Кыся-стервец. Современная проза

Олег Чистов

Эта повесть о коте, жившем в небольшом городе. В те годы, когда ещё почти отсутствовали ветеринарные клиники, где люди лишали кошачье племя права размножаться. Магазины не торговали специальным кормом и прочими прибамбасами для кошек. Зато были сараи, чердаки, сады и огороды. Где и проходила большая часть их жизни, где гуляли они, действительно – сами по себе. Повесть не только о приключениях кота, но и о нашем недалёком прошлом.

Глава 3 Ура! Я справился с этой буквой

Летом отец уезжал в командировку в Москву. Взял и меня с собой. Приехали рано утром, позавтракали прямо на вокзале. Дальше надо ехать на метро. Для меня это было впервые.

Стоя на ступенях эскалатора, вцепился в руку отца, было страшновато и одновременно интересно. Разглядывал людей, поднимающихся вверх на эскалаторе слева, крутил головой и старался заглянуть вниз, куда уходила движущаяся лестница.

— Смотри, собьют, — сказал отец, слегка подтянув меня за руку ближе к себе.

По ступеням вниз бежали или быстро шли люди. Тогда для меня это было не понятно, невольно подумал: «Зачем ещё бежать, когда она сама везёт тебя?»

Когда после эскалатора оказались на самой станции я был просто поражён.

Красочные мозаичные панно, огромные люстры, тут и там блестит начищенная бронза, скульптуры в простенках. Пригнувшись, отец пытался что-то объяснить, рассказать мне, но я не слышал его, что и немудрено в таком потоке людей. Раскрыв рот от удивления, я просто смотрел по сторонам, не понимая, как можно построить всё это глубоко под землёй.

Из тёмного чрева тоннеля тянуло прохладой и запахами погреба. Затем начал нарастать гул, поток выдавливаемого из тоннеля воздуха взлохматил волосы на голове и появился освещённый поезд.

Первые детские впечатления тем и хороши, что они ярки и врезаются в память. Проходит время и новые впечатления наслаиваются на память, краски первого восприятия слегка меркнут. И уже не обращая внимания на красоту окружающую тебя, ты, как и многие бежишь вниз по эскалатору вниз, лавируешь в толпе и втискиваешься в вагон. Но есть у детской памяти и другая особенность. Пройдёт много-много лет, она напомнит обо всём, и оживают вдруг картинки из далёкого детства.

Проехав пару остановок, мы с папой поднялись по эскалатору теперь уже вверх, и вышли на оживлённую московскую улицу. В небольшом скверике напротив внушительного здания он оставил меня на лавочке под присмотром двух старушек с детскими колясками, наказав строго-настрого и шага не делать с этого места. Что было, думаю, лишним. Попав впервые в огромный город, за короткое время я получил столько впечатлений, что даже и не помышлял об ином, как только послушно сидеть, дожидаясь отца. Прошло часа два, пока он уладил свои дела по работе. Вернулся очень довольным, что так быстро удалось закончить. Поблагодарил старушек и мы пошли к автобусной остановке.

Поехали к двоюродной тётке отца. Уже в автобусе, он рассказал мне, что это за родня нам, о существовании которой, я до этого ничего не слышал. Дедушек, бабушек, и ближайшую родню с маминой и папиной стороны я знал хорошо, а вот дальше…

Оказывается в царское время, мой прадед был купчиной второй гильдии и имел большую торговлю в Москве. Прадед жил вместе с родным братом двумя семьями в большом собственном доме. После революции, Гражданской войны и десятилетий правления «гегемона», доживать свой век в родовом гнезде, осталась одна из дочерей брата моего прадеда.

Кроме этой тёти Поли и моего деда от двух семей к тому времени никого не осталось. Все сгинули в лихолетье и кровавой круговерти. Дом был национализирован и перестроен изнутри. Большие залы и комнаты перегородили тонкими стенами, и помещение превратилось в огромную коммуналку.

Вышли из автобуса, прошли небольшим переулком и оказались на параллельной улице. Указывая рукой на один из домов, отец сказал:

— Вот и пришли.

Дом действительно был большим: в несколько этажей и с двумя парадными. Напротив, через узенькую улочку — знаменитая фабрика «Красный Октябрь».

В Москве стояла летняя жара. Волны запахов свежего шоколада, карамели, вырываясь через открытые окна фабрики, смешивались с зыбким маревом от раскалённого асфальта, и окутывали приторным, но невидимым смогом весь квартал.

Тётя Поля — маленькая, сухонькая, но ещё бойкая старушка, несказанно обрадовалась нашему нежданному появлению. Засуетилась, усадила нас на большой скрипучий диван с валиками. Отец что-то спрашивал её, она отвечала ему, а потом достала с полки старый альбом с пожелтевшими фотографиями, а для меня старую книжку с картинками и убежала на кухню со словами:

— Я сейчас быстренько, вы вовремя появились, у меня всё готово. Сама уже собиралась садиться за стол обедать.

