Дорожное эхо

Олег Левитан, 2016

Олег Левитан – один из лучших петербургских поэтов. Мне нравятся его стихи, в них представлена жизнь обычного человека со всеми ее радостями и неприятностями. Стихи хороши тем, что в них нет модных выкрутасов, они верны русской поэтической традиции, кроме того, обладают юмором – редким качеством для поэзии. Левитан владеет «будничным» словом, которое так ценил Иннокентий Анненский. Со стихами Олега я познакомился еще в начале 70-х, и мне нравится его эволюция: это подъем в гору, а не спуск. Александр Кушнер

© Левитан О., текст, 2016.

© «Геликон Плюс», макет, 2016.

Морские сны

Остров Буян

Нету острова Буяна…

Море есть, и — верь не верь! —

знаю я в том окаянном

море каменную твердь.

Не палят с утеса пушки.

Не спешит заморский гость.

Только клочья мхов разбухших

да маяк торчит, как гвоздь…

Чайки кружат неустанно.

Ветры — с четырех сторон.

Ну скажите, — чем Салтана

удивить здесь мог Гвидон?..

Нету острова Буяна!

Но живет еще пока —

вечно злой и полупьяный —

самодержец маяка.

У него щека колюча.

На фуражке «краба» след.

Он с утесом неразлучен

не один десяток лет.

Мы с ним выпьем по стакану,

я скажу, багров как рак:

«Нету острова Буяна!»

Он ответит мне: «Дурак!..»

1969

Кладбище судов

В затоне

Турухтанного ковша,

на питерской окраине унылой, —

они лежат, уткнувшись в берег стылый,

на глину струпья ржавчины кроша…

Спят, не дождавшись доков и верфей —

морской буксир, и баржи-самоходки,

и сухогруз, и целых три подлодки,

и рыжий сейнер с именем Орфей…

Здесь камыши всё выше с трех сторон,

чтоб со своим уроном каждый свыкся,

и сторож — как отставленный от Стикса

по старости и немощи Харон;

здесь сквозь туман слышны издалека

гудки судов, что уплывут далёко —

а кладбище молчит во сне глубоком,

лишь при гудках вибрирует

слегка…

1982

Портрет рыбака

Рыбак пирует в ресторане «Нарва».

Он с рейса только что, и потому —

какая-то, я извиняюсь, лярва

без клея плотно клеится к нему!

С такою-то, я извиняюсь, рожей!

Да он женат, какого ей рожна?

Но так и льнет, зовет его Сережей,

хоть звать Сергей Аркадьевич должна!

А он и рад, что все идет — как надо,

что деньги есть и не о чем тужить!

И лучший вытрезвитель Ленинграда —

готов его принять и обслужить.

Морских трудов у трапа скинув глыбу,

он хвастает, как в голубой дали —

полгода целых честно шкерил рыбу!

— А вы бы там и дня бы не смогли!

А вы бы там, чем окунь хуже хека,

узнали бы, попробовав хоть раз,

как от шипов ладони человека

становятся размером с ваш анфас! —

И кажет всем корявую десницу,

и жаждет понимания в ответ,

и мимо проходящую девицу

протяжным взглядом долго греет вслед…

Но должного вниманья нет к беседе.

И он, отметив это, смотрит зло…

И на него с опаскою — соседи.

И лярву ту — как ветром унесло.

И он встает, оркестру величаво

заказывает песню: «Про звезду!»

И верный руль закладывает вправо,

роняя стул и фикус на ходу!

И — в ночь, в такси! А там — тепло и просто…

И клонится — к таксистову плечу.

— Куда поедем, дядя? Где живешь-то?

— Домой не надо! На корабль хочу!

И едет в порт, разбрызгивая лужи, —

вдоль речки, стройки, пустоши ночной…

И коньячок заначатый поглубже

припрятывает перед проходной!

И выглядеть старается построже,

хоть в нем уже чуть теплится душа…

И, как четыре ангела, к Сереже —

по трапу вниз слетают кореша!

А он покочевряжится, с минуту,

и вот уже — блаженный и ничей…

И — ввысь его, во тьму его, в каюту!

Подальше от старпомовских очей…

1986

Корректор штурманских пособий

Страничку поправок держа под рукою,

корректор склонилась над картой морскою —

гуляет весь день по морям и проливам

ее карандашик в труде кропотливом…

Такая работа, такая забота —

следить, чтобы там не случилось чего-то,

чтоб штурман готов был к любому сюрпризу!

