Мы люди… Мост

Олег Моисеенко

Железными катками немецких танков прокатилась по стране война, и не было человека, сумевшего остаться в стороне. В продолжении эпопеи Олега Моисеенко читатели вновь встретятся со знакомыми героями – жителями белорусских сел и красноармейцами, волею судьбы оказавшимися в тылу врага. Они обычные люди, со всеми человеческими желаниями и страхами, и им нужно выжить и победить. Их истории сливаются в картину становления партизанского движения, день за днем подтачивавшего стальную мощь Третьего рейха.

Книга третья

Мост

Часть первая

1

Во главе одного из самых могущественных государств Европы, но униженного величием других, стал «ефрейтор». Как могло такое случиться? Где же были высокообразованные и культурные миротворцы, короли, герцоги, бароны, лорды и все «прогрессивные» и демократически настроенные силы? А он пришел к власти — и эти силы стали заискивать перед ним и угождать ему. Можно было сделать многое, что остановило бы помыслы и деяния этого человека. Но происходило все наоборот, создавались такие условия и возможности, которые говорили: иди и воплощай свои идеи. Все действия оправдывались, им находилось объяснение. Мир двигался к тому следствию, которое уже, казалось, было предопределено. Это длилось не год, а десятилетия. Поезд двигался по расписанию к назначенному пункту. Искусный мастер направлял и управлял этим движением. Строились города, делались открытия, рождались дети — и все дружно приближались к этому пункту, создавая также другие направления и пункты. Пацифизм и демократия не могли противостоять грубой силе. Демократия была только в разговорах и не требовала ответственности и жертвенности. Каждое государство преследовало свои цели. Тогда должна была родиться грубая сила, которая остановила бы это шествие.

Невидимая сила выстраивала народы, миллионы людей в определенном порядке, благословляемом их лидерами. Люди сами жаждали этого порядка, обрекая себя на неимоверные испытания и страдания, которые их сознание даже не могло вообразить. Казалось бы, все складывается из безобидных и легко объяснимых поступков и случайностей, но они-то и выстраивали ту систему, являлись той невидимой силой, которая бессмысленно обрекла десятки миллионов людей на страдания и смерть. Можно ли было избежать такого чистилища? По-видимому, нет. Невидимая сила — это были и горнило, и молот, и наковальня, где выковываются сила и красота душ людских. Человек свободен в выборе своего пути, и он выбрал этот порядок и пошел за ним.

Военная машина, подготовленная и отлаженная в непрерывных военных кампаниях, воодушевленная собственным величием и победами над самыми передовыми европейскими армиями, резко изменила направление своего движения и развернулась для победного марша на восток. Во главе военной машины была элита и честь нации, воспитанная и образованная на вековых традициях, на нее работала промышленность почти всей Европы. Триумфальный поход имел четкий план, со сроками завершения, границами и рубежами для военных и гражданских ведомств, подсчитаны были экономические и имперские выгоды. Военная машина еще только сосредоточивалась для броска, а уже разрабатывался новый победный марш на юго-восток, к берегам Тихого океана.

И вот он, радостный и сладкий миг: наступил час «Ч». Покатилась победоносно военная машина танковыми клиньями, колоннами автомобилей, мотоциклов, велосипедов и просто пеших солдат, сокрушая, охватывая клещами огромные массы войск, разрушая города и деревни. Бредут вереницы пленных, по обочинам дорог, на складах, аэродромах тысячи единиц разбитой и исправной техники и вооружения, на лицах военных радость успеха и предвкушение большой добычи. Все развивается, как предписано планом победоносного марша, снова ликует страна: победа близка, армии противника уже почти нет, она разгромлена и бежит; еще бросок — и в их столице состоится парад победителей. Это не важно, что танки вырвались вперед и их нужно сдерживать, а пехоте приходится разбираться с массой зажатых клещами странных солдат: кто-то поднимает руки вверх, а большинство сражаются и сражаются, остервенело, не щадя своей жизни. Это не важно, что на юге военная машина вынуждена сбавить ход, встретив сопротивление. Это не важно, что танковые клинья, машины и солдаты вынуждены растекаться по этим огромным просторам, изменяя направления и сбавляя темпы движения.

2

Легендарная и непобедимая армия Страны Советов, пройдя через муки и страдания сокращений, безграмотности, слабой оснащенности, осмысления необходимости перевооружения, делала все возможное и невозможное для защиты своего Отечества от Балтийского моря до берегов Тихого океана. Народ и армия, сжимаясь, как пружина, учились новому, строили на пустых местах города, заводы и фабрики, летали дальше и выше всех, делали быстрее всех, готовились сокрушить любого врага на Востоке и Западе. Появлялись талантливые руководители производств, армии и флота. Армия медленно поднималась с колен и набирала силу, вырисовывались очертания ее оснащения и возможностей, намечались контуры разгрома врага, если он переступит границу. Враг будет разбит — в этом был уверен каждый, и молодой, и старый.

Этот час грянул как гром среди ясного неба: солнце светит, небо чистое, а гром гремит и вместо туч — дым от пожарищ, взрывов бомб и снарядов. Спит огромная страна, а армия, теряя полки и дивизии, поднимается навстречу врагу. Днем из всех громкоговорителей раздаются слова: «На нашу страну вероломно напал враг… Победа будет за нами», — и под звуки набата «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…» выстраиваются в военкоматах очереди добровольцев: быстрее направьте на фронт, мы хотим успеть поучаствовать в разгроме врага. Они успели…

Армия медленно, опустив голову, стиснув зубы, порой отчаянно, порой обезумев от страха и безысходности, встает и падает, встает и падает, неся неисчислимые потери в людях и технике, оставляя огромные пространства, города, деревни, вереницы беззащитных беженцев. На восток, юг, Урал, Сибирь мчатся эшелоны с людьми, с целыми заводами и фабриками, и там в считаные месяцы они начнут выпускать все для фронта, все для победы.

Исчезали фронты, возникали другие и с колоссальным упорством заставляли военную машину сбавлять ход, буксовать, менять планы, а порой и вовсе останавливали ее. Опять стальные клещи охватывали самое сердце огромной страны — Москву. Армия, сжавшись до предела, заставила их ослабить свою хватку и неожиданно стала их грызть: грызла зубами, царапала замерзающими пальцами, молотила дубиной, опрокидывала плечом и, упершись изо всех сил ногами в мать-землю, раздвинула их. Оказалось, что военная машина не была рассчитана на такое напряжение и сопротивление. Она теряла управление, глохли моторы, экипажи не понимали, что происходит, бросали технику и, яростно отбиваясь, пятились назад, оставляя после себя выжженное пространство. Воистину это была победа духа страны над не знавшим поражений врагом, разгромившим передовые армии того времени. Она всколыхнула всю огромную страну, отозвалась эхом во всех уголках земного шара.

В тылу врага люди пригнули головы, но не покорились ему; они притихли, осмотрелись и стали подниматься во весь рост. В руины превращались их города, горели вместе с людьми их села, а они вставали грозной силой.

А военная машина лишилась своей основы — уверенности, и разгром ее был лишь делом времени.

Часть вторая

1

Перед командованием полка встал главный вопрос: пока зима и не наступила распутица, надо собрать силы, а как лес зазеленеет, пора уже не пугать полицаев, а бить их, да и немцам зубы показывать. Было решено до конца зимы побывать в окружающих деревнях и там прощупать настроение жителей, обзавестись связниками в деревнях, а по возможности привлекать людей в отряд. Все чаще стало звучать в разговорах слово «отряд», но Устименко упрямо не принимал его — для него это был полк.

Неожиданно задумка пополнить полк людьми дала результаты. В конце зимы в лагере появился Венька с дочкой Зиной.

В один из поздних вечеров Венька подстерег Ваню, когда тот направлялся к Марийке, и стал уговаривать его передать своему командиру просьбу зачислить его и Зинку в их команду солдатом. Ваня обещал доложить Лукину об этом, и действительно дня через три к Веньке зашли Устименко и Федор.

Устименко не хотел сейчас забирать его в полк, в его дворе всегда могли найти пристанище как люди их полка, так и Иван Захарович. Да и никто в Калиновке не воспринимал всерьез такие намерения вечного пастуха их деревни. Это-то и обижало Веньку. Основной свой довод он излагал так: коров в деревне почти не осталось и пасти уже некого, но больше всего беспокоила Веньку дочка. От нее можно было ожидать всякого, и, не дай Бог, она может вот так собраться и поехать в Неметчину или еще к каким-нибудь «ненастоящим» партизанам податься, а поди пойми, настоящие они или нет.

Военных все знали в деревне и доверяли им. И председателя знали, только он уже месяца два у них не появлялся, а у Зинки было что-то на уме. Этого-то и боялся Венька, поэтому и стал решительно проситься к военным. Долго обсуждали эту тему в землянке у Лукина, и было решено зачислить Вениамина и Зинаиду Прохоровых в полк. Напористо поддержал это предложение Грушевский: он вспомнил, как Зина смело проявила себя в разведке и доставила ценные сведения о размещении полицаев в Новоселках, а в конце заявил, что в полку нужно оборудовать место для лечения больных и раненых, и предложил на первых порах поручить этот участок Зинаиде, а ответственность за организацию санчасти Лукин возложил на Грушевского.

Зима не сдавалась. Два дня светило солнце; чуть колыхнет ветер — и с верхушек сосен падает большими хлопьями лежалый снег, вокруг деревьев стали появляться проталины. Откуда-то взялись воробьи — их стайки можно было заметить возле кустов бузины, что росли в нескольких шагах от землянки, там стоял веселый воробьиный гомон.

— Ишь расчирикались! Весну почувствовали, — усмехаясь, негромко произнес Степан.

А к вечеру налетел ветер, враз стало темно, и мгла закрыла все вокруг, мела настоящая декабрьская метель. К ночи снег так же внезапно прекратился, как и начался, брался морозец, в небе мерцали яркие звездочки.

В землянках уже по-весеннему обсуждалось это событие: злись зима не злись, а солнышко пригреет и сойдет снег. Только возникала тревога: дороги развезет — ни на санях, ни на телеге не проедешь, а где брать хлеб, корм для коровы да коней? Это была забота многих, кто жил в семейном лагере, а отвечал за быт Степан, и не только семейного, но и лагеря военных.

А в семейном лагере жителей прибавилось: по просьбе Степана перевезли сюда Алесю с семьей. Восторженно приняли их на новом месте, вокруг саней собрались почти все, кто находился в лагере, наперебой стараясь подбодрить вновь прибывших, рассказать что-то радостное для здешних мест и непременно задать вопрос: ну, а как там?

Алеся, раскрасневшаяся, со сбитым на сторону платком, выглядела жизнерадостной и необычайно привлекательной и старалась подробно отвечать на все вопросы. «Вот что значит еще молодая», — всматриваясь в невестку, подумал Степан. А Грушевскому, который, стоя чуть поодаль, с некоторым удивлением тоже рассматривал новое пополнение, но в разговорах участия не принимал, вдруг почудилось, что он где-то видел или встречал эту привлекательную женщину. Только где, силился он вспомнить, но память не приносила ответа.

Рядом была и Арина, но лицо ее выражало растерянность и даже грусть; перед ней возник образ сына Антона, фотография которого стояла на дощатом столике у них в землянке. Как Алеся воспримет ее сына на фотографии в новой военной форме, как отнесется к нему? И почему же так получилось у них нескладно? Вон как выросли дети: Змитрок почти взрослый, да и Анюта уже не маленькая, а давно ли были детьми. И как у них во дворе было радостно и весело, набегали одно на другое воспоминания у Арины.

Больше всех новой обстановкой был восхищен Змитрок: он наконец оказался среди настоящих солдат, партизан, и он будет солдатом, у него будет винтовка, а может, и автомат. Его сестра сидела притихшая и немножко испуганная. Она не понимала радости людей, ей было непонятно, как они будут жить здесь, в лесу, где могут быть зубастые волки, а где-нибудь в чаще стоит домик Бабы-Яги, о которой рассказывала ей мама. И где же их хата? Такие невеселые вопросы возникали в ее детском сознании.

Но вот первый восторг прошел, вопросы поутихли, прибывшим надо было приспосабливаться к новой обстановке, и к вечеру всем казалось, что Алеся уже давно живет здесь в своих повседневных заботах.

Алеся с детьми ужинали в землянке Степана, все плотно уселись за столиком. Арине очень хотелось приготовить для внуков вкусных оладушек в масле, да только где сейчас возьмешь муки и того масла; поэтому она нажарила сала, сварила картошки и наложила в миску квашеной капусты. Запах еды разнесся по всему лагерю и вызывал у многих здешних жителей искушение прийти в гости.

Степан уже собирался проводить гостей в их землянку, как Алеся увидела фотографию Антона, взяла ее в руки и, подойдя к коптилке, с удивлением стала рассматривать. Рядом с ней встал Змитрок, тишина окутала небольшое пространство.

— Откуда она у вас, тата? — был ее вопрос.

И сразу же оживленно затараторил Змитрок:

— Мама, смотри, наш папа военный, у него на погонах звездочки, он офицер и воюет на фронте с немцами. Вот это да! — И, выхватив фотографию из рук Алеси, он начал показывать ее сестре.

У Анютки глаза стали большими, и она с радостным удивлением вскрикнула:

— Мама, это наш папа. Наш папочка! А где он и когда приедет к нам?

Змитрок раздосадованно стал объяснять ей, что папа воюет на фронте, раз он в военной форме офицера.

Арина стояла у столика и краем повязанного на голову платка вытирала появившиеся слезы.

— У нас письмо от него есть, туда была вложена эта фотография. Мне его передал военный, которого мы с тобой, помнишь, тащили из бани Варки. Он выздоровел тогда и сейчас у нас начальник — скоро встретишь его, — глухо заговорил Степан, но его тут же снова перебил Змитрок:

— А где письмо? Давайте почитаем!

Степан письмо читал сам в полной тишине, а закончив, сложил его в конверт и буднично произнес:

— Уже поздно, вы устали с дороги, и спать пора. Завтра много дел. — Он встал и начал одеваться.

— А можно мы фотографию возьмем с собой? — с затаенной надеждой спросил Змитрок.

— Возьмите, пусть у вас стоит, — ответила Арина.

Возвращаясь в новое жилище, каждый из них нес в себе свои думы и воспоминания, наполненные радостью и грустью, надеждой и тревогой.

Как ни топил днем Венька печку в землянке, где решили разместить Алесину семью, а к вечеру там было зябко. Алеся легла с Анютой на полатях, которые смастерил Степан, а Змитрок расположился на широкой скамье из жердей, покрытых толстым слоем еловых веток и укрытых старыми свитками. Он сразу начал примеряться, где бы повесить фотографию отца, и очень сожалел, что здесь нет Коли — вот бы он сейчас позавидовал, увидев, что его отец офицер и воюет на фронте. С этой мыслью Змитрок и заснул.

Дольше всех не спалось Алесе. «Это так на новом месте непривычно, вот и не спится», — утешала она себя, а из глубины души поднималась обида, которую, как она считала, время уже давно унесло в небытие. И вот возвратились те воспоминания и не дают спать, а на фотографии он как живой, и такой серьезный, в военной форме — воюет, наверное. И тут же кольнула в сердце тревога.

— Война же, и мало ли что, не дай Бог… — прошептали ее губы.

Уже назавтра Степан мастерил вместе с Артемом и Федором жернова, чтобы молоть муку. Зерна было несколько мешков, его сейчас сушили в землянках, где жили семьями. Помогали Степану Венька и Змитрок — только какая помощь от Веньки, ему бы разговоры вести, на это он мастер. Степан на него не злился, а вот Федор посматривал на Веньку недобро, но молчал. Змитрок был на подхвате, подавал все необходимое, старался делать это быстро, отчего попадал взрослым под руку, и тогда Степан просил его сходить в землянку, где обживалась Алеся с детьми. Там на время работ собрались почти все женщины, они шили новые мешки, латали старые и вырезали из старой одежды лоскутки на бинты — на случай, если появятся раненые.

В тот день Степан предложил Грушевскому разместить санчасть в землянке, где жила Алеся, — тот сразу же согласился с таким предложением, а еще и добавил: мол, пусть она будет там старшей, а помогают ей Зинаида и Фрося. Об этом было доложено Лукину, и тот собрал весь будущий персонал, как он сказал, «лечебной части» и объявил о назначении Алеси старшей. Алеся, обрадованная назначением и появившимся новым делом, заявила, что хорошо бы сюда привезти Варвару, она бы всех лечила.

— А почему бы и нет? — поддержал ее Грушевский и попросил Степана поговорить с ней при случае.

А у Степана уже мелькали другие мысли: если больные или раненые будут здесь, в землянке, то места для них надо оборудовать и детей отсюда к себе забирать.

2

В день рождения Красной армии было решено собрать жителей Новоселок и провести там небольшой митинг. Собралось человек двадцать, вот тогда и увидели новоселковцы живого и здорового Степана. Одни односельчане его не узнавали, говорили, что сильно похудел и стал очень серьезным; другие, наоборот, отмечали его энергичность и задумчивость; третьим казалось, что каким был Степан, таким и остался, а что изменения в нем произошли, так нас всех война изменила.

Настороженно слушали новоселковцы незнакомого им военного, а больше занимал их Степан. Вот забрал всю свою семью в лес — и там они теперь под охраной этих военных, а нам что делать, как нам быть с этой новой властью? Кто-то из собравшихся сельчан после выступления Лукина прокричал, пусть, мол, Степан слово скажет, и раздались недружные хлопки. Степан на миг растерялся: не входило в его планы выступать, он и просил Лукина с Грушевским не брать его в Новоселки, рано ему там появляться. Довод Лукина был простым: «Надо нам в этой деревне связи налаживать, а кто это может сделать, Степан, лучше тебя?» Нечего было возразить Степану на эти слова, вот и оказался он перед такими родными и близкими ему людьми.

— Что я могу сказать вам, братцы…

Слово «братцы» у него вылетело само по себе, он его редко произносил, разве когда в доме было застолье, а вот теперь вырвалось из уст. Притихли люди.

— Свалилась на нас беда, свалилась на всех сразу, хотя, конечно, она у каждого своя. И что тут скажешь: конца и края ее не видно, одно спасение от этой беды — побить супостата, прогнать туда, откуда он пришел. И, поверьте, братцы, побьем его, и помощников его побьем. Пришлось мне вот за винтовку взяться, в мои годы в человека стрелять. Никогда не думал, что будет такое, а пришлось… А куда деться? Получается, или мы, или они.

Степан махнул рукой и сошел со ступенек школьного крыльца. В этих словах был новый Степан, которого сельчане прежде не знали.

В ту же ночь по заданию Лукина Степан направился в небольшую деревушку Сергеевка, что находилась в четырех километрах от Новоселок, а Федор — в Лотошино, где он часто бывал до войны. В Сергеевке жила двоюродная сестра Арины, звали ее Глаша; когда спасались от Кириков, у Степана была мысль пробраться к ней, затаиться и какое-то время переждать свалившуюся на него напасть, но все повернулось тогда по-другому.

Увидев Степана, Глаша на миг растерялась и даже испугалась: многие считали, что его уже давно нет в живых. Когда испуг прошел, обняла со словами:

— Слава Богу, живой.

На улице было ветрено и морозно; в дороге Степан разогрелся, хотел снять свой кожух, но Глаша отговорила и стала затапливать печь — надо было накормить гостя. В печи затрещали вспыхнувшие дрова, осветив большую часть хаты. «Осиной топит», — отметил про себя Степан и кожух снимать не стал.

Долго они сидели в ту ночь, Степан рассказал об Арине и Алесе, о себе говорил мало и скупо. Из Глашиного рассказа он понял, что жить становится в деревне опасно и страшно, защиты нет никакой, полицаи что хотят, то и творят, их сейчас власть.

— Немцы были несколько раз, все расстрелами пугают да говорят об отправке в Неметчину, а там кому мы нужны? Требуют сдавать что вырастил, а что вырастишь, когда мужских рук нет, дров привезти не на чем — на себе приходится возить, саночками.

Узнав, что Арина и Алеся находятся в лесу, Глаша стала намекать взять и ее в лес, вот было бы весело вместе. Степан понимал, что всех в лагерь не заберешь, и советовал пока держаться своих мест.

Когда уже было все обговорено, а в печи мерцали угли, тускло освещая край припечка, Степан неожиданно спросил:

— А нет ли в Сергеевке желающих податься к нашим военным в лес?

Глаша встрепенулась, перешла на шепот и поведала, что есть три молодых парня — ищут, как бы податься в партизаны. Один из них ее родственник, Виталием зовут. То была важная новость для Степана.

Назавтра, ближе к обеду, на дворе Глаши можно было видеть местных хлопцев, которые управлялись с дровами, что почти с осени лежали у плетня под снегом. За обедом они встретились со Степаном и, узнав, кто он, наперебой стали упрашивать взять их в партизаны, сказали, что оружие у них есть и они готовы воевать, как выразился один из них, Виталий, «с нечистью». Степан был немногословен, обещал сразу, как прибудет на место, доложить командиру, а результат сообщить Глаше.

Так образовалась тоненькая ниточка, связывающая еще одну деревеньку с полком.

3

Возвращаясь назад в лагерь, Степан решил посетить Варвару и поговорить с ней о переезде в отряд, как просил его Грушевский.

К Варваре он пришел поздно ночью, она быстро открыла ему дверь и тут же стала угощать салом. Отрезов небольшой ломтик и положив его на хлеб, начала чистить головку чеснока.

— Вот, заработала у богатых людей, — прервала она молчание.

Степан чувствовал, что Варвара что-то недоговаривает, и ожидал неприятного для себя разговора, который она завела издалека, рассказав, почему не пошла на сход, на котором он выступал перед односельчанами.