Разглядывая картинки в книге, я пытался читать по слогам, что было написано под ними, но спотыкался на незнакомой букве. Придвинулся ближе к отцу, спросил:

— Пап, что это такое?

— Это с «ять», так в старину, до революции писали. Не обращай на это внимания, — ответил отец, мельком бросив взгляд в книгу.

На столе у окна быстро появилась незатейливая закуска. Селёдочка, посыпанная кольцами репчатого лука и спрыснутая постным маслом. С коммунальной кухни была принесена кастрюлька с горячей варёной картошкой, посыпанной мелко нарезанным укропом с добавлением сливочного масла.

Из затейливо резного, явно оставшегося от прежних времён серванта, был извлечён початый графинчик с водкой, затем ещё один — с наливкой. Как бы извиняясь или оправдываясь, тётя Поля пролепетала, поглядывая на графин с водкой и обращаясь к отцу:

— Это мы тут с соседкой баловались, у неё на днях день ангела был. Она всё больше на водочку налегала, а я себе наливочки. Но я думаю, Евгений, тебе тут в самый раз. Вам ведь уже сегодня в дорогу, а ты ещё с ребёнком.

— Всё нормально тётя Поль, нам ещё надо успеть, по магазинам промчаться, — ответил отец.

Мне была выставлена большая, фарфоровая чашка с чаем, печенье домашней выпечки и знаменитые московские сушки. Вроде бы уже старушка собралась присесть за стол, но вновь подхватилась, причитая:

— Ох, старая перечница. У меня же где-то конфетки были.

Опять метнулась к серванту. Отец уже с рюмкой в руке не выдержал:

— Тёть Поль, какие ещё конфетки! У вас тут такой шоколадный дух стоит, что дыши и пей вприкуску.

Лето, жара, окна нараспашку и ни ветерка. Запахи шоколада, карамели и прочих кондитерских приправ были настолько густы, что и правда, казалось, их можно нарезать плитками и запивать чаем.

Взрослые разговаривали, вспоминали что-то из прошлого, а я пил чай и поглядывал в окно. Вот опять распахнулись ворота фабрики, на проезжую часть улицы выполз гружёный фургон, следом за ним колыхнулся воздух. Можно безошибочно угадать, чем он загружен — шоколадными конфетами или карамельками «Золотой ключик»?

Прошли годы, какие там годы, десятилетия прошли-пролетели, а мне так и не довелось больше побывать возле этого дома.

Вот так я узнал, что у нашей семьи было старое родовое гнездо. Но что я, мальчишка, тогда в этом понимал. А вот теперь, вспоминая, я представил себя на месте тёти Поли. Каково ей было десятилетиями жить напротив этой вывески — «Красный Октябрь». Октябрь, который отобрал, обобрал и уничтожил всё и всех в её жизни. Никому такого не пожелаешь.

Уже потом — во взрослой жизни я довольно часто бывал в Москве. Тянуло, очень хотелось съездить на эту улицу, но вовремя себя одёргивал, думая: «Ну, приедешь ты, а дома может быть, уже и нет. Или и того хуже — дом до неузнаваемости перестроили под офисы с бутиками на первом этаже. Вон как за последние двадцать лет изуродовали старую Москву. Пусть лучше останутся в памяти не испоганенными воспоминания из детства. А вот сыновья пусть съездят, найдут, посмотрят. Должны знать свои корни».

В тот раз мы с отцом, действительно, ещё успели до поезда пробежаться по магазинам. В пятидесятые годы, как и в последующие десятилетия, где ещё можно было что-то достать из продуктов — только в Москве и Ленинграде.

У отца была мечта, купить «охотничьи колбаски», которые, как он говорил, делаются из натуральной медвежатины. А «поймать» их можно было только в трёх местах. В «Елисеевском», гастрономе №3 или в «ГУМе», на первом этаже справа. В «Елисеевском» их не было. Пока папа отстаивал очереди в один из отделов, а потом в кассу, я любовался убранством магазина. К тому времени мне ещё не доводилось бывать в музеях и мне казалось, что за короткое время я побывал в дух сказочных чертогах. Лепнина на стенах и потолке, зеркала в сияющих бронзовых рамах, цветные витражи на окнах. Как можно всё это назвать магазином и сравнить с тем, что я видел в своём городе?

Отец купил сыр, что-то ещё и мы быстренько спустились вниз по улице Горького к гастроному. И тут папе не повезло. Зато в кондитерском отделе он купил колотый шоколад:

— Это настоящий шоколад как у немцев в войну, — сказал он, когда мы вышли на улицу.

Я уже устал, еле ноги переставляю, но не скулю. Получил за свой подвиг кусок сладости, но отец предупредил:

— Ты его не грызи, зубы можешь сломать, засунь весь в рот и соси.

Быстрым шагом, по диагонали направились к улице двадцать пятого Октября. Как объяснил отец, эта старинная улица упирается в Красную площадь. Уже на ходу отец продолжил рассказывать о шоколаде:

— В войну точно такой входил в сухой паёк немецких лётчиков и офицеров. Они его растворяли в кипятке, и пили горячим. А мы, если удавалось найти, рубили его топором и пили с ним чай вприкуску. Грызть его зубами было невозможно, таким он был твёрдым. Правда, он попадался нам только первые два года войны. А с лета сорок третьего пропал, видно в тылу у немцев дела тоже шли плохо. Не до шоколада им было.

Я наивно спросил:

— А где вы его находили?

— Где, где?

Буркнул отец, видно, не ожидавший такого вопроса и уже пожалевший о том, что начал такой рассказ:

— У убитых в ранцах, в офицерских блиндажах, если успевали опередить царицу полей — пехоту. Это был первый рассказ моего отца о войне и один из немногих в последующие годы.

А рассказать ему было что. Прошёл всю войну с июля сорок первого до февраля сорок пятого танкистом, механиком-водителем. Москва зимой сорок первого — сорок второго года. Сталинград, Курская дуга. Дошёл до Будапешта, потеряв за эти годы четыре экипажа.

В тот московский вечер, мы быстро прошли по улице, смешавшись с толпой таких же жаждущих что-либо достать, и оказались в «ГУМе». Только тут отцу повезло. В продажу «выбросили» партию «Охотничьих колбасок». Очередь была просто дикой. К прилавкам вышел, какой-то тучный дядька, наверное, заведующий секцией и, перекрывая шум толпы, прокричал:

— Больше одного килограмма в руки, отпускаться не будет!

В очереди одобрительно загалдели:

— Правильно!

Одна женщина выкрикнула:

— А я вот с ребёнком стою?!

И тут эта лоснящаяся, торгашеская морда, решила схохмить:

— Ну и стой себе на здоровье! — Можно подумать твой ребёнок знает, что это такое, и ему так нужны эти колбаски.

Очередь затихла. Прошло несколько мгновений, прежде чем в этой тяжёлой, вязкой тишине, раздался голос пожилого мужчины, стоявшего за нами. Про такой голос говорят надтреснутый, дребезжащий, но тогда он мне показался звонким и режущим слух. Столько в нём было злости, что невольно хотелось втянуть голову в плечи.

— Это ты правильно, гнида, сказал. Её дети точно не знают, что это такое, а вот твои знают, небось, каждый день лопают.

Повисла мёртвая, давящая, страшная тишина.

Уже потом, много лет спустя, вспоминая эту ситуацию, я уверен, что раздайся в тот момент кличь: «Бей гада!»

И эту сытую сволочь порвали бы в клочья.

Спасла положение его подчинённая, ещё молодая, румяная, бабёнка-продавщица. Видно не раз и не два приходилось бывать ей в подобных переделках. Неплохо изучила психологию толпы, научилась управлять ею. Звонким, бодрым голосом она бросила в очередь:

— Ну! Кто тут первый, подходим, что встали-то?!

Очередь колыхнулась, загалдела, придвинулась ещё ближе к прилавку. А сытый хохмач, спиной вперёд юркнул в подсобку, как провалился.

Отстояв в очереди почти два часа и, получив свой заветный килограмм, мы бегом бросились к метро. Уже на вокзале по перрону мы точно бежали — это я хорошо помню. Еле-еле успели вскочить в вагон.

Уже дома, рассказывая маме о нашей поездке, я рассказал, как мы стояли в очереди «ГУМа». Она мне не поверила, сказала только:

— Такого быть не может. Он никогда, нигде не стоял в очередях и стоять не будет!

Вечером, вернувшемуся с работы отцу, пришлось подтверждать правоту моего рассказа. Выслушав его, мама отреагировала так:

— Да, воистину говорят: «Охота пуще неволи».

Действительно, после этого случая я никогда не видел своего отца, стоящим в какой-либо очереди. Возможно, он и стоял, но думаю, что это могла быть только очередь в винный отдел, но это — святое!

В поезде всё было как обычно. Разместились, отец застелил постели, сходили в туалет, умылись. Соседкой по купе была пожилая женщина с внучкой. После всех процедур она первой начала выкладывать на столик всякую домашнюю снедь. Всё правильно, было время ужина.

Конец ознакомительного фрагмента.