От Голливуда до Белого дома

Олег Кассини, 1987

Олег Кассини (1913–2006) – аристократ русского происхождения, знаменитый американский дизайнер одежды середины XX века. Работал в Голливуде, создавая костюмы для многих фильмов. Был женат на голливудской звезде Джин Тирни. После развода с ней был помолвлен с Грейс Келли, но их брак не состоялся из-за противодействия семьи Грейс. В 1960 году был объявлен официальным модельером первой леди США Жаклин Кеннеди и создал ее узнаваемый неповторимый стиль. По собственному признанию Кассини, ему довелось одевать (и раздевать) многих знаменитых женщин ХХ века. Об этом рассказывается в его увлекательной автобиографии, впервые издающейся на русском языке. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 2

Взросление

Олег Кассини (крайний слева) с друзьями на площади Святого Петра, 1933

Но не так скоро, как мне бы хотелось.

И не потому, что я не старался. Я был хорошо осведомлен о полулегендарных традициях европейской аристократии, в том числе об одной из самых сомнительных — использовании служанок для альковных утех. И мне очень нравилась одна из наших горничных.

Ее звали Лючия. У нее была экзотическая внешность — причудливая смесь восточных и южноитальянских черт: темные курчавые волосы, пухлые губы, великолепные белые зубы. И от нее чудесно пахло, учитывая то количество мыла, что она использовала в душе, как мне один раз удалось подглядеть.

Однажды, когда Лючия застилала постели, я недвусмысленно обозначил свои намерения и не встретил сопротивления. На ней была традиционная форма горничной: белый фартук, белая наколка на волосах, черное платье… Мне удалось расстегнуть платье и начать исследовать заповедную территорию под ним, когда в комнату вошли мама и Зборомирский.

Реакция мамы была вполне ожидаемой, она вела себя так, как будто я не раздевал, а расчленял бедную горничную. Она впала в неистовство и кричала, что я свинья, как и мой отец. Сексуальный маньяк! Зборомирский пытался ее утихомирить: «Графиня, графиня, успокойтесь. Ничего страшного не произошло, ничего страшного».

Но мама успокаиваться не желала. Она прогнала горничную, отослала меня в мою комнату, последовала туда за мной и велела встать на колени и молить бога о прощении. Для меня это было огромным унижением, и я не смог удержаться от слез, как ни старался. Думаю, именно с этого момента я начал выходить из-под маминого влияния. Я стал жить своим умом, который подсказывал мне, что никакого чудовищного преступления я не совершил.

После ухода мамы меня навестил Зборомирский. Он присел ко мне на кровать и погладил по голове. «Не плачь, Олег, — сказал он. — Такие вещи случаются, это абсолютно нормально. И со мной такое было».

И этот добрый человек, покуривая сигарету в мундштуке, стал спокойно разбирать ситуацию с точки зрения этикета. Мои порывы были естественной частью моего взросления, но не следовало делать их объектом горничную. Хорошо поставленным голосом он продолжил объяснять мне все тонкости надлежащих отношений хозяев и слуг.

Полковнику удалось убедить маму не увольнять горничную, и при виде Лючии я каждый раз страдал от неудовлетворенных сексуальных желаний, пока в один прекрасный день не узнал, что она встречается с почтальоном. Все мои чувства к ней исчезли моментально.

Этот случай стал лебединой песней Зборомирского в нашем доме. Вскоре он уехал в Швейцарию и не вернулся. Он встретил там женщину, на которой женился. Я хорошо помню наше расставание. «Прощай, Олег, — сказал мне он. — Я хочу, чтобы ты всегда помнил старую русскую пословицу: жизнь — это большой пирог с дерьмом, и каждый день нам приходится съедать по куску». Я до сих пор скучаю по полковнику Зборомирскому.

В школе у меня все еще были трудности, особенно с математикой. Я учился в лицее Галилео, частной школе для мальчиков с очень высокими образовательными стандартами. Это было классическое образование в буквальном смысле слова. Упор делался на изучение греческого, латыни и заучивание наизусть текстов античных классиков. Способностей к зубрежке у меня не было, равно как и желания ею заниматься.

Мама наняла репетитора по имени Беппе Донати, лучшего из учителей, которые когда-либо у меня были. У этого выпускника Флорентийского университета было лицо как с полотен мастеров Возрождения — с голубыми глазами и длинным носом, стройная фигура, потемневшие от постоянного курения зубы и романтический склад ума. Донати меня проэкзаменовал и предложил маме: «Графиня, давайте проведем эксперимент. Вы забираете мальчика из школы, и я за год пройду с ним трехгодичную программу. Будем заниматься по восемь часов в день. Через год он сдаст выпускные экзамены и будет зачислен в университет».

Донати обладал интуицией и понял, что я готов принять вызов. Методы обучения у него были своеобразные: когда он видел, что я устал от одного предмета, он переключался на другой. С греческого на латынь, с истории на геометрию. И мы с ним играли. У Донати было два деревянных меча, на которых мы устраивали поединки в парке. Он был Ахиллом, а я Гектором. Он задавал мне вопрос и, если я не мог ответить, наносил мне удар мечом, а если отвечал правильно, давал возможность нанести удар ему.

В результате я действительно через год сдал экзамены, но тут, признаться, мне повезло. Заучивать длинные тексты наизусть у меня не особенно получалось, а часть экзамена состояла в том, что надо было на память продекламировать сто строчек из Данте, Цезаря или другого классика. Я начал: Omnia Gallia est… Прочитав десять строчек, я понял, что иссяк. К моему счастью, экзаменатор за день подустал и был увлечен разговором со своим коллегой. Поэтому я снова и снова повторял те же строчки, пока он не махнул рукой и не сказал: «Достаточно, по крайней мере, у вас хорошая память».

В это время я сдал и другой, важный для меня и по сей день экзамен, для чего мне тоже понадобилась помощь профессионального репетитора. Во Флоренции тогда было два борделя — Саффо и Ла Рина, — которые были образовательными заведениями и своего рода клубами для молодых людей из хорошего общества. Обслуживали они и видных людей города, включая мэра. (В маленьких городках даже священники могли иногда заглянуть на чашку кофе.) Можно было зайти в заведение подобного уровня, чтобы поиграть в карты, выпить и просто пообщаться; интимные отношения с девушками, которые в неглиже фланировали по залу или томно возлежали на кушетках, не были непременным условием. В те дни итальянское правительство контролировало и выдавало лицензии всем борделям, регулярные медицинские обследования были обязательны. Позже, после принятия закона Мерлин^[32], по которому закрыли все публичные дома, случаи венерических заболеваний участились в сотни раз. А тогда в борделях в основном работали крестьянские девушки и немного иностранок, все они были опрятны и некоторые — весьма привлекательны.

Моя инициация произошла в Ла Рине, борделе, названном по имени его хозяйки-гречанки, с которой следовало общаться с уважением, на равных. Интерьер заведения был соответствующий — мебель стиля рококо, везде портьеры и зеркала.

Я пришел туда вечером в компании пяти или шести друзей. За громкими разговорами и хвастовством я старался скