ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ. Книга 1

Олег Павлович Свешников, 2017

Роман «Прощание славянки» о трагической судьбе Александра Башкина, какая никак не вписывается в Житие обычных людей. Он воевал в штрафном батальоне, был приговорен революционным трибуналом к смертной казни, и стал Героем Советского Союза! Немыслимая судьба! Герой прошел через страшное земное чистилище. Всю войну его приговаривают к расстрелу, то свои, то враги, он семь раз бежит из лагеря смерти. На фронте он вершит подвиг за подвигом! Александр Башкин вполне мог сдаться судьбе, странствовать по свету земным призраком, спуститься в смерть, в кровавые росы, по ступеням вяземской тюрьмы. Но он сумел выжить и победить! Не дал в обиду Россию, стал ее воином, ее правдою, ее болью, ее совестью, ее честью. Воин прошел через тысячи смертей и не сломился. Не дал себя расчеловечить. Преодолел, все Беды Земные! И теперь его имя гордо и на все бессмертие выбито золотыми буквами на воинском почетном мемориале на Поклонной горе в Москве. В Герое Александре Башкине, несомненно, – даже в одном человеке живет великий русский народ! Роман исполнен как высшая, гомеровская поэзия, несет магическую силу. Каждый, кто прочитает о Герое, сам наполняется величием и мужеством, светоносным чувством любви к человеку и русскому Отечеству, слышит в себе желание жить по красоте и милосердию.

Глава четвертая

ЗАЧИСЛЕН В ТУЛЕ В КОММУНИСТИЧЕСКИЙ ПОЛК, ПОЛК ПРАВЕДНИКОВ И ЖЕРТВЕННИКОВ

I

У Мордвесского райкома партии уже толпился народ. Добровольцы пришли одни, без жен и любимых девушек. Все попрощались дома, наскоро. Зачем удлинять печаль и страдание, оглашать в тревоге притихшие долы и пашни излишним женским плачем? И плачем горевестниц!

Стояла святейшая тишина. Только в сквере, в святилище белоснежной сирени, где пили самогон, грустно-загадочно играла гармонь, и невольно, сладко и чувственно, тревожила душу, неумолимо и настойчиво напоминала о вечно-изумительной красоте жизни и, конечно, о смерти, и звала, звала за поля с гуляющим колосом, за луга, за ветры, где жило эхо, жило таинство. В самое сокровенное, в мир любви, но не битв.

Неведомое тревожило.

Смерть страшила.

По правде. Но правда жила в затаенности.

Все, кто пришел, были строги, суровы. Задумчиво курили, задумчиво слушали ночь и музыку. И было о чем мучить, тревожить сердце. Шла война. Вернутся ли?

Все окна двухэтажного здания райкома партии освещены багрово-мглистым светом ─ горели керосиновые лампы. Движок работал только до полночи. Окна не зашторены. Вражеские бомбардировщики еще не летали над Тулою, Веневом и Мордвесом. В круговороте дел, когда дорога каждая минута, райком партии нашел время поговорить о жизни с каждым добровольцем, кому суждено было влиться в Тульский коммунистический полк.

Очередь шла медленно.

Александр спокоен и радостен. Жил в замирении с собою и с миром. Но внезапно острая, необъяснимая тревога овладела им. Особых причин не было, и он терялся в догадках: откуда с таким повелительным упорством зреет и нарастает ощущение тревожности, бесприютности и одиночества? Чувство одиночества и чувство тоски еще можно объяснить. Он расстался с родными. И душа не может не страдать. Он и в самом деле теперь один. Один со всем миром. С матерью был вместе. И с братьями тоже. Это родственное единение давало ощущение близости, человеческого уюта на земле. Теперь получилось отсоединение. И, естественно, чувство тоски, бесприютности неизбежно.

И все же тревожность была!

Злая тревожность!

Откуда?

И понял, не все выходили из кабинета секретаря райкома партии, по величию, с радостью, что зачислены в Тульский коммунистический полк. Были и те, кто выходил мрачным, злым, прятал лицо от стыда, смотрел вокруг, как пьяный, неуклюже и нелепо раскачиваясь, не скрывая боли и печали. И зло, наотмашь взмахнув рукою, а то и со слезами, быстро, скорбно, тяжелыми шагами покидал приемную. Становилось ясно, не прошел. Жил без строгого закона в себе. Насобирал полный короб грехов. На исповеди грехи апостолы не отпустили.

Вот откуда шла тревожность! И очень злая тревожность. Не возьмут, точно убьет себя! Не переживет отказ, отречение от битвы, от Руси как ее праведник, жертвенник и заступник!

И как будет жить на деревне?

Каждый будет указывать пальцем, как на прокаженного!

Вот откуда шла немыслимо злая тревожность!

Секретарша Нина Акимовна, стареющая, но еще красивая женщина, ободряюще посмотрела на Башкина:

─ Проходите. Ваша очередь, — и открыла дверь.

Он вошел робко, слегка исподлобья, настороженно окинул взглядом членов бюро райкома. Они сидели за длинным столом, накрытым зеленою скатертью, кто курил, кто перебирал бумаги, кто с любопытством смотрел на юношу.

Первый секретарь Петр Васильевич Пенкин попросил представиться.

─ Башкин Александр Иванович, инспектор банка.

─ Возраст?

─ Восемнадцать лет.

─ На фронт идете добровольно?

─ Так точно!

─ С матерью советовались?

─ Благословила.

─ Знаете, что вас ожидает?

─ Я готов умереть за Родину, товарищ секретарь райкома партии, ─ подтянувшись, отозвался доброволец.

Петр Васильевич поиграл карандашом:

─Умереть за Родину, юноша, ума большого не надо. Сводки Информбюро несут тревожные вести. Русское воинство сдает город за городом, фашист подступает к Смоленску, к Вязьме! Родина ждет от вас остановить врага!

─ Остановим! ─ сжав кулаки, заверил Башкин. ─ Почему и прошусь на фронт!

─ Для фронта вы молоды, ─ не порадовал его секретарь райкома. ─ В армии не служили, искусство воина неведомо. Я вижу, вы умны, сильны духом, несете в себе честь и дисциплину, но одна храбрость вам не поможет.

Александр встрепенулся:

─ Я не был в армии, но готовил себя к защите Отечества! В Досаафе я научился метко стрелять из самозарядной винтовки Токарева, из пулемета Дегтярева. Тир в Мордвесе посещал постоянно. Далеко и метко бросаю гранаты. Имею значок «Ворошиловский стрелок». Им награждаются самые меткие и достойные. Участвовал в марш-броске. Показал завидную выносливость. Прошу зачислить в коммунистический полк, отправить на фронт. Клянусь защищать Отечеств до последней капли крови, не щадя жизни.

Пристально посмотрев на юношу, секретарь райкома с улыбкою вымолвил:

─ Я вижу, вы человек непоклонный! Вас не отговоришь. Что ж, как решат члены бюро! У товарищей есть вопросы?

Взял слово начальник районного отдела государственной безопасности капитан Николай Алексеевич Макаров, он без обвинительного нажима поинтересовался:

─ Среди ваших родственников был кто арестован как враг народа?

Башкин невольно вздрогнул.

─ Вы имеете в виду близких родственников? Отец мой Иван Васильевич Башкин был в Пряхине председателем колхоза. Выстраивая новую жизнь, тянул в четыре жилы, надорвался. Умер в декабре 1940 года. Мать Мария Михайловна знатная колхозница. Братья и сестры репрессированы не были.

Капитан госбезопасности прицельно посмотрел:

─ Яков Захарович Вдовин кем вам приходится?

─ Я плохо разбираюсь в родственной иерархии. Он был братом моего дедушки.

─ По матери?

─ По матери

─ Михаила Захаровича?

─ Совершенно справедливо.

─ То есть родственником?

─ Получается, родственником.

Капитан государственной безопасности утонченно-вежливо поинтересовался;

─ Его раскулачили?

На душе у Башкина стало горько и тоскливо, чекист-Пилат погнал на эшафот, на распятье.

─ Естественно, раскулачили, раз кулак! Добро, нажитое воровски, конфисковали. Сам Яков Вдовин был арестован, осужден по 58 статье. И сослан на Соловки.

─ В таком случае, почему вы скрыли от Советской власти, не указали в анкете, что ваш родственник Яков Захарович Вдовин был мироед и репрессирован? ─ пытливо посмотрел чекист.

─ В анкете сказано, назвать имя близкого родственника? А он какой мне родич?

Капитан госбезопасности со значением взглянул на секретаря райкома партии:

─ При зачислении комсомольца Александра Башкина в Тульский коммунистический полк просил бы вас, Петр Васильевич, учесть факт сокрытия им о кулаке-родственнике, кого возмездием, справедливо достал меч диктатуры пролетариата. Юноша склонен ко лжи.

─ Я бы не стал, Николай Алексеевич, заострять отдаленные родственные связи, ─ смело и неожиданно заступился вождь коммунистов. ─ Деревня особое государство. Крестьяне живут общиною. В какую избу ни загляни, отыщутся свои кровники. Не вижу здесь лжи и обмана.

─ Ваше суждение не лишено смысла, Петр Васильевич ─ неожиданно согласился начальник отделения НКВД Макаров. ─ Люд в деревне и в самом деле живет вместе, как огонь в светце.

Он повернулся к Башкину:

─ Как я понял, вы не отрицаете, что Михаил Захарович Вдовин приходится вам дедом?

─ Не отрекаюсь. Он мой дед.

─ По материнской линии? ─ еще раз пожелал уточнить чекист.

─ Да, моя мама его дочь.

─ Как считаете, он не был кулаком?

─ Насколько мне известно, он был пахарем! ─ защитил его Александр Башкин.

─ Не мироедом? ─ начальник Мордвесского отдела НКВД зло и насмешливо улыбнулся. ─ Ваш дед Михаил Захарович имел самый большой дом, выстроенный из отборного дуба! Держал стада лошадей, коров, овец. Нанимал батраков! По законам революционным и Советской власти, тот, кто наживал добро чужим горбом, считается врагом народа. И ваш дед был кулак. Почему же его не раскулачили?

─ Вы у меня спрашиваете? ─ искренно удивился юноша.

─ А у кого надо? ─ со значением посмотрел чекист.

─ У того, кто имел право раскулачивать. У ЧК, у прокурора. Раз не раскулачили, значит, не было причин. И не могло быть. Мой дед Михаил Захарович превеликий мастеровой. Он тот, на ком Русь держалась. Он сам ходил за плугом, сам был косцом. Сам сгребал сено и возил его на скотный двор, сам ходил за скотиною. Он умел делать все: он и кузнец, и колесник, и тележник, и бондарь, плел из лыка лубяные лукошки, севалки и лапти, мог гончаром, делал кувшины. Он любил Россию, ее старину, ее печали и радости ─ до зависти любил, до молитвенного поклонения.

─ Свою, кулацкую! ─ не удержался зловеще заметить капитан государственной безопасности.

Башкин растерялся. Спорить с чекистом было бессмысленно и опасно.

─ Не знаю, возможно, и кулацкую, ─ в смущении согласился он. ─ Но именно дед Михаил Захарович научил меня любить Отечество, ее древность, ее историю, все, что есть на Руси великой: и березовые рощи, и пашни с колосом ржи, и даже крапиву, растущую на крутогорье в ожерелье росы. Я и на фронт ухожу добровольцем на защиту Отечества, поскольку понял, что такое Русь, и понял именно в его сказании. Я не разумею, за что дедушку надо раскулачивать?

─ Похвально, похвально, юноша, что вы так ретиво заступаетесь за близкого родственника, ─ не скрыл иронии чекист. ─ Но скажите, разве ваш отец не батрачил на кулака Вдовина?

Башкин испытал растерянность; злая, без прощения, наступательность сильного человека, сбивала его с мысли, будила боль.

─ Не знаю, ─ тихо вымолвил он.

─ То есть, как не знаете? Не знаете, работал ли ваш отец на кулака Вдовина или не работал?

─ Он работал на себя.

─ Значит, работал?

─ Да, работал. Но отец не был батраком в классическом смысле. Он крестьянствовал, имел свое поле. Пахал его, засеивал. Но земли было с лошадиное копыто. У отца было три сестры: Евдокия, Маланья и Агафья. На женщин наделы не давали. Семья же сложилась большая, одиннадцать душ. Прибытка не хватало. И отец ходил на заработки к Михаилу Захаровичу, и не только он, по осени на его угодья сбегалась вся округа. Он платил щедро, за сутки ─ пуд зерна! Отец трудом не гнушался, был от сохи, от земли, честен, справедлив! Почему народ и избрал его председателем колхоза.

─ Ваш отец Иван Васильевич коренник земли Русской. Добрая слава о пахаре живет и после смерти, ─ согласился капитан госбезопасности. ─ Но разве мы говорим за отца? Мы говорим за вашего деда! Если он держал батраков, то почему не раскулачен? Загадка! Не знаете ее отгадку?

─ Вы уже спрашивали. Я сказал, не знаю, я только знаю, Михаил Захарович не держал батраков! Люди сами с молитвами, со слезами просились на работу! В силу чего, Советская власть посчитала его другом народа, а не врагом.

─ Не исключено, ─ с сарказмом отозвался чекист. Он отодвинул кожаную фуражку со звездою, бережно достал из планшетки документы. ─ Я случайно нашел в архиве любопытный ордер, подписанный прокурором. Он выписан в тридцатые годы Тульским ВЧК. В ордере сказано: Михаил Захарович Вдовин есть враг народа, ибо имущество нажито трудом батраков, и посему имущество конфисковать, а самого арестовать и судить. И сослать на Соловки! Вот какая печаль, Александр Иванович. Ваш дед ─ кулак! И подлежал раскулачиванию.

Башкин снова возразил:

─ Мой дедушка не был арестован, а, значит, не был кулаком! Только суд может установить, кто кулак на деревне, а кто не кулак? И за что его судить? Михаил Захарович по чести и по совести передал свое имущество трудовому народу! И имение, где было правление колхоза, и лошадей, и коров, и землю, и трактор «Фордзон»!

Капитан госбезопасности задумчиво помолчал:

─ Я вижу, вы человек с умом, юноша! И сумеете осмыслить, Михаил Захарович передал свое имущество колхозу не потому, что в мгновение возлюбил народную власть, а знал, так и так возьмут. Где вы увидели благородство, юноша? Честь и совесть кулака? И была ли когда честь и совесть у кулака?

Он вдумчиво помолчал:

─ Теперь я объясню вам, почему ваш дедушка не был арестован? Почему не был судим? И почему не был сослан на Соловки? От ареста Михаила Захаровича спас ваш отец! Он сумел убедить чекистов в невиновности местного богача. И те изменили мнение о человеке, на котором, как вы говорите, Русь держалась. Ваш отец был председателем колхоза, это и решило исход дела. Ему пошли навстречу, оставили в миру кулака Вдовина под его ответственность. Но осложнения могли возникнуть в любое мгновение. И ваш отец тайною зимнею ночью подогнал вороную тройку к дому Вдовина, тепло приодел и быстро-быстро отвез в санях Михаила Захаровича, его жену и дочь в Приваловку. Так что, как не крути, а получается, милочка, что вы внук кулака!

─ И пора его расстрелять! ─ весело заметил секретарь райкома комсомола.

─ И расстреляем, если потребуется! ─ он грозно сдвинул брови, невольно трогая револьвер в кобуре. ─ Что за шуточки? И последнее. В народе говорят: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты? Вы согласны?

─ Мудрость неоспоримая, ─ подтянулся Башкин.

─ В таком случае, желаю знать, вы еще водите дружбу с Леонидом Ульяновым?

─ Он мой первый друг.

Капитан госбезопасности горделиво, победоносно осмотрел членов бюро, продолжил допрос:

─ Вы разве не знаете, что его отец Павел Данилович поджег амбары с зерном? И был расстрелян как враг народа в тюрьме на Таганке? Вы со смыслом выбираете так друзей? Или решили погулять в ореоле героя? Выразить любовь к оскорбленному, расстрелянному? Мол, смотрите, вся деревня отвернулась, отреклась от сына врага народа, как от прокаженного, а я не предал! Один! Я человек, во мне живет жертвенная неотреченность! Я знаю правду! Пахарь от земли и плуга не мог поджечь ригу! Зачем ему? Безвинного расстреляли чекисты. Я знаю, а вы, деревня, не знаешь! Вы толпа! Бесстыдная и злая, раз отреклась от человеческой боли. Надо верить в человека, в его боль и правду.

Он помолчал.

─ Поясните, ваша клевета на чекистов, Советскую власть, наконец, храбрость от Бога? Или от безмудрия?

