскладушку, аккуратно расправила строгую темную юбку и уселась на вымытую временем зеленую ткань. Она бросила быстрый взгляд на миниатюрные часики: «Полтора часа» — выдохнула Лиля. «Полтора часа» — повторил Авакумыч и уставился на носки своих вельветовых тапок.

Через полгода Лиля и Авакумыч поженились. Сангвиник и меланхолик, крайний верх и крайний низ. Лиля оказалась энергичной и деятельной.

Она родилась в Екатеринбурге в 43-м. Ее родители, педагоги, были заучками с возвышенными идеалами, безумными мечтами и бардаком в комнате в коммунальной квартире. Гоняющие чаи по ночам, не дающие спать маленькой Лиле. Замкнутые на себе и своих идеалах, близорукие, неприспособленные к жизни мечтатели.

До Лили у них была дочка — Маша. Старшая сестренка погибла в 44-м. Лиля ее как бы заменила. Их сравнивали. Вот Маша никогда бы так не поступила (откуда они знают, ей было 3 года, когда она умерла). Мертвая Маша витала в затхлом воздухе комнаты фантомным первообразом, недостижимым совершенством. Маленький осуждающий бог в безрелигиозном мире. Сколько Лиля себя помнила, она старалась наружу и злилась внутри.

В детстве иметь новые колготки было радостью, мясо — блаженством. Родители отщипывали треть своей порции и давали ей. Это помогло Лиле вырасти здоровой. Еда равнялась счастью. Счастье сесть за шкафом, положить на пол подушку в грязной наволочке, с непонятно кем и когда вышитыми васильками, и есть бутерброд: черный хлеб, лист капусты, тонкий кусок сала и соль. Можно есть долго и вдумчиво, пока тебя обнимает мягкая темнота.

Потом к еде добавились стихи. Стихи как разыгрывающаяся перед тобой красочная картина. Целый яркий мир с интригами, переживаниями. Неподдельный экстаз теснит твою девичью душу. Здесь ты и Керн, и Гончарова, и Полина Виардо. Гуляешь по сумрачным зимним аллеям в красивой меховой муфте и атласном платье, танцуешь на балах, и душа замирает от предчувствия прекрасного.

Первую любовь звали Володя. Он был зеленоглазым, широкоплечим и мог тридцать раз подтянуться на турнике. Володя громко пил, раскатисто смеялся и стрелял глазами. Лиля сразу отдала ему сердце.

Володя был женат. Не на зашкафной Лиле, а на отличнице, на девушке из института, смелой, спортивной, поражавшей высоким ростом и тугими формами. Африканская львица. Сильная, пластичная, солнечная. У них рос сын. Лиля решила: чтобы победить львицу, ей надо стать отличницей. И стала. Поступила в институт на филолога. Принесла ему золотую медаль как сорока в клюве. В награду за труды Володя лишил ее невинности. Увлек за руку по разбитым подвальным ступенькам в темный угол. Он сделал все быстро, как зубы почистил. Он торопился, а в конце поцеловал ее в макушку — смачно, с чувством.

Лиля вернулась домой и заметила, что волосы у нее растрепались, торчали наверх младенческим пушком, дурацкими пружинками. Лиля переживала, что пушок не понравился Володе, поэтому он так ее поцеловал. Не в губы, а в эти макаронины. Она проплакала всю ночь.

Когда Лиля закончила институт, сын Володи подрос. Вместе с львицей они родили еще одного, а Лиля пошла работать в школу.

Она годами существовала в электрическом напряжении. Ей казалось, что между ними страсть — невысказанная, непрожитая. По утрам она пересекала пустырь, чтобы сесть на троллейбус, и Володя пересекал его, с одним сыном в руке и другим в коляске. Они встречались, и от любви у нее подкашивались ноги. Володя думает о ней, он к ней хочет. Не к львице, а только к ней. Она ждала, когда наступит лето.

Володя жил с семьей, она жила с родителями. Им негде было встретиться, негде размотать страсть. А летом… Володя играл в футбол на пустыре, а после пил пиво сразу за домом. Лиля видела все из окна. Она выходила, вернее, вылетала из подъезда и, как бы невзначай, шла мимо. Иногда он ее звал. Брал ее, покорную, ошалевшую, мягкую, как тесто, разложив на выгнувшемся тополе. Он любил пиво с сушками, и на губах, на усах она чувствовала кристаллы несъеденной соли.

Лиле исполнилось тридцать, когда у Володи и львицы родился третий ребёнок, и она, наконец, поняла, что он никогда не бросит жену. В качестве прощального подарка Лиля написала губной помадой слово «Негодяй» на его входной двери.

Во Фрунзе Лиля отправилась по распределению. На учителей литературы был острый дефицит, и Лиля вызвалась поехать. Все, что она хотела — никогда больше не любить.

Трудовик Александр Авакумыч — неспортивный, с одутловатым лицом, курчавыми валиками на боках идеально подходил для решения этой задачи.

К тому времени Лиля горячо, почти маниакально увлеклась Пушкиным. Она выкрикивала это имя в классе, в телефонных разговорах, в очередях. Над супружеской кроватью висел портрет Пушкина, Пушкин был привязан бельевыми веревками к кухонным часам. Входя в дом, первое, что вы видели, был круглый, в темной раме, портретик Пушкина в прихожей. Лиля даже думала, не стащить ли Пушкина из кабинета литературы: ей нравилась игра теней на черно-белом профиле эфиопа.

Через год молодая семья получила двухкомнатную квартиру. Сказались напористость Лили и стаж Александра Авакумовича. Квартира была совсем близко от школы — надо было всего лишь перейти небольшой железный мост через речку. Через два года в их жизни появилась дочка Лиза.

Она получилась живой, любопытной и очень сообразительной. Лиза с самого начала восхищалась миром. Ее интересовало, почему облака бегут по небу с разной скоростью, почему летают птицы, почему коробки в их микрорайоне выстроены так, а не иначе. Она верила, что живет в самой лучшей на свете стране и, засыпая, была благодарна за то, как ей повезло. В 84-м Лиза пошла в школу, где в классе учились сорок три человека, а хулиганов не было, потому что хулиганов быстренько сплавляли в специнтернат. Лиза быстро росла на вкусных овощах, по праздникам делала с мамой манты из горной баранины, одевалась в однотонную одежду из универмага. Она хорошо училась, предпочитала географию, алгебру, физику литературе и истории. Как дочка классной руководительницы, Лиза участвовала во всех концертах: играла Баха на фортепьяно, пела в хоре бравурные песни и «Чибиса».

Концерты были Лизе не в радость. Как педагог, Александр Авакумович обязан присутствовать в первом ряду. Авакумычу было жарко и скучно. Хотелось спать. Круглая голова медленно клонилась на грудь, и в самый неподходящий момент изо рта вылетало мощное хрюканье. Лиза стеснялась.

Семейной жизнью Александр Авакумович тяготился не меньше, чем детским домом. Каморку в школе в счет квартиры у него забрали, и он совсем обмяк. Слонялся, не зная, где спрятаться от неуемной Лилиной энергии.

В попытках сбежать от унылой жизни Лиля бросалась то к музыке, и тогда в доме месяцами громыхал Высоцкий, то к кундалини-йоге.

Ей хотелось путешествий, хотелось уезжать в командировки. Но их не было и никогда не будет, кроме тоскливых поездок в санаторий «Орбита» с Лизой и Авакумычем, когда от солнца и воды хочется любить, а мерзкий бирюк лежит, отвернувшись, нахлобучив затертую кепку. Его покатая спина все краснее на солнце, и горечь бьет по голове, щиплет за пятки.

В воскресенья они ходили с Лизой в парк. Пока Лиля истерически визжала и хлопала себя по бедрам, фотографируя на фотоаппарат «Смена» Лизу на трухлявых качелях, Авакумыч с перекошенным от азиатского солнца лицом пил воду стакан за стаканом, вытирая пот с красного лба несвежим клетчатым платком. Ему казалось, что жизнь к нему несправедлива. Жить с двумя другими людьми было тяжело. Не хватало уединения. От напряжения у Александра Авакумовича свистело в ушах. Каждый час, когда склочная Лиля брала Лизу и уходила из дома, был для Александра Авакумовича настоящей удачей. Он не смотрел ни новостные передачи, ни фигурное катание. Ссутулившись, сидел, глядя в окно.

Общественным транспортом Авакумыч не пользовался. Каждый день он катил по дорогам на огромном дребезжащем коричневом велосипеде. Авакумыч презирал светофоры и разделительные полосы. Заслышав мат в свой адрес, когда водители обзывали его «умалишенным жидом», (непонятно, как на такой скорости они определяли его этническую принадлежность), Александр Авакумович презрительно поджимал небритый подбородок и, утроив усилия, продолжал крутить педали.

По выходным Александр Авакумович ковырялся в помойках. Он искал гвозди, сломанную технику и проволоку. Особенно ценил доски (подгнившие, — «ничего, высушу») и паклю. Если придется строить избу, пакля забьет щели в досках, в зиму будет как с гуся вода. Что не вмещалось в квартиру, закапывал в кустах на местной речке. Мимо речки дети каждый день ходили в школу. Они спрашивали: «Дядя Саша, что вы здесь садите? Малинку, черемуху?». Маленькая Лиза тоже ходила через речку. Ей было очень стыдно.

Александр Авакумович не следил за модой. С возрастом он совсем себя забросил и выглядел даже неприлично. Синий пиджак на несколько размеров больше, длинный, почти закрывающий кисти мозолистых рук с толстыми, вздутыми синими венами; носки без резинок, безвольно лежащие, как обмякший презерватив, у основания бледных щиколоток. С каждым годом он становился все более грубым и замкнутым.

ЖЭК выделил ему конурку в подвале его дома. Там он мастерил, столярничал, выполнял мелкие заказы. Соседские дети приходили к Авакумычу по выходным, и он учил их работать с деревом. В благодарность дети швыряли в его окно мусор и дохлых птиц. Авакумыч пробовал заставлять окно фанеркой, так каждый считал своим долгом проходя мимо, выбить фанерку ногой. Авакумыч был в ярости. У него появилась скверная привычка материться на детей. К слову, Лилю дети прозвали Кенгурухой.

К тому времени Лиля вполне его ненавидела. Горечь копилась, она не знала, куда ее деть. Утром возле зеркала ей казалось, что ее отражение черное от гнева. Она хотела уйти и не возвращаться.

Злоба крутила ее изнутри, безжалостная, все заслоняющая злоба, что вот ей плохо, а этот упырь сидит в своей каморке. Упоенно что-то пилит. Какое-то дерьмо. Он не думает о ней, о ней даже не помнит. Лилю захлестывало отчаяние.

Настал 1993 год. Союз депутатов переименовали в Жогорку Кенеш. По выходным Авентины садились на диван и всей семьей смотрели, как слащавые молодцы в обтягивающих шортах жуют губами кашу по каналу Пирамида. Появились бутики, доступные тем, у кого были деньги. Лизе исполнилось 16 лет.

Она мечтала о космической геодезии, телескопах, спутниках и других планетах. Ей нравились двойные звезды. Когда две звезды находятся рядом, они друг на друга воздействуют. Есть процессы, которые в одиночных звездах незаметны. Двойные звезды развиваются быстрее, и в некоторых случаях одна звезда захватывает массу у другой. Бывает, происходят взрывы. Классические двойные звезды интересны тем, что это единственный способ определить массу, так как взвесить что-то в космосе невозможно. Температуру можно определить по цвету, догадаться. А массу можно рассчитать только по двойным звездам. Звезды сравниваются с массой Солнца — 11 масс солнца, 9 масс Солнца. Как 38 попугаев для продвинутых умов.

Еще интереснее наблюдать со спутников за Землей, Луной, пространством вокруг Марса, ядрами других галактик. Черные дыры, нейтронные звезды, сверхмассивные черные дыры, белые карлики — человечество о них не знало, пока не запустило в космос сложные дорогостоящие аппараты. Теперь все это можно не просто посмотреть на фотографиях, но и исследовать.

Сами по себе аппараты не могут распознать, что же они обнаружили. Телескоп из обсерватории ведет наземную поддержку рентгеновских наблюдений. Работает это так: наводим телескоп в ту область неба, откуда приходит рентгеновское излучение, распознаем объект, получаем не только изображение, но и спектры, и затем смотрим, что это за объект (звезда, или другая галактика, или даже скопление галактик). Спутник говорит: вот здесь скопление рентгеновских излучений — задача найти все эти нейтронные звезды, белых карликов. Искать, как иголку в стоге сена, всю жизнь решать сложнейшие задачи, работать кропотливо, на износ, с вдохновением. Делать невидимое видимым, сложное простым, и в конце, если повезет, понять, как устроен гигантский, таинственный механизм — наша Вселенная.

Пока подруги красились, худели, лопали до тошноты капусту в надежде, что вырастет грудь, Лиза в своем углу штудировала лекции по межзвездной среде, рентгеновской астрономии, моделям звездных атмосфер.

Окруженный покатыми песочными горами, Фрунзе обнищал. Евреи, русские, узбеки уплывали из Бишкека, как селёдка во время нереста. Александр Авакумович, словно крот, засел в своей норе. Там у него стоял верстак, перемещенный из школьного флигеля, пахло лаком и опилками, там было тихо.

Лиза всей душой хотела вырваться из дома, где отец целые дни торчал в подвале, строгая что-то с мальчишками, которые его презирали, насмехались. Где мать, в попытках сбежать от жизни с Авакумычем, увлекалась то поэзией, то уринотерапией. Бишкек задыхался от жары и национализма. Лиза вовсю готовилась к экзаменам.

В 95-м она поступила в Государственный технический университет. Лиза была очень счастлива, не пропускала ни одного спектакля, ни одного представления — везде Лиза танцевала, пела, играла на рояле. Лучшая на курсе, она рассчитывала получить грант в Америке и переехать в Сакраменто. Фотографии этого невиданного города, супер-солнечного, супер-современного, ей показали американцы, приезжавшие в университет.

Примерно в это время Александр Авакумыч решил, что он устал. Пора ему на пенсию. Он посетил СОБЕС. Небритый Авакумыч месяц носил туда справки, отстоял все, какие положено, очереди. Первую пенсию он получил во вторник, 150 сомов (13 долларов) ударили больно, как смачная затрещина. Три дня он просидел, запершись в своей комнатушке. Никуда не выходил и ни с кем не разговаривал.

В пятницу утром Александр Авакумович вышел оттуда и поехал на Ошский базар. Купив все, что нужно, Александр Авакумович вернулся в подвал и заперся снова. Он мастерил, паял и резал все выходные. К рассвету понедельника у него был готов самодельный обрез.

Александр Авакумович поднялся к себе в квартиру, позавтракал геркулесовой кашей без соли и сахара. Запил кашу стаканом кипятка. Александр Авакумович привык экономить.

Надев самосшитую из разных кусков кожаную куртку и сунув обрез подмышку, он отправился на прием к замминистру труда Калдарбеку Джумабекову.

Он долго сидел в приемной, обливался потом. Александр Авакумович без особой надежды прикидывал, как лучше объяснить чиновнику, сколь несправедливо решение выдать ему, заслуженному педагогу, такую мизерную пенсию. Терпение у него заканчивалось.

Секретарь замминистра (по-видимому, его жена) всем видом дала понять, что ее начальник занят, он решает судьбы мира: ведет переговоры по телефону с президентом Клинтоном. На самом деле Калдарбек Джумабеков закусывал, а потом игрался с мобильным телефоном, невероятной, подавляющей разум новинкой.

Спустя четыре часа Александру Авакумовичу надоело ждать. Он улучил момент, когда секретарша пошла набрать в лейку воды, и зашел в кабинет.

Калдарбек Джумабеков сидел за столом и скучал. На голове его торчал национальный войлочный колпак. Он был похож на заварочный чайник. Александр Авакумович приблизился к столу, достал обрез и расстрелял замминистра в упор.

Мир Лизы рухнул. Деньги, отложенные на учебу, отдали адвокату — старой деве с вытянутым черепом, как у овцы. Это не помогло. В 97-м Александра Авакумовича расстреляли.

Лиза запомнила его сгорбленной, плешивой развалиной с пожелтевшей головой. Странно, но на последнем свидании Лиза подумала, что отец был счастлив эти два года. Его не доставали.

Прознав об их семье из газет, к ним в квартиру нагрянули Свидетели Иеговы. Они требовали не курить, не пить и не жадничать, рисовали в воображении Лизы огненные сцены истребления прелюбодеев и табакозависимых. От Лизы и Лили хотели покаяния. Как будто это они выпилили железный обрез и убили Калдарбека.

Лиля была не против. Всю жизнь она копила обиду: на зеленоглазого Володю, который использовал и оставил ее, на Авентина, который жил, как за туманом. Доконал ее его расстрел. Иеговы так Иеговы. Они не любят Пушкина, с ними не выпьешь, ну да кто увидит…

Зал Царства на улице Советской. На стене проектор, в углу ящик для пожертвований. При каждом шаге скрипят зеленые половицы. Люди кашляют и втягивают сопли, садятся на свои места. Тема собрания: причины, которые приводят к исключению. На сцену поднимается неуклюжий человек в аляповатом плохоньком костюме. Это брат Данила.

Конец ознакомительного фрагмента.