Weeping beauty

Олег Сергеевич Малахов, 2007

Когда автора спрашивают: "О чем ваша книга", автор непременно отвечает: "Обо всем".

Как всегда, она была сексуальной и не похожей ни на кого, кого бы мне хотелось видеть рядом с собой до этого, или рядом с луной, проплывающей над моей избитой головой с растрепанными мыслями внутри и внутри луны. Сейчас. Но была она рядом.. Как мост, как путь кометы, прожигающей Луну и тонущей в нестерпимом холоде Седны. Как последняя капля крови, стекающая по ногам юной девы, испытывающей первое волнение своего женского организма. Моя сонная и неподвижная рука лежала у нее на плече, соленом от впитавшихся в кожу брызг морского прибоя. Я лечил носоглотку ее запахом. Безнадежно я выправлял ее ошибки, которыми пестрили ее любовные письма, адресованные далеким инопланетянам, слова из которых мне неистово хотелось слышать, чтобы они не просто звучали, а жили моими губами, превращались в спазмы сердца, в синяки под глазами, в журчание крови, текущей из моих донорских вен, меняя цвет моих глаз. А потом наступала бы тишина, наступала бы мне на волосы, выросшие до пят, скрывающие мои запрещенные мощные крылья, уносящие меня в пламенеющее сияние сменяющихся горизонтов, когда настигают сознание самые тягостные и безнадежные мысли, из бытия, моего, но истребляющего мою плоть. Руки ослепли, ослепляя светом холодных каменных руин бесполезно жившего мозга разум той женщины, которая стала призраком той юной девы, которая являлась мне во снах и нежно обнимала мою душу, своими глазами. Она всегда расставалась со мной молча и необычайно спокойно. В спокойствии купались ее глазные яблоки, спокойствием полнился ее внутренний голос, дыхание было размеренным и упорядоченным, это спокойствие заставляло меня терять воздух, задыхаться, умирать. Ее тело умело становиться пейзажем без контуров, безумием беспощадным и бессловесным. В ее комнате могли умещаться ее истерики и панические состояния по поводу собственной неполноценности. Зайдя в нее после прогулки по дождливому городу, она устремилась к окну, распахнула его, запуская легкие порывы ветра и воды в сумрак своего пристанища. Ей не к кому было обратиться за помощью уже несколько лет. К ней никто не обращался за чем-то особенным, и никто ничего не предлагал, кроме нескольких часов секса. Сегодня, однако, в конторе ее похвалили за чрезвычайную пунктуальность. Стройность ее тела привлекала сотрудников из более престижных отделов, но их положение не позволяло им признаваться в этом. Она прекрасно могла идентифицировать чью-то заинтересованность в ее ласках. Она любила наблюдать за тем, как резали свиней и разделывали их туши. Ее можно было бы упрекнуть в бездушии, но она смотрела на экзекуцию над животными с человеческим хладнокровием и животной пугливостью. Часто в ее сознании застывали образы, которые плодились в ее юношеском мозгу. Ей виделось, что новорожденные детеныши людей схожи с молодыми поросятами, и картины со смесью из рыдающих младенцев и розовых хрюкающих поросят роились в ее фантазиях. Огонь в ее венах и гром в ее перепонках преображались одновременно с мутацией ее образов, когда отпрыски рода человеческого ничем не выделялись из животного мира. Забыв о никчемности всеобщего невежества, она все-таки в надежде на возможность обретения общения сегодня вечером вышла из своего пустынного жилища и направилась в сторону площади Анны Франк мимо окаменелости набережных и вдоль осиротевших каналов. Ее волосы впитывали сырость океанского воздуха. Чайки над ее головой роняли перья, уносимые ветром в призрачность ее сновидений. Опустошенность душ бесцельно снующих по городу прохожих заставляла ее топить свою неудовлетворенность поиском душевного тепла в монотонном движении в никуда по брусчатым мостовым. Она накапливала ощущения отстраненности, замороженной в неподвижности домов и обнаженности дорог. Она впитывала мои фразы о разлагающемся человечестве. Ее глаза раздевали мои книги, и из них высыпались буквы, и беспорядочно соединялись в ее мозгу, создавая безупречную модель языка, будто чудо ее преображений становилось неотъемлемым атрибутом соединения ее одиночества и моего литературного молчания. Она, окутанная дымкой каналов, ступала все отрешеннее по камням. Площадь Анны