Башкин уже понимал: канаты обрублены, паром устремлен в половодье реки; его не зачислят в коммунистический полк. Печально! Но себя и друга Леонида он в обиду не даст.

─ Вы, товарищ капитан государственной безопасности, красиво изложили мои мысли! Но то ваши мысли, ваши, а не мои! Я совершенно так не думал, и не думал клеветать на чекистов и Советскую власть, и не слышал себя героем, а, скорее, слышал себя человеком, что не предал друга в беде, не разладил дружбу. И не вижу в том ничего порочного, товарищ Сталин сказал: сын за отца не отвечает.

─ Разумно, разумно, ─ серьезно отозвался чекист, невольно подтянувшись, поправляя портупею с кобурою. ─ Мы помним святые слова, сказанные великим товарищем Сталиным. И все же выбирать друзей следует разумнее, если сами не желаете оказаться в тюрьме.

Башкин не сдержал себя:

─ Вы клянете и клянете друга Леонида Ульянова в каждом смертном грехе, а он первым принял удар фашистов в Белоруссии, и теперь отчаянно, под пулями и бомбами, бьется не на жизнь, а на смерть, защищая Русь святую. Он воин Отечества! И я горжусь им. И завидую ему.

Офицер НКВД дал себе волю:

─ Ваш друг Леонид Ульянов, сын врага народа, уже сдал Белоруссию фашистам! Враг подступает к Смоленску, рвется к Москве! ─ лицо его стало жестким, бледным. Глаза смотрели бешено и угрожающе. Сам он обратился в грозу, в камень. Но быстро спохватился, взял себя в руки. Снова стал важным, горделивым.

Повернулся к членам бюро:

─ Не знаю, станет ли важною моя колхозно-кулацкая летопись, но обнажить ее я был обязан по долгу службы.

Возникло угрюмое молчание. Его нарушил председатель райисполкома Юрий Сергеевич Кедров:

─ Да, надо все обдумать. Тульский коммунистический полк ─ военная святыня. В гордую, праведную рать должны влиться люди чистые и честные.

Встал секретарь райкома комсомола Моисеев.

─ Я не понимаю, кого мы судим? Если великий Сталин сказал, что сын за отца не отвечает, то почему должен отвечать внук за деда? Он что, был раскулачен, арестован, судим? Зачем же списывать его во враги народа? Имеем мы право без суда определять степень его вины? Бездоказательно обвинять? Отвергать его житие? Я знаю Михаила Захаровича Вдовина. Был зажиточный мужик, да! Первый книгочей в округе, вольнодумец! Не исключено, и наживался на крестьянском труде! И что он теперь? Несет обиду на Советскую власть? Взял обрез и ушел в банду в леса? Нисколько! Работает конюхом в колхозе в Приваловке, осудил прошлое. И вместе с народом строит коммунистическое общество! Над чем мы должны подумать, Юрий Сергеевич?

─ Ждете ответа?

─ Настаиваю. Платон мне друг, но истина дороже, ─ он галантно поклонился.

─ Сами не можете ее осмыслить? ─ укорил без милости и пощады.

─ Не могу. Мой далекий прапрадед Иван Моисеев был стрельцом. И шел бунтом на государя всея Руси Петра Первого. И был казнен. Как враг народа. Что ж, казните и меня! Я праправнук великого мятежника!

Секретарь райкома партии Петр Пенкин внушительно постучал карандашом.

─ Потише, потише, разошелся. Так бы работал, как ораторствуешь. Дал в добровольцы трех комсомольцев и уже в бубен бьешь, как скоморох на ярмарке.

─ Но зато, какие добровольцы! Три богатыря, с картины Васнецова! Ратниками бились бы за Русь святую на Куликовом поле! ─ неунывающе отозвался Моисеев.

─ Я согласен с вождем комсомола, ─ выразил свое мнение военный комиссар Клинов. ─ Война всему научит, все простит. Мы все граждане одной державы: и наши деды, и мы. Зачем делиться на красных и белых? Тем более, когда Отечество в опасности. Александр Башкин смел и честен. Будет хорошим воином!

Секретарь райкома партии в раздумье произнес, и больше для себя, чем для членов бюро:

─ Юноша рвется на фронт, он полон решимости защищать Отечество, ему бы низко поклониться за желание отстоять его. Или умереть. А мы шлем проклятья его деду. Где логика? Здравый смысл? Никакой любви к своим героям, Родине. Полагаю, было бы неосмотрительно не поддерживать благородные устремления юности. Но, вместе с тем, раз возникли сомнения, надо еще раз все вдумчиво осмыслить. Мы даем путевку в коммунистический полк, а не в гарем к царю Соломону! ─ Он позвонил в колокольчик.

Вошла секретарша.

─ Кто следующий?

─ Василий Сивков. Из деревни Оленьково. Член партии. Тракторист, есть награды.

─ Просите, ─ взглянул на Башкина, не скрыв усталости. ─ Побудьте в приемной. Мы вас вызовем.

Александр посмотрел на багровое пламя лампы, с ровным колебанием горевшее в плену закопченного стекла, на лицо первого, окинул скрытым взглядом членов бюро райкома партии, медленно вышел из кабинета. Вышел растерянный, измученный неожиданными допросами, холодея от мысли ─ не прошел. Ожидание не сулило ничего хорошего, утешительного. Да, не зря он тревожился! Не взяли, отвергли! Обесчестили перед Отечеством! Неужели так и будет?

Его охватил ужас. В сердце зрели гнев, негодование. За что? За какую вину? Куда пойдет, если не возьмут? К реке, к омуту? К петле? Скорее всего, обратно домой. Примут его, униженного, оскорбленного, отверженного? Со стыда сгоришь. Мать уже простилась, свыклась с разлукою, одиночеством. Благословила на битву. На защиту Отечества. И даже на смерть. Как воина. А он заявится согбенный, с жалкою, виноватою улыбкою. Не вздрогнет ее сердце в новом страдании? В оскорбленной печали? Посылала на фронт как человека, а он вернулся бродягою! Всеми презираемый, отверженный! Зачем растила? Для горечи? Мук? Слез? И как он станет жить с матерью? Только непримиримо? Как чужие миры во вселенной? Она не простит! Моли не моли о пощаде. Он обманул ее веру, ее надежду. В сына!

Со временем, возможно, смягчится, измучив себя бедою. Вновь понесет ему любовь и нежность. Но будут ли они от сердца, с прежнею, целомудренною силою? Не станет ли горестной обманности в ее любви? Боль не отпустит ее. Будет жить, в глубине души, в затаенности. И будет мучить, мучить. И сам, как он будет жить? При его гордом характере? Будет он теперь, живя одинаково болью, стыдом, униженностью, будет он теперь гордо и сладостно видеть, как колосится рожь в поле, как светят звезды в небе, задумчиво стоят березки? Как людям станет в глаза смотреть? Любимой? Как, если сам будет жить в страдании и отчаянии? И слышать до могилы в себе стоны, проклятия и печали, и свои, и матери. Смерти запросишь.

Трудно, бесконечно трудно представить себе, что будет, если не возьмут на фронт! Нет ничего страшнее, если Родина отвергнет тебя, своего сына.

Он стоял в коридоре, думал и смотрел в окно. Уже светало. Разгоралась заря. Она несла в мир красоту и благоденствие. В его же глазах стояли слезы.

Плачет он.

Плачет Отечество.

Почему они в горе разделены?

Башкин не заметил, как подошел первый секретарь райкома комсомола, весело пощелкал пальцами:

─ С тебя причитается, Сашок!

─ Не томи, ─ со слезами потребовал Александр.

─ Зачислен в коммунистический полк! Но сам понимаешь, окончательное решение примет обком партии. Все будет хорошо! Ну, сражайся! Славь Мордвес, Родину.

Прощаясь, не разжимая рукопожатия, Николай Моисеев задумчиво произнес:

─ Вот так и живем, братка. Не берут на фронт, плачем, идем на смерть — радуемся. Кто поверит через сто, двести лет, что мы так жили. Но жили именно так. Ибо очень любили Родину.

II

Утром с первым поездом отряд добровольцев из Мордвеса через станцию Узловая отправился в Тулу. С Ряжского вокзала шли строем до центра города под командою офицера военкомата Сергея Воронина. Расположились на площади у обкома партии, на проспекте Ленина, 51. Площадь заполнена людьми до отказа. Здесь рабочие оружейных заводов, горновые домен Косой Горы, машинисты паровоза, шахтеры, слесари депо, офицеры милиции, актеры драматического театра. Все добровольно пришли записаться в Тульский коммунистический полк, готовые ценою жизни защитить страдалицу Россию. Грозовая сеча-битва уже чувствовалось. По дорогам Тулы по печали двигались беженцы, женщины и дети, старики и старухи. Слышался русский, польский, белорусский говор. Ехали на подводе, на велосипеде, шли пешком, несли чемоданы и рюкзаки, катили повозки, загруженные домашним скарбом, все, что могли взять с собою, покидая разбомбленные, разрушенные дома, объятые пожаром.

Подъезжали санитарные автобусы, у госпиталя живо, суетливо выгружали раненых бойцов. Сюда же раненные ехали на телеге. Шли соборно, опираясь на костыли, с трудом поддерживая друг друга. Бинтовые повязки на голове, на груди были красны от крови. Глаза смотрели грустно: прежняя праведная ярость истаяла, ушла в испуг, в недоумение перед жизнью и смертью.

─ Неужели так близко война? ─ удивился Николай Копылов.

─ Как видишь, ─ задумчиво отозвался Башкин.

Они сдружились и теперь были неразлучны.

Мимо проходила пожилая, иссушенная горем женщина, катила перед собою детскую коляску. Копылов остановил беженку.

─ Мать, как там? ─ спросил по боли.

─ Жутко, сынок. Фашист во всю свирепствует в Белоруссии. Убивает, жжет хаты. Дьявольское племя пришло на Русь, беспощадное. У меня дочь убили. Изнасиловали скопом и убили. Обнажили ее и, смеясь, надругивались. При мне, милый. Жутко! Жгли ей груди. Затем распяли на березе и расстреляли. Окаменела я, отяжелела от слез, от страшной, скорбной правды. Ничего не слышу, ни себя, ни земли, ни неба, ни голоса человеческого, ни голоса Божьего. Ты, милый, прости, как призрак передо мною, издали, как с того света говоришь. ─ В коляске заплакал ребенок, она нагнулась, поправила одеяльце. ─ Везу дочку мученицы, внучку свою, к спасению. А где оно? Не ведаю.

─ Как зовут красавицу?

─ Олеся, ─ женщина пошла дальше по проспекту Ленина.

Александр Башкин остановил ее:

─ Подожди, мать. ─ Догнал ее, положил в коляску пироги, сахар, в свертке домашнее сало, что насобирала ему в дорогу Мария Михайловна. ─ Пригодится в дороге.

─ Спасибо, милый, ─ низко поклонилась женщина, с любовью перекрестила. ─ Дай Бог здоровья и долгой жизни!

─ Даст, не отрекусь, ─ он погладил по головке малютку Олесю. ─ На фронт иду, мать, врага бить! Хочу дожить до народной радости! Горько и печально будет, если звезда моя истает в небе раньше.