— Вот, видишь, Степан, подошла пора — и открылся ты нашим людям, по-разному о тебе заговорили. Одни сказывают, что стал ты каким-то чужим, неприветливым, забрал в лес своих и прячешь их от беды, а как остальным быть? Другие говорят, что каким был ты людским человеком, таким и остался. И я так думаю о тебе. Одно, Степан, для меня загадкой остается: как ты взял на себя грех с этими Кириками?

В хатке установилась тишина, только размеренно тикали ходики да на печи коротенько пропел свою песенку сверчок. Степан вздохнул и глухо произнес:

— А ты знаешь, Варка, не чувствую я за собой греха за этих Кириков. Много об этом передумал, а вины моей нет. Когда убежал от них да скитался по лесу, возникло, Варка, во мне необъяснимое чувство — не знаю, как тебе об этом сказать… Другим я стал в лесу, будто не хожу я, а летаю над землей и все звуки слышу, которых раньше и не замечал. Когда подходил к твоему двору, мне представлялось, что в бане кто-то есть; было слышно, как кто-то дышит, как ты его смазываешь своими леками. А как я на дуб лазил и высматривал их двор — все слышал, что там делается. Не помню, как туда меня ноги приносили, как и что там было, — все стерлось из памяти… Зимой я одного немца хотел в плен взять. Я его не трогал, мысли не было никакой плохой, а когда притащил — он оказался мертвым. Вот за это вину свою чувствую, хоть, клянусь тебе, Варка, не было у меня мысли его убивать. Потом, когда бой завязался возле Калиновки с предателями, нескольких я застрелил — и опять вины не чувствую, Варка, а почему так получается — ответить не в моих силах. Видно, все мы люди и разное нам дано.

Степан шумно выдохнул, возле иконы затрепетало пламя лампадки и исчезло. Варвара молчала, она ждала продолжения разговора — и не ошиблась.

— В лагере организовали небольшую больницу, главной над ней определили Алесю. Она предложила перевезти тебя туда, вот Роман и попросил меня зайти к тебе и передать его просьбу насчет переезда. Очень просил.

Варвара вздрогнула, вся сжалась — она не ожидала такого предложения, а отвечать надо было. «Пришел и твой черед высказать свои думы», — кивая головой, заключила она.

— Скажу тебе прямо, Степан, не могу я сейчас податься к вам в лес. Если кому понадобится моя помощь, завсегда готова помочь, как бы там ни было, а поехать не могу. Здесь тоже люди в горе живут, им тяжко, Степан. Вам там трудно, на вас как на зверей охотятся и немцы, и полицаи, всякие козни строят, только не получится у них ничего, пока люди вам в деревнях помогают, а они на вас надеются, что хоть какая защита от вас будет, и помогают вам. Я и полицаев лечу, и всех, кто меня просит хворь «на сухое болото отправить». Все мы, как ты говоришь, люди, так и передай Роману. И вы там его берегите, это моя личная просьба, Степан, к тебе. Я тоже чувствую, когда ты к моей хатке подбираешься, так что посматривай за ним — горячий он, не жалеет себя… Давно, Степан, у нас с тобой такого разговора не было, спасибо тебе.

— И тебе спасибо, Варка. Мне идти надо, дорога неблизкая.

Он засобирался и, выйдя за дверь сеней, исчез.

Варваре уже несколько ночей подряд во снах приходила сюда, на подворье, мать, стояла, улыбаясь, у калитки, хотела что-то сказать и тут же убегала. Появлялась матушка Марина, будто что-то искала молча, потом возникал красивый сад, похожий на сад в имении Грушевских, и она бежала навстречу тому, кто должен был появиться там, за поворотом. Конечно, это Вацлав. Но появлялся гестаповец Отто, стоял и, улыбаясь, указывал рукой в сторону. Там возникал огромный овраг, Варвара поворачивалась и хотела бежать, но ноги не слушались; она цеплялась руками за ветки кустов, позади слышался громкий и жуткий смех. В этот момент Варвара просыпалась, становилась на колени перед иконой и начинала молиться; жизнь вокруг останавливалась, уходили страхи и беспокойство, приходил сон.

Утром она выходила во двор, ноги сами направляли ее к лесу, а мысли набегали одна на одну, смешиваясь в клубок вопросов и ответов. Варвара чувствовала, что разговор со Степаном и сны были как-то связаны между собой. Может, ей надо было послушать его совета и уйти в лес, увидеть Романа? Матушка Марина унесла какую-то тайну, связанную с Вацлавом; ничего ей не рассказала и мать. Что стало с ребеночком, которого она родила? Никто ей не сказал, где он похоронен, а спросить у людей не давал стыд: ей приходилось слышать о себе, что она нагуляла дитя, вот оно и померло. Это были страшные для нее слова.

Матушка Марина всячески успокаивала и защищала ее:

— Ты, милая, не думай плохого ни о себе, ни о людях — не к тебе эти слова относятся. Бог дал — Бог и взял, его это промысел, и не нам судить дела его. — И тут же добавляла: — Все мы люди.

Варвара успокаивалась, дневные заботы, людские беды и радости уносили те мысли и стыд далеко-далеко.

Сейчас стыда не было, сейчас перед глазами возникали лучи похожих родинок на животе Романа и Вацлава. Только в набегавшие мысли вмешивался разговор ветра с ветвями деревьев, и можно было слышать их шепот: «Сын твой вырос, взрослым сделался, не посрамил тебя, воином стал, со злой силой схватился, раны опасные получил. Выходила ты его, от нечестивых спасла. Пусть он своей дорогой идет, встретит женщину достойную, да будет между ними любовь и согласие».

Зашатались деревья, прекратился шепот, дохнуло холодом, и Варвара заспешила к своей хатке, пришло успокоение и душевное спокойствие, и с мыслью: «Здесь мое место, здесь, что Бог пошлет, смиренно приму», — она вошла в хатку.

Радостную весть тогда принес Степан в отряд: сразу мог отряд увеличиться на три человека — получалось, можно было формировать целое боевое отделение. Пришлось ему еще раз пройти неблизкий путь в Сергеевку, но уже вместе с Устименко и Ваней. Долго они тогда беседовали с молодыми парнями, вначале поодиночке, а потом собрались все вместе. Устименко предложил им, пока зима, оставаться в деревне, узнавать о полицаях и немцах, аккуратно выяснять настроение людей. Эти сведения пусть собираются у Виталия, а его, когда нужно, попросит зайти к себе тетка Глаша. И нужно быть очень осторожными.

В конце беседы Устименко представил Ваню со словами:

— Если что, вот он и придет за вами, будет ваш командир, — отчего Ваня радостно заулыбался.

4

По-другому сложился поход Федора в Лотошино, раскинувшееся одной улицей недалеко от дороги, которая соединяла Высокое и Новое Замостье. С самого детства вместе с родителями приезжали они сюда в гости на престольный праздник к родственникам матери, а родственников было там немало, дворов пять-шесть, и в каждом детей не меньше четырех-пяти; а когда подрос, приходилось туда добираться самому, чтобы помочь в посевную, да и так, если в чем-то надо было подсобить по хозяйству, особенно тетке Ольге, у которой муж инвалид и одни девки родились, — нуждалась она в подмоге.

С охотой посещал родственников Федор, везде его встречали с радостью, а самым ярким воспоминанием были детские игры, походы большой ватагой в лес и просто по полям в поисках птичьих гнезд, летом — грибов, ягод земляники, черники, да мало ли чего там не было. Сперва в одном дворе день проведет, потом в другом, и так, пока у всех теток и дядей побудет в Лотошино, целая неделя пройдет, домой потянет. Потом, перед войной, реже стал бывать, потянулся к науке, задумал учителем стать — считай, года два там уже не был.

Федор, докладывая о походе в Лотошино, питал надежду найти там людей, которых можно было привлечь в их полк. С таким настроением он вышел на рассвете из Новоселок, намереваясь к вечеру подобраться ко двору тетки Ольги. Рискованная это была затея: вестей из тех мест в Новоселки практически не доходило, это был другой район, да и порядки там были другие. Они относились к немецким властям, которые находились в Киеве, хотя немцы и полицаи — они везде одинаковые.

Забор из жердей, окружавший огород тетки Ольги, тянулся вдоль небольшого выгона, переходящего в узкую балку, которая пересекала улицу и делила ее на две почти равные части. К этому забору и пробирался Федор. Ему пришлось для этого сделать немалый крюк по лесу, и к закату дня он, уже уставший, пробрался к сараю и наблюдал за двором. Во дворах наступило время догляда за хозяйской живностью.

Тетку Ольгу он заметил сразу, как только она сошла с ганочек и направилась в сарай. Федор, шагнув к невысокой калитке дощатого забора и приподняв над ней голову, негромко произнес:

— Тетка Ольга, добрый вечер, это я, Федор.

Хозяйка на миг остановилась и, увидев знакомую голову, быстро подошла к калитке.

— Здравствуй, Федя! Да ты с ружьем.

Засуетившись, она открыла дверку, тревожно оглянувшись, предложила пройти и, указывая рукой на открытые ворота сарая, заговорила почти шепотом:

— Ты, Федя, вижу, партизанишь, лучше в хату тебе не заходить. Тут такое дело: моя средняя дочка, Люба, вышла замуж за полицая, и человек он вроде хороший, а подался в полицаи. Да и брат мой, Сидор, тоже в полицию записался, а другой, Миша, тот в партизаны подался, так его дня три назад в нашем овраге полицаи ловили, стреляли, а он кричит: «Не возьмете, сами сгинете», — и ускользнул от них. Такие, Федечка, у нас дела невеселые. Ты лучше здесь не задерживайся, злые они стали, партизан боятся.

— А многие в полицию подались?

— Да дворов пять наберется, живут по хатам, а так у них своя контора есть, там их старший и человек пять с других деревень прибилось сюда. Так ты, Федечка, лучше уходи.

— А немцы у вас есть? — продолжал допытываться Федор, направляясь к выходу.

— Наезжают, все расстрелами пугают и предлагают в Неметчину ехать, а так их сейчас нет. Ты не обижайся, Федя, за такой прием, иди своей дорогой — так лучше будет.

Только Федор ступил за калитку, как послышался женский голос:

— С кем это ты, мама, там разговариваешь?

— А с кем мне разговаривать, как не с коровой, она тоже человеческий голос слышать хочет.

Федор, не мешкая, уже по темноте, по своим следам, видневшимся на снегу, заспешил назад. Мрачные мысли нес он с собой: деревня небольшая, люди такие приветливые были, дружно жили, друг другу помогали, а пришла беда — поменяла людей. Это же надо такому случиться: дочка тетки Ольги замуж за полицая вышла, брат в полицию подался, а другой — в партизаны, почти как в Калиновке. Вот и пойми этих людей, что у них там в душе творится; тут и в своей душе не всегда разберешься, а в чужой тем более. Как ни утешал он себя, а раздражение и злоба на Лотошино не проходила, надо бы полком напасть на полицаев да погонять хорошенько — глядишь, и другим наука была бы.

С такими думами появился он на второй день в лагере, доклад его был безрадостный. Успокоил всех Устименко:

— Ты же, Федор, важные сведения принес: оказывается, и там партизаны есть, и знаем, сколько там полицаев, и кого они боятся, тоже заем. Это важные сведения, надо будет установить нам связь с теми партизанами.

Его поддержал Лукин, сообщив, что в Новоселках три человека рвутся в их полк, а Федор высказал свою думу:

— Не мешало бы туда всем полком сходить да показать людям, что советская власть — она жива.

Его предложение почему-то осталось незамеченным.

В землянке у Лукина шло совещание, возникало немало вопросов в связи с возможным пополнением. Получалось, что их полк может вырасти на шесть-семь человек сразу, а это уже будет большая сила, только надо решить, когда их забирать сюда, в лагерь. С их размещением проблем не было, хуже обстояло дело с пропитанием, но особенно всех озадачил своим уже не раз обозначенным вопросом Грушевский:

— Сколько будем сидеть вот так, сложа руки, когда идет война?

Этот вопрос обсуждался горячо, часто поднимался крик, и тогда Лукин успокаивал крикунов командирским тоном.

Наконец пришли к согласию, что новичков надо призвать через месяц, не раньше, а еще наладить связь с Иваном Захаровичем, которая оборвалась после гибели Ивана, и продолжить работу в деревнях.

Заставил задуматься многих вопрос Федора:

— Приближается весна, будем ли помогать людям в Калиновке и Новоселках в посевной?

В этом вопросе получилось полное согласие: надо помогать.

5

Приближалась весна, она будоражила, звала, вселяла надежды на новое и радостное. Почти всех в семейном лагере и лагере военных можно было видеть возле землянок. Около Степана почти всегда вертелся Змитрок, старался помочь ему управиться с коровой и конем, а животные тоже жаждали движения и свободы.

Степан запрягал коня в сани — надо было подвезти стожок сена, что он присмотрел, когда возвращался из Сергеевки; чей этот стожок, он не знал, но что делать, если корма оставалось всего дня на два-три. Змитрок взялся за самую ответственную работу — заправить дугу в оглобли саней, а Степан украдкой наблюдал за этой нехитрой, но ответственной операцией по упряжке лошади в сани и с радостью отмечал: молодец внук, уже сам сможет, если надо, запрячь коня.

— Ну, Змитрок, тебя уже скоро можно в партизаны брать — коня запрягать умеешь, — радостно улыбаясь, произнес Степан и чуть не упал, поскользнувшись на кочке, укрытой подтаявшим снегом. — Вот скажи, чуть не упал! Мало что скользко в бахилах, так еще и весна глаза ворует.

— Дед, а как это весна «глаза ворует», — удивленно спросил Змитрок.

— В такую пору, когда весна наступает, ты на снег или вверх смотришь, и глаза сами прижмуриваются, а то и закрываются — так она и ворует их. Ты, Змитрок, оставайся дома — будешь матери помогать. Да за коровой смотри, напоишь ее вечером водой, может, найдете, что в воду подмешать. Я вернусь, скорей всего, завтра к вечеру.

Змитрок надеялся, что дед возьмет его с собой и разрешит ему ехать с винтовкой, а получилось совсем наоборот: опять надо с сестрой быть, да вот еще и корову обихаживать, — но деду перечить не стал.

Степан доложил Лукину, что надо ехать за сеном, и попросил взять с собой Петьку Чижа — мало ли что может быть, дорога неблизкая. Получив согласие, они выехали сразу после обеда, намереваясь найти стожок к ночи.

До места, где предположительно стояли стожки сена, они благополучно добрались еще засветло. Надо было съезжать с дороги и двигаться по заснеженной целине. Степан решил остановиться и найти подъезды к одному из стожков. Коня он остановил под разлапистой сосной, что росла вместе с березой у самой дороги. Петька разминал ноги, а Степан закинул за плечи винтовку и прошел несколько шагов вперед.

Он ощутил мир тишины и таинственных звуков природы, а в глаза бросились следы, оставленные на слабо наезженной и присыпанной снегом дороге; дальше они сворачивали в сторону, куда намеревался двинуться и сам Степан. Похоже, прошло человека два-три, и видно, что не военные: шли беспечно, шаркали ногами, хотя один след мог принадлежать человеку еще молодому.

Степан, размышляя и прислушиваясь, стоял минут пять, он чувствовал, что люди здесь недалеко, может быть даже возле стожков, и тихо пошел назад. Петька, увидев Степана, насторожился. Он уже рисовал благостную картину, как они подъедут к стожку, перекусят и заваляться спать до утра в сене, а конь от сена никуда не пойдет, но планы, похоже, резко менялись.

Съехав чуть с дороги, Степан оставил сани под Петькину ответственность, а сам вернулся к следам на дороге. Небо нахмурилось, задувал ветерок, может и снежок посыпать. «Что заставило людей прийти сюда в ночи?» — вертелась в голове мысль, но тревоги она не вызывала, и Степан довольно быстро почувствовал, что люди совсем рядом, вон у того стожка, который выделялся на снегу в нескольких шагах. Он снял с плеча винтовку, взял ее в руки, быстро и шумно зашагал к стожку.

Там зашевелились, и раздался тревожный, но негромкий женский голос:

— Ты кто такой? Что тебе здесь надо?

— А вы кто такие? — тоже негромко и спокойно прозвучал голос Степана, и наступила минутная тишина — видно, там думали, что ответить.

— Мы беглецы, шли в Сергеевку да заблудились.

— Вы не бойтесь, я такой же беглец.

Это оказалась женщина с двумя детьми лет по четырнадцать-пятнадцать, дочкой и племянником. Возле стожка они устроили подобие шалаша, накрытого сеном, где можно было укрыться от непогоды. Женщина рассказала, что бежали из Высокого, там немцы устроили облаву, забрали много молодых людей, брали и таких, как ее дочка, погрузили в машины и увезли в район — говорят, паровозом дальше к германцам направят.

Рассказ был сбивчивым, она начинала говорить о семьях полицаев, те своих детей увезли уже давно куда-то, о своем свекре, что остался сторожить хату, о том, как было страшно убегать и они еле успели скрыться, хорошо, сосед предупредил. А потом заговорила, что придется сюда переносить свой скарб и жить здесь, в лесу — полицаи и немцы в лес побаивались заходить, — и неожиданно спросила:

— А от кого ты убегаешь и прячешься? И откуда у тебя ружье?

Степан поведал, что они прячутся по лесам еще с осени, а без ружья в лесу никак, то зверье попугать надо, а если что, защита от полицаев и немцев тоже нужна — у них сейчас сила, но и жить под такой властью невозможно.

Дальше разговор их пошел более спокойно и мирно, словно уже между давно знакомыми людьми. Степан узнал, что в этих местах покосы жителей Высокого, здесь они уже давно ставят стожки, а стожок, в котором они остановились, складывал ее свекор. Степан рассказал, что приехали они сюда за сеном: летом не было никакой возможности накосить, вот и заставляет нужда искать брошенное, но раз это стожки людские, то утром придется ехать искать дальше. Женщина, видно, почувствовала, что прибывшие к ним люди плохого не сделают, сказала, что два крайних стожка можно уже забирать — не стало тех людей, и горестно вздохнула.

Пока Степан вел разговоры, Петька беззаботно спал, зарывшись в стожок. Надо было подумать о ночлеге и охране — время-то военное, мало ли что. Степан решил Петьку не будить, а бодрствовать сам. Он подложил сена коню, привязал его вожжами к березе, а когда вернулся к шалашу, там уже спали.

В лагерь они вернулись во второй половине дня. Сложив сено и накормив корову, Степан направился в лагерь военных, к Лукину: надо было доложить о прибытии, а главное, сообщить об облаве, которую устроили немцы в Высоком.

Лукину об облаве уже доложил Федор, он вернулся с Ваней из Калиновки — ходили за продуктами, там им и рассказали об этом. В землянке Лукина был Грушевский, они радостно приветствовали Степана, но его вид и замкнутость несколько омрачили их радужное настроение.

Докладывал Степан неторопливо, высказывал свои предположения и замечания, а в конце сказал:

— Надо спасать людей, иначе прощения нам не будет.

Тихо стало в землянке, а от последних слов Степана у Грушевского по телу пробежала мелкая дрожь, вызвав неприятный зуд на коже в местах зарубцевавшихся ожогов. Он заговорил первым:

— Да, сидеть нам нельзя, людей силой увозят в Германию, в рабство. Мы военные и должны помочь людям, иначе — ты прав Степан — они нам не простят.

Лукин молчал, он понимал горячность окрепшего после длительного выздоровления комиссара, только, кроме горячности, надо бы рассчитывать на имеющиеся силы, а они совсем скудные. Можно, конечно, напасть на полицейский гарнизон в Высоком и сложить там свои головы, но тогда и этого лагеря с людьми не будет — их не пощадят. Надо обсудить ситуацию со всеми. Он встал и, прервав Грушевского, резко произнес:

— Давай, комиссар, собирай кого нужно сегодня сразу после ужина — и будем решать, что делать.

Лукин, лежа с мрачным настроением на нарах, поджидал свой командный состав. Ему хотелось настроить их на деловой разговор, без криков, упреков и самобичеваний, а это зависело от первых сказанных им слов перед собравшимися, вот он и обдумывал эти первые слова. Послышались голоса, в землянку вошли Грушевский с Устименко. Увидев лежащего командира, они замолчали в некоторой растерянности.

— Что остановились? Проходите, садитесь! — воскликнул суховатым голосом Лукин; тут же появился Федор. — Все в сборе или еще кого будем ждать? — не меняя позы на нарах, продолжил командир.

— Больше никого не приглашали, товарищ майор, — в тон ему ответил Устименко.

Лукин встал и, разминаясь, сел на свое привычное место.

— Товарищи командиры стрелкового полка Красной армии, вместе с красноармейцами нас наберется одно стрелковое отделение — вот и все наши наявные силы. Нам надо решить, как правильно распорядиться этими силами, чтобы внести свой вклад в разгром ненавистного нам врага и его приспешников. За нас это никто другой не решит. — Свою речь Лукин оборвал так же неожиданно, как и начал.

В землянке повисло тягостное молчание. Устименко уже не раз прокручивал в голове их возможные действия и все время натыкался на единственную проблему: такими силами, даже если придет пополнение, можно нападать на небольшие команды полицаев, одиночные немецкие машины или мотоциклы, можно попробовать изготавливать мины и устанавливать их на дорогах, — а дальше у него возникала картина боя в окружении.

Федор оставался под впечатлением разговора с Артемом в землянке, где жила Фрося с детьми: «Не дадут нам немчура и полицаи отсиживаться в этих местах. Скоро они нас здесь нащупают и начнут гонять по лесу. Встали мы против них, а они этого не любят. А полицаи — они хуже немцев, им пути назад нет. И у нас иного пути нет, кроме как силой мериться». Такой получился странный разговор, и он продолжился здесь, у Лукина.