Франк осталась позади, впереди — залив, порт, вокзалы, запах свежего табака, длинноусые моряки, гламур нежно-огненных фонарей, ночные путешественники в поисках ночной любви. Она ловила взгляды ловеласов. Когда она чувствовала во взгляде дерзость любви и ненависти, она находила в своей потрепанной сумочке маленькую книгу со стихами неизвестных менестрелей и вагантов. Она успокаивала себя тем, что любовь умерла вместе с безрассудными принцессами, вышивавшими инициалы и амурные послания своим бесстрашным рыцарям, преподносившим дамам сердца сердца свои, наколотые на наконечники копий. Ее забавляло то, что своими повадками она давала надежду на овладение ее телом. Она наслаждалась возможностью вызывать слюноотделение у самцов. Ее глаза заставляли читать в них просьбу: принеси мне чай или кофе. Но никто не мог прочитать в них мольбу: принеси мне сердце последнего статиста. В баре, из окон которого она могла видеть кусочек залива, бармены называли ее королевой закатов, а она шутила с ними, называя их королями обмана, представляя в своей постели самого красивого из них, белокурого шатена с запахом рома на губах, щурящегося на солнце. Он редко улыбался ей, задумчиво наливал ей ее любимый коктейль, будто храня внутри некую тайну, которую никто никогда не узнает. Он тоже засматривался на синеву залива, как и она, сидящая у края стола, подперев голову руками. И в его мысли влюблялась она. Думая о предстоящих скитаниях, она испытывала волнующее чувство неприкаянности и отрешенности. Легкие ночные истерии были ей в тягость. Она стремилась расстаться с тяжестью одиночества. В ее снах возникали образы независимых скитальцев, а на работе ее опять хвалили за исполнительность. Она по-философски рассуждала, когда все в кафе молчали, а бармены застывали на месте в ожидании нового заказа. Рассуждала беззвучно и неэмоционально, как будто умирая внутри себя. Сегодня она уже выстрадала утро выходного дня, с чаем на крыше дома, в котором ей приходилось засыпать в мучительно безжизненной постели. Девушке безумно нравилось думать о радости будущих дней, о солнечном рассвете и прибрежных скалах, о подводном мире, открывающем свои чарующие сокровищницы глазам настойчивых водолазов. А через мгновение она уже врезалась в заскорузлость улиц и соборную бренность города. Как новый ребенок, едва явившийся на свет, едва открывший глаза и вдохнувший кислород, она засматривалась на прохожих, снующих вдоль мостовых. Опять не находя в них спасения. Пальцами овладевал соленый ветер, холодил кожу. Принося запахи далеких и недоступных стран, ветер распрямлял складки одежды, волновал волосы, и обветренные губы переставали жаждать поцелуев, теплых и нежных, а искали защиты от порывов стихии, вырываясь брызгами слез из своей тесной оболочки. Тернистым был ее путь к сути ее бытия. Быт и я поглощали ее — и она спасалась алкоголем голым, глохнув в хаосе дискотек, раздетой девственницей светилась она. Лекарство ее — ее дети… Они возникали, как некая лавина нежности, накрывающая благодатные долины с цветущими виноградниками. Ее дети были рождены в результате бурных курортных романов. А она всю жизнь мечтала о двух девочках, рожденных от любимого, самого желанного человека. Он умрет во время твоих родов. Он останется скелетом твоего сознания, психологом твоего безумия. Человечеству необходимо создавать героев и опровергать их героизм, а он останется навсегда твоим последним искушением, твоим бессмертным эго. Мы чертим две линии: одна из них — линия смерти, другая — линия ожидания смерти, одна — длиной в километр, другая — невесомая. Испуг был нечеловеческим. Поэтому испуг стал бесчеловечным, то есть вечным. Вчера было все по-другому: ласковое солнце, киоски с мороженым, веселые песни детей, и она сверкала нежностью, и умиротворенность отражалась в ее глазах (а сейчас?). Тогда все было не так, все было так, как будто свершилась неисполнимая, небывалая мечта, потому что я находил в ней ненаходимое, неподвластное осознанию чувство. Казалось, исчезли философии, растворились идеологии, религии вымерли. И люди вымерли. Остались лишь средства массовой информации. Зачем читать книги? Зачем писать книги, если это не книги о том, как умирать, не жалея о жизни? Зачем стрелять в небо, если ты знаешь, что стреляешь в солнце? Зачем стрелять в солнце, если вместо солнца есть вселенная, а вместо вселенной есть то, чего нет?.. Когда смерть бессмысленна, жизнь бессмысленна — нет ни смерти, ни жизни, есть лишь нелепость присутствия и нелепость отсутствия.…Я стреляю в Я… А детский мир обливается кровью, жгучей, несмываемой, черной, загробной, бескровной, бесконечной кровью, захлебываясь слезами. Слезы провоцировались смертью, смерть провоцируется жизнью. А жизнь спровоцирована. Жизнь… возникла из ничего. Но мне кажется, что я родил ее, когда меня не было… А кода меня не было, все было болью. Боль странно и необъяснимо существовала в каждом движении материи, любой, будто все соткано из боли, будто из предродовой боли соткано было все. Я создал космос. В то время, когда ты была легче дождя, невесомее неба, прозрачнее пустоты, тогда ты становилась беременным мной эмбрионом в чреве моем. Заходя ко мне в комнату, ты в первую очередь обращала внимание на свежесть моего постельного белья. Когда я приступил к использованию одноразовых простыней, ты осознала свое вечное желание затеряться в безызвестных человечеству джунглях. А я постепенно ухожу в холод, в безвозмездие звезд, в вакуум мук из-за любви, в вероятность невероятного. Твои пальцы переписывали историю, изучая содержимое моих глаз. И эта музыка таила в себе боль, иную боль, как будто боли не было никогда, и вдруг она возникла из ничего, и чем-то бесконечно новым и притягивающим стала она и ее горько-сладкая квинтэссенция. В этой тишине несмыкаемых век застыло предчувствие умирания чувства. Но тебе была неинтересна эта новая история, в ней ты не находила отражения своих представлений о старости человечества. Когда ты начинала вести себя глупо, перевирая все, чем дышали мои глаза, тобой начертанные противоречивости чернели открытыми ранами на некогда девственном многоцветии белого полотна, и музыка становилась невидимой болью, столь невыносимой и неописуемой, что твои руки пронизывались мучительными судорогами, изменявшими цвет кожи, форму мышц, пальцев. Тогда история становилась бесформенной. Твои пальцы касались моих форм, с наслаждением. Твои пальцы цеплялись за слова, которые не успевали умирать у меня на губах, а продолжали жить в твоих расторопных руках, на твоих распростертых ладонях. Потом ты слизывала их своим пухлым, чувственным и сочным языком, заставляя жить мою философию, сонную и безропотно умирающую систему мышления, в своем молекулярном легкомыслии. Жить заставляла, опять превращаясь в несущуюся в никуда комету, в призрака тьмы и света, обретшего покой в некой мистерии между жизнью и смертью, неким образом напоминая вечному временному континууму о своем бессмертии. В очередной аптеке закончилось жизненно важное лекарство. В очередной раз она слишком долго всматривалась в чарующую темноту очередного канала с шлюпками и плавающими в воде лепестками осенних цветов. Расставание с солнечным светом, тающем в соленом горизонте океана, настигло ее беспокойно ищущее выход из лабиринта улиц тело. Спотыкаясь по дороге в больницу, ее мысли умирали от переизбытка идей. Завтрашние газеты могли разоблачить ее тайны, но никто завтра не узнает, что ее слезы могли становиться бриллиантами. Информационные агентства могут удивить всех неслыханными сенсациями несколько дней спустя, но в неведении останется мир, не узнав о том, что руководимый желанием излечить планету от безжизненности ее язык превращается в жало кобры, и впивается ядом в слащавые шеи и руки самодовольных благопристойных бесполых клерков, пахнущих электроникой. Нежность. Несостоявшаяся любовь. Нежность. Нет. Неготовность подчиняться указаниям и инструкциям высшего руководства на работе проявлялась у нее в том, что ночами она выскальзывала из своего окна на мансарде, оказываясь на крыше, кишащей недолюбленными кошками, и оставалась лежать, освещенная ночным холодным светом, до тех пор, пока в ее сознании окончательно не укоренялась незыблемость желания оскопить своего начальника на глазах у всех сотрудников. Она находила такой поступок жестоким, полагала, что она не смеет так думать — так думала она по утрам, но червь неудовлетворенности выедал ее мозг, душевную организацию ее организма. Влюбляясь в матросов в порту, она прекрасно