Женщина вдумчиво посмотрела на Александра. Попросила руку, изучила ее. И дала поцеловать икону святой Богоматери.

─ Переполнен скорбью твой путь, милостивый человек! Но до победы доживешь! И ордена вижу! Колдунья-пророчица я, верь моему слову. Ты не оставил в беде беженку, Бог не оставит в беде тебя, он сам мученик-беженец, кого распяли звери на распятье!

И женщина, была, не была, повезла детскую коляску с Олесею дальше.

Александр в задумчивости постоял. Вернулся к другу:

─ Война только началась, а уже, сколько мечется в диком вихре над землею Русскою человеческого горя!

III

Члены бюро Тульского обкома партии беседовали с добровольцами в здании областного драматического театра имени Максима Горького. Ожидание всегда томительно. Но вот на парадное крыльцо вышли командир стрелкового корпуса Тульского гарнизона Иван Бакунин и секретарь горкома комсомола Евдокия Шишкина. Генерал строго оглядел площадь, вмиг притихшую, замершую от людского говора, смеха и песен, подозвал к себе офицера Воронина:

─ Из Мордвеса?

─ Так точно!

─ Ваша очередь!

Взяв чемоданы и рюкзаки, братва беспорядочно устремилась в здание театра. Члены бюро расположились на сцене. Вызывали по очереди. Александр Башкин шел седьмым по списку.

Он шагнул на сцену, как на эшафот. Тревожность измучивала необоримая; поселилась в душе злою, нежеланною змеею-самозванкою и никак было ее изгнать. Больше всего он боялся, не позвонил ли в Тульское управление НКВД капитан государственной безопасности Николай Макаров, не ссыпал ли горстями лжи в его сторону, не осквернил ли его чистую, целомудренную безвинность, став Пилатом? И не вынесен ли уже приговор? Такое раздумье и тревожило печаль, обреченность, гасило дивную светлынь в сердце; еще не взял винтовку, не поднялся в атаку, а уже печали, печали.

Он даже слышал, стоит у гильотины, с палачом, и ощущает холодное острие топора.

Судьями собралась вся верховная власть: первый секретарь обкома партии В. Г. Жаворонков, второй секретарь А. В. Калиновский, председатель облисполкома Н. И. Чмутов, начальник управления НКВД майор государственной безопасности В. Н. Суходольский, первый секретарь обкома комсомола М. С. Ларионов, военные, седовласые рабочие ─ с Косогорского металлургического завода, с оружейного, от шахт Мосбаса. Соборность превеликая.

Василий Гаврилович Жаворонков одет в офицерскую шевиотовую гимнастерку, подпоясанную широким ремнем, на груди сверкали ордена Ленина и Красного Знамени. Высок и широкоплеч, кость крестьянская, щеки выбриты до синевы. Лицо утомленное, но глаза живые, движения властные, спокойные.

Он вдумчиво посмотрел на юношу:

─ Как прикажете вас величать?

─ Башкин Александр Иванович.

─ Кем работали?

─ Пахарем в колхозе, в Пряхино, затем финансовым инспектором в банке Мордвеса.

─ Какова семья?

─ Мать, братья и сестры.

─ Не потеряют они кормильца?

─ В семье трудятся мать и братья.

─ Идете добровольно? ─ продолжал заинтересованно спрашивать Жаворонков.

─ Так точно, товарищ секретарь обкома партии! ─ подтянулся Александр Башкин.

─ Сколько вам лет?

─ Девятнадцать.

─ Не преувеличиваете возраст?

Башкин покраснел, удивившись его отеческому вниманию, его прозорливости.

─ Скоро будет, ─ поправился он.

─ Так желаете на фронт?

─ Очень желаю, ─ кивнул он.

─ И сумели осмыслить опасность, какая грозит? Ведь война, могут убить.

─ За смерть пока не думал! И зачем? Философы уверяют: когда мы существуем, смерть еще не присутствует, а когда смерть присутствует, мы уже не существуем!

Секретарь обкома улыбнулся:

─ Эпикура читаете?

─ Дедушка был на деревне книгочеем, жизни учил. И любви к Отечеству.

Василий Жаворонков прогулялся:

─ Вам прямо с поезда, с колес, придется вливаться в битвы, сдерживать танковую армию Гудериана, отборные дивизии СС «Тотен Копф». Вашему полку выпало преградить путь крестоносцам-завоевателям к Туле и Москве. Ценою жизни, сынок, жертвенно!

─ Наказ партии выполним! ─ подтянулся Башкин. ─ Все века стоит Тула на страже Русского Отечества! Ужели позволим фашисту топтать Тулу! Русский солдат не позволит, товарищ секретарь обкома! Сами придем в Берлин!

Василий Гаврилович вдумчиво заметил:

─ Хорошо, сынок, очень хорошо, что в вас живет такая убежденность. Я тоже верую в жертвенность русского солдата. И в победу!

Он взглянул на помощника Барчукова:

─ Направление от Мордвесского райкома партии на юношу имеется?

─ Так точно, Василий Гаврилович.

Теперь он с прищуром посмотрел на членов бюро, заглянул в глаза каждому седовласому рабочему:

─ Как, товарищи, доверим юному воину Россию?

Послышались голоса:

─ Доверим.

─ Молодцом смотрится.

─ Вожак комсомола в Мордвесе!

Жаворонков тепло положил руку на плечо Александра:

─ Воюй, сынок. И береги себя. Пусть мать в горе не плачет над твоею могилою.