Грушевскому хотелось побыстрее высказать свою мысль о необходимости показать людям, что они солдаты и умеют сражаться с этой нечистью, и тогда люди поверят им и пойдут за ними, но молчание других сдерживало его порыв начать разговор первым. Молчание затягивалось.

— Разрешите курить, товарищ майор? — доставая из кармана приготовленный для всех курцов Артемом самосад, произнес Устименко.

Лукин кивнул головой в знак согласия, и через минуту-другую над дощатым столом уже поднимались сизые пасмы дыма.

— Надо искать Ивана Захаровича и с ним планировать нападение на полицаев в Высоком или Заречье, а за время поисков призвать отобранное в деревнях пополнение и поучить его военному делу, — словно скрепляя пазы бревен землянки, выложил свои предложения Устименко.

— Кого направим на поиски председателя колхоза? — как бы уже соглашаясь с предложением начальника штаба, задал вопрос Лукин.

— Лучше всего направить Веньку с Зиной, они все ходы и выходы в лесах знают, а еще Иван говорил о каком-то ветеринаре в Дубровице — может, он что подскажет, — вступил в обсуждение Федор.

— Дельное предложение, — заметил Лукин. Кивнул головой и Устименко. — Надо будет с ними обстоятельно поговорить да легенду для них придумать на всякий случай. Поход их будет непростым. Поручается тебе, комиссар, с ними провести беседу, а потом еще раз обсудим этот вопрос и наметим, когда отправляться им в разведку.

Казалось, пора было заканчивать дебаты, но голос снова подал Федор. Не отпускала его мысль о полицаях из Лотошино, он ее и высказал. В землянке повисло молчание, но оно не было тягостным, предложение воспринималось как отдушина в накопившемся недовольстве от неопределенности и собственной неполноценности.

— А хорошо бы и правда погонять полицаев да напомнить им о Красной армии, — с радостной улыбкой произнес Грушевский.

Его шумно поддержали остальные.

— Давайте дождемся, когда вернутся наши разведчики от Ивана Захаровича, тогда и будем планировать такую операцию, — завершил Лукин обсуждение важных для полка вопросов.

Часть третья

1

Самым сложным в подготовке к отправке Веньки с дочкой в разведку оказалось уговорить его поменьше вести разговоров на эту тему в лагере и по пути в Дубровицу. Легенда родилась быстро: заключалась она в поиске лекаря для заболевшей коровы и того, кто продает телицу-трехлетку. Больше всех такому событию обрадовалась Зинка, она сияла. Еще бы, была возможность встретить того грамотного человека, который говорил о ней такие красивые слова после поездки в Новоселки.

В разведку они отправились, когда уже пообсохла земля, днем было тепло, а о зиме напоминали только утренние заморозки. К этому времени утихли обсуждения Венькиных тайных рассказов о его секретном и очень важном предприятии, и их уход из лагеря прошел буднично и незаметно. Да и для самих разведчиков в этом не оказалось ничего необычного: стадо коров уже выгоняли на пашу, в основном к низким местам, где появлялась уже зеленая трава, а ориентироваться в лесу для Веньки было проще простого. Так и шли они мимо дорог лесными тропами, за день отмахали немалое расстояние и, по прикидкам, вот-вот должны были подойти к намеченному пункту.

Подустали путники. Вдалеке послышался собачий лай и затих. Они вышли на опушку леса; невдалеке виднелась дорога, огибающая деревню и снова уходящая в лес, за ней чуть поодаль тянулась на юго-запад широкой полосой улица с огородами.

— Кажись, пришли, — топая на месте, изрек Венька, укрепляя свою значимость перед дочкой.

Им повезло: у крайней хаты сразу встретилась женщина, которая с любопытством посмотрела на незнакомых странников. Венька заметил этот проницательный взгляд и тут же решил внести ясность, кто они такие есть. Видно, соскучившись по общению с новыми людьми, он враз изложил и про корову и телицу, и про дочку, которая по своей неразумности собралась ехать в Неметчину, и про скудное стадо коров в их деревне и закат такой необходимой профессии, как пастух. Он бы еще много чего наговорил, но тут вставила слово Зинка:

— Да нам бы найти лекаря — корову полечить, нашего на фронт забрали.

Венька сразу как-то присмирел и стал поддакивать дочке, а женщина, узнав все интересующие ее вопросы, готова была расстаться с такими словоохотливыми людьми и указала двор, в котором проживал ветеринар со своей семьей. Вскоре они, сидя на скамейке во дворе, вели беседу с уважительным человеком, который задавал, как считал Венька, очень грамотные вопросы. Он несколько раз спросил об их председателе колхоза Иване Захаровиче, собеседник несколько стушевался и приумолк. Хозяин чувствовал, что незнакомцы что-то недоговаривают и, по-видимому, ищут председателя. Чтобы не задерживать путников, он посоветовал им идти в небольшую деревеньку Выселки — там человек продает телицу, а сам тут же вошел в сени и вернулся оттуда с небольшим пакетом.

— Здесь лекарства, будете подмешивать их вашей корове в пойло — должно помочь.

Венька сразу сообразил, что беседа окончена и им нужно быстрее двигаться в те самые Выселки, пока не стемнело.

Два километра — расстояние небольшое, но они дались разведчикам трудновато. Долго плутали, пока вышли на дорогу, о которой говорил лекарь; дорога оказалась ухабистой, и в подступающей темноте нога иногда проваливалась словно в пустоту, отчего сбивался шаг. Стала одолевать мысль: а может, надо было напросится к тому человеку на ночлег? Пусть бы даже разрешил им спать в сарае — им не привыкать, а так спотыкаешься по темноте и невесть сколько еще идти, да и кто там тебя ждет.

Эти безрадостные мысли Веньки прервал окрик:

— Стой! Кто такие?

Зинка схватила отца за руку и потянула его присесть. Это и придало сил разведчику.

— Нам лекарь из Дубровицы посоветовал идти в Выселки — сказал, что здесь человек телицу продает. Вот туда мы и идем.

Уверенный ответ озадачил незнакомца, он раздумывал над ответом.

— Пройдете прямо — встретится хата, туда и заходите, там скажут, куда вам дальше идти. Там впереди лужа, обходите ее правее, — уже миролюбиво прозвучал грозный голос.

Натерпелся страху Венька, только успокаивала его мысль: «А и Зинка струхнула. Это тебе не коров пасти, а разведчиком быть — тут смелость нужна».

Хатка появилась неожиданно, в окне был виден огонек. Это приободрило путников, они долго и шумно вытирали ноги у крыльца, но никто не вышел, и Венька несмело открыл дверь. За столом, на котором горела газовка, сидели трое. В комнате было накурено, и различить их лица он не мог.

— Добрый вам вечер! Мы ищем человека, который телицу продает. Нас направил сюда лекарь, что живет в Дубровице, — начал разговор Венька.

За столом заулыбались, Зинка позади шмыгнула носом. Один встал из-за стола, что-то в нем показалось знакомым, а дальше произошло такое, что и вспомнить стыдно. Неожиданно Зинка кинулась к тому человеку, обхватила руками его шею и закричала радостным голосом:

— Это я, Зинаида, мы в разведку в Новоселки ездили, — а руками шею еще сильнее обхватывает.

— Ой, Зинаида, так вы меня задушите. — И тот человек тоже засмеялся.

Тут Венька решил проявить строгость:

— Зинка, ты что это вешаешься чужому человеку на шею? Стыда в тебе нету, — и сразу осекся.

— Так это ты, Вениамин, — прозвучал уже ставший знакомым голос Бурцева, освобождающегося от Зинкиных объятий.

На следующий день, выслушав несколько раз рассказы Веньки и Зинки о делах в Калиновке и Новоселках, а главное — предложение Лукина о скорейшей с ним встрече, решили оставить Зинаиду в отряде Ивана Захаровича, а Веньку, проводив как можно дальше от своей базы, отправить с наказом поддерживать связь через Настю и ее дочку Марийку из Калиновки.

Погрустнел Венька. Все бы ничего, да не хотелось ему оставлять здесь Зинку — видел, как горят у нее глаза и голос меняется при виде этого Бурцева. Одно утешало: человек он серьезный и грамотный, абы чего делать не будет, да и, может, выскочит из ее головы эта проклятая Неметчина. А Зинка была счастлива как никогда — сбывалась ее тайная мечта.

По прошествии трех дней вернулся Венька в лагерь один, встретили его радушно. Долго и подробно докладывал он о проведенной разведке командованию в землянке Лукина; все доложил, даже, может быть, и чуть больше, чем видел и слышал, но так он себе представлял возможные события. Об одном умолчал — о своих переживаниях по поводу Зинки.

В конце, когда были уже не раз услышаны все подробности, встал Лукин:

— Молодец, Вениамин, благодарю тебя за службу!

Венька вскочил и громко произнес:

— Служу трудовому народу!

Ему пожимали руку, и каждый старался сказать что-то доброе и приятное. Вспотел Венька от таких похвал и только кивал в знак благодарности. На совещании следующим днем было решено встречу с Иваном Захаровичем назначить после проведения посевных работ, а до этого всем полком побывать в Лотошино, о котором снова напомнил Федор.

2

Забурлила Калиновка, весна настраивала на посевную, которая не за горами; калиновчане обсуждали, как сеять, чем пахать землю. Лошадей нет, придется впрягать коров, да и самим в плуг впрягаться — а что делать, жить-то надо, все есть хотят, и молодой, и старый.

Обсуждение этого волнующего всех вопроса прервалось вестью из Высокого об облаве. По рассказам, много молодых людей было взято силой и отправлено в Неметчину. А еще говорили, что местные полицаи, что там живут, тоже боятся, что могут забрать их детей, а от немцев не откупишься.

Больше всего взбудоражили Калиновку слова бабы Веры:

— Кому нужны эти наши хаты и наша Калиновка? Спалят ее, а кто посильнее да покрепче, тех германцы в Неметчину увезут. А старых и больных постреляют, да и закапывать не будут — так звери и растащат их.

Слушая такие слова, многие крестились и говорили:

— Скажешь же такое! Ты же уже старый человек.

На что баба Вера спокойным голосом отвечала, что это не она выдумала, а так ей привиделось. Слова «так привиделось» заставляли слушателя молча отойти от бабки Веры, затревожиться, вспомнить Бога и крепко задуматься, почему на людей такая напасть свалилась. Забылись прошлые распри и обиды между Калиновыми и Прохоровыми, оказалось, все стали равными друг другу, можно было слышать слова: «А что нам делить? Что нам меряться между собой, кто выше, а кто ниже? Вот увезут в Неметчину, там и попляшем».

Забеспокоился и Наум, не хотелось ему показывать перед калиновчанами свою тревогу, а тут встретился на улице Якуш. «Постарел он», — была первая мысль старосты. Он думал, что они молча разойдутся, но неожиданно Якуш остановился, вид у него был взъерошенный и грозный.

— Ты, значит, скажи Наум, как огороды да поля засевать будем? Или пусть земля гуляет, все бурьяном-бадыльем зарастает? Ты же сейчас власть у нас, — высказался он и, прищурившись, смотрел в глаза старосте.

Наум на миг растерялся, не ожидая такого вопроса, — все ведут разговоры про Неметчину, а тут про посевную.

— Здравствуй, Якуш. Да, вот весну дождали, сеять надо, а то новая власть спросит: почему ничего не делается? Ты же сам был старостой и знаешь, как они спрашивают, — перевел разговор в другое русло Наум. — А сеять надо, и буду спрашивать у начальства, может, семенами помогут да транспортом каким. Может, завтра и поеду в Высокое или к бургомистру.

Якуш слушал молча, кивая головой.

— Ну, значит, езжай, не забудь мешков побольше взять для семян. Если мало будет, у бабки Веры попроси, у нее они есть, — то ли всерьез, то ли в шутку ответил Якуш, повернулся и пошел ко двору.

— Каким был, таким и остался. Придумал! Мешки возьми! Советчик нашелся, — не унимался Наум после встречи с Якушом, разговаривая сам с собой. — А это же хороший повод для поездки в Новоселки или Высокое. Поеду спрошу, какие есть указания насчет посевной, а заодно и про Неметчину узнаю.

3

Степан отвел коня в низинку, где пробивалась уже зеленая болотная трава, и привязывал вожжами к ольхе, как вдруг услышал издалека знакомый звук. Он встрепенулся, поднял голову, всматриваясь вдаль. «Не может быть, неужели журавли?» — вихрем пронеслась будоражащая мысль.

— Ари-и-ина, Ари-и-ина, — подбегая к двери землянки, что есть мочи кричал Степан.

Встревоженная Арина открыла дверь.

— Арина! Журавли, журавли летят, — показывая рукой в сторону темного леса, продолжал кричать Степан.

— Где они? Где ты видишь, Степан?! — радостно воскликнула Арина.

— Вон там. Смотри на солнце, вон они курлычут.

Арина стояла рядом со Степаном и, прикрыв рукой глаза от солнца, улыбалась.

— А большой клин, не побоялись войны, прилетели, — произнес Степан и молча смотрел, как клин, заворачивая, начал снижаться над дальним болотом.

А по лагерю уже бежал Змитрок и на весь лес кричал:

— Журавли прилетели!

— Слава Богу, прилетели. Видели журавлей — знать, жить будем, Степан.

Эта новость живо обсуждалась среди обитателей лесного лагеря.

Установились теплые весенние дни, лагерь забурлил, начались сборы к отъезду на посевную. Никто не хотел оставаться в землянках, всех тянуло к людям в деревню, в поле к земле, но надо было кого-то оставить здесь, чтобы ухаживать за коровой, да и охрану нести. Это незавидное, тягостное и муторное задание, как выразился Устименко, выпало на долю Петьки Чижа. Он громко протестовал, возмущаясь, что должен возиться с этой коровой, хотя и сам он, и многие, кто наблюдал эту сцену, понимали, что лучшего специалиста в лагере для такого дела не найти. Успокоил Петьку Лукин, под общий гомон и смех пообещав привезти ему гостинец — настоящие блины из белой муки, которые, по рассказам, Петька любил в детстве.

В один день лагерь опустел. Разъехались двумя колоннами: первая — в Калиновку во главе с Лукиным, а другая — на одной телеге под управлением Степана в Новоселки. Нужно было не упустить время и засеять людские огороды, да и не дать зарасти колхозным полям.

Лукин перед убытием собрал всех в семейном лагере и требовал в первую очередь помогать в посевной партизанским семьям, одиноким женщинам и тем, у кого ушли на фронт мужья и дети, а еще просил не забывать вести наблюдение и выставлять охрану на дорогах:

— А то сцапает нас проклятая немчура, как коршун цыплят у Вениамина.

Эти слова вызвали всеобщий смех. А потом уже более серьезно Лукин добавил:

— Поможем людям с посевной — люди нам поверят, поверят, что Красная армия жива. Посевная для нас на данный момент как рубеж обороны; он вроде бы невидимый, только от него будет зависеть, как мы будем воевать дальше, а немцы и полицаи не дадут нам много времени на это, казалось бы, мирное дело.

Накануне отъезда в Новоселках для выяснения обстановки побывали Устименко с Грушевским и Федором, встретились они и со связником из Сергеевки. В деревнях жили пока тихо и мирно, поэтому было предложено в Новоселки направить Степана с Алесей. Оставался открытым вопрос насчет Варвары. Грушевский настойчиво предлагал посетить ее и помочь чем можно, Устименко резко возражал: по его мнению, это была ей медвежья услуга. Об этом быстро станет известно немцам, и тогда может случиться всякое. Того же мнения придерживался и Федор. Остановились на том, что надо это деликатное дело поручить Степану — пусть сам решает, ему виднее, как быть с Варварой.

Степан Арину и Алесю с детьми к своему двору подвез к вечеру. Наблюдение за дорогой, что вела из Высокого, он поручил внуку Змитроку и его другу Коле. Появление Степана и Алеси новоселковцы встретили настороженно и с некоторым удивлением. Пошли между ними тихие разговоры: «Не побоялись вернуться. А надолго ли? А вдруг полицаи или немцы нагрянут, им же несдобровать тогда». А некоторые с затаенной надеждой и завистью говорили: «Вернулся с конем». Более рассудительные отвечали: «Поживем — увидим, как оно будет».

Через день Степан на своем огороде посадил картошку, помогать Арине и Алесе пришла Маланья — так они и управились с этой работой, а потом засеяли огород Маланье — и пошло дело. Люди поняли, что помогает Степан солдаткам и вдовам, и тут же образовалась немалая очередь, кому нужна была помощь; за день он успевал засеять два огорода, да еще мог вспахать небольшой участок под посев зерновых или льна.

Степан своим конем в тот день пахал уже третий огород. Заканчивая борозду, он решил дать коню передых, да и самому надо было отдышаться; перевернул набок, вверх лемехом плуг и пустил коня пощипать травичку, а сам присел прямо на землю, держа вожжи в руках. Приметил, что в его сторону по тропинке, что вилась по-за огородами, шла женщина; в ней Степан признал Машу, жену полицая Аркашки Дудянова, который был убит зимой при нападении военных с отрядом Ивана Захаровича.

— Здравствуй, Степан. Бог тебе в помощь, — подходя, произнесла Маша и остановилась, опустив руки и наклонив голову, повязанную светлым ситцевым платком.

Степану бросились в глаза ее босые ноги, отчего появились жалость и уважение к этой женщине.

— Здравствуй, Маша. Спасибо тебе на добром слове, — отвечал он, вставая.

— Погода хорошая стоит, — начала разговор Маша, поправив края повязанного на голове платочка.

— Погода, слава Богу, и впрямь хорошая, как раз для посевной — вот и стараюсь управиться по теплым денькам с пахотой. А это под посев жита пашу, да и под лен надо бы вспахать. Только вот конь притомился — дал передохнуть ему.

— Я к тебе Степан по делу пришла. Отвернулись от меня люди, некому мне помочь огород посеять, а без коня мне не управиться никак. Помоги, Степан, жить как-то же надо. Весной не посеешь — зимой не возьмешь.

Степан молча стал заворачивать коня на обратный ход, хотя тот старался еще щипнуть сочной весенней травы; поднял плуг, натянул постромки и ловко поставил его кончиком острия на новую борозду.

— Поможем тебе, Маша, все мы люди, и всякое в жизни бывает. Живым о живом думать надо. Жди, дня через два-три подъеду. Вот отсеем солдаткам огороды — и приедем. Ты не волнуйся, картошку на огороде у тебя посадим.

Он дернул вожжами, чмокнул на коня и зашагал за плугом.

«А хорошо у него получается», — провожая взглядом Степана, подумала женщина и, выпрямившись, заспешила домой, обретя надежду на помощь.

Огород Аркашки Дудянова засеяли на четвертый день. Помогали Маше Арина с Алесей, две соседки и Змитрок с другом Колей; работали споро, без лишних разговоров, а когда Степан прошел последнюю борозду, Маша с затаенной тревогой пригласила всех на обед.

— Иди, Маша, накрывай на стол, а мы тут все соберем, руки помоем и придем.

Хозяйка, обрадовавшись, направилась в хату.

— Да сто грамм найди, — крикнул вдогонку Степан.

Арина позвала Степана ужинать. Солнце уже село за соседской хатой, но надо было еще убрать сбрую, привязать коня под яблонями — пришло его время поднакопить сил на следующий день. «А длинный уже майский день, утопчешься так, что и есть неохота», — развожжал сам с собой пахарь и сеятель, не отвечая на слова жены.

Коня в саду привязывал Змитрок — нравилось ему заниматься с ним. А как бы он хотел промчаться вскачь верхом на зависть сверстникам, да дед не велит: конь и так переутомлен, а ему еще пахать и пахать, — о такие мысли рушились мечты внука. Перед тем как идти в хату, Степан подозвал Змитрока и попросил его пробежаться после ужина по улице и узнать, что творится в деревне и какие ведутся разговоры.

На этот раз мечты внука вполне совпали с просьбой деда: какое бы время ни было, а тянуло к друзьям, с которыми не общались почти всю зиму и весну, да и поиграть в весенние игры хотелось. Жизнь среди военных в семейном лагере заставляла Змитрока и его сестру быть всегда настороже, и они постоянно чувствовали опасность — она для них, казалось, пряталась везде: за дверью землянки, за кустами у высокой ольхи, а больше всего там, в темном лесу, который виднелся в той стороне, где садилось вечером солнце. Это чувство опасности сохранилось и здесь, в деревне; после сказанных дедом слов радужное настроение улетучилось, но оно вернулось сразу после ужина. За столом, где, на первый взгляд, было тесновато — да разве сравнишь хату и землянку, здесь же простор, для собравшихся такая обстановка была радостной, а хата казалась непривычно роскошной, — ужинали не спеша и молча, давали знать о себе весенние заботы, и старшие легли сразу спать.

Когда прошел первый сон, Степан проснулся, вышел во двор и присел на ступеньку крыльца. Светила луна, вокруг стояла тишина, земля еще не прогрелась, но вокруг ощущалось тепло — вот-вот должны зацвести яблони, а вишни и сливы уже стояли в цвету, им дела нет до войны, до немцев и полицаев, цветут себе, о жизни думают… Такие мысли кружились вокруг Степана, принося ему покой и умиротворение. «А где же Змитрок?» И только он так подумал, как услышал, что по улице кто-то идет, и не один. Степан поднялся и подошел к калитке. По улице шли трое, среди них он узнал внука и его друга Колю; контуры их спутника тоже были знакомы, и Степан признал в нем Виталия из Сергеевки. Он сразу открыл калитку, без слов пропуская всю троицу во двор, понимая, что зазря Виталий сюда бы не пришел в ночи.

— Ты, Змитрок, иди в хату спать, и тебя, Коля, уже, наверное, родители заждались — время-то позднее.