Я отблеск волны на щеке ее вижу…

Я вижу, как море сквозь пальцы проходит,

когда она крестик кружочком обводит.

Скользит вдоль Шотландии, локтем примятой,

русалочий взгляд ее зеленоватый…

И сам я не прочь оказаться в том море,

в значками размеченном пенном просторе —

на палубе шаткой, соленой и рыжей,

лишь только б к руке смугловатой поближе!..

Все так бы и было — когда б не опаска,

что плаванью будет помехой огласка,

когда б не кольцо, что уютно и зыбко

на пальце блестит — золотое, как рыбка…

1978

Нулевой меридиан

С растяжечкой, как мелкий интриган,

четвертый штурман рявкнул по трансляции:

«Проходим нулевой меридиан!

Желающих — прошу полюбоваться!..»

Ах, штурман, ах, шутник!

Однако все,

кто в первый раз, пошли смотреть на море —

просторное, шумящее в мажоре,

пустынное во всей своей красе…

И все-таки какая-то черта

была — и ощущалась, словно мука,

ведь наступала долгая разлука,

любым былым разлукам не чета!..

И думалось — зачем плывем, куда?

Быть может, не вернуться никогда нам!

Быть может, мы исчезнем навсегда

за этим нулевым меридианом!..

Но «старики» сражались в домино,

плюя на эти шутки и печали…

Они черту прошли, и так давно,

что вообще ее не замечали!

1973

Море

Вздохнулось мне. Вздыхает море.

И я подумал с тихой нежностью:

у нас полнейшая гармония,

у нас созвучье душ полнейшее.

Проснешься утром — и потянешься.

И море — вширь — на полпланеты.

И нет ему нигде пристанища.

И мне нигде покоя нету.

По десять раз в любую сторону

меняем за день настроение.

И — то ему тепло, то холодно,

и мне — то сине, то сиренево…

1973

Айсберг

Подобный

божьей каверзе,

возник он — не таящийся,

от нас на правом траверзе

все выше становящийся,

раскачанный, как маятник,

в ручьях весь, будто с насморком —

не айсберг, Айсберг-памятник

всем неизвестным айсбергам!..

Его друзья-приятели

давно азарт оставили,

давно за ним в кильватере —

отстали и растаяли…

А он маршрутом странников

плывет, волну ворочая —

титан, гроза «Титаников»,

и прочая, и прочая!..

На юг, в края беспечные,

на все деньки остатние…

— Эй, мореходы встречные,

вы там поаккуратнее!

И повстречав нечаянно

среди тумана ватного,

не трогайте молчания —

его, зеленоватого…

1973

Первый трал

Пришли под вечер.

Океан роптал —

и нервничал, и не скрывал волненья…

А утром мы подняли первый трал —

событие не хуже дня рожденья!

И — рыба, рыба!

Целых десять тонн!

Считать на всех — по сто кило на брата…

Вот окунь — пучеглаз, как император.

колюч, как еж, и красен, как пион…

Грозила пастью — каждый зуб кинжал! —

пятнистая, как леопард, зубатка…

И палтус, сдвинув глазки, возлежал —

и было видно, что ему не сладко…

А вот налим, как тот казак в загуле —

усами тряс, искал себе врага…

Сверкала сельдь, но сельдяной акуле

был свет не мил и жизнь не дорога…

Морской карась, как рекрут от тоски,

то взбрыкивал, выскакивал из массы —

то замирал по струнке, у трески

приметив генеральские лампасы…

А вслед макрурус хвостиком мотал,

мерцал огромным красноватым оком…

И снова — окунь,

окунь,

окунь,

окунь!

Я брал его и в противни кидал.

…В цеху аврал — мельканье лиц и рук.

Сосед под ноги сплюнул папироску:

— Прости нас, рыба!

Вот он, твой каюк, —

тележку повезли на заморозку!..

1973

Перед утренней вахтой

Любезные товарищи мои

(пока во сне — за сотни миль отсюда

я находился, счастлив, словно бог,

и только одного боясь — проснуться),

любезные товарищи мои

(пока во сне — дыханье затаив

и очутившись в комнате ее,

садился я на краешек постели),

любезные товарищи мои

(пока во сне — поправив одеяло,

я на нее, уснувшую, глядел

и имя Оля с нежностью шептал),

они в ночи, не ведая печали —

там, на корме, в свету прожекторов! —

трал ставили, курили, ожидали,

прикидывали в мыслях свой улов…

Уже динамик прямо в мой эдем

транслировал: «Давай, помалу вира!

Еще помалу!» — словно тралом тем

зачерпнуты сокровища полмира…

Я просыпался…

Открывались взору

каюта, ночь, блеск моря,

а потом —

рыбмастера шаги по коридору

и шепот в дверь:

«Эй, корефан, подъем!..»

1973

«Не спали Рекс и капитан-директор Волков…»

Не спали Рекс и капитан-директор Волков…

Не потому, что был поставлен трал, —

пес из каюты смылся в самоволку,

а капитан бессонницей страдал.

Был ночи третий час. Была путина.

И с мостика — и справа, и левей —

одна и та же виделась картина:

мерцающие грозди кораблей…

И думал капитан: «Вот жизнь собачья!

За рыбой вслед по миру беготня…

Полжизни морю отдал, а на сдачу —

за всю-то жизнь два-три счастливых дня!..»

И думал пес: «Скучища — нету мочи!

Вода, железо — нюху б не пропасть…

Эх, нет луны, а то бы взвыл по-волчьи

так, чтоб сводило судорогой пасть!..»

Так думали они в печали странной…

Рекс почему-то вспомнил, как щенком —

он бабочек ловил…

А капитану —

припомнился Саратов, детский дом…

Потом Рекс спать пошел.

За ним и Волков.

…И только окунь, где-то под водой,

от трала убегал и втихомолку —

печалился о жизни прожитой…

1973

Промысловая баллада

Тралмейстер и штурман — вот главные на корабле,

и каждый из них сам себя полагает главнее! —

когда стая скумбрии в синей нащупана мгле

и трал нараспашку все ближе крадется за нею…

Вы скажете: штурман! Он долго смотрел в эхолот,

он рыбный косяк раньше всех опознал на экране!

Два дня нет улова, и вот — разворот и заход,

и всё как по нотам — при этой волне и тумане…

Но разве тралмейстер, сам лично поставивший трал,

поставивший на кон пятнадцатилетний свой опыт, —

на траловой палубе зря свою вахту гонял?

Пусть голос пропит у него, но талант-то не пропит!

А там, в синей мгле — от просторного трала на шаг, —

где сытный планктон пожирает родимая стая,

в своих эмпиреях витает скумбрийный вожак

и мощным хвостом вправо-влево поводит, витая…

Едва ли он знает, что гибель спешит по пятам,

что волны шумят наверху, как галерка в театре,

что хищные боги к добыче готовятся там,

мечтая, чтоб сразу — и вахты на две или на три!..

Но если сейчас он опасность — учует, узрит,

то вся его стая любое движение разом

мгновенно и точно вослед вожаку повторит!

И эта готовность не меньше, чем опыт и разум…

…И штурман, тревожась, меняет — то скорость, то курс.

И щупает тросы тралмейстер, покоя не зная…

У скумбрии этой — и стоимость выше, и вкус, —

но рыба она мускулистая и скоростная!

И чайки кричат, мельтеша за кормой невдали,

и крик их подобен то смеху, то бабьему всхлипу!

И громко железом в железо стучат кухтыли —

когда наш улов наконец выползает по слипу!

Огромный сачок, стометровой — не меньше — длины!

И если бугрится лишь в самом конце и не туго —

нет мыслей мрачнее и жарче, которых полны

тралмейстер и штурман, что молча глядят друг на друга…

1978

Акула

Мы выловили крупную акулу,

а думали, что скумбрии косяк.

Акула побрыкалась — и заснула,

издохла, значит, так ее и сяк!..

И сразу на корме, как в зоопарке —

толпа, и негде яблоку упасть,

и кто-то там пихал акуле палку

в свирепую ощеренную пасть.

И целясь в наши бронзовые скулы,

бесстрастно щелкал аппарат «Зенит» —

старпом, матрос-лебедчик и аку́ла;

аку́ла и котельный машинист…

А боцман — точно рыцарь из Ла-Манчи,

тощой мужик лет сорока семи, —

акулу оседлав, упрямо клянчил:

— А ну, а ну, вот та́к меня сыми!

Сквозило. Вечерел в сторонке айсберг.

Рыбацкий пес привычно блох искал.

И капитана молчаливый абрис

уже не раз на мостике мелькал…

И уделив потехе час, не боле,

решив убрать все лишнее с кормы,

чудовище смайнали тросом в море:

Плыви, мол, остальных акул корми!..

И вдруг с веселых лиц улыбки сдуло,

и боцман, оглянувшись, побледнел:

акула — наша дохлая акула! —

вильнув хвостом,

исчезла

в глубине…

1974

Монолог рыбака

И рыбы нет. И нет покоя

в одном из пасмурных морей.

И на душе моей — такое!

Такое на душе моей!..

Еще вчера под рев лебедки

тралмейстер матерно орал —

килограммовые селедки

в гостеприимный лезли трал!..

Еще вчера я шел вразвалку,

в столовой жадно пил компот,

и мне официантка Валька

тайком сказала, что — придет!

Еще вчера все было просто…

Зато сегодня все не так!

Тралмейстер, злясь на все расспросы,

показывает всем кулак.

И чаек нет. И море стирку

затеяло. Нависла мгла.

И трал пришел пустой, как дырка…

И Валька так и не пришла.

1975

Фамилия

Фамилию известную ношу,

и многим не дает она покоя.

— Не родственник ли? — Нет, — произношу

с привычным сожаленьем и тоскою.

Но вижу, что не верят все равно,

подозревают, что в родстве повинен —

и с живописцем, умершим давно,

и с диктором, что памятен доныне…

Товарищи, я к вам без дураков,

вопрос закрыт, и все намеки — всуе!

Я сам с усам и с помощью стихов —

сам говорю и сам живописую!

Вопрос закрыт, но с должной прямотой

сквозит за ним вопрос национальный!

У нас тут в море трал пришел пустой —

причиной объяснен оригинальной.

Сгибая пальцы, сам из вологжан,

виновников подсчитывал Петрович:

— Левицкий в рубке! В цехе Миттельман!

Плюс Левитан, Исаков, Абрамович!

— Постой! Ведь Абрамович — белорус,

Исаков — русский, да и я — из псковских!..

— Из псковских, говоришь? — и крутит ус. —

Брось парень, брось, видали мы таковских!

Когда же штурман поднял полный трал,

Петрович сам, хлебнув чайку из фляги,

весь в чешуе, на палубе орал:

— Ух, молодцы евреи, молодчаги!..

И греб треску лопатою в «карман»,

а там, внизу, где каждый одинаков,

ее пластали все — и Миттельман,

и я, и Абрамович, и Исаков!..

И вот что я подумал: вся беда —

не в нациях и не в утятах гадких,

а в том, что нет условий для труда,

зато полно проблем и недостатков!

А если дело спорится, ей-ей! —

в любом занятье никому не тесно,

и там не важно — родственник ты чей,

да и в анкету лезть не интересно…

1981

«Когда шторма швыряют судно…»

Когда шторма швыряют судно

то в небо, то наоборот,

когда не то что неуютно,

а просто оторопь берет,

и твой сосед лежит в каюте

чуть жив, лицом белей, чем мел, —

он шел в моря, чтоб выйти в люди,

он еле в койку влезть сумел! —

тогда и ты в тоске безмерной

сидишь, кляня весь белый свет,

и в рундуке рукой неверной

ища спасательный жилет…

Но перевернута страница!

И, от хлопот отяжелев,

утихнет шторм, угомонится,

вернет на место дымный шлейф!

И вот уж ночь с зарей толкуют

о видах завтрашнего дня,

и волны из одной в другую —

переливаются, звеня…

И отпихнув жилет дурацкий,

ты выйдешь вновь на белый свет,

и он прильнет к тебе по-братски —

он слов твоих не вспомнит, нет…

1975

«Процессы облакообразованья…»

Процессы облакообразованья…

Вот, от старпома выйдя, зол и хмур,

на палубе присел Калугин Ваня,

и закурил, и горестно вздохнул…

Вот вздох его, в полете обрастая

парами, что вздымаются от вод —

то уплотняясь формою, то тая —

степенно покоряет небосвод…

И вот уже плывут к востоку тучи —

лиловые от Ваниной тоски!

А будь старпом в беседе с ним почутче —

вздыхать и злиться было б не с руки…

Любимая!

Мне было не до шуток,

когда, во сне про прежнее житье,

я снова вспомнил — через столько суток! —

внезапное замужество твое…

Вчерашняя моя!

Позавчерашней

среди штормов и штилей становясь,

о, согласись, нет ничего пустяшней,

чем та меж нами тинькнувшая связь!

И этот сон — все дальше, все забытей…

Но грустно мне, не знаю отчего.

И облака плывут в твоем зените —

рожденные от вздоха моего…

1974

Волна

Сегодня нам не выспаться опять!

Сегодня вновь откуда-то с востока

пришла голубоокая морока,

пришла — взметнулась звонко и высоко,

в иллюминатор глянула — и вспять!..

Мы — с вахты. Мы на отдыхе — вдвоем.

Сосед свой тельник порванный заштопал

и влез в постель свою, как в пробку штопор.

Какой-то слон по палубе протопал —

не иначе, как камбузник с ведром!

А гостья стонет, бьется о стекло,

как будто молит: «Люди! Бога ради!

Смотрите, у меня седые пряди!

Я потеряла путь к моей отраде,

и сердце мое горем истекло…»

И вспомнился старинный тот сюжет…

И я подумал: вдруг она — Ундина!

Но что Гульбранду рыбная путина,

Здесь, в Лабрадоре, нынче холодина,

а рыцарь и Бертальдою согрет!..

Но прав Жуковский — бедная волна!

Так лишь любви пропавшей ищут — где ж ты? —

в отчаянье, граничащем с надеждой,

в какие бы ни пряталась одежды

и в ком бы ни была воплощена…

Летит волна. Волнует и томит.

Мешает спать. И думать над тетрадью.

И так звенит, в каюту нашу глядя,

что и сосед, видавший виды дядя,

бормочет сонно:

— Что? Никак штормит?..

1975

Баллада о лошадях острова Сейбла

На Сейбле — песчаном клочке с океаном вокруг,

который шалеет при виде песчаной земли, —

в бинокле возникнут косматые лошади вдруг…

Когда-то мы — люди — с собой их сюда привезли.

Но люди горазды раздоры чинить меж собой!

И вот учинили — и шустро взялись за ножи,

и пули над островом пели про смерть вразнобой…

Кончаются плохо во все времена мятежи.

Кто смог, тот отчалил с проклятьями на материк —

за новой судьбой, поцелуями, дракой, тюрьмой.

Последняя пуля в последний отчаянный крик

поставила точку — и остров исчез за кормой….

Кто знал, каково им, гривастым, оставшись без нас —

в суровые зимы, в штормах и туманах подряд! —

сбивая копыта, к траве пробиваться сквозь наст

и брюхом мохнатым стараться согреть жеребят?

Но выжили лошади — трудностям всем вопреки!

Росло поголовье, хоть пастбищ не сыщешь скудней.

Чуть стали приземистей, но быстроноги, легки —

и долгое время совсем не боялись людей…

И если швыряло разбитый корабль на песок,

и спасшийся некто — истерзанный, в смертных слезах! —

в себя приходил, он готов был поверить, что Бог

на лошадь похож, что склонялась над ним в небесах…

1975

Баня

В банный день,

в день, праздничный по сути, —

через борт! — ликующим пластом

с тяжким гулом плюхнувшись на юте,

мир затмив, разбив стакан в каюте,

нас настиг южнее Сейбла шторм…

И опять — удар и шум обвала!

Но всего сильнее — в третий раз…

Взвился вал — темно и небывало,

и когда махина миновала —

двигатели смолкли, свет погас!

Взвился вал — тряхнул, шарахнул, вздыбил!

Развернул с востока нас на юг!

Что-то там замкнул, сломал и выбил…

И тогда рыбацкая погибель

смутно замаячила вокруг…

— Эй, в машинном! Что там, нет ли течи?

Что там в рубке, в чьих руках штурвал?

…А в ответ, мурашками на плечи,

на нечеловеческом наречье

кто-то что-то в «спикер» прорычал!..

И понять не в силах слов значенье

и поганый чуя оборот,

похватав жилеты без смущенья,

побежал, средь качки и вращенья,

к трапу верхней палубы народ!

А из бани боцман — голый, в мыле —

вылезает, слыша, как бегут,

и кричит в своем матером стиле:

— Что за суки воду отключили?!