Сказано было с тихою грустью и со скрытою болью. Секретарь обкома с жестокою ясностью понимал, юношу-воина на гибель. Его и все ополчение. Но другого выхода не было. Просто не было. Они, мальчики, должны были приостановить у Смоленска фашистское воинство. И жертвенно пасть на поле битвы. Во имя России, любви и свободы. Так им выпало. По воле судьбы. По воле рока. По воле богов. Больше было некому остановить танки Гудериана. Только им. Только собою. Армии сражались в окружении. Он бы у каждого, у каждого прилюдно попросил прощение, даже коленопреклоненно, ибо слышал свою вину и свою боль, что посылает на смерть красивую поросль земную. Но расслабляться было нельзя!

IV

Его друг Николай Копылов тоже был зачислен в Тульский добровольческий коммунистический полк. Журналиста газеты Николая Пекина не взяли. Не взяли из-за зрения! Горечь отказа сильно расстроила юношу. Он испытывал откровенную печаль и тоску, его мучило ощущение сиротливости, было горько, было очень горько, что его назвали лишним на пиру битвы за Отечество. И, несомненно, несомненно, слышал себя предателем Отечества! И теперь, прислонившись к тополю, сильно плакал. Александр Башкин, как мог, успокаивал печальника; было жутко видеть, как отчаянно горько плачет мужчина.

Тракторист Вася Сивков, которого тоже не взяли из Мордвеса как добровольца, напротив, был весел и беспечен.

─ Навоюемся еще! Хе, хе, рот в сметане, сам в грехе. Какие наши годы? Была бы оказана власти честь, а в пекло сдуру зачем лезть?

─ Скажи, поджилки затряслись, ─ прямо осудил его Копылов.

─ И затряслись, если честно, ─ не стал скрывать земляк. ─ Видели, толпы и толпы везли из-под Смоленска раненого брата, слезы, печали, стоны, все залиты кровью ─ и в груди заломило. Не моя это работа, война! Я хлебороб и сеятель; солнце всходит, рожь подходит, трактор жать ее выходит, ─ скороговоркою выговорил он, доставая бутылку с самогоном, отпивая несколько глотков.

Налил в стакан Башкину:

─ Угостись первачком, банкир! Я помню, с каким трудом ты мне, комсомольцу, ссуду выбил на строительство дома! Мы доброе не забываем.

─ Не пью, дружба, — вежливо отказался Александр.

─ Ты, земляк? ─ он подал стакан с самогоном Копылову; он тоже принял отречение. ─ Не печалюсь. Переживем. Самому больше достанется.

Он посмотрел на журналиста:

─ Плакальщиц не ценю, им не подаю. Нище говорил, кто по жизни слаб, тот по жизни раб!

Выпил сам:

─ Вижу, сердитесь. Не в чести я у вас, ─ он закусил хлебом и салом. ─ Конечно, вы теперь воины Руси великой, а я кто? Эх, эх, вам хорошо, вы холостые, ножевые, ни супружницы, ни бегунков мал мала меньше. Убьют, кто плакать станет?

─ Мать опечалим, ─ тихо уронил Башкин.

─ Мать, конечно, серьезно! Но мать ─ женщина, она вечно в тревоге, и с сыном, и без сына. Такова ее земная быль! От Бога! Она святая, а мы, ее сыновья, вечные грешники, блуждающие странниками по роковому лабиринту жизни. Нам бы рваться к солнцу, как Икару, где жизнь, а мы, непутевые, все там, где стонущие метели, и смерть, смерть! Как матери не тревожиться? Мы ее плоть. Разрушим себя, разрушим ее.

Он выпил самогона:

─ Признаться, я крови с детства боюсь. Курице не могу голову отрубить. Убегаю, когда сестра берет топор и волочет ее за крыло бесстрашно на пень. Сильно, сильно сострадаю мученице-жертвеннице. Так печалюсь, себя теряю! Больно слышать ее предсмертное кудахтанье, ее мольбу о пощаде! И рассудите, какой из меня вояка? Убийца? Однажды сам возвел курицу на лобное место, а она возьми и вырвись. И долго-долго летала по двору, без головы, пока не упала. Жуткое зрелище! Меня весь вечер водою отливали. Воином, земляки, надо родиться! У каждого на земле свое призвание: тот встал у пушки, этот у пера, как разумно заявил поэт Сергей Есенин! Я, как видите, у сохи! Если я от курицы испытываю, слезы и омрачение, то, как видеть человека с отрубленною головою, что бегает по полю битвы? Крестом на землю упаду, слезами зальюсь в бессилии! Расстреливай, не поднимусь! Какой от меня Родине прок на поле сечи?

На поле битвы за хлеб ─ я там, где надо! Когда я вывожу трактор на пашню, опускаю острый лемех в землю, во мне просыпается молитвенное песнопение! Я землю сердцем чувствую! И колос ржи сердцем слышу, как живую, стонущую плоть! И какое ликование просыпается в душе, как играет заливистая гармоника, когда колос по милости начинает на молотилке отдавать, ссыпать полновесное зерно в суму народную. И потекли, потекли караваи хлеба людям! На этом вживую стоит жизнь, Русь!

А смерть за Родину, что это такое? Поверите, не поверите, а ей, благословенной, совершенно безразлично, убьют Василия Сивкова, не убьют! Благословенная даже не заметит меня убитого, лежащего в пыли и крови, не всплакнет, не зарыдает, не склонит ветки берез на мою могилу. Она безжизненность. Символ. Молчаливая святыня, ─ продолжал философствовать Сивков, не забывая отхлебнуть из бутылки самогонки. ─ Это к красивому слову говорят: Родина-мать, а какая она мне мать? Она что, кричала от мук, когда я проклевывался на свет? Тянулся к солнцу? Мать мне Василиса Ивановна, в ком я и стал завязью, человеком.