Мальчики нехотя расстались, а Степан пригласил Виталия посмотреть, как там конь, может, запутался за дерево и стоит. Конь мирно щипал траву и на хозяина не обратил внимания.

— Дядька Степан, к вам меня направила тетка Глаша и просила передать, что жена полицая Андрея из их деревни была у них в Высоком и по секрету сказала, что полицаи собираются на днях приехать в Новоселки, может даже, с немцами. Тетка Глаша просила, чтобы вы на всякий случай уезжали, мало ли что. Я думаю, и мне бы уже пора в лес податься, да все военные не разрешают.

— Если не разрешают, тогда подожди. А за весть спасибо, я и сам уже думал, почему это полицаи не едут — пора уже сеять. А вы там отсеялись? — позевывая, спросил Степан.

— У кого сила есть, отсеялись, да и люди помогают друг другу, держатся один за другого. Так я пошел, дядька Степан, доброй вам ночи.

— Будь осторожен и передавай тетке Глаше от нас с Ариной, чтобы здорова была.

Он пожал Виталию руку, и тот пошел по-за огородами. Набежавшая небольшая тучка закрыла луну, и его не стало видно. «Вот тебе и война, никуда она не делась. Завтра, а вернее, уже сегодня надо раненько уезжать», — решил про себя Степан и пошел в хату.

Еще только забрезжили предрассветные сумерки, а Степан уже запрягал коня. Дольше всего пришлось повозиться с внучкой, она никак не могла проснуться, открывала глаза и тут же снова засыпала. Степан завернул ее в одеяло и отнес спящую на телегу, где уже примостился рядом с Алесей сонный Змитрок. «Совсем еще дети», — с такой мыслью он отъехал от двора.

Понимая, что их отъезд будет обязательно замечен односельчанами, Степан в семейный лагерь возвращался окольными путями: вначале они ехали в сторону Сергеевки и только в лесу свернули на еле заметную дорожку, по которой можно было добраться до лагеря. На месте они были, когда солнце опустилось над темным лесом.

Через день Степан, оставив в лагере Арину и Алесю с детьми присматривать за хозяйством, вместе с Петькой Чижом, ведя под уздцы коня, направился в сторону Калиновки.

4

Не праздным для Лукина был вопрос, где разместить свою команду в Калиновке. Они шли вместе с Федором и обговаривали эту деликатную проблему. Определились с двумя местами: в смолокурне и пустующем дворе Веньки, который, как все знали в Калиновке, подался к военным в лес. Лукин склонялся к смолокурне, увязывая такое расположение с возможностью более удачного отражения нападения; не менее важным было и то, что вся команда оказывалась у него на виду. Федор настойчиво предлагал разместиться у Веньки: так легче организовать быт и меньше будет ненужных передвижений, — приводил он убедительные доводы. Поспорив еще минуту-другую, Лукин согласился с Федором.

Работу Лукин организовал быстро, он многих калиновчан помнил еще с прошлого лета, да и все военные считались здесь уже своими. Сразу исчез из деревни Наум с конем. Сам-то понятно, почему исчез, а вот конь очень был нужен для пахоты. В тот же день собрали жителей. Осторожничали калиновчане и пришли на сход далеко не все, хотя там обсуждались важные для деревни дела: кому нужна помощь и где брать зерно. Мало-помалу разговорились люди, первым делом надо было засеять свои огороды зерном или картошкой — кто чем мог, а дальше обсуждение не складывалось, и все упиралось в тревоживший людей вопрос: кому достанется посеянное на колхозном поле? А что говорить — немцам и полицаям, которые могут появиться в деревне в любой момент. Не было ответа на такие вопросы у военных.

Решили установить очередность, кому засевать огороды. Лукин сразу же объявил, что три лошади, которые имеются в Калиновке, переходят к военным на весь период посевной. Не всем понравилось такое решение, тогда взял слово Артем. Говорил он мало и нескладно, но его быстро поняли и пришли к согласию. Аратами определили Федора, Артема и Аркашу.

Соскучились жители и солдаты по мирному труду; не сразу все получалось, но через день утряслись неурядицы — и пошла слаженная работа. Огород Якушу в погожий день пахал Федор, картошку высаживать собрался немалый гурт. Тут же старался загребать навоз в борозду Василек, вертелась возле него, заминая, сестра, а сам хозяин оказался не у дел и, недовольно ворча, ходил между работниками, пока Федор не предложил ему готовить зерно для посева, пообещав назавтра вспахать клин под зерновые.

Работали дружно и с радостью, дело спорилось, и едва только солнце повернуло на вторую половину, как картошка была высажена. Даша пригласила всех в хату на обед; повеселел Якуш, зазвучал за столом голос хозяина с благодарственными словами собравшимся, просили Бога дать хороший урожай. После другой чарки самогонки заговорил стол на разные голоса, как это было в мирное время, а когда вставали из-за стола, обратился Якуш к Федору:

— Ты, Федя, паши завтра участок мне и на колхозном поле за огородом — чего земле пустовать, посеем. Людям, значит, вырастет — они, может, спасибо скажут.

Соглашались собравшиеся с такими словами, которые вскоре зазвучали почти во всех дворах Калиновки.

Устименко было поручено организовать охрану и выставить посты наблюдения на дорогах в сторону Новоселок и за смолокурней. Легла эта не очень почетная обязанность на Ваню и Веньку, а на подмогу им должна была выдвигаться группа, которая назначалась каждый день.

Наум в тот день, как прибыли военные в Калиновку, утром запряг коня, и люди видели, как он направился в сторону смолокурни. Дальше его путь лежал в Высокое — так он решил накануне, помня разговор с Якушом. Кузьма принял его только на второй день, до этого он уже знал многие тамошние новости, которыми с ним охотно делились полицаи: о команде укреплять оборону, сооружать на своих огородах окопы-блиндажи, о подготовке деревенских команд для организации посевной, за срыв которой немцы грозились с местных властей в деревнях «снять шкуру». Можно было уже и возвращаться назад с таким багажом новостей. Кузьма рассказал почти то же самое, а на вопрос, где брать зерно на посевную, ответил коротко:

— Думайте там сами.

Расспросил о настроении в деревне и особо интересовался военными. Здесь Наум был настороже и отвечал уклончиво, памятуя, что за сказанное слово может последовать и кара. Посетовал начальник, что мало людей стало вступать в полицию, а партизаны голову начинают поднимать, да только им ее скоро скрутят, и поднял многозначительно вверх палец, чем несколько озадачил Наума. Потом уже спокойно добавил:

— Твоя задача засеять там все колхозные поля, за это головой будешь отвечать, — и посоветовал поговорить с его помощником по снабжению насчет семян. На том и завершилась их беседа.

Заинтересовался Наум помощником по снабжению Кузьмы: а вдруг получится у него по дешевке прикупить что-нибудь для посевной? Только на четвертый день он сумел поймать того неуловимого полицая — важный оказался начальник, а главное, как понял староста, нужный он человек и с ним надо наладить связь, только обращаться к нему придется не с пустыми руками. С таким настроением решил возвращаться в Калиновку.

Выехал поутру, придремывая в телеге и рассчитывая после обеда быть на месте. Не доезжая смолокурни, вдруг раздался суровый окрик:

— Стой, ни с места, а то стрелять буду!

Сон от испуга у Наума как рукой сняло, вожжи выпали из рук, и конь остановился. Шагах в семи стоял человек с винтовкой в руках, что-то знакомое показалось в нем старосте, и тут же прозвучали уже более миролюбивые и спокойные слова:

— А, это ты, Наум. А тебя там в деревне военные искали, про коня твоего спрашивали, хотели на посевную его задействовать, а тебя нету, — сразу описал вооруженный человек всю сложившуюся в Калиновке ситуацию.

Наум узнал Веньку и обрел дар речи:

— А ты что здесь с винтовкой делаешь? Ты что, к военным подался? — со строгостью зазвучал его голос.

— Тут как сказать. Вступил вот в Красную армию — немцев да полицаев бить. А ты, Наум, не очень-то им служи, Ефим вон как старался, да не пожалели его. А ты на их сторону клонишь, хотя посада у тебя такая — не знаешь, кому служить, — высказал он сожаление старосте.

«Ишь ты, то вечным пастухом деревенским был, а тут вдруг вон как заговорил, пугать начал и про Красную армию вспомнил». Пронесшиеся в голове мысли об армии окончательно вывели Наума из оцепенения, он дернул вожжи, хлестнул коня и, проезжая на всем ходу мимо растерявшегося Веньки, прокричал:

— Еще посмотрим, чья возьмет. А ты был пастухом вечным, им и останешься.

Телега, промчав с десяток саженей, крутнула на неприметную лесную дорожку и затарахтела по торчащим из земли корням. Венька отскочил в сторону и, вспомнив о винтовке, дернул затвор и выстрелил вверх. Выстрел снова напугал Наума, и он, шепча слова проклятия вечному пастуху, погонял коня по узкой, заросшей травой, уже еле приметной тропе.

Лукин в это время помогал грузить мешки с семенной картошкой на телегу во дворе Акима, который, освободившись от нелегкой поклажи, неуверенно промолвил:

— Кажись, стреляют, или мне показалось?

Оба прислушались, в небе раздавалась трель жаворонка. Они, погрузив мешки, выворачивали коня в сторону огорода, когда к ним подбежал взволнованный Устименко и стал рассказывать о случившемся у смолокурни. Весть о Венькиной стрельбе в старосту вмиг разнеслась по Калиновке, а во дворе Наума голосила, причитая, его жена. «Не к добру это», — высказались многие калиновчане, но работу продолжили, хотя уже не с такой радостью.

Вечером Венька с волнением в голосе и несколько растерянным видом в присутствии почти всех военных излагал Лукину, как все было.

— Ты, Вениамин, правильно все сделал, и правильно, что стрелял. Пусть знает немецкий прислужник, что с ним разговор может быть короткий. Да и нас предупредил — мало ли кто еще с ним мог ехать. Сейчас нам надо думать, как быть дальше. Сюда, в деревню, Наум уже не поедет один, а, скорее всего, постарается известить полицаев в Высоком, так что надо будет усилить охрану, и через день-два будем сворачиваться. Огороды почти всех фронтовиков уже засеяны, да и колхозного поля вспахано немало.

Повеселел Венька, заулыбался после слов командира. Потом еще не раз приходилось ему слушать приятные и насмешливые слова за свой поступок.

На следующий день в Калиновке появился Степан с конем и известием о прибытии в Новоселки полицаев. Получалось, что два факта сходились в один, и было решено, никого не предупреждая в деревне, оставить ее следующей ночью.

Часть четвертая

1

У Кузьмы сидел полицай из Новоселок и докладывал, что к нему жена направила сына с деревенскими новостями. Самой важной оказалась новость о местном жителе Степане, который, по всем сведениям, отправил на тот свет братьев Кириков. Он вернулся с женой и невесткой на свой двор и начал засевать огороды, конь у него появился; так мало того, по очереди пашет огороды солдаткам и вдовам, а еще помог засеять огород жене полицая Дудянова Аркадия, погибшего от рук партизан, — ведет себя так, будто и нет там немецкой власти.

Напоминание о немецкой власти не понравилось Кузьме, и он оборвал доклад полицая словами:

— Ты в политику давай не лезь, не твое это дело, — и, покрутив головой, продолжил: — А вдове нашего покойного сослуживца помог — хитрый этот Степан, думает, что мы его простим. Вот пусть укажет, где эти недобитые вояки прячутся, тогда и посмотрим, простить его или нет.

Оставшись один, Кузьма открыл окно, и комната стала наполняться запахами весны. Но чистый воздух не принес ему радости, занозой всплывала тайная дума. «Может, зря связался с этой немчурой? Надо было найти место, затаиться и переждать, посмотреть, как оно будет, кто верх возьмет, тогда и устраивать жизнь. Только что теперь гадать — кабы знал, где упадешь, соломки бы подстелил, а сейчас думать надо, как выжить, когда люди эту власть не признают. Вон в лес стали уходить, а там смотри и нападут на деревню, всякое может быть», — закуривая, размышлял Кузьма.

Он вызвал к себе Василия, который из-за своей хромоты больше времени находился в канцелярии, занимался писарскими делами и отвечал за организацию охраны гарнизона — такое важное и ответственное дело. Начал с ним Кузьма разговор издалека:

— Не пора ли ехать в деревню и заняться там посевной? Надо будет помочь засеять колхозные поля, да и про свои огороды не забыть.

Василий сразу понял, куда клонит начальник: напоминает о позорном разгроме его полицейской команды зимой в Новоселках.

— Да, ведутся такие разговоры, что пора начинать посевную. И вояк недобитых надо бы погонять, да и с одним односельчанином повстречаться — долго его искал, а он, как уж, все ускользает. Со знахаркой тоже пора разобраться — связана она с этим Степаном, как пить дать связана, и ее надо хорошенько допросить, — распалялся Василий.

— Ты Варвару не трожь — такой умный нашелся! Ты знаешь, что они с одной монашкой немца спасли, вылечили, и он остался жив. В районе об этом известно, — поднимая вверх указательный палец, прервал его Кузьма.

Василий не ожидал такого поворота дела и сразу сник.

— Ты лучше вспомни, как сидел в собачьей будке, когда военные вас гоняли, — продолжал наседать начальник.

От этих слов Василий встрепенулся, бурей закипела внутри злоба. «Рассказал, гнида! Ну, я ему это припомню!» — пронеслась в голове мысль.

— Было дело, — произнес он вслух, сдерживая себя.

— А если бы у каждого твоего вояки на огороде был подготовлен блиндаж или хотя бы окоп, смотри, могли бы отстреливаться, а не в будке и бане прятаться. Нам надо учиться с этими бандитами воевать, мало ли что. Ты не злись, а нарисуй-ка схему охраны и приказ подготовь, чтобы в каждом дворе, где наши обитают, блиндаж был подготовлен. Да и в деревнях, где семьи живут, тоже пусть соорудят, не ровен час… — Кузьма замолчал, думая о своем, потом добавил: — Завтра и зачитаю приказ на построении гарнизона.

Назавтра после обеда Кузьма дал команду построить весь немалый состав гарнизона, довел план по отрыванию окопов и блиндажей на подступах к деревне и приказал, чтобы в каждом дворе также был вырыт блиндаж или окоп, и на эту работу отвел три дня. С мрачным настроением был воспринят его приказ полицаями.

В тот же день начальнику полиции района было направлено донесение, где сообщалось, что в Новоселках и Калиновке военные и примкнувшие к ним местные жители помогают засевать огороды в первую очередь вдовам и женщинам, чьи мужья на фронте.

Строительство укреплений на подступах к деревне и возле мест обитания полицаев не осталось без внимания жителей Высокого, а больше всего односельчане обсуждали сооружение блиндажей и окопов возле жилищ местных полицаев, называемых за глазами «бобиками». Такое событие вызвало не только пересуды, но и тревогу, а соседи тех вояк тоже начали по вечерам, не привлекая внимания, копать такие же окопы, думая про себя: мало ли что, а все же какая-никакая защита будет. Вот только непонятно было, от кого защищаться. Приходила и другая думка: видать, плохие времена у немцев наступают, боятся «бобики» партизан. Окопная мода охватила вскоре почти всю деревню, но потом подошли другие заботы: надо было думать о хлебе насущном — о посевной.

Кузьма нервничал и злился: разлагающе подействовала такая работа на личный состав. Свое негодование он старался при людях выплеснуть на Василия, обзывая того паникером; нет-нет да и проскакивали у него слова о трусости с намеком на никудышную оборону полицейского участка в Новоселках. А в один из дней, когда полицай повредил топором ногу, он перед строем излил всю свою горечь на помощника, обозвав план укрепления бредовым и добавив: «Заставь дурня богу молиться, так он лоб расшибет», — что вызвало в строю смех и насмешки.

Василий в тот день находился в штабе и на построении не был — побаливала нога, но к обеду он уже знал все сказанное о нем, скрипнул зубами от злости, и возникло в нем горячее желание отомстить этому жестокому «ублюдку» — так окрестил он Кузьму в тайных закромах своей закаменелой души.

Боль в ноге возвращала его к тому злополучному событию по дороге из Калиновки после похорон полицая Петьки. Сколько тогда было радужных планов и надежд на установление крепкого немецкого порядка, в котором он отводил себе важное место — значительно выше этого «ублюдка». Может, была бы посада самого бургомистра, а сейчас приходилось выслушивать такие обидные слова.

Настораживало Василия и другое обстоятельство: практически перестали пополнятся ряды полицаев в их гарнизоне, прошел тот первоначальный запал у людей, не хотели люди идти в полицию, зато в партизаны подаваться стали. Вынашивал он вначале идею объявить мобилизацию всех пригодных для военной службы — такие разговоры вел с покойным Алексеем, да и Кузьме об этом намекал. В минуты размышлений всплывал перед ним зловещий образ Варвары, и тогда поднималась невыносимая злоба на нее, рождались проклятия в адрес «ведьмы», а ведьм надо сжигать огнем и пепел их развеивать на болоте, куда люди не ходят. Такая мысль приносила некоторое успокоение, только, получалось, покровители у нее нашлись в районе; оказывается, она спасла бургомистра в ту войну, вот он ее и защищает, а напрасно. Камнем оседали такие думы в сердце Василия, не находя своего разрешения.

2

Галенгюндер собрал небольшое совещание и слушал предложения начальника жандармерии в связи с активизацией деятельности бандитов в районе. Получалось, что, несмотря на жесткие меры, уничтожить лесных бандитов зимой не удалось, более того, их количество только увеличилось: если осенью было две-три банды, то сейчас четыре-пять. Были названы деревни, жители которых активно им помогают, и особо отмечалась Калиновка. Упоминание этой деревни вызвало у коменданта раздражение, напомнив ему о неудачной акции, которую он там проводил зимой.

Прервав доклад начальника жандармерии, он сухим голосом произнес:

— Посевную кампанию в районе надо развернуть более активно. Все поля должны быть засеяны: нашей армии нужны продукты питания, хлеб, мясо, ни клочка земли не должно пустовать.

Галенгюндер, повернув голову к Отто, уже более спокойно отдал команду подготовить акцию по наведению жесткого порядка в Калиновке, и, приподняв руку, с раздражением повторил:

— Там должен быть наведен жесткий порядок.

В гарнизонах стали спешно готовить команды к выезду в деревни. Им ставилась задача принять меры по организации посевной, в первую очередь засевать те земли, которые принадлежали колхозам, и принимать самые жесткие меры там, где будет замечен саботаж и ненадлежащее исполнение приказов немецкого командования. В деревни потянулись из гарнизонов телеги с вооруженными людьми, а на дорогах чаще можно было заметить патрули жандармерии на мотоциклах.

К Новоселкам небольшой обоз в шесть телег с полицейскими подъезжал в обеденное время. В прежнем крайнем дворе самой длинной улицы лошадей распрягли, и приезжие стали обустраиваться, а по деревне понеслась весть: приехали полицаи, и не только местные, а и чужие, ведут себя мирно. Ко двору уже бежали радостные дети местных стражей порядка новой немецкой власти, в их дворах заранее знали о прибытии своих хозяев и готовились к этому событию, сохраняя его в тайне — мало ли что, время военное, да и солдаты со Степаном, считай, только вчера уехали, а у них здесь свои люди есть — сразу донесут.

Старшим команды был назначен Панас, заместитель Кузьмы, хотя приехал и Василий, который, скрывая обиду на такую несправедливость, отдавал команды, куда что расставлять, и по своей должности распоряжался охраной и несением службы дежурными. Местным хотелось побыстрее оказаться в своем родном дворе до поесть не казенной пищи, а приготовленной желанной хозяйкой в своей печи. Не всем выпала такая радость, некоторые по милости Василия вынуждены были закидывать за плечо винтовку и нести охрану в назначенных им местах, а чтобы не скучно было, Василий потребовал очистить старые обвалившиеся окопы, которые рыли осенью прошлого года. А куда денешься, служба — она такая, подчиняйся начальнику.

На удивление, местные полицаи без понуканий стали обустраивать на своих огородах блиндажи-окопы. Весть эта быстро разнеслась по Новоселкам и медленно стала захватывать людей, у кого была сила на такие дела. Уже назавтра можно было видеть новоселковцев возле кузницы и на колхозном дворе, откуда доставали поржавевшие плуги, бороны и другую хозяйственную утварь, необходимую для посевной, а еще через день вышли в поле пахари. Люди с затаенной надеждой втягивались в привычную и необходимую работу.

Панас с полицаями и старостой собрались у амбара и мараковали насчет зерна. Амбар был пустой, все понимали, что немцы зерна для посева не дадут, в этом и была главная заковыка. Подсказку дала вспаханная и засеянная Степаном широкая полоска поля у самой дороги.

— Засеял-то он своим зерном, нашел где-то, пусть и остальные ищут и засевают такие полоски, — прозвучал наказ Панаса старосте.

Василий, прихрамывая, добрался к амбару, когда обсуждение важного вопроса уже завершалось. Упоминание о Степане вызвало у него дикую злобу.

— Этого бандита надо повесить, а не брать с него пример, — брызгая слюной, выкрикнул он.

— Придет время — и до него доберемся, и зерно его заберем, а сейчас надо организовать посевную, а не митинговать здесь, — прервал его Панас, считая разговор законченным.

Через три дня полицейские небольшой командой выехали в Калиновку. Перед отправлением Панас был строг, отдавая команды, где кому сидеть и что делать в случае нападения партизан. Притихли полицаи, посматривая на Василия, который оставался на хозяйстве за старшего.

В тот вечер до Новоселок добрался Наум и с опаской постучал в калитку крайнего дома, где, по его расчетам, всегда останавливались полицаи. Его впустил заспанный полицай, которому он в красках рассказал о военных, которые захватили Калиновку. Не успел он задремать, как его с криком потребовал к начальнику дежурный. Василий мало чего добился от Наума. Он и так уже знал, что там могут быть военные и участвовать в посевной, а вот как бы их там прихлопнуть — это другое дело. Только они не дураки, поди, их там уже и нет.