Мыло смыть, бакланы, не дают!

Вот кто был не в курсе однозначно —

в баню влезший раньше всех на час,

веничком напарившийся смачно!

И сказал матрос-лебедчик мрачно:

— Потерпи,

домоешься сейчас!..

И дрожал фонарный луч на теле —

на суровой боцманской красе,

и забыв, куда бежать хотели,

миг-другой мы на него глядели,

а потом — захохотали все!..

И так странно,

что под этот хохот

вдруг возникли снова свет и связь!

И в машинном — двигателей рокот

стал расти, вплетаясь в шторма грохот!..

И погибель мимо пронеслась.

1977

Явление природы

Мы видели — как солнце багровело,

снижаясь над блестящим горизонтом,

и птица-чайка с криком то и дело

металась над снижающимся солнцем…

И в миг, когда оно, наполовину

расплесканное зыбью окаянной,

исчезло —

неожидан и малинов,

волшебный луч восстал из океана!

Как перст судьбы над дымкою лиловой,

до самого зенита восходящий,

как меч Господень, страшный и суровый,

неведомо кому еще грозящий!..

Секунды шли. А чудо длилось, длилось…

Луч словно оплавлялся у подножья…

Как если бы сменился гнев на милость

и лезвие меча влагалось в ножны…

И всё. И только волны небо лижут.

И нам пора в столовую на ужин…

Я перерою уйму умных книжек —

ища ответ, который мне не нужен:

дисперсия…

дифракция…

эффекты…

И сон придет — цветной, необычайный.

И чей-то голос скажет с грустью:

«Эх, ты!

Ну кто́ мы есть, ну что́ мы есть — без тайны?»

1975

Вельбот

Вчера пришвартовались к плавбазе для сдачи рыбы. А сегодня нас попросили врачей с плавбазы на траулер «Берилл» перевезти, там у рефмашиниста аппендицит, что ли…

Из дневника

И было так: держа коробки, склянки,

врачихи бодро влезли в наш вельбот.

«Стажерки, — я подумал, — практикантки», —

и отдал гак, и рядом сел на банке…

Мотор чихнул, и мы пошли вперед.

А в океане при такой погодке —

на гребни волн смотри да не зевай!

Нас тут же и хлестнуло посередке,

промокли их ажурные колготки…

Одна сказала: — Ой! — другая: — Ай!

— Ой, мальчики, какой ваш катер старый!

— Он не утонет, этот драндулет?

— А вас как звать?

— Нас Таней!

— Нас Тамарой!

Блондинке Тане шел румянец алый…

И молодые обе — наших лет.

И штурман наш, окидывая дали

суровым взором и пожав плечом,

велел, чтоб им брезент — укрыться — дали,

ему мешали женских тел детали…

Кто был в морях, тот знает, речь о чем!

Когда ты пятый месяц в этой качке,

и не женат, и не анахорет,

и никогда к буфетчице иль прачке

не скребся в дверь с бутылкой из заначки —

колготки видеть трудно, спору нет…

И он рулил, с волнами в поединке —

то падал в бездну, то вздымался ввысь!

Но от румянца дивного блондинки —

в его глазах растаявшие льдинки

горючим карим пламенем зажглись…

И он уже шутил с ней то и дело,

и говорил «аймсори», и она —

склонив лицо, смущаясь до предела,

во все глаза на штурмана глядела,

красой и мощью всей потрясена!

Вот, Господи, любви счастливый случай,

вот двух сердец стремительный привет!..

И долго руль скрипел в руке могучей,

ведя вельбот к разлуке неминучей —

на траулера ржавый силуэт!

…Со стороны подветренной причалив,

мы помогли на трап им перейти.

И вот уж нам «спасибо!» прокричали,

и каблучки все выше застучали…

А мы смотрели, Господи, прости!

Потом назад поплыли, как в тумане,

и только штурман произнес: — Ну вот…

Что означало: в этом океане —

в сердечном плане и в лечебном плане —

одним аппендицитчикам везет!

1975

Мертвый штиль

В вечерний час на океан —

пока он мертвым штилем пьян —

тьма налагает свод небесный…

И долго стынет шов сварной

над непомерной шириной,

объединяя бездну с бездной…

И Млечный Путь макает хвост

в наш пенный след, и стаи звезд,

как рыбы, плещутся в глубинах…

И спутник или сателлит —

один летит через зенит,

как дух на крыльях голубиных…

Летит над нашим кораблем,

зовет немеркнущим огнем,

чтоб весть о нем в сердцах несли мы…

И все созвездья, там и здесь,

безмолвно шлют друг другу весть —

и те, что есть, и те, что мнимы…

Чтоб в одиночку превозмочь

такой простор в такую ночь —

скажите нам, яхтсмен Чичестер,

надежно ль в лодке быть должны

снаряжены, закреплены —

компас, и весла, и винчестер?..

И ты — на палубе ночной —

будь рад, что чувствуешь спиной

жизнь за стальною переборкой!

Но вправду ль есть она?

Проверь!

И если вдруг заклинит дверь —

молчи,

не торкайся,

не шоркай!

Ты здесь никто и звать никак,

и — если этот звездный мрак

не заалеет на востоке! —

здесь делать нечего уму

здесь даже зренье ни к чему,

и сердца стук,

и эти строки…

1976

* * *

«Луна Бристольского залива в сентябре…»

Луна Бристольского залива в сентябре

подобна фее — в жемчугах и серебре.

Светло глядит на нас — сквозь радуги кольцо —

ее прекрасное и грустное лицо.

Она владеет небесами третью ночь.

Она готова заблудившимся помочь.

Она царит, и нет ей дела до парней —

свои подошвы отпечатавших на ней…

А под Луной порхает, балуясь, Эол,

несет на юг, на полуостров Корнуолл —

дыханье вереска и волн хрустальный плеск

вдоль черных скал на полуострове Уэльс.

И сам залив не спит под нашим кораблем —

то плещет жемчугом, то блещет серебром.

И стаям рыб из глубины в лучах Луны

и трал, и траулер отчетливо видны…

1975

Кот на траулере

В сушилку брошен мокрый фартук.

С рук смыты чешуя и слизь…

Перекурили после вахты —

и по каютам разошлись.

А корабельный кот Максимыч,

всю вахту бывший не у дел,

ворочал шеею массивной

и на коленях не сидел.

Он поводил роскошным усом,

и громко фыркал, осмотрясь,

и мягкой лапой трогал мусор,

и долго мягкой лапой тряс.

Когда ж я вновь метелку прятал,

мурлыкал кот — похвально, мол! —

и шел глядеть в иллюминатор

на полуостров Корнуолл.

Как будто те дома и шпили,

венчая сизые холмы —

ему такое говорили,

чего совсем не знали мы!

И так глядел зеленооко,

что робко думалось о нем:

«Что ищет он в стране далекой,

что кинул он в краю родном?..»

1975

Элегия

О чем грустят вечерние моря

в тот час, когда к волнам прильнет заря

и сумерки сиреневой ордой

с востока вскачь несутся над водой?

Они грустят о спелых облаках,

с оранжевым свеченьем на боках,

о звездах, еле видимых сейчас,

что будут падать в волны через час…

Грустят о Геркулесовых столбах,

о моряках с усмешкой на губах,

о кораблях, что спят на дне морском,

задушенные илом и песком…

Об оскуденье царств подводной мглы,

о рыбе, что вылавливаем мы,

о той, что мы увозим навсегда —

в прожорливые наши города…

Плывем.

А грусть простерлась —

над кормой,

над рубкой, над лебедкой якорной…

И над трубой летит сквозь дымный чад…

И чайки — параллельно ей летят…

1974

Эльсинор

Еще вчера нас колошматил норд,

но плыть проливом Зунд — волшебный отдых!

Мы лезли из кают на свежий воздух —

и поглазеть на замок Эльсинор…

Он приближался к нам во всей красе

туристам предназначенного шика

и, как магнит, притягивал машинки,

что катят по прибрежному шоссе.

И наш кораблик ржавеньким бочком

все норовил подплыть к нему поближе,

и датский лоцман — здоровила рыжий —

дымил по рубке пряным табачком…

Возьму бинокль у штурмана — он даст!

И руки вдруг вспотеют от волненья,

и замок — в многократном приближенье —

появится, сиренев и грудаст…

О, замок Эльсинор! Над блеском вод

о чем тоскуешь, каменный молчальник,

над берегами, над мельканьем чаек

зеленый шпиль воткнувший в небосвод?

Трава забвенья камни оплела.