понимала, что близок момент срыва, отречения от повседневной борьбы с монстром своего свободолюбия, и миг подчинения его власти. Сегодняшний день опять начался ее внутренним надрывным воплем, которым захлебнулась ее душа, выделив на поверхности кожи ее лица красные пятна. Кровь волнуется — вскрикнул мозг нервным вздрагиванием глаз и хаотичными движениями рук, намеревавшимися разбить зеркало, раскрывшее тайну преображения. Кровь. Волшебные пудры. Тональные кремы. Сменить краски или сдаться сразу, безоговорочно, и выпросить у начальника выходной, или отпуск, или отчаяться, и послать все к черту, или замазать пятна, и сослаться на недомогание, на недосыпание, на недоедание, на незнание сути изменений кожного покрова, сложного процесса, протекающего в организме. Или страдать тихо, беззвучно, не плача, не рыдая, не вырывая волосы, не разрезая вены, не вкалывая новокаин. Или покончить со всем сразу, одним поступком завершить все. Или позвонить кому-нибудь, или написать письмо кому-нибудь, или уснуть, попытаться увидеть сон, хоть что-нибудь увидеть во сне, кроме собственных похорон. Или смеяться, над самой собой, такой смешной пятнистой девочкой, неряшливой, испачкавшейся изнутри. Поверить было невозможно в то, что можно было просто открыть дверь, проникнуть на кухню, нащупать голой холодной рукой чайник с вчерашним чаем, налить в пиалу остатки, разбавить булькающим кипятком и приникнуть с наслаждением губами к образовавшейся жидкости. И выдохнув тяжелый воздух из легких, она сползла со стула на пол. На полу она оставалась узором неприкаянности. Ее тело то и дело издавало звуки муки. Лицо целилось в ночной пейзаж за окном. Глаза уплывали в лунный свет. Мысли о том, насколько далеким может быть путь в бесконечность, заслоняли своей неразрешенностью ее любое желание получать удовольствие. И вот день опять увяз в неопределенностях, повис нервной рваной массой противоречивых ощущений в женской разделенной на множество расстройств и неприятностей сущности. Соседи прислушивались. Но она не плакала, и никто из ее инкогнито не навестил ее в тот застрявший на дне ее сознания день. Она часто делилась со мной своими страхами и наделяла меня странными обязательствами страдать вместо нее, самозабвенно. Ее женской рукой я гладил свои волосы, жалея себя, страдающего и теряющего надежду на завершение мук. Тогда она, переодевшись в мою одежду, открыла окно и по пожарной лестнице спустилась во двор. Превратившись в уличную девку, она ушла, вернулась, ушла. Странным шагом, походкой ухода уходила она, в необратимость. Дышала воздухом утреннего холода. «Привет» — сказал ей какой-то знакомо-неузнаваемый прохожий. «До свидания», или «Прощай», или промолчала она в ответ. С птицами, или летела она сама. В небе, но не в космосе ли летела она. Она. Или крылья, уносящие душу ее, представились мне в тот самый момент, когда я невидимо для ее глаз, неуловимо последовал за ней, живой и ступающей по живой земле. У нее была привычка: закрывать глаза, идучи по многолюдной улице, и испытывать тело свое столкновениями, обозначая тем самым свою принадлежность живому потоку живых людей, выслушивая в свой адрес любые высказывания, от нежных извинений до грязных ругательств. Она не отвлекалась на слова, прилежно продолжая начатое движение, движение вперед, вслепую. Натыкаясь на мужчин и женщин, спотыкаясь, падая, разбивая себе ноги, руки, лицо, поднимаясь, не поддаваясь слабости, оказываясь в чьих-то руках, вырываясь из объятий, ступая по лужам и врезаясь в мусорные баки, попадая на проезжую часть, рискуя быть раздавленной, и слепо продолжая свой путь. Пытаясь дышать без паники и раздражения, отрываясь миллионной частичкой небытия от топленой массы тел, она выглядела так, будто преодолевала невыносимую жгучую боль, застрявшую внутри ее тела, будто она безнадежно боролась с желанием умереть, оставшись при этом живой. Вместо ее мужества мне хотелось питаться ее паранойями, боязнью проиграть, ее припадками, душевными расстройствами. Но ее мужеством наполнился окружающий ее и меня мир, и моя смерть от истощения казалась неминуемой. Именно в тот самый момент, когда мой организм ощутил резкую нехватку питательных веществ, я решил изуродовать ее психику, инициировать ее сумасшествие, свести