В природе наступила пора пробуждения и расцвета всего живого — как говорили при встрече сельчане, в эту пору даже щепочка к щепочке тянется. По утрам к незатейливым песенкам синичек о весне присоединялись голоса скворцов; в такие минуты Варвару влекло во двор, она слушала этот наполняющий лес гомон птиц и улыбалась. А то вдруг кольнет в сердце, и вспоминался Грушевский с родинками на теле — путались тогда мысли, переплетались образы, казалось, на век забытого Вацлава и гноящегося тела обгоревшего военного. Эти воспоминания были нечастыми, но они, как темная ночь, пытались закрыть собой все, заставить ее забыть всю жизнь и приоткрывали какую-то бездну, которая была темнее любой ночи. Неужели были те минуты невообразимого счастья и парения в небесах, желания обнять весь Божий свет, прижать к себе такое милое и такое желанное тело и раствориться в нем? От этих воспоминаний горело лицо, а из нутра, из самого сердца готов был вырываться крик: «Зачем все так?!» В такие минуты Варвара начинала читать молитву, обращаясь к Богородице и прося ее избавить от этой темноты и дум хуленых, а когда успокаивалась, ее тянуло к людям.

Ей передали, что бабка Люба, которой, по скромным подсчетам самых сведущих в деревне говорунов, почти два века от роду, занемогла и просила матушку Варвару ее проведать, а жила она по соседству со двором Алеси. У бабы Любы Варвара застала Фросю, от нее и узнала, что в деревне были военные, а несколько дней назад появились в своем дворе Степан и Арина, а вместе с ними и Алеся с детьми приехала, все живут на подворье Степана, занимаются посевной. Варвара не стала обсуждать эту новость — она надеялась, что Степан найдет время и навестит ее. В помощи она не нуждалась, сеять у нее практически было нечего, а хотелось услышать его спокойный голос и, главное, узнать о Грушевском.

Баба Люба была слаба, приближался ее час, а кто знает, когда тот час придет — Божье это дело, и Варвара заговорила о делах, творящихся в природе, стала рассказывать, что зацвело и что может быть хороший урожай слив, если в ближайшие дни не будет заморозка и он не погубит цвет на деревьях; да уже пришла пора сеять огурцы — как раз луна растет, и это можно делать в эту пятницу; да и свеклу уже можно сеять… Эти разговоры отвлекали собравшихся от своих недугов и вселяли надежду дождаться тех слив, вкусить зелененького с пупырышками огурчика.

Когда Варвара задумала уходить, баба Люба приподнялась с кровати, чтобы проводить гостью, и спросила у Фроси, нет ли у нее семян свеклы, чтобы их замочить перед посевом. А дня через два Варвара узнала, что на дворе Степана никого нет, а в Новоселки прибыла большая команда полицаев. Возвращалась немецкая власть и требовала развернуть посевную.

В один из дней, ближе к обеду, к ее дому подъехала повозка с двумя полицаями, старший изложил просьбу Кузьмы посмотреть его жену: ее, как он сказал, одолели разные болячки. Так на следующий день матушка оказалась в Высоком.

Василий негодовал: прибывшие из Высокого полицаи, ничего толком не объяснив, начали спрашивать, где проживает лекарь по имени Варвара, которую надо отвезти к Кузьме. На слова Василия, что ее надо отвезти в гестапо, старший, ухмыльнувшись, ответил: мол, наше дело маленькое, начальник приказал доставить ее к нему.

3

В лагере витала тревога, каждому из его обитателей было понятно: закончились для них дни мирной жизни, сюда подбирается война, от которой они на время здесь спрятались; если придут сюда немцы или полицаи, пощады не будет никому. Оставалось одно — защищаться с оружием в руках, и тогда появлялась надежда, рисовались картины удачного боя, когда погонят они врагов своих.

Сразу же после прибытия из Калиновки ушли незаметно на задание Степан с Федором и возвратились с пополнением для полка, привели с собой семь человек. В семейном лагере было шумно, собрались все жители и военные у землянки, где обитала Алеся. Устименко подал команду строиться, началась неразбериха и толкотня, что вызвало смех у «гражданского населения». Усмехались и новички: оказалось, полк в таком составе никогда не выстраивался ни в шеренгу, ни в колонну. Пришлось Федору спасать положение, и он, беря каждого за руку, ставил бойцов на определенное место. Разношерстной получилась шеренга, смешались военные и гражданские, первым стоял Федор, последним — Венька, а напротив оказались новички.

Из землянки вышел Устименко, остановился посредине строя, и неожиданно, словно выстрел, прозвучал его голос:

— Равняйсь! Сми-и-ирно!

Замерло все в лагере, строгими стали лица бойцов, а из землянки выходили Лукин с Грушевским. Начальник штаба уверенно повернулся по-военному кругом и отдал рапорт:

— Товарищ майор, личный состав вверенного вам полка для принятия присяги прибывшего пополнения построен. Начальник штаба лейтенант Устименко.

Он сделал шаг назад и стал позади командира. У многих стоящих вокруг и в строю спазм сдавил горло, а Арина краешком повязанного на голове платка вытирала слезы.

— Товарищи командиры и красноармейцы, к нам прибыло пополнение, присяга которого производится у развернутого знамени полка. Получилось так, что мы в бою не смогли сберечь полковое знамя, для полка это позор, и нам предстоит смыть его в боях с ненавистным врагом, которого Красная армия разбила под Москвой и сейчас ведет дальнейшее наступление. Враг еще силен, силы нашего полка немногочисленны, но придет время, и в строю будут стоять батальоны. Сейчас текст присяги зачитает комиссар полка товарищ Грушевский, вновь прибывшему пополнению после принятия присяги начальник штаба товарищ Устименко вручит боевое оружие, которое они должны беречь как зеницу ока. Зачитать присягу!

Глуховато зазвучал голос Грушевского, но с каждым словом он набирал силу и вызывал у стоящих вокруг людей дрожь в теле. Чужими голосами и вразнобой повторяли слова новички. То был торжественный момент для всех обитателей лагеря, а с ним приходило понимание, что враг близко, очень близко, и бои с ним не за горами, а вон там, у болота, за которым начинается темный лес.

Напряжение у людей спало, когда начали вручать винтовки; разговоры велись несмело, но уже проскакивали на лицах улыбки и по-другому светились глаза. Тут же командиром над пополнением назначили Ваню, начальником разведки был объявлен Федор, и в его подчинение переходили Петька Чиж и Венька. Определили команду, которая занималась тылом в полку и в лагере, в нее включили Артема, Алесю и Фросю, а их начальником стал Степан.

Зазеленело все вокруг, почти на всех деревьях появились зелененькие листочки, один дуб чего-то выжидал и не спешил укрыться листвой. Вот начнет дуб распускаться — и пройдет последний весенний заморозок, а тогда уже можно смело сеять огурцы и свеклу, наступит летняя пора. Такой разговор вел Степан у своей землянки, где собрались уставшие от напряженного дня почти все жители семейного лагеря. Только огородную тему быстро сменил Венька, ему хотелось поделиться своей бьющей через край радостью: он оказался в команде очень секретных красноармейцев, разведчиков Федора, который для него стал самым важным и грамотным начальником, не то что Степан, бабский командир. Так в этот тихий майский вечер и не получилось мирной и благодушной беседы, она перескакивала то на прибывшее пополнение, то на новый урожай и наконец затихла.

— Ночь уже короткая, не успеешь заснуть, а тут уж и вставать надо, — изрек Степан, призывая расходиться спать.

На рассвете в лагерь вернулся Ваня и принес две вести. Первая: в Калиновку прибыло с десяток полицаев из Новоселок и заставляют сельчан заниматься посевной. А вторая весть была от Ивана Захаровича: он предлагал Лукину встретиться у них в лагере.

Было над чем подумать командованию полка: с десятью полицаями при наличии пополнения можно было запросто справиться, да потом и оставшихся «бобиков» в Новоселках хорошенько припугнуть, а оттуда и в Лотошино отправиться. Вырисовывался заманчивый план, только неясно было, что затеял председатель колхоза — вдруг там нужны силы для более важного дела. Такая получалась дилемма.

Устименко склонялся к первому варианту действий и выражал это напористо, Лукин предлагал сегодня же отправиться в сторону Дубровицы. Грушевский и Федор живо поддержали начальника штаба, напоминая о необходимости подучить военному делу прибывшее пополнение «новобранцев». Лукин понимал, что на реализацию такого плана времени у них немного, поэтому на подготовку пополнения было отведено три дня, а заодно Устименко поручалось организовать на этот период наблюдение за дорогой и выбрать место для засады на случай, если при нападении на Калиновку полицаи вырвутся оттуда и будут драпать или на выручку им направится подмога из Новоселок, там их хорошенько и встретить.

Не покидала Лукина и мысль о просьбе Ивана Захаровича: раз просит человек, надо выяснить, что там стряслось. Устименко стоял на своем: силы не распылять, а в Дубровицу направить связных после операции в Лотошино.

4

Степан вместе с Лукиным, Ваней и новобранцем Гришей осматривал блиндаж и окопы, которые немцы оборудовали для засады зимой; отсюда задумал начальник штаба вести с утра до темноты наблюдение за дорогой из Калиновки в Новоселки. Определили очередность: Федор со Степаном, а потом Ваня с Гришей.

Нудным оказалось это занятие, спишь вдоволь, а все равно скучно. Особенно когда вечер подходил, забеспокоится Ваня, что здесь рядом — рукой подать — такая желанная и любимая Марийка. Застила она ему весь белый свет, только про нее все мысли, и задумал он на второй день, еще дотемна, отправиться в Калиновку — как он сказал Грише, сходить в разведку, только никому об этом не докладывать по прибытии в лагерь.

Не знал Ваня, что в тот день старосте Науму принес его доверенный человек весточку неприятную: недалеко от Калиновки видели вооруженных людей — человек десять, ходят смело. Поделился Наум той вестью с Панасом в надежде, что тот вызовет сюда подкрепление из Высокого, а может, и из района, а получилось наоборот: решено было вечером убыть всем полицаям в Новоселки и не распылять силы. Вздохнул с тоской от такого решения староста, да что поделаешь, посада такая — не знаешь, кому угодить.

Сразу после отъезда «бобиков» видели люди, как Наум начал копать какую-то яму в огороде сразу за сараем. Разные пошли толки: может, прятать что собрался. Настораживал калиновчан и спешный отъезд незваных гостей. «Ох, не к добру это», — слышались разговоры. А когда староста привез из леса толстые жерди и обтесал их, стало понятно: не иначе как блиндаж или землянку строить собрался. Взволновало такое событие деревеньку. Дошла эта весть и до Якуша, встретил он Наума возле своего двора, когда тот понукал лошадь, тащившую длинные сосновые жерди, и, поздоровавшись с ехидной улыбкой, завел разговор:

— Ты, Наум, люди говорят, замок с башней собрался строить или, может, крепость какую.

Не хотелось Науму вступать в разговор с Якушом, да разве отстанет этот назойливый ворчун — такую молву по хатам пустит, что потом людям в глаза смотреть будет стыдно, и ответил кратко, не останавливая лошадь и не сбавляя шаг:

— Блиндаж строю.

«Да разве отвяжешься так просто от этого несносного человека», — пронеслась у старосты неспокойная мысль.

— А от кого же это ты хорониться собрался? Новая власть — она крепкая, всех нас защитит. Или, может, еще какие враги против нее нашлись? Так ты скажи, и мы, может, начнем блиндажи строить, как на фронте в германскую войну, — не унимался Якуш.

— Ты же у нас все знаешь, так зачем спрашиваешь? В Высоком строят, в Новоселках строят, и я строить буду… Но-о, давай шевелись, — понукая лошадь, закончил неприятный разговор Наум.

В тот же день можно было видеть на огороде с лопатами Якуша с Васильком, пошла молва по хатам: мол, Наум дал команду от каких-то врагов схроны копать, мало ли что дальше будет, время неспокойное. Такая весть обрастала размышлениями и догадками: а от кого можно схорониться в том блиндаже, лучше уж в лес податься и там будан сооружать. Видно, плохи дела у немцев, полицаи тоже здесь день побегали и дали деру в Новоселки. Затревожилась Калиновка, таяла у них надежда, что в своих хатах можно такое лихолетье пережить. А пролетевший низко над Калиновкой немецкий аэроплан принес еще больше страхов и разговоров: он же может и бомбу кинуть.

Видела тот аэроплан и баба Вера. Она ругала свою дочку за бестолковость, хотя та никак не могла понять, в чем провинилась, а услышав странный звук, замолкла: над Калиновкой летел самолет. Баба Вера подняла свой кий, словно грозя ему небесными карами:

— Вот и антихрист прилетел, знак нам принес.

Она присела на колоду, опустив свой кий, и принялась вычерчивать им замысловатые фигуры на земле. Получалось, не зря Наум блиндаж строит.

Якуш с Васильком целую неделю копались с блиндажом; приступили они к работе с охотой, а потом подустали, и желание начало улетучиваться. Но не такой был человек Якуш, чтобы дело на полдороге бросать, цыкнул на Василька, Дашу привлек в помощь — и завершили они укрытие.

— А ничего схрон получился, вот только вход закрыть надо да сумку с едой приготовить и здесь к потолку подвязать — пусть будет на всякий случай.

5

Известие от Наума, что в лесу бродят военные, встревожило Панаса не на шутку. Он понимал, что у них здесь сил мало и рисковать не стоит; быстро собрались полицаи, и только солнце повисло над лесом, как две телеги выехали в сторону Новоселок.

Почти на полпути полицай, которому приказано было наблюдать за дорогой, заметил человека, который шел по обочине и, похоже, с оружием. Панас приказал остановиться. Человек, видно, заметил обоз и сразу метнулся к лесу.

— Давай, лови его, стреляй, — раздавались голоса соскакивающих с телег полицаев.

Несколько из них кинулись вдогонку в сторону леса, затрещали выстрелы. У Панаса, бывавшего в разных передрягах, внезапно пронеслась мысль, а нет ли там засады, и он закричал во весь голос:

— Стой! Назад!

Подняли крик и остальные. Возбужденные перестрелкой полицаи медленно возвращались к телегам, их подстегнул голос начальника:

— А если он заманивает вас в засаду?

Такой поворот дела был ни к чему, и, понукая лошадей, они в молчании двинулись дальше.

Ваня радостный, закинув винтовку за плечо, отмерял шаги по обочине дороги, рисуя радужные картины встречи с Марийкой и предвкушая хороший ужин. Его слух уловил посторонний шум и человеческие голоса, он метнулся с дороги и побежал что было сил. Мешала винтовка, он снял ее с плеча и, пригнувшись, запетлял между деревьями, потом, зацепившись ногой, упал. Позади раздались выстрелы, дальше полз ужом.

Пришел в себя, когда был уже почти у перехода через болотину, протянувшуюся вдоль их лагеря, присел на землю у сосны и начал прислушиваться. Вокруг было тихо, и тут он вспомнил о Грише. Сразу ушел страх, который гнал его по лесу от выстрелов и преследователей, один за одним возникали образы Лукина, Петьки Чижа, Устименко с их немыми вопросами: «Как же так? Как ты мог оставить своего товарища? А мы надеялись». Ваня подхватился и кинулся в сторону дороги; у самых окопов он негромко позвал Гришу, вглядываясь в темноту, заметил шевеление, позвал еще раз и услышал еле слышное ответное слово: «Я». Обрадованный, он вмиг оказался возле блиндажа и жал руку Грише, как родному брату после длительной разлуки.

Гриша заметил приближающийся обоз раньше своего командира, видел спрыгивающих с телег вооруженных людей и уже хотел стрелять, как в этот момент Ваня метнулся с обочины и исчез в лесу. Тут он осознал свое незавидное положение, крики и выстрелы заставили его спуститься в блиндаж, и он приготовился отстреливаться. Находясь в ожидании, Гриша весь окаменел и ничего не слышал, в ушах стоял звон.

В себя пришел от тишины, медленно выбрался из блиндажа, осмотрелся: вокруг царила ночь со своими тайнами и страхами. «Буду здесь до утра, пока не придет смена», — с таким намерением он вернулся в блиндаж и, свернувшись, прилег на ветки, которые они приготовили днем. Волнами его окутывали невеселые думы, хотелось в лагерь, а лучше домой. Всплывала тревожная мысль: «Как там Ваня? Где он?» В один такой момент ему показалось, будто его кто-то завет. Зов повторился, и через несколько мгновений они с радостью пожимали друг другу руки.

Ваня утром доложил о случившемся на дороге Лукину, утаив, что он шел в Калиновку. В его устах это звучало так, что он хотел проверить окопы, отрытые немцами, которые находились за поворотом дороги, а дальше его доклад соответствовал объяснениям Гриши. Одно было ясно Лукину: полицаев что-то насторожило, и они заспешили вернуться в Новоселки. Намеченный план нападения на Калиновку срывался, но пост наблюдения он решил не снимать и продолжить подготовку новобранцев.

Надо было думать, что предпринять дальше, об этом и шел вечером разговор в командирской землянке. Внезапного нападения в Новоселках не получится, полицаи встревожены и будут начеку, но и слабость свою они показывать не станут, а если в Калиновке появятся, то с другой силой. Федор настаивал на своем: идти в Лотошино, как только вернется Устименко, и усилить наблюдение за дорогой. Поддержал его и Грушевский.

Невесел был командир полка: из большого плана получалась несерьезная вылазка по запугиванию «бобиков».

6

В самом дальнем углу лагеря военных, на возвышенности, почти у самого болота, более десятка мужчин, среди которых виднелись женские и подростковые фигуры, рыли траншею и сооружали блиндаж. Руководил работами Грушевский. Новобранцы, а с ними Алеся, Змитрок и Фрося осваивали нелегкое военное дело. Вначале, после краткого объяснения устройства нехитрых, но очень важных и нужных элементов обороны — окопа и траншеи, работа закипела с энтузиазмом; никто не хотел отставать от других, а Змитрок старался из всех сил вырваться вперед и первым отрыть намеченный окоп, да разве угонишься за взрослыми молодыми парнями — они даже пиджаки поснимали и знай себе лопатами орудуют, словно дубинками играются. А тут, как назло, корни деревьев стали попадаться, дело замедлилось, а следом пришли разочарование и усталость, да и мысли возникали странные: зачем копать зря, все равно потом закапывать придется. Только комиссар уже почти по пояс вырыл яму, и складно у него все получается, и земля назад не сыплется, а укладывает он ее перед собой, бруствер делает.

Наконец прозвучала его короткая команда: перекур. Все поднимались из ям, осматривая свои и соседские старания. Получалось не очень, а Грушевский, молча двигаясь вдоль намеченной линии, остановился возле Алесиной ямы и грустью подумал, что совсем это не женское дело — копать траншею, да и не детское. А как быть? Если придется принимать бой, кто их пожалеет? Пуля — она не разбирается, женщина ты, мужчина или дитя, а тут все же какая ни есть, а защита. Поэтому придется освоить это безрадостное дело — умение защищаться.

В это время Алеся стояла возле сына и о чем-то с ним разговаривала, а увидев стоявшего около ее ямы комиссара, быстро направилась к нему.

— Что-то не так, товарищ комиссар? — растерянно спросила она.

Грушевский поднял голову, и их взгляды, словно огненные стрелы, встретились на миг, сверкнув яркой вспышкой, от которой у обоих кольнуло в сердце, и по их телам пробежала мелкая незаметная дрожь. «Что это?» — была первая мысль Алеси. «Где я ее встречал?» — возник неожиданно вопрос у Романа. Оба они, обескураженные, так и стояли несколько мгновений.

— Да все так, товарищ начальник санчасти, все так… А вам еще, может, придется и раненых укрывать и для них окоп готовить. Такая вот она, война, — отвечал несколько чужим голосом комиссар.

Алеся покраснела и тут же возбужденно стала объяснять, что не боится никакой работы, она к ней привычна, а вот для сына такая задача еще не по силам, хотя он изо всех сил и старается выполнить ее. А потом, уже опустив голову, произнесла:

— Вы, товарищ комиссар, если можете, сократите для него размер окопа, — и покраснела.

Грушевскому стало жаль эту еще молодую женщину, на которую свалилась такая непомерная тяжесть, и ему вдруг пришла шальная мысль подойти к ней прижать ее голову к груди и пожалеть ее. Он уже намеревался сделать шаг, как раздался голос Змитрока:

— Товарищ комиссар, вы не слушайте маму, я справлюсь. Я же понимаю, без окопа воевать нельзя, будешь мишенью для супостата, как дед Степан говорил, — отчего Алеся и Грушевский улыбнулись.

— Как же, Змитрок, не слушаться начальника санчасти? По всем вопросам здоровья в полку она главная, и для Лукина она в таких вопросах командир. Она права, одиночный окоп можно сделать и поменьше, в маленький окоп снаряд редко попадает, поэтому для одиночных окопов мы размеры сократим. Такими будут твой и санитарки Фроси, которая выделяется в помощь санчасти, так что идем начертим другие линии.

К концу третьего дня уже вырисовывалась линия окопов, но не такой легкой казалась лопата, как в первый день, не так быстро удавалось выскочить из изрядно надоевшей ямы, хотя земля пошла больше песчаная и, главное, без корней.

Отношение к дальнейшему продолжению работ высказал один из новобранцев:

— Надоело заниматься пустяшным делом.

Грушевский чувствовал такое настроение подчиненных; к обеду он завершил обустройство окопа, у которого приказал вечером всем собраться. Недоверчиво восприняли такое приказание обучаемые, к комиссару вновь прибывшие и гражданская половина полка относились с некоторой опаской: молодость, умение на равных разговаривать с Лукиным, высказаться по любому вопросу выделяли его среди военных, невольно создавая у людей впечатление, что он, дескать, шибко грамотный.

Окоп у Грушевского получился почти во весь его рост, дно было устлано лапником, по стенкам были вырыты неглубокие ниши и выемки, со стороны бруствера сделаны две ступеньки. Собравшиеся с удивлением смотрели на комиссара, который четким голосом объяснял предназначение каждой сделанной детали. Алеся, стоя рядом с сыном и слушая Грушевского, вдруг подумала: «Как он все устроил, словно хозяйка у своей печи», — а тот, словно уловив ее мысли, говорил:

— Окоп для солдата — это как для хозяйки родная печь и хата, она всегда знает, где и что лежит и быстро все находит.

Заканчивая, он повернулся, мигом встал на одну, потом на другую ступеньку и оказался за бруствером окопа, чем вызвал всеобщее восхищение.

— Завершать строительство блиндажа и обустройство окопов будем после стрельб из винтовки. Каждый получит по три патрона, вон там, у того деревца, выставим мишень, и ее надо будет поразить. Это как экзамен в школе: там проверяют, как ты усвоил науку, а здесь, в полку, нужно определить, готов ли ты быть настоящим солдатом, Родину защищать. А сейчас собираем весь инструмент и направляемся в лагерь.

Ободрились люди, появились улыбки, и пошло обсуждение преподанного им урока.

— Мама, я доделаю свой окоп, он будет еще лучше, чем у комиссара.

Улыбнулась Алеся, на нее навалилась необъяснимая грусть, а шла она от этого военного, которого они со Степаном еле живого тащили от хатки Варвары в можжевельник.

Стрельбы шли радостнее. Первым стрелял Грушевский, все три пули кучно пронзили деревянный щит. Перед этим он, лежа с каждым на бруствере, объяснял, казалось бы, совсем нехитрую премудрость: как держать винтовку, как прицелиться, как нажать на спусковой крючок, — да не тут-то было, мало у кого получалось попасть в тот заветный щит.

Змитрок стрелял прицельнее мамы и тетки Фроси и был безмерно счастлив; он даже кучнее положил пули на деревянном щите, чем некоторые новобранцы. Хуже всех стрельба получилась у Алеси. Лежа на бруствере и почти касаясь ее волос, Грушевский, горячась, старался что-то объяснить ей, только пули почему-то летели мимо щита, а когда одна сшибла щит, больше всех возрадовался этому комиссар полка.

7

Ближе к вечеру в лагере началась суета, пошел слух, что почти весь полк уходит бить полицаев, к месту оказалась закончившаяся военная подготовка новобранцев. На задание уходили Лукин, Грушевский, Федор и все Ванино отделение — сила получалась внушительная. Устименко поручалось организовать наблюдение за полицаями в Новоселках и усилить охрану лагеря. С восходом солнца они покинули лагерь, намереваясь к вечеру быть у Лотошино и напасть на полицаев.

Замерла жизнь в землянках, каждому нашлось дело. Змитрок вместе с Митькой, сыном Фроси, пас корову и коня — так велел Степан. Им хотелось с винтовками быть в засаде или в крайнем случае в охране лагеря, а получилось совсем невесело: заделались пастухами. Сказать по правде, Змитрок тоже вынашивал тайную мысль винтовку Митьке не выдавать — пацан еще. Матери и Фросе — тем винтовки дали, а они все оборудуют свою больницу, кому она нужна? С таким настроением он с новым другом подвел корову к кустам, где трава было посочнее, и привязал к небольшой ольхе; стреноженный конь был тоже рядом.

Оставаться здесь весь день друзья не собирались. Солнце уже грело вовсю, они присели в тенечке, как вдруг послышался странный звук, похожий на рокот мотора аэроплана. Звук приближался со стороны Калиновки — в их сторону летел самолет. Змитрок хотел вскочить и закричать: «Бомбовоз!» — но в памяти возникло вспыхнувшее сено и пулями побитый его пиджачок, когда они с дедом Степаном на болоте складывали стожок, и он, вжав голову в плечи, лег под кустом, а рядом шустренько примостился Митька. Самолет летел низко, конь запрыгнул в куст и там запутался, корова тоже металась вокруг ольхи, пытаясь бежать невесть куда. Бомбовоз, сделав полукруг, стал удаляться в сторону Новоселок, рокот его затихал в небесной дали.

К счастью для Змитрока, вожжи выдержали метания коровы, и она, обеспокоенная, тяжело дыша и мотая головой, стояла под кустом рябины; конь, увидев хозяина, тоже успокоился и стал щипать траву.

— Ух ты, вот это да! — вслух произнес пастух. — И что ему здесь надо было? А может, хотел бомбы сбросить? — С этой мыслью Змитрок с другом засобирались к бабе Арине.

Бабу Арину с детьми он нашел в землянке у матери. Та сразу же накинулась на него:

— Ты где это бегаешь? Мало тебя тогда бомбовоз напугал, чуть не убил тем летом. Увидит тебя — и бросит бомбу! Ой, Божечка ты мой, что же это такое делается?! — запричитала она в голос.

— Мама, мама, дай мне винтовку, я пульну в него, я же прицельно стреляю. Дай быстрее, а то он улетит! — закричал Змитрок, не обращая внимания на слова бабы Арины и направляясь к винтовкам, что стояли в углу землянки.

Тут уже к сыну кинулась Алеся, преграждая ему путь.

— Не дам, сын, он же развернется и побомбит нас всех. Ты что вздумал?

— Ой, мой же ты внучек, что ты такое удумал, остановись! Дед Степан и тот зря не стреляет, — помогала невестке успокоить сына Арина.

Змитрок отступил к выходу, выглянул за дверь и прокричал:

— Он улетел, так что можно выходить из землянки.

Ему хотелось быстрее поделиться такой важной новостью и рассказать, как он хотел стрельнуть из винтовки, да мама не разрешила взять, а вдогон ему неслись уже примирительные слова бабы Арины:

— А корова привязана?..

Затих звук ее голоса в кустах и деревьях. Напуганные криками, притихшие дети, словно цыплята, сидели возле молчавшей Фроси на полатях, но тут же выпорхнули вслед за выскочившим из землянки Змитроком.

Много разговоров вызвал в лагере пролет самолета. Военному человеку было ясно: немцы ведут разведку и для этого привлекли авиацию — значит, затевают серьезное дело.

Нервничал Устименко. Засада на дороге ничего не давала, о том, что делается в Новоселках и в Высоком, сведений никаких не было. «Иван Захарович дельное дело предлагал: надо объединять силы, вести разведку, в каждой деревне иметь своих людей, осваивать минное дело, а так — зарылись, как кроты, в землянки и ничего не видим». Только от таких дум становилось еще тоскливей. Думы эти нагнал на него пролет самолета над лагерем: получалось, немцы догадываются, где находится полк.

8

По своим предположениям и приметам Федор понимал, что они подходят к Лотошино. Их окружал молодой сосновый лес, в котором встречались кусты можжевельника и мелколесье, корни сосен причудливо переплетались, обнажившись от вешних вод и проливных дождей. Вдоль дороги тянулся невысокий песчаный взгорок, а по другую сторону в просветах деревьев виднелось зеленое поле, которому, казалось, нет конца и края. Дохнуло ветерком, Федор остановился — он уловил запах дыма. Лукин вопросительно взглянул на его и тоже стал принюхиваться.

— Кажется, дымом пахнет.

Его слова подтвердили и остальные. Такая незначительная деталь, как запах дыма, изменила настроение людей. Они двинулись дальше, запах усиливался. Федор предложил пройти чуть правее, там за поворотом уже будет видна деревня. Песчаный взгорок делал завиток в сторону леса, и отряду пришлось спуститься в низину, где среди сосен росли молодые осинки и березки. Поднявшись снова вверх, вышли почти к самой дороге. Отсюда был виден край улицы, которая утопала в зелени.

— Надо бы подойти ближе к деревне, — останавливаясь, произнес негромко Грушевский. Лукин кивком головы согласился с ним.

— Я схожу туда и проведу разведку, мне здесь все знакомо, — прозвучал голос Федора.

Возникла небольшая перебранка, кому идти в разведку. Лукин направил троих: Федора, Грушевского и Ваню, а остальным объявил привал. Сам вышел на опушку леса, осматривая местность. И тут ему неожиданно пришла мысль: «А это место идеально для засады». Не успел он обдумать, как устроить засаду, как увидел приближающихся встревоженных разведчиков.

— В деревне немцы, — выдохнув, почти одновременно произнесли все трое.

Федор доложил, что на том краю улицы виден пожар, а немцев обнаружили с этого края, возле последней хаты, там стоял мотоцикл. Больше ничего узнать не удалось. Повисла тишина, со стороны деревни послышался шум, похожий на звук моторов.

— Надо устроить засаду. Начнут отстреливаться — в бой ввязываться не будем, тут же уйдем, — нетерпеливо высказался Грушевский.

Лукин приподнялся и начал отдавать команды, кому какое место занять для стрельбы. Ваня спустился в низину, которая подходила к дороге: ему предстояло бросить гранату в подъезжавших немцев — это и будет сигналом открыть огонь остальным. Левая часть взгорка досталась Федору, Грушевский залег в выемке, словно в окопе: он должен был стрелять в водителя, если в колонне окажутся машины. Лукин расположился чуть позади комиссара, ему были видны все бойцы его небольшого полка. На этот раз он взял автомат и, оказывается, не ошибся: им будет хорошо прикрывать отход в случае затягивания боя.

Ох и медленно приближалась колонна. Впереди ехали два мотоцикла, в которых сидели немцы с бляхами на груди — похоже, жандармы; за ними двигались две грузовые машины, одна без тента, в кузове которой плотно сидели солдаты, вторая — накрытая тентом. За машинами виднелись подводы, за которыми шли привязанные коровы и две лошади.

Гулко стучало сердце у Вани, он уже видел мотоциклы с колясками, ладонь, в которой держал гранату, вспотела. Он все примеривался, когда же бросать эту гранату, от его броска зависело многое, это и не давало унять дрожь в теле. Он даже не осознал, как метнул гранату. Она взорвалась перед коляской, в которой сидел, как ему показалось, мордастый немец, сразу же схватил винтовку и начал отползать назад к Лукину, как и было ему приказано.

Залп получился дружным. Грушевский видел, как водитель первой машины свалился на руль. И тут же ударила очередь из пулемета второго мотоцикла. Растерянный немец стрелял наугад, нервно дергая пулемет, что не давало возможности прицелится в него. Плавно нажал спусковой крючок — и пулемет замолчал, другой немец вмиг оказался за мотоциклом и стал стрелять из карабина.

— Отходим! — раздался гулкий голос командира.

Грушевский повторил его команду, и она понеслась по жидкой цепи. Последним отходил Федор. Бежали быстро, Ваня прихрамывал. Уже прекратилась позади стрельба, а они бежали в чащу леса, которая становилась все гуще. Начала появляться высокая трава, впереди показалась небольшая болотинка. Хотелось пить и отдышаться, у Вани побаливала нога — пришлось сделать привал. К его удивлению, оказалось, что осколок гранаты снес каблук его сапога и он натер до крови ногу.

Мимо Новоселок они прошли на зорьке. Хотелось Грушевскому заскочить к Варваре и узнать у нее, что делается в деревне, а заодно и повидаться с ней, но Лукин не согласился, и после недолго отдыха отряд двинулся дальше.

Вечером лагерь гудел, уже давно не было столько улыбок и радостных разговоров, обсуждался успешный бой с немцами. В центре внимания был Ваня, подорвавший гранатой мотоцикл, а его сапог без каблука подержал каждый, кто в это время был в лагере. Долго вертел его в руках и Степан. Возгласы затихли, все ожидали, что он скажет.

— Да, похоже, осколком срезало. Видишь, как ровненько, словно бритвой, — так только осколок может сделать. Непонятно только, как это осколок мог позади Вани оказаться, хотя, бывает, в бою человек от страха может голову поднять, а может и ногу. Повезло Ване — голову сберег, а каблук мы сегодня же приладим, — на веселой ноте закончил он свой сказ, вызвав вздох облегчения у героя. Повеселели и новобранцы, они уже чувствовали себя равными среди окружавших их людей. Каждый из них старался в том непродолжительном поединке показать свою значимость, что они тоже играли важную роль, и это было действительно так.

В командирской землянке было не до веселья: удачный бой придал всем уверенности в своих силах, но складывающаяся обстановка заставляла не переоценивать их, а искать и думать, как бы их сберечь, а то и умножить. Лукин сдерживал напористое желание напасть на полицаев в Новоселках; с этим можно было согласиться, но пролет самолета свидетельствовал о готовящейся облаве на них, и, может, немалыми силами.

Не проронил ни слова Устименко, да и Федор высказывался уклончиво — было над чем подумать.

Лукин попросил вызвать Степана, который уже собирался идти ремонтировать Ванин сапог. Тому тоже не нравился пролет этого аэроплана, будь он неладен, и потому Степан сказал:

— Обложат они нас, как охотники волков, трудно будет вырваться. Да, часто такое бывает, что все, вот он, голубчик, некуда ему деться — а смотришь, его и след простыл. Но нападать сейчас на полицаев в Новоселках опасно, тут как бы они нас уже не ловили.

«Разумно он рассуждает», — подумал Устименко и произнес:

— Поддерживаю тебя, Степан.

Сошлись на развертывании поста наблюдения на дороге, что вела из Высокого в Новоселки, и продолжать выставлять засады на подступах к лагерю. Степану поручалось подыскать место на случай, если придется оставлять семейный лагерь. С тем и разошлись.

Часть пятая

1

В районном центре налаживалась, казалось бы, мирная жизнь, работали, как и при советской власти, масло — и хлебозаводы, восстанавливалась деятельность льнозавода, появились два врача в больнице и вели прием больных. Шли разговоры об открытии школы, нашлись учителя, которые согласились учить детей, убирались улицы. Уже не слышно было разговоров о расстрелах евреев и коммунистов, хотя почти каждый день открывались ворота тюрьмы и туда въезжали крытые машины; по внешним признакам было видно, что немецкая власть укрепляется.

Другое настроение наблюдалось в коридорах и кабинетах комендатуры, жандармерии и гестапо — там оно было нервным. Успокаивали успехи на фронте — как и прошлым летом, немецкая армия успешно наступала, зато здесь все чаще и чаще происходили нападения на полицию, были случаи гибели немецких солдат, срывалась посевная, партизаны начинали серьезно донимать. Конечно, обстановку нельзя было сравнить с ситуацией в соседних районах, но поступали сведения, что в лесах замечены вооруженные люди, и их немало, в некоторых деревнях они ведут себя как хозяева, а этого уже допустить было никак нельзя.

Несколько дней назад недалеко от Заречья, на территории другого района, партизаны устроили засаду, погибли важный немецкий офицер и несколько солдат, завязался бой, и пришлось из Заречья на помощь направлять местную полицию. По поступившим сведениям, бандиты ушли в Гороховский район и здесь отсиживаются. По докладу местного старосты, там видели около двух десятков вооруженных людей.

Такая информация Галенгюндеру и Отто радости не приносила, командир охранной дивизии требовал решительных действий и наказания за убийство его офицера. Отто, как участник совещания у командира дивизии, мягко намекал, что нападение произошло в районе ответственности другой комендатуры, да и сил у них совсем мало, а надежды на местную полицию иллюзорные. Командир дивизии пообещал выделить специальную роту для борьбы с партизанами, только за саму операцию будет отвечать комендант. Руководить операцией было поручено начальнику жандармерии, в его распоряжение помимо роты охранной дивизии выделялось по взводу местной полиции из Заречья и Высокого. Сил набиралось немало, хотя командир роты был недоволен отсутствием разведывательных данных о месте дислокации бандитов. Об этом он доложил командиру своего батальона, и тот попросил выделить для разведки самолет, который сделал облет, но ничего существенного не обнаружил, хотя из полученных данных можно было предположить, где находятся базы партизан: недалеко от села Дубровица и между Калиновкой и Новоселками. Здесь и решено было сосредоточить основные усилия по поиску и уничтожению бандитов.

Накануне операции пришло сообщение о нападении на немецкую колонну в соседнем гауляйтерстве, имелись убитые и раненые, и возникло предположение, что к этому могут быть причастны те же бандиты, что убили офицера охранной дивизии. Операцию отложили на несколько дней, до выяснения обстоятельств, а обеспокоенный командир дивизии требовал действий.

Ивану Захаровичу о начале операции немцев стало известно сразу по прибытии в Заречье роты специального батальона. Были предупреждены связные в деревнях и командование партизанского отряда, с которым налаживалась связь для совместных действий. Отправил он полученные сведения и в Калиновку, а свой отряд решил увести на дальнюю базу в соседний район.

Весть из Калиновки, от Ивана Захаровича, Ваня принес на следующий день по прибытии в лагерь после удачного боя. Записка была короткой, но сведения в ней содержались важные: «Силами до роты немцев и полицаев из Заречья и Высокого против нас начинается операция. Не исключается ее проведение и против вас…» Лукин перечитал ее несколько раз, и перед ним начал вырисовываться план немцев: «Хотят, наступая на Калиновку и со стороны Новоселок, нас зажать, а затем окружить и уничтожить». Невеселая получалась картина, медлить было нельзя, но и паниковать тоже. Он вызвал к себе Степана и Устименко.

В лагере уже ощущалось беспокойство. Степан вошел в землянку озабоченный, на вопросы о выборе места для переезда семейного лагеря отвечал уклончиво. Его жизнь в лагере после переезда сюда Арины и Алеси вернулась в прежнюю колею, почти как в довоенное время; забылись Кирики, походы по лесу к Варваре. Конечно, заботы и дела здесь совсем другие, да обвыкся он с ними, они казались уже обычными и даже приносили радость. Смену места лагеря он воспринял с большой тревогой и опаской, сразу вспомнился Василий, для которого он был заклятым врагом, — тот при первой возможности кинется искать и, как хитрый лис, найдет эти места. Это и беспокоило Степана, свои опасения он хотел высказать Лукину. С таким настроением он зашел в землянку и начал разговор издалека, а тот, пристально посмотрев на него, резко спросил:

— А если завтра сюда будут прорываться со стороны Калиновки или Новоселок немцы и полицаи, что будем делать с женщинами и детьми, Степан?

Тот, встретив жесткий взгляд командира и сохраняя спокойствие, произнес:

— Если завтра сюда будут двигаться немцы, тогда сегодня в ночь надо уходить всем, иначе местный новоселковский полицай приведет их сюда. Он догадывается, где мы находимся, ему нужна только сила. Не пройдет и пяти часов, как они будут здесь, прижмут к болоту и перестреляют, как куропаток.

Такого ответа Лукин не ожидал, он даже сник — рушились его задумки, а Степан продолжал высказывать свои простые мысли:

— Бой принимать возле Калиновки невыгодно. Если у них будет сила, загонят в болото, так что лучше уходить всем в эту ночь. Места, где я был, тоже у болота, но с той стороны; путь туда неблизкий, но за ночь можно управиться, — и замолчал, не отводя глаз от командира, который нервно прохаживался у стола.

Высказанные Степаном предположения заставили Лукина по-другому посмотреть на складывающуюся обстановку: она ему представилась не такой трагичной и безысходной, — и он тут же стал расспрашивать, по каким местам может вести этот полицай сюда немцев. Степан попытался подробно описать эти места, но для человека, который их не знал, картина получалась совсем непонятной. Было ясно одно: бессмысленно строить планы дать там бой, а семейный лагерь надо снимать сегодня.

— Спасибо тебе, Степан, за твою мудрую подсказку. Тогда без паники начинайте готовиться к походу, команду на отправку получите у начальника штаба — он как раз сюда заходит.

Лукин кратко изложил Устименко разговор со Степаном и показал полученную записку. Тот, перечитав написанное, сразу уловил нависшую над полком опасность. Мысленно перед ним возникла линия окопов, где они сдерживают напор немцев, только линия окопов получалась совсем короткой: неполный взвод должен был противостоять почти двум ротам противника. Исход такого боя был ясен, нужно было предпринимать что-то другое.

Устименко несколько успокоился. За год, проведенный рядом с Лукиным, нередко вступая с ним в перепалки и споры, порой доходящие до взаимных оскорблений, он сделал для себя очень важный вывод: этот человек отвечает за все, и у него могут быть совершенно другие взгляды и понимание той или иной ситуации. Вот и сейчас чувствовалось, что у командира уже есть свои задумки.

Лукин попросил Степана еще раз доложить свои предложения, хотя он уже укрепился в своем решении и надеялся, что Устименко без споров поддержит его. Когда начальник штаба начал уточнять, как проехать к тем местам, где можно навязать бой, заулыбался — вопрос был решен.

Со Степаном отправлялось все женское и детское население лагеря, в помощь ему выделялся Артем. Телега с детьми, уложенным на нее скарбом и припасами еды, с привязанной к дробинам коровой в сопровождении Лукина, Алеси и Вани начала движение, когда солнце опустилось за верхушки темного леса. Коня под уздцы вел Змитрок, его винтовку дед спрятал на телеге, и это портило ему настроение. Сам Степан с начальником штаба шли в нескольких шагах впереди.

Расставание с семейными было коротким, напутствие на дорогу им дал Грушевский. Он каждому, улыбаясь, одобрительно пожимал руку, желал счастливого пути и скорейшего возвращения. Одна Алеся что-то отвечала ему, радостно улыбаясь. «Как-то буднично это у нее получается и не к месту», — подумал Лукин и дал команду трогаться.