─ Стал ли? ─ усомнился Копылов.

─ Сомневаешься? Потрогай. Присутствую на земле. Мать дороже живая, та, которая по правде! Та, которая с чувствами, с молитвами, со слезами. Она за провинность и оглоблею крест-накрест вознесет, уму подучит, а завершится безумие, посмотрит на сына обиженного, плачущего, в жалости обнимет, боль и печаль смирит! Я слышу матерь Человеческую! И матерь Человеческая слышит меня!

Ушел я на битву, убили, кому станет страшно? Родине? Прав вожак комсомола Башкин!

Копылов брезгливо посмотрел:

─ Красиво подвел. Прямо Змея-принцесса! Корону ему, корону на царствие Руси!

И гневно произнес:

─ Скажи прямо, струсил, и нечего с сатаною кадрили на вечерке у реки Мордвес выплясывать!

Философ от Ницше Сивков злобою не вскипел:

─ Дурни вы, я вам о слабости характера, о красоте души, которая не принимает убийств, а вы меня огульно спешите в Иуды списать, без пощады и милосердия.

─ Мы, значит, палачи? Убийцы? ─ продолжал в ярости тревожить себя доброволец.

─ Зачем? Вы тоже не убийцы. Но вы сильнее меня, ─ честно признался он. ─ Я знаю древнюю Русь, и вижу, вы воины! Воины-русичи! Вы явились на Русь с мечом и с гербовым щитом! В вас крепь князя Олега, князя Игоря! Вы вешали щит на стены Царьграда, плыли со Святославом на лодии по Днепру, гнали разгоряченного коня в Дикую степь, бились с половцами, со скифами. С великим князем Владимиром Красное Солнышко крестили Русь; часто, часто по звоннице Киевской Софии, спасали Отечество, а я кто? Вы же знаете, какие были на деревне кулачные бои! Кто был первым в Пряхино в кулачном бою? Александр Башкин! Тонок и гибок, как тростник, а стоек немыслимо, его все ценили за бесстрашие! А я? Вышел на кулачный бой, и с первого удара лечу на землю. И на войне так будет. Ужели вам не жалко слабого человека, а земляки?

Из обкома партии вышел и быстро подошел к добровольцам офицер военкомата Сергей Воронин.

─ Все, други! Документы на вас оформляются. Вы передаетесь командованию Тульского гарнизона. Желаю сдержать фашиста, вернуться живым!

Он каждому добровольцу вдумчиво, отечески пожал руку. И небрежно кивнул Пекину и Сивкову:

─ Вы же, пустоцветы, со мною на вокзал. Полетим обратно в Мордвес сломанными стрелами Робин Гуда.

Друзья посмотрели им вслед,

─ Жалко Колю Пекина. Верую, был бы боец-храбрец, ─ грустно уронил Копылов.

─ Сивкова? ─ тихо спросил Башкин.

─ Он сволочь! Зачем ему Россия? Была бы самогонка да жаркая жена в постели. Еще философию Ницше под свою жизнь Иуды подвел.

─ Как же он в добровольцы записался?

─ Погеройствовал с горячки. Как никак с партийным билетом. Увидел в Туле близкую смерть, дал отступного. Порода такая, скотская! Он и в деревню Оленьково вернется героем. Обвинит обком партии, отпетые чинуши заседают! Фашист бомбит, жжет Россию, страдалица в беде, в печали, я рвусь на битву, Родину защищать, а мне, воину Руси православной ─ отказ. Такая власть! И народ ему изольется слезою, сочувствием! Как же, велико надругались над пахарем и воином Руси! Он к моей сестре Катерине сватался. Печальная личность! Он и в партию вступил, чтобы жить выгодно.

Тульский добровольческий коммунистический полк был создан с 24 по 27-е июня 1941 года. Все, кто прошел чистилище обкома партии, были собраны в зале Оружейного училища, где ополченцев постригли, вымыли в бане, сытно покормили. И отправили колонною с офицерами военкомата на Косую Гору, в полевой лагерь. Всего насчитывалось три тысячи добровольцев. Создано двенадцать рот, в каждой по 250 воинов. Командирами рот были назначены старые большевики, кто воевал в Гражданскую.

В лагере воинам выдали гимнастерки без знаков отличия и польские плотные темно-синие галифе. С зарею начинались занятия, вели преподаватели Тульского оружейного училища. Изучали пулемет Дегтярева, ротный миномет, самозарядную винтовку Токарева, гранаты. Совершали марш-броски на сорок километров. В Туле несли патрульную службу по охране революционного порядка, задерживали з шпионов, провокаторов-сигнальщиков, охраняли военные заводы.

14 июля в расположение лагеря прибыл секретарь Тульского обкома партии Василий Гаврилович Жаворонков.

Он прошел перед строем, внимательно вглядываясь в лица добровольцев, сурово произнес:

─ Воины России! Фашистские орды прорвали фронт южнее Смоленска. Теперь им строго надо окружить и уничтожить древний город, для чего в Ярцево высажен десант с громовыми орудиями и танками. Приказом Государственного Комитета обороны и лично Сталина Тульскому коммунистическому полку предписано ликвидировать десант и тем защитить Смоленск, а, значит, Тулу и Москву. Желаю победы!

В ночь на 15 июля, поднятые по тревоге, добровольцы Коммунистического полка отправились в Тулу на вокзал; шли колоннами, без песен, строго и молчаливо.

Слегка моросил дождь.

Вдали гремел гром, сверкали молнии.

Слышно было, как надрывно, сиротливо гудел на станции паровоз, тревожно и таинственно напоминая о расставании, о разлуке.

С миром любви.

С миром добра.

С миром, где жил праздник жизни.