с ума, заставить отдаваться непоправимым истериям, тем самым питая меня своей расходуемой энергией. Это случилось зимним утром на берегу полузамерзшего залива. Намечавшийся день ни чем особенным не должен был отличаться от прочих обычных неприметных будней. Разве что, мне пришлось встать раньше, одеться скромнее и отправиться на один из объектов, где проводились строительные работы, где была пыль. У нее, как всегда, была запланирована зарядка из пяти упражнений, легкий завтрак, звонок в контору с целью подтверждения времени своего прихода. Но тем утром градусники показывали разную температуру, потрескивала кромка льда. Никогда не замерзавший залив боролся за свободу волн, независимость океана. Она боролась с собой, с утренней зарядкой, с завтраком из яйца всмятку и тоста с сыром. На мгновение ей показалось, что это последняя пища, которую ей суждено съесть. Борьба превратилась в поиск. Она начала искать меня. Верила в то, что невозможно не найти меня, если она начнет искать меня, где бы я ни был. Но я уже ждал ее. Аномалия заключалась в том, что ее цель заключалась в совершении убийства. Не обязательно меня она желала лишить жизни, но ее интересовал я. Но она не хотела, чтобы я мучался. Мне показалось, что мне необходима помощь. Я ощутил неоспоримую явность отсутствия безопасности. На стройке несколько наблюдателей заметили, что вид мой вызывает беспокойство, я бледен, и глаза у меня впавшие и стеклянные. Я пошутил. Улыбнулся. Я нащупал в своей ладони капсулу с лекарством от усталости. Мне предложили выпить ее сразу после обеда. Я вспомнил, что не люблю людей. Ради них мне не хотелось идти на смерть. Но они проявили заботу обо мне, и я решил последовать их совету и в очередной раз задумался о важности красоты моего существования для моего существования. А я ли тогда замышлял что-то скверное? Сколько часов посвятил фантазиям, насилуя ее тело в них, еще не подозревая о том, насколько сладострастнее насиловать мозг? Легко ли признаваться в этом. Теперь я уж точно должен быть на первом месте в списке ее жертв. Но опять в сводках телеэфира и пресс-релизах престижных изданий объявляются чужие и неизвестные мне имена мужчин, почивших от действий ненасытной женщины, серийного убийцы номер один. Я заглотнул капсулу, запил джин-тоником, забыв о вреде алкоголя, все равно ожидая смерти от своей ненаглядной. О ней мне рассказывали не истории, а небылицы какие-то, невероятные: будто, у нее есть крылья, и она умеет становиться невидимой. «А что потом?» — подумал я, — «когда она найдет меня».. Я покидал объект, ступая своими резиновыми ступнями по трескающемуся тротуару. А она наверняка уже готовила операцию по моему уничтожению, или по уничтожению моего еще не запланированного потомства. Я собирал ее образ в своем мозгу из женских деталей посещавших меня во сне женщин. И мне снились глаза девственниц и ведьм, но ее глаза должны были быть бесконечно далекими от реальности, и потусторонними быть они не могли. И мне все чаще казалось, что я вовлечен в ведение военных действий против самого себя. Мне казалось, я должен был бить себя, врезаясь кулаками в свое отражение в зеркале. Но почему-то мое тело странным образом реагировало на преображения моего мозга. Язык, пальцы, волосы на теле мечтали о смерти из-за невыносимой эрекции: даже телесная пыль. Она стала обособленным лидером повстанческого движения против меня. Я ненавидел ее за то, что она, такая сильная и независимая, безумно дорожащая своей свободой, беспечно дышащая на свои окоченевшие от изучения [излучения] льда руки, дражайшая возбудительница моего неправильного смешения костей, хрящей и мышц, она, как что-то, навсегда онемевшее внутри моего сознания, заменив внутри моего сознания мое сознание, ее, ненавидел, за, то, что, нет, ее, рядом, со, мной, и за что-то еще, навсегда онемевшее внутри моего сознания. Желание затаиться не должно было удивлять никого, кто бы оказался на моем месте. У нее были правильные черты лица, но не грусть вселенская, светившая из глаз ее, привлекала в ней. Ее инфантильность была сродни универсуму сексуальности. Она любила играть, и играть на чувствах, и выигрывать чувства, которых нет. А еще она всех любит, целует, и ей всех будет не хватать, когда она покинет этот свет. В небезызвестном танцевально-развлекательном клубе «Лагуна» она раскрывала свои «плюсы» и «минусы», соответствуя им, оставаясь преданной им до конца. Ее ненавязчивый партнер по танцам предлагал ей периодически легкий допинг в виде маленькой таблетки, но она укоряла его взглядами, обвиняя в неумении вдохновляться бесконечностью. Или глубиной ее глаз можно было убивать желание жить бренной жизнью, и неметь от безумства вечного существования. Звездная грязь ее высказываний заставила ее случайного танцора отвернуться от нее, и вернуться к себе. Она опять впала в барную невесомость, освежая организм тоником. Ее одиночество не оставило безразличным стоящего рядом с ней и пьющего свежевыжатый сок гуавы спортсмена, метающего то и дело взгляды на непарных девушек. «Чем занимается ваше тело в пустой постели?» — не ожидал услышать он от нее. Ответом стали слова: «изнывает от желания путешествовать в Сан-Франциско». Она даже не улыбнулась, обидевшись на непредсказуемость и невозможность губок бантиком в ответ на ответ, моментально переключившись на продолжение изучения пространства. Один из тех, кто модно был одет, привлек ее внимание. Все сообщало ей в его виде, что он посвятил свою жизнь съемкам в семейном шоу, так как эти едва возникшие неопровержимо ценнейшие минуты свободы ему кружили голову мечтами, но вырваться и исчезнуть из камеры невозможно. Он настроился на спектр ее кругозора, уже пытаясь умереть от ее взора, мечтатель. Жировые складки рядом сидящих дам источали сладковато-ватный аромат в матовом свете тестируемых дискотечных прожекторов. Да, она была принцессой, и именно ее скорая смерть от недоедания из-за отказа от оплачиваемой едой повседневности очаровывала меня. А улетит ли она в звездную даль, умерев от голода, все еще оставалось загадкой. Или она умрет в железной маске с видом на море? Она чуть ли не каждый день меняла свое имя, представляясь своим случайным знакомым. Отдаваясь кому-то из них, она просила называть ее «сукой». Сегодня, когда сутра все покрылось инеем, ее имя было чем-то морозным и инертно отталкивающим. Истеричка, она выкинула ключи от своей ненастной, смердящей отчаянием квартиры. Она, бестолковая, забрала последние деньги из ближайшего банкомата и отправилась их пропивать. Она пошла на один компромисс, попытавшись позвонить директору, потом на другой, после того, как голос секретарши заставил ее заставить себя зашить себе рот. Другой компромисс остался ее тайной. И она ее сохранила до конца дней своих. Да, она сидела на крутящемся барном стуле, волосы ее были яркими. И танцевавший рядом танцовщик подошел к ней, разгоряченный, и произнес, облизываясь: «Привет, как дела? Мне хотелось бы потанцевать с тобой». Взбешенная, она плюнула ему в лицо и прокричала ему в мозг: «Жаль, что мы не на войне! Там все говорят друг другу правду из-за нависающей над каждой совестью смертью, и никто не спрашивает: как дела?.. из-за возможности каждого не успеть ответить или услышать ответ». Выслушав все это, он мог впасть в кому, и пролежать бездыханно годы, долгие бесконечные годы, и потом очнуться и на все вокруг, если вокруг него будет воздух, посмотреть другими глазами, лишенными боли, наделенными беспечностью и безмятежностью, но он любил танцы и не любил думать над тем, как ему следовало бы вести себя в ситуациях, ставящих его в тупик. Пик неясности и обескураженности наступил у него, когда она выпалила, будто совершая контрольный выстрел: «Почему же ты не сказал, что просто желаешь тело мое, и желаешь в тело мое, телом моим упиться стремишься, в тело мое впиться тебе не терпится, стать моим Тео, толом, взрывающим тело вместе со своим стройным танцевальным телом? Почему не сказал, что не в силах удержаться от того, чтоб не наказать мое тело своим напором, распять его в любой из подворотен, и распороть мой анус?? Я испражнюсь на твою тень». И она мгновенно пустила струю на пятно на стене, полустене, сползающее на стеклянный пол пятно, так как оно следовало за отпрянувшим телом. А она обливала водой своей вдовеющей вагины истину измены, полумрак от тела, несбывшегося в постели. А ее усмирить не мог даже юноша в кожаной одежде с нежными подушечками пальцев, искренне не требовавший ее расстраиваться, но она истекала собой, истлевала в потухшем смраде дискозала. Несколько гарантов безопасности с лишившимися онемения лицами окружили ее, но покоренные ароматом, исходившим от ее непосредственности, стали растерянно осматривать друг друга, и она уже улавливала нерешительные позывные любителей быть застенчивыми, но прямолинейными в своих чувствах, объявляющими незамедлительно о своей любви, еще неокрепшей и не укоренившейся в сознании, но уже заставляющей верить в себя. Она хотела. Я в это время, не думая о времени, уходил в себя. Рядом со мной разворачивались необычные события, ситуации неподвластные описанию и, видимо, обладающие непреодолимой силой. Я иду по улицам города, но люди не участвуют в повседневной жизни: никто не прогуливался, не следовал сосредоточенным маршрутам, а все они толпились или рассыпались в разные стороны, нарушая стройность принятых традиций, обуславливающих городское движение. «ЫАОУЫА» — говорили их лица. И кто-то из прохожих несомненно носил туфли на высоченных каблуках. Не верилось мне, что ради этой беснующейся толпы ее будут судить, и обрекут же на муки вечные.. Ради кого? Этих не ориентирующихся в пространстве особей? Где справедливость? У нее же глаза нимфетки. Она могла бы родить мне людей будущего. Где еще найду я такое счастье для своих детей? Но у нее бы отвисла грудь, и тогда б уже я судил ее. Но сейчас несла свои торчащие соски к завесе тумана промышленных южных кварталов без квартир она. А там летали двухголовые птицы. Она спешила сниматься в немом кино. Спустя полчаса она произнесла первую реплику. Немотой покрылись лица слышавших ее. Увидев ее, можно было оглохнуть. Запах ее ступней будоражил каждого, кто когда-либо мастурбировал, задыхаясь ароматом использованных вещей. Переживая о том, что время бониклайдовской любви ушло безвозвратно, она не переставала удивляться тому, как однообразна жизнь. Я нес остатки веры в безболезненную смерть в своем чемодане идей и вероисповеданий. В груди ли? В шифрах своего детского комплекса разведывательной деятельности. Чего только не хотелось знать? Нервы. Их не хватало. А сколько их должно было быть и из чего они состоят, и где то место в голове или сердце или животе, где они должны рождаться и умирать, не поддавалось познанию детского мозга. Потом я осознал, что нервы живут в крови. Нервы на пределе, нервы сдают. Ты — маленький солдат. Тебе нужно уклониться от оскорблений твоих сверстников, которые считают тебя застрявшей в глотке мировой упорядоченности гнилой косточкой. Они говорят, что выплюнут тебя из себя, но ты еще пытаешься противостоять им словами, побегами от их испорченности и насмешек, а из тебя тянут щипцами твою непорочность, честность твоих цветных сердечных порывов, испачканный неподдельностью твоего солнечного замысла исправить хоть что-нибудь неисправимое на земле голос. Они хотят выдавить из тебя слизь, генерирующую твои и не твои, и от счастья слезы. И сейчас я иду в центре безлюдия мостовых, измеряю обездоленность кварталов, уже заплаканных дождем, непрекращающимся с наступлением вчерашнего утра. Зима пряталась в приторности кондитерских, оставляя мурашки на коже. Праздник удавался. Она вышла на перекресток, где машины сопереживали уличному движению. В центре перекрестка она, рассмеявшись истерично, картинно упала на асфальт, и перестала дышать, заработала ее генетическая выносливость. Началась жизнь без дыхания. Она вспоминала о плотных стаях мух близ острова Виктории, и о волнистых попугаях Австралии, о громадных косяках анчоусов, как об одном организме. Кто-то из умничавших в «Лагуне» юношей тайком преследовал ее. Один из них уже улавливал ее запах, но тот, кто следовал за ней ведомый импульсами, посылаемыми ее дыханием, утратил ее след, и навсегда потерял ее в ночном городе, окруженную автомобилями, бездыханную. О ней писали в газетах, и через столетия о ней вспоминали как о женщине, не пользовавшейся воздухом для жизни. Но я нес имя ее нетронутым злыми языками в своем кармане. Прослезившись, утративший ее след юноша, решил покончить с жизнью, бросившись в котлован дворовой жизни с крыши дома, врезавшись всем телом и мозгом своим в мчащуюся со скоростью смерти машину, вскрыв вены на руках-ногах в ванне своего странного жилища.

Конец ознакомительного фрагмента.