Площадка под стеной бензином пахнет…

Но кто открыл окно у левой башни?

Быть может, в нем Офелия жила?

Вот пушки. Взгляд их жерл — тяжел и хмур…

И флаг с крестом кровавится уныло…

Ах, знаю я — не здесь все это было!

Но так решил великий драматург!

И никаких туристов, яхт, реклам!

Лишь сердце задрожит от резонанса,

поверив, что ровесник Ренессанса —

трагедии вместилище и храм!

И снова Время грузно мчится вспять

по заскорузлым знакам Зодиака,

и «Гамлет» — в переводе Пастернака —

лежит в моей каюте…

И опять…

Там, в замке, принц — то медля, то спеша —

по галереям вдоль перил щербатых

идет… стоит… Он знает виноватых!

Он часа ждет!

О, бедная душа,

под силу ли нести такую кладь,

такой экзамен выдержать — экстерном?

И встретив Розенкранца с Гильденстерном,

им предложить — на дудочке сыграть…

Он сам игрок!

Пусть в правилах игры

двуличны все — и он в обличьях волен!

Они больны, ну что ж, он тоже болен,

безумен даже — только до поры…

И бродит принц. И бредит на ходу.

И узнает на всем черты порока!

Живой цветок — среди чертополоха!

…А в 1602 году —

на Бред-стрит в старом Лондоне —

был пир

в таверне, именуемой «Сирена»…

Вздымались чаши. Пелась кантилена…

На том пиру — присутствовал Шекспир.

Был постный день, но жареный кабан

до косточек был съеден и обсосан.

Вино лилось рекой. И под вопросом —

была мораль…

И был хозяин пьян.

И расстегнув высокий воротник —

со школы нам известный по портрету, —

Шекспир внимал какому-то поэту,

вещавшему про творческий родник.

«Молчите все! — кричал он. —

Ваша честь!

Я написал для пьесы продолженье

про тягость Фортинбрасова правленья!

Дозвольте мне немедленно прочесть!..»

Он был настойчив. Он напротив сел.

И быть бы скуке, коль не подоспел бы

актер театра «Глобус» Ричард Бербедж,

сказавший так:

«Пойдите к черту, сэр!»

Потом усами дернул, словно кот,

и усмехнулся: «Что милей молчанья?»

Потом сказал:

«А все же не случайно —

о пьесе разговоры целый год!

Мне самому, едва лишь выхожу

на сцену в третьем акте с монологом

все чудится, что я общаюсь — с Богом

и в зале все светильники гашу…

И вижу наяву весь этот ад,

и чувствую, как трогает картина —

и шпагоносца,

и простолюдина!

И главное, как все они молчат!..

Мы — временны. Мы — гости на земле.

Актерствуем — и в жизни, и на сцене,

но роли наши краткие бесценны

учить Добру…

Так показалось мне…»

«О да, мой друг, — ответствовал Шекспир, —

в природе нет достойнее призванья

оправдывать венца природы званье

и мир лечить, пока недужен мир.

Себя увидев в зеркале, глупец —

уже умнеет! Зло — не так всесильно!

И если жизнь на отклики обильна,

то сможет стать добрее наконец…

Прекрасны миг, движение, порыв —

не уступить,

восстать пред силой грубой,

чтоб каждый понял, что ему Гекуба,

в самом себе сокровище открыв!..»

Так говорил Шекспир, потом — молчал.

В том разговоре — с другом и актером.

В том самом разговоре, о котором —

биографам никто не сообщал…

Какой был век! Каких исполнен сил!

Звезда навстречу Кеплеру летела.

В тюрьме сидел Томмазо Кампанелла.

Отрепьев Гришка шлялся по Руси…

Монах из ртути золото варил.

Костер еретика спасал от скверны.

Творец трагедий — в лондонской таверне —

о главном

в Человеке говорил…

А мы — плывем, наш путь лежит домой…

Сгорел закат. Суда спустили флаги.

За ближним мысом виден Копенгаген.

И стих пора кончать беспутный мой.

Мигнул маяк. И выпустив шасси,

к земле спустился сизокрылый «Боинг», —

свистящий рев оставив за собою…

И ветромер — трепещет на оси.

И все казалось в отблесках зарниц,

что вывернуто Время наизнанку,

что где-то там —

в теряющемся замке —

все мечется,

все мучается принц…

1975