Возле поляны урочища Забежки они были, когда уже начало смеркаться. Перед ними открылась длинная поляна, которую пересекала едва заметная, заросшая дорожка. Корова Степана рвалась к траве, неспокойно мотал головой конь; Змитрок отпустил уздцы — и он начал щипать траву. Наступила пора расцвета лета, и она завораживала молча взирающих на эту красоту людей. Но Степан думал совсем о другом, он вдруг стал ощущать самые незаметные шорохи и звуки леса, а с ними вернулась тревога, которая шла от дороги, что вела из Новоселок, до которых было версты три. Вот сюда он будет вести своих, мимо поляны они не пройдут, дальше ольшаник.

— Вот здесь они и будут идти, за нами начинается болото… Здесь они будут идти, — еще раз повторил Степан.

Лукин стоял молча и оценивал позицию для боя, а Устименко расспрашивал о местности, дороге, болоте и получал краткие ответы.

— Мы дальше огибаем ольшаник и идем вдоль болота по лесной дороге, которая ведет в небольшую деревню, поменьше Калиновки. Заходить туда не будем, а остановимся на хуторе, где осталась одна хатка, — место там темное, мало кто про него знает — и будем ждать там от вас вестей. Вам лучше уходить в направлении Лотошино, дорога уже известная. Там недалеко на болоте есть остров, сосны на нем растут могучие, но дорогу туда знают местные; если заставит нужда — найдете ее. Мы пошли, топать нам еще долго.

Степан подошел к коню, поправил чересседельник, и пошел впереди. Змитрок и Алеся повели коня под уздцы, позади шли Фрося и Артем. Грустными и жалкими казались уходящие в ночь люди.

— Да, здесь и будем давать бой, — сухо произнес Лукин.

С тяжелыми думами шел позади командиров Ваня: «А как же Калиновка? Как же Марийка? Туда же придут немцы, а мы что, будем защищать Новоселки?» Не укладывались такие действия в его голове, но что поделать, он красноармеец. Вот уже целый год они находятся здесь; может, здесь, в лесах, опаснее, чем в окопах на фронте. Командир полка майор Лукин — он хороший командир, и его надо слушаться.

2

Операция по зачистке района от бандитов, начавшаяся со стороны Заречья, развивалась успешно, хотя ощутимых результатов не приносила: было расстреляно несколько пособников партизан и сожжены их дома, произошло боевое столкновение с несколькими бандитами, но они быстро рассеялись, было найдено и взорвано место их обитания. При прочесывании леса были встречены гражданские, но, по заверению старосты, бандитами они не являлись. Такие не очень утешительные донесения получал Галенгюндер от начальника жандармерии в течение уже трех дней; начиналась новая фаза, которая должна была, по его мнению, принести более ощутимые успехи.

Под вечер в Новоселки въезжала колонна машин и мотоциклов жандармерии, прибыли в основном полицаи и несколько немцев с рацией. Суетился Панас, пытаясь показывать, куда ставить машины и мотоциклы, его никто не слушал, и он, притихнув, стоял у крыльца, ожидая команды, а увидев Кузьму с важным немецким офицером из жандармерии, заулыбался, приглашая их в свой штаб.

Воодушевился Василий: вот это сила, наконец-то с этими военными и со Степаном будет покончено. Он уже знал в общих чертах, что сюда должен прибыть почти целый полк немцев, что они с местной полицией будут наводить здесь порядок и заставят местных уважать немецкую власть.

Кузьма на совещание с немецким офицером, кроме Панаса и командиров взводов, пригласил Василия — как человека, знающего здешние места и проживающих в деревне людей. Слушая Кузьму и краткую постановку задачи офицером, Василий понял, что пришел его час отличиться перед немецкой властью и показать местным, кто здесь хозяин. Он уже опять представлял себя начальником полиции в Новоселках, оставалось одно — дать ему слово, и он расскажет, где искать бандитов и кого бы надо арестовать из местных.

Кузьма видел, что Василий рвется высказаться, и догадывался, о чем он будет говорить. Так и получилось: слова у Василия выскакивали быстрее мыслей, из-за этого изложение придуманного им плана получалось непоследовательным и сумбурным. Переводчик сглаживал его многословие, и офицер уловил в предложении этого старательного полицейского важную информацию: он готов провести солдат незаметно к базе бандитов, останется только их уничтожить, а чтобы они не ушли, как рыба из бредня, просил выделить под его начало с десяток полицейских. Немец долго пытался понять, что такое бредень, а потом рассмеялся. Сиял и Василий. Ему накануне снился сон из детства. Они с Алексеем ловят бреднем рыбу в заросшем камышом озере, на берегу стоит дед Варивон и кричит: «Растягивай, растягивай бредень, захватывай ближе к берегу, а то рыба уйдет», — руками смешно машет, показывая, как возле берега захватывать. Тот сон и всплыл в его докладе немцу, и, как оказалось, к месту.

Заволновались Новоселки, проявляли волнение и здешние полицаи — их напугал приезд немцев из жандармерии: те сразу, если обнаружатся партизаны, да еще, не дай Бог, завяжется бой и будут погибшие, тут же вызовут подкрепление из охранной дивизии, а те не щадят никого — спалят всю деревню. С опаской ожидали люди нового дня. Утро как утро, светило солнышко, пели на разные лады свои незамысловатые песенки птицы, только одна кукушка портила Василию настроение: прокукует два-три раза — и замолчит, не хочет прибавлять ему годов жизни, а он наудачу и задал такой вопрос, как услышал ее пение. Опять спросил, а та «ку-ку» — и замолчала. А тут еще и мать донимает обидными словами:

— Куда ты собираешься? Ты же раненый, у тебя же нога исправно не работает. Можешь же отказаться от такой службы, да и мне людям в глаза смотреть, думаешь, легко? — и заплакала.

— Еще посмотрим, чья возьмет, плясать перед тобой будут, завистники, — со злом отвечал сын, уже готовый выходить со двора.

— Не надо мне никаких плясок, мирно хочу жить с людьми, как и раньше жили. А это разве жизнь — страх один, — неслись материны слова вслед Василию.

Ему в подчинение было выделено семь незнакомых полицаев, их задача была обнаружить бандитов, не дать им разбежаться и вызвать подкрепление. Остальные километрах в трех выстраивались цепью и двигались в направлении, которое подсказывал Василий, и оно совпадало с планом операции. Немцы на мотоциклах следовали за цепью, в любой момент готовые, если позволяла местность, оказать помощь. По прикидкам Василия, сеть получалась жидкой: «Так вся рыба может ускользнуть — и не заметишь. Вот я им покажу, что может Василий, а Степан в ногах валяться будет, просить живым оставить. И ведьма эта завоет у меня». Обуреваемый такими мыслями, он со своей командой вошел в лес. Он приказал идти шаг в шаг; если слышал позади звук треснувшей ветки, останавливался и испепеляющим взглядом доводил виновника до дрожи в теле.

Василий уже нарисовал перед собой ту дорогу, по которой они будут двигаться, а сейчас забирал еще левее. Опять вспомнился сон и вечно ворчливый и недовольный дед Варивон. «К берегу загребай», — вертелись в голове его слова, и Василий заворачивал к Забежкам, за которыми сразу начиналось болото. «А если туда полезут, там и сгниют», — утешал он себя. От Забежек там по прямой еще километра три, перебраться через ольшаник — и должно быть их логово. Попрятались, как волки, да идут на них охотники, а не рыбаки. Впереди показался просвет поляны, там Василий решил взять ближе к болоту; незаметно двигалась его команда — так ему казалось.

Федор и Петька Чиж полицаев обнаружили случайно, их Лукин, еще только взошло солнце, отправил в разведку и приказал в сторону деревни в лес не углубляться, держаться правее от дороги. Замаскировавшись в березняке, они присели передохнуть, вдруг среди мелодичного распева птиц послышалось односложное пение: «Дуби-и-ински, дуби-и-ински». Федор заулыбался, он узнал в пении знакомую мелодию дикого голубя. Пение так же внезапно прекратилось, и птица взлетела с соседнего дерева; в этот момент он заметил, как что-то мелькнуло среди стволов сосен. Толкнув Петьку локтем под бок и приставив палец к губам, кивком головы показал, куда надо смотреть. Шло несколько вооруженных человек — в просветах они насчитали шесть фигур. Сомнений не осталось: это разведка, и держат они путь в сторону, где расположился полк. Надо было спешно предупредить Лукина. Федор неплохо ориентировался в лесу, они взяли правее, спустились за невысокий сосновый бор и, пригибаясь, побежали.

Лукин, слушая Степана, для себя решил, что засаду нужно постараться устроить так, чтобы оказаться в тылу возможного противника. Таким местом оказалась небольшая возвышенность, которая поросла кустарником и окаймляла со стороны бора поляну. Каждому были уже определены боевые позиции, и люди находились в томительном ожидании; всем хотелось подвигаться, поговорить с соседом, поделиться своими думами и унять подступающую тревогу и страхи, а приказ командира полка требовал тишины и отсутствия всякого шевеления. Федор появился неожиданно, он нашел Лукина там, где они расстались. Доклад его был короткий и скоро разнесся по цепочке одним словом: «Приготовиться».

У кромки поляны Василий остановился. Бредень был растянут, можно забирать ближе к берегу. Возникло чувство беспокойства, которое шло со стороны болота. «Гнилое место, — пронеслась у него мысль, — а поляна красивая». Он не раз в своей жизни выходил на эту поляну и любовался ее красотой; здесь сразу легче дышалось, от открывающегося простора возникал необъяснимый восторг, хотелось бежать вдаль и прыгать. На этот раз восторга не было. «Посмотрим еще, чья возьмет», — отвечал он про себя на слова матери, которые сопровождали его почти всю дорогу. Постояв еще и ничего не обнаружив, он махнул рукой, призывая следовать за ним.

Шли по самому краю поляны, вдруг уже почти у болота Василий заметил следы, оставленные телегой и людьми. Он присел у толстой разлапистой сосны, держа винтовку наизготовку, присели и остальные. Позади раздались выстрелы, и Василий залег у корневища, не понимая, что происходит. Он видел полицая из его команды, который бежал, словно заяц, то приседая и падая, то мечась из стороны в сторону по открытой местности поляны. Пуля настигла, когда он готовился к очередному броску. Тут же недалеко послышались команды и топот, цепь спешила поучаствовать в расправе над бандитами. Выскочивший на поляну полицай упал и завертелся на месте, Василий ужом пополз к нему, поднялась стрельба.

Медлить было опасно, и Лукин дал команду быстро уходить.

Офицер жандармерии, получив известие о столкновении с бандитами и гибели нескольких полицейских, тут же доложил руководству об окружении партизан, которые рассеялись по лесу, и просил подкрепления для прочесывания леса и их ликвидации. Рота охранной дивизии была срочно снята с безуспешных поисков в окрестностях Заречья и направлена в Калиновку, где, как выяснилось, могут находиться бандиты.

3

Пророческими оказались слова, сказанные бабой Верой в начале весны; они в тревогах и заботах о хлебе насущном забылись калиновчанами.

Со стороны смолокурни в Калиновку въезжала колонна грузовиков. Несколько из них остановились, не доезжая до крайних хат, оттуда начали спрыгивать немцы и окружать деревню, а остальные машины, поднимая пыль и заполняя улицу дымом, проехали дальше, в сторону Новоселок.

Первой немцев заметила Зося, сестра расстрелянной зимой вместе с мужем Анюты. Затаила она обиду на Наума, хотя и дальнего, но все же родственника, и при встрече с председателем колхоза Иваном Захаровичем предложила ему свою помощь. С опаской отнесся он тогда к такому желанию Зоси, пообещав прислать к ней своего человека, и указал на Сергея Мытника, который был рядом.

Встреча их произошла уже весной, и тогда ей было поручено все, что станет известно о немцах или полицаях, незаметно доносить Марийке, дочери Насти. Во время посевной, когда в деревне находились военные, услышала она разговор Гавриша и Прокопа о Марийке: мол, допрыгается она, пусть только здесь немцы появятся, будет ей крышка — и военные не помогут. Об этом она сказала тихо Насте, та поблагодарила и даже всплакнула. Сейчас, увидев немцев и вспомнив тот разговор, Зося, не думая долго, быстро побежала к Настиному двору, а по деревне уже раздавался тревожный крик: «Не-е-емцы, не-е-емцы!»

Растерянную Настю она встретила на улице и голосом, полным тревоги, прокричала:

— Скажи, пусть Марийка убегает, заберут ее немцы, я точно знаю — заберут! — повернулась и тут же бросилась назад.

Марийка была в хате и уже слышала крики и гул машин, а увидев мать, кинулась к ней, пытаясь ее обнять. Та, отстранившись, закричала:

— Доченька, скорее убегай! Убегай за огороды, а там лесом в Сергеевку, к тетке Рыме — ты знаешь, где она живет. Убегай быстрее, доченька! — уже плача навзрыд, продолжала она кричать, толкая дочку в плечо.

Сделав несколько шагов, Марийка побежала. Настя видела, как она миновала небольшой лужок, как, пригнувшись, добежала до невысоких кустиков, слышала стрельбу, а дальше все происходило как во сне. Немцы окружали деревню, послышались частые выстрелы — стреляли по беглецам. Немец, заметив мелькнувшую у кустиков фигуру, выстрелил и весело заулыбался, обращаясь к напарнику:

— Держу пари, я не мог промахнуться.

И они довольные направились к тому месту. Там никого не оказалось, чуть дальше были заметны капли крови.

— Далеко не убежит, — сказал один, намереваясь иди по следу, но последовала команда фельдфебеля ускорить движение, и им пришлось выполнять приказ.

В дровотне в такую жару благодать. Оно и в хате не жарко, но все же там душновато, а здесь другое дело. От дров, что сложены еще с зимы, идет прохлада, они лежат на земле, там и мышь будет лазить, а уж жабы точно там есть. А где жаба, там сырость и спасение от жары. Якуш в нательной сорочке и старых перелатанных штанах сидел на пне, который служил ему и колодой, чтобы дрова колоть, и табуреткой. Если передвинуть поближе к стене, то можно и спиной притулиться, а там уже и дремота подкрадывается. Часто она стала подступать к Якушу: бывает, в такую жару раз-два — и сон сморит, правда ненадолго. У него в дальнем углу стояли с зимы саночки, он положил на них тесаные доски и сверху постелил попловную траву, которая стала уже сеном, — это была его лежанка для дневного сна. А в который день он оставался спать здесь и на ночь, укрывшись своим старым зипуном.

Сегодня он вытащил уже подгнившие старые полозья, сам порезал их и собирался поколоть на более мелкие дрова. «Сколько той пилой пошмыгал, а вот надо отдыхать, да и жара стоит», — такие невеселые думы одолевали Якуша. Он прилег на своей лежанке и задремал. Куда они побежали, там же болото? «Нам туда», — слышен голос Даши. «Мы придем за тобой», — это Василек что-то говорит… Якуш открыл глаза и услышал плач и крик, который доносился с улицы. Он еще несколько мгновений лежал, соображая, сон это или правда и кто это плачет с причитанием.

— Тату, тату, там немцы! — узнал он голос Даши и сразу подхватился со своей лежанки.

— Где немцы? — уже окончательно проснувшись, засуетился Якуш и стал искать зачем-то свой старый пиджак, стряхнул его и накинул на плечи.

— Немцы деревню окружают, идут вон там лесом.

Возле дровотни стоял Василек и показывал рукой, где немцы.

— Даша, значит, бери детей — и все в хату, а я тут буду, если что — позову, — стал отдавать команды Якуш.

— Я тоже здесь буду, — испуганно ответил Василек и зашел в дровотню.

— Марш к матери и скажи ей, пусть отнесет в блиндаж хлеб, что испекла. А ты достань торбу с салом и, значит, неси ее туда же, да живее! — Якуш, скрывая свою тревогу, перешел на крик. Его властный голос заставил всех что-то делать.

Плач и крики в деревне, словно ветер в лесу, то утихали, то нарастали с новой силой. А потом все смолкло. Якуш махнул рукой на Дашу и детей, как вечером на кур, когда те норовили куда-нибудь залезть в сторону.

— Марш в хату и там, значит, сидите!

А в это время со стороны огорода послышалась немецкая речь.

Якуш подошел к дровотне и сел на пень. Два немца обошли гумно, зашли в хлев и, увидев сидевшего Якуша, направились к нему. Один махал рукой и что-то говорил, Якуш понял, что немец требует, чтобы он встал. Якуш встал, его лицо как-то сузилось и стало хмурым и неприветливым. «Ходят как у себя дома», — пронеслось в голове. Немцы о чем-то между собой переговорили, и тот, что был помоложе, снял каску и, прицепив ее сзади за ремень, направился в хату, а второй, что постарше, вышел за калитку. Якуш услышал, как немец в хате что-то громко требует, затем послышался стук двери и плач в сенцах внучки Оксанки. Во двор выбежал испуганный Василек, а потом закричала Даша:

— Ты что, не видишь, что дитя упало? Чего ты меня штурхаешь, что я тебе такое сделала?

Выходя из сеней, немец ее толкнул прикладом в спину. Даша вдруг развернулась, схватилась двумя руками за винтовку и стала тянуть ее к себе. Было видно, что немец растерялся, а Даша, зло пыхтя, продолжала вырывать винтовку из рук. Немец резко дернул винтовку вверх, но Даша ее не отпустила, а с еще большей силой рванула к себе. Немец крутнулся и прижал Дашу бедром к стене сеней, ее рука соскользнула со ствола, и она потянулась ею к лицу немца, а тот, уклоняясь, стал наносить Даше удары ногой.

Силы медленно оставляли Дашу, и тут ей на помощь бросился Василек. Немец уже прочно держал винтовку и хотел со всего маху пнуть Василька ногой, но нога, описав дугу, поднялась слишком высоко, и немец рухнул на землю. На него сразу бросились Даша и Василек. Немец сумел оттолкнуть Василька и стал валить Дашу на землю.

Но вдруг он обмяк и повалился возле ганочек, выпустив винтовку из рук. Даша, тяжело дыша, стала подниматься на ноги. Возле нее стоял Якуш, держа в руке топор-колун. Все трое уставились на лежащего немца. От удара обухом по затылку на его волосах показалась кровь.

Первым заговорил Якуш:

— Так, значит, забирай детей, Даша, и сразу за гумно, там ползком по меже. В конце огорода есть канавка, по ней дальше — и левее, к лесу. Слышишь, Василек, левее, не к смолокурне. Будешь идти на солнце, на солнце. Даша, значит, забирай детей — и быстрее за гумно.

Даша вдруг громко заголосила, обхватив руками голову.

— Цыц ты, цыц! Сказано, бери детей — и бегите скорей.

Якуш стал их подгонять и, выталкивая за гумно, повторял:

— Значит, на солнце, на солнце идите.

За гумном он снял пиджак и кинул его Васильку.

— Надень — и ползком, а я тут останусь.

Он понимал, что ему с ними не убежать далеко, да и им тоже, если не задержать здесь этих германцев: «Постреляют они всех нас тут, как зайцев на снежном поле». Также он осознал, что здесь его место, о котором он в последнее время стал задумываться, и прошептал:

— Быстрее, Василек, бежите от смолокурни, от смолокурни — там могут найти.

Когда они, пригибаясь, подбегали к меже, Даша рванулась к блиндажу и что-то оттуда вынесла. Якуш видел, как они на четвереньках ползут по меже; только Оксанка то пыталась ползти, то падала, то снова поднималась, пока Даша не взяла ее на руки и не побежала, пригибаясь.

Они уже были почти в конце огорода, когда Якуш услышал гортанные крики, доносившиеся с улицы; он понял, что немец кого-то зовет. Он вернулся к хате, взял винтовку, подержал ее, как бы определяя, сколько она весит.

К калитке приближался немец и кричал: «Ганс, Ганс…» — и что-то еще на своем языке. Якуш повертел винтовку в руках, открыл и закрыл затвор и, не целясь, выстрелил в сторону, откуда раздавался голос немца. Выстрела, казалось, и не было, только крик немца перерос в визг. Якуш с винтовкой отошел к стене сарая, что была ближе к улице. На улице послышались немецкие команды, и Якуш снова выстрелил. Затем сел, зажал винтовку между ног стволом вверх, обхватив ее руками; ему казалось, что он засыпает. Беззвучно перед носом летала муха, все замерло и стало тихо-тихо.

Якуш оторвал взгляд от летающей мухи и увидел, как из-за угла гумна кто-то выглядывает. Рука соскользнула вниз, зацепив за спусковой крючок, раздался выстрел. Якуш вздрогнул, прошел сон, перед ним возникло что-то похожее на туман, от которого появилась резь в глазах и по щекам потекли слезы. Дым застлал все вокруг, Якуш подхватился и закричал:

— Пожар, — но слов своих не услышал.

Когда занялся огонь, оставшиеся жители были согнаны на край деревни, к хате бабы Веры. Первой в деревне горела хата Якуша.

Баба Вера безучастно сидела на своем бревне, держа в руках бессменный кий. В ее дворе послышались женский визг и крики. В нескольких шагах стояло несколько немцев, они о чем-то говорили и весело смеялись, а крик во дворе нарастал. Немцы поспешили туда.

— О, какая прелестная красотка, — весело зазвучали их голоса, и они начали гоготать.

Дочь бабы Веры сидела на земле, пытаясь одной рукой натянуть оборванный сарафан на открытый живот и ноги, а другой силясь отползти к плетню, подальше от молодых жадных взглядов. Ее измазанное землей и искаженное страхом лицо было ужасно, она в слезах беззвучно просила:

— Не надо, не надо…

Они продолжали гоготать и перекидываться словами, им было весело. К плетню, опираясь на посох, шла старуха, ее худое морщинистое лицо и широко открытые глаза выражали безумие и гнев. Сухая жилистая рука подняла посох и замахнулась им на стоящего рядом с ее дочерью немца, а изо рта бабы Веры неслись проклятия:

— Ироды, ироды! Оставьте дитя! Что ты здесь делаешь? Что тебе здесь надо?!

Немец встретился взглядом со старухой, смех прекратился, замолчали и приятели. Отступив назад, немец в поднятой руке с посохом и во взгляде ощутил смертельную опасность — такое же чувство он испытал в лесу, когда попали в засаду. Там его спасло чудо, он успел выстрелить в того, чье оружие было направлено ему прямо в живот, и сейчас автомат дернулся в его руках и прочертил дугу.

Старуха лежала, вытянув вперед руку, сжимавшую посох, а девушка делала последние судорожные движения.

— Какой дикий народ! Как свиньи, — посмотрев на безжизненные тела, произнес немец.

Хата бабы Веры занималась огнем.

Калиновчане, окруженные немцами и полицаями, сгрудились возле отброшенных въездных ворот. На той стороне дороги, у креста, стояло несколько полицаев, а впереди них, ссутулившись, Наум и Гавриш, который называл фамилии. Молча в знак согласия кивал головой староста, в толпе поднимались вой и причитания, и несчастного отводили к машинам. Вывели и Настю. Немец толкнул ее в плечо, она от неожиданности пошатнулась и, сделав шаг, упала, но тут же, опираясь на руки, поднялась и, сгорбившись, медленно подошла к односельчанам. Их стали заталкивать в машину.

По деревне гуляли людская беда и пожар, который никто не тушил. Недалеко от двора Наума занималась огнем отстроенная хата Артема. В толпе заголосила его жена, что-то показывая рукой; завертел головой и староста, выражая беспокойство, а Гавриш, обращаясь к полицаям и размахивая руками, объяснял им, что может сгореть хата Наума. Немецкий офицер подал команду, охрана расступилась, и люди с плачем бросились по улице к своим дворам. Немцы и полицаи, громко разговаривая и смеясь, рассаживались по машинам.

Не разъединил пожар калиновчан, часть из них, к чьим хатам огонь не подобрался, бросились отстаивать дворы, где пожар только занимался. Некоторые отстояли, остановили огонь; измазанные сажей и копотью, в прожженной местами одежде, подходили молча к погорельцам, затевая после слез разговор, где приткнуться жить на время. Беда крепко соединила людей, а уже поздним вечером завели деловые разговоры и можно было слышать слова в адрес Гавриша и Наума:

— У, паскуды! Кто бы мог подумать, что своих людей выдавать будут!

А во дворе старосты несколько близких ему людей вели тихо разговор.

— Мне старший полицай из Высокого, после того как Якуш немца убил и стрельбу устроил, так сказал: немцы приказали Калиновку спалить и почти всех расстрелять, их уговорили забрать тех, кто военным помогал. Вот и пришлось Гавришу называть фамилии, он знал, кто с военными связан, а иначе, может быть, мы бы уже и не сидели здесь. Немцы — они в этом аккуратные, раз — и все, — сказал Наум и замолчал.

— Они-то аккуратные, а появятся военные — что им скажешь? — в тон заговорил Прокоп.

Не в лыко был этот вопрос для старосты, хотел он крикнуть: «Да их перестреляют! Туда вон сколько немцев уехало, они стеной пойдут — мышь не проскочит», — но сдержался. Ему вдруг вспомнилась лежащая с кием баба Вера. Встал, отряхивая одежду.

— Хватит балакать, пошли покойников собирать — завтра хоронить будем.

Возле двора бабы Веры, когда подошел староста, уже собрались люди, тихо переговариваясь между собой. Баба Вера и ее дочка были положены на недогоревшей двери возле колоды, на которой она любила сидеть, и накрыты чьим-то домотканым одеялом, из-под которого торчал кий. «Наверное, не смогли вынуть из руки», — почему-то подумал Наум. Постояв и почувствовав, что разговора здесь не получится, решил показать свою власть:

— Хоронить завтра будем.

В ответ была тишина.

Суетились люди и во дворе Якуша. Его совсем обгоревшее тело нашли возле сарая и уже уложили в неизвестно откуда появившийся гроб, выставив его перед калиткой, уцелевшей при пожаре. Рядом горел небольшой костер, у которого сидели две женщины, читая молитву. Куда девалась Даша с детьми, никто не знал.

Наум и здесь почувствовал себя чужим и ненужным, к горлу подступала злоба: попробуй угоди людям, разве они оценят его старание? «Да если бы не я, может, всех бы в живых уже не было и некому было бы и хоронить», — пронеслась оправдывающая его поступки мысль.

В Калиновке в тот день сгорело двенадцать дворов, а назавтра хоронили Якуша и бабу Веру с дочкой. С самого утра велись среди пепелища поиски останков невестки и внуков Якуша, но следов их не было обнаружено. Тихо проходило прощание; несмотря на беду, пришли почти все калиновчане — кто в чем мог, но в чистых и опрятных одеждах. Строгими были их лица — хоронили людей глубоко уважаемых, особыми нитями мудрости и доброжелательности объединяющих сельчан, умевших выразить скорбь и радость, помочь в тяжкую минуту, а если надо — постоять за себя и других.

Разные мысли обуревали стоящих у гробов. Одни восхищались покойниками: не побоялась баба Вера немца, с кием кинулась на него, защищая дочку, а Якуш топором зарубил вояку, хотя, казалось, он уже совсем слабый. Другие с замиранием сердца вспоминали несчастных, которых увезли на машинах: может, уже и их нет в живых, не дай Бог. А куда же подевалась Марийка? Спуталась с военными, это она виновата, что сюда нагрянули немцы, — были и такие разговоры.

После похорон люди, как по команде, стали сооружать себе в лесу временные жилища, перенося туда скарб и даже уводя скот. Немецкая власть утратила в деревне свою силу и авторитет. Дошла из Новоселок весть, что военные устроили засаду и постреляли полицаев, а немцы нашли их лагерь, да там никого не оказалось — кто-то их предупредил. Местные полицаи еле уговорили не палить Новоселки, там тоже немцы забрали десять человек и увезли с собой. Все эти вести обрастали подробностями, разными догадками, и получалось, что скоро все деревни спалят, а людей увезут в Германию, что военных уже целый полк и против них направят аэропланы и даже танки.

Часть шестая

1

Выбежав за огород, Марийка вспомнила о Ване, все ее тело пронзила пугающая мысль: «Его надо немедленно предупредить», — и она побежала изо всех сил. Не добежав до первых кустиков, зацепилась за их корни и упала. В ушах гудело, и она не слышала выстрелов; подхватившись, побежала, пригибаясь, дальше, гонимая мыслью о том, чтобы предупредить Ванюшу. В какой-то момент почувствовала горечь в рту и слабость, по телу струилось что-то липкое и скользкое.

Добежав до опушки леса, она присела, запыхавшись, и тут только увидела красные пятна на кофточке; появилась боль в плече. Марийка сняла кофту и с ужасом обнаружила струйкой вытекающую из ранки кровь. Она сняла сатиновую майку, перевязала, как могла, рану и, вспомнив слова мамы насчет Сергеевки, двинулась дальше.

Жизнь Марийке спасло ее падение у куста, пуля пробила только мякоть плеча и кость не зацепила. Но, бежав в беспамятстве, она потеряла много крови, и ее, уже еле живую, случайно нашли вечером следующего дня три косаря, возвращавшиеся с покоса, жители Сергеевки. Осмотрев ее и обнаружив признаки жизни, задумались, как быть дальше.

Старший из них высказался первым:

— Совсем еще молодая, за ней уход нужен — и будет жить.

Вытянул из-за пояса небольшой топорик и отошел срубить нетолстые осинки.

— А возьми узнает староста да в полицию донесет — несдобровать нам тогда. Кто она такая? А еще, видно, и раненая, — завел негромко разговор другой мужчина, кряжистый и с бородой.

— Если бы да кабы! Это же тебе людина, а не кошка, хотя и ту бывает жалко, — чуть злясь, отвечал невысокого роста худощавый мужичок.

Больше ничего не сказав друг другу, они соорудили носилки, уложили на них раненую и в молчании, сменяя друг друга, вышли к самой деревне, а чуть стемнело, отнесли ее к пожилому — Андрею Цурко. Его жена, увидев раненую, всплеснула руками и шепотом произнесла:

— Несите в горницу.

В тот вечер, как заметили соседи, почему-то поздно топилась печь у Цурковой Гали, да и сам Андрей затемно вернулся с косовицы; а Галя в деревне слыла женщиной хозяйственной — лишнего не скажет, а если надо, всегда поможет — и пользовалась уважением своих деревенских сверстниц. Поздно она легла спать, промыв рану девушки теплой водой и крепким самогоном, потом, приложив подорожник, забинтовала ее, вытерев молодое тело от крови. Девушка вначале вздрагивала, а потом стишилась.

— Слава Богу, может, заснула, — прошептала хозяйка про себя.

Не спал и Андрей, тревожили его думы: «Как бы Антось не стал по деревне трепаться насчет этой несчастной, тогда ее надо будет куда-то переправлять. Вот скажи ты, человек уже с бородой, а не может держать язык за зубами, бабский у него язык. Аким — тот будет молчать, тот, если что, грудью полезет защищать человека, или, как он выражается, людину».

Уже через день Марийка рассказывала о себе тетке Гале, а в Сергеевку дошли слухи о случившемся в Калиновке и Новоселках. Забеспокоились сельчане, заговорили на разные лады: вот, мол, и до нас очередь дошла, приедут немцы, всех постреляют, деревню спалят, а во всем виноваты партизаны. И кто к ним подался и помогает, знали все, и таких было немало. С затаенным страхом посматривали они на деревенского старосту Ничипора, а тот молчит, не высказывает своих дум: начнешь выслуживаться — или те, или другие расстреляют, да и в деревне беда будет, в Калиновке такое уже было.

Заволновался Андрей Цурко, почувствовал, что не стерпит Антось, растреплет о раненой. Хотя и ожила эта молодая девушка, но слабая она еще, побыть бы ей тут еще денек-другой, а там можно и проводить ее, да вот куда?

Марийка заметила, что тетка Галя чем-то обеспокоена и хочет что-то сказать, а молчит. «Может, мне надо уходить от них, и так спасибо — считай, от гибели спасли. Да и сколько можно лежать здесь. А где Ваня? Что с ним?» — набегали одна на другую невеселые думы.

Не выдержала она и высказала свою тревогу:

— Тетка Галя, спасибо вам за помощь. Мне мама, когда я убегала, сказала, что здесь живет наша тетка, звать ее Рыма. Я пойду к ней, может, она знает, что произошло в Калиновке.

Опустила голову Галя, слушая раненую, а потом вдруг прижала скрещенные руки к груди и, чуть задыхаясь, заговорила:

— Дитя ты мое, в Калиновке спалили немцы много хат, постреляли людей, а кого увезли в район. Немцы лютуют, они там военных ловили: те на полицаев напали и поубивали их много, а сами куда-то подались. А твою тетку Рыму немцы увезли в начале весны — кто-то сказал, что она еврейка. Все, что было у нее в хате, полицаи забрали; пустая там хата, без окон и дверей, боятся к ней люди подходить.

Чем дольше слушала Марийка раздирающие ее душу слова, тем шире раскрывались у нее глаза, и наконец из них полились слезы. Плакала и тетка Галя. У Марийки появилась тошнота, закружилась голова, боль от плеча отдалась во всем теле.

Утром Андрей пошел просить у старосты коня — сено привезти. Тот выслушал его и пообещал дать назавтра с самого утра, наказав, чтобы конь к обеду был на месте. На другой день рано утром отъехала телега от двора Андрея, сидел на ней и Аким; только почему-то, въехав в подлесок, телега свернула к бору, и потом видели ее недалеко от двора единоличника-пчеляра Севастьяна. В тех местах, на удивление сельчан, росли душистые липы и роились пчелы, а его мед был лучим лекарством от всякой простуды.

У Севастьяна в хозяйстве никакой живности, кроме кур, не водилось, и его никто не принуждал вступать в колхоз, а налоги за свои ульи он платил исправно. Слыл Севастьян человеком рассудительным и доброжелательным. Затевая с кем-либо разговор, обязательно добавит: «Пчелы — они как люди: ты к ним отнесись по-доброму, слово им приветливое скажи и, не дай Бог, зла не неси — они тебя отблагодарят во сто крат». Дружба промеж них завязалась, когда Андрей был подпаском у Севастьяна, и, несмотря на различие в годах, со временем только укреплялась. Дивились люди таким уважительным отношениям. «Они как братья», — не раз можно было слышать в разговорах. Андрей, подъезжая с сеном, еще издалека увидел во дворе старосту Ничипора, и сразу появилась мысль: «Не стерпел Антось, ох, и болтливый же человек!»

Ничипор, здороваясь, объяснил, что конь очень понадобился, вот он и пришел забрать его как можно скорее. Втроем они быстро опрокинули сено посреди двора, и телега затарахтела по улице. Андрей с Акимом, перекинувшись парой слов, раскидывали еще влажное сено у забора.

— Пусть еще подсохнет, торопиться не буду, — произнес Андрей.

Аким согласился с ним. Разговор не клеился, но оба с затаенной радостью отметили для себя: вовремя успели.

Накануне вечером, уже после ужина, к Марийке подошла тетка Галя и заговорила виноватым голосом:

— Ты прости нас, детка, боимся, как бы к нам не пришел староста да, не дай Бог, вызвал полицию. Так тебя завтра утром дядька Андрей отвезет к надежному человеку. Добрый он, поверь мне, пчелами всю жизнь занимается, там и побудешь у него, он тебя не обидит, — и замолчала, ожидая ответа от Марийки.

А что ей было сказать — волнуются люди за нее.

— Ой, не переживайте, тетка Галя, так будет и вам, и мне спокойнее. А там я скоро поправлюсь и буду добираться к себе домой, к маме. Она меня уже заждалась, наверное, она же не знает о моей ране.

Закивала головой хозяйка.

— Ты засыпай, детка, завтра рано вставать придется, — и, вздохнув с облегчением, ушла на свою половину хаты.

Лежать Марийке на телеге, хотя снизу подстелили старые кожухи, было неудобно. В теле отдавалась боль от плеча при тряске на корнях деревьев, хотелось быстрее добраться до места, но конь шел шагом, и казалось, что этой дороге не будет конца. В какой-то миг она заснула, и потом послышалось: «Тпру!»

Поместили Марийку в полупустую комнату, в которой не было душно, а два окошка выходили на солнечную сторону и давали много света. Дышалось ей легко, и сразу почувствовались незнакомые запахи. Ее кровать стояла в углу, в другом — непокрытый стол, вдоль стены на полу виднелись кадки, выше висели различные пчелярские приспособления, среди которых выделялись хомут и решето. Сразу захотелось в свою уютную комнату, к маме. Тут же пронеслась тревожная мысль: «А как же там Ваня? Что с ним?» И сразу навалилась тоска, захотелось плакать.

В комнату вошел невысокий, с седой бородой мужчина, одетый в странный белый халат, больше похожий на женский сарафан.

— Здравствуй, дочка. Ты не спишь? Я тебе принесу квасу, попей-ка с хлебцем — тебе сразу станет легче и придут силы.

Не получив ответа, он вышел и вернулся с кружкой, полной темного напитка, и куском хлеба в глиняной миске. Он поставил все это на табуретку и пододвинул ее к кровати, а сам присел на маленькую скамью у стола.

— Ты на меня не смотри, я уже хорошо покушал, а ты, поди, с самого утра не евши. Ты привстань на кровати и полдничай. Меня люди называют Севастьяном, а тебя как величать, дочка? — задал он бесхитростно вопрос.

Негромкий, спокойный говор, простые слова понравились Марийке; она, страшась боли, осторожно села, прислонившись к стене.

— Меня мама тоже дочкой называет, а так все Марийкой зовут, словно я совсем маленькая.

Севастьян заулыбался, ему, видно, пришлась по душе такая откровенность собеседницы, и он, довольный разговором, приподнимаясь, произнес:

— Вот мы, дочка, с тобой и открылись один другому. Ты перекуси, а я пойду по своим делам. Обед принесу сюда. — И он, тяжело ступая, вышел.

Напиток оказался необычного вкуса, и незаметно кружка и миска оказались пустыми. Марийке почему-то стало весело, закружилась голова, она заулыбалась, легла на кровать и тут же заснула.

2

Спустя несколько дней в окно Ганны раздался осторожный стук. Она с опаской подошла потихоньку к другому окну и попыталась разглядеть, кто бы это мог быть. Во дворе стояли трое, и среди них она узнала Виталия. «Не ко времени пришли они, вел бы он их в свой двор. Лютуют немцы и полицаи, не дай Бог, кто увидит — тут же разнесут по округе», — с такими невеселыми думами она пошла открывать дверь.

В хату вошел только Виталий. Не проходя в комнату, сказал, что они совсем ненадолго, и попросил, если можно, какой-нибудь еды. Ганна в первый момент даже растерялась от такой просьбы и стала думать, что можно дать племяннику, а тот рассказал, что их немало, они уже были в своих дворах и там тоже просили съестное. Ганна принесла из комнаты два круглых, испеченных на поду хлеба и шмат сала.

— Хлеб пекла давно, себе оставила половинку, а сала осталось только для себя — кабанчика выгадывала к зиме совсем не сального, — оправдывалась она.

— Спасибо, тетка Ганна! Мы пошли, в другой раз придем и вернем долг, — ответил Виталий и вышел.

— Да когда оно будет… Где вы возьмете еду? Вокруг немцы… Храни вас Бог, — прошептала Ганна, задвигая засов.

Лукин приказал, не ввязываясь в бой, отходить короткими перебежками в сторону бора. Прикрывать отход остался Грушевский с новобранцами Виталием и Гришей, присоединился к ним и Ваня. Они видели, как цепь полицаев высыпала на опушку, одни продолжили движение в сторону болота, а другие занялись убитыми и ранеными — относили их к дороге. Туда подъехали мотоциклы, наделав шума. «А вовремя мы отошли», — подумал каждый, кто с опаской наблюдал за противником. Получалось, что прочесывание леса продолжится в сторону их лагеря.

Грушевский взмахом руки дал команду отползать назад, и вскоре более десятка бойцов осторожно двигались по сосновому лесу. Уже подустав, расположились в зарослях орешника отдохнуть и перекусить. Устименко выставлял охрану, Лукин с Грушевским и Федором обсуждали, куда податься дальше, а остальные доставали из мешков съестные припасы и прислушивались к разговору.

Лукин рассуждал, что идти к Степану, как намечалось раньше, еще рано. Хорошо, если они добрались до того места, но неясно было, какая там обстановка. Федор предложил идти к Сергеевке. Да, полицаи и немцы близко, но там можно будет, если что, найти место для временного пристанища и достать продукты — сейчас в полку треть бойцов из этой деревни. Виталий, услышав о Сергеевке, подсел поближе к Лукину и начал рассказывать ему об одном месте, где до войны велась дневная дойка колхозного стада коров. Из его рассказа получалось, что место там глухое, находится неблизко от деревни, есть временное укрытие от дождя и можно организовать хорошую охрану. Пока пришел Устименко, уже утвердились с дальнейшим планом и после отдыха двинулись за Виталием.

Действительно, для проживания место оказалось необыкновенным: там был вырыт колодец, сооружена печь для приготовления пищи, даже нашелся небольшой котел, сделано три будана с топчанами, и все это, кроме печи, находилось среди высоких берез. Устименко сразу взялся за организацию охраны и с удовольствием отметил, что здесь можно было бы успешно обороняться от целого батальона противника.

Встал ребром вопрос, где брать провиант. Там, в лагере, этот вопрос находился в ведении Степана, и он его решал сам, не обременяя им командиров, разве только если просил куда-то отлучиться. Взялся за такое важное дело Виталий и в ту же ночь собрался идти со своими друзьями в деревню. В помощь им дали Федора и Петьку Чижа. Лукин понимал: когда они организуют быт, придется решать, что делать дальше. Намекал на это и беспокойный Грушевский. Только может ли человек знать, как оно будет завтра, а получается так, как получается.

Команда Виталия, нагруженная съестными припасами, шумно двигалась по краю небольшой низины, где был покос. Здесь редко косили сено для колхоза, и это место зарастало травой, которая для корма скота не годилась. Но охотники на эту поляну нашлись быстро, раз выкосили, второй — и пошла расти сочная густая трава, сено первого укоса получалось лучше и не надо. Были там покосы и у Андрея. Он в то утро докашивал свою делянку, когда услышал негромкий говор и шаги людей. Насчитал человек пять — несли что-то увесистое и все были с оружием. И вдруг он узнал в них своих односельчан, которые подались в партизаны. Хотел он ступить в сторону и спрятаться, да был замечен тем, кто шел впереди; им оказался Надин сын — Виталий. Отступать было поздно. Но испугались и хлопцы, они аж присели, да тоже поняли, что прятаться им с оружием негоже.

— А, это ты, Виталь. Куда же в такую рань? — первым заговорил Андрей, и это разрядило несколько напряженную обстановку.

— Так и ты же, дядька Андрей, уже какой покос положил, — улыбаясь, отвечал Виталий.

Среди партизан заметил он двух незнакомцев, это и сдерживало его от разговора, хотя встрече с односельчанами обрадовался. Андрею не давала покоя думка: как быть с той девушкой, которую отвезли к Севастьяну? Он втайне предполагал, что она может быть связана с этими партизанами, и потому решил открыться им: вкратце рассказал, как они нашли раненую девушку из Калиновки, что она сейчас долечивается у Севастьяна, а звать ее Мария, и как с ней быть дальше, он не знает. Незнакомец, что постарше, начал расспрашивать, как она выглядит, рассказывала ли им, как ее ранили, были ли немцы в Калиновке. Не понравились такие вопросы Андрею, отвечал он односложно и сухо.

Конец ознакомительного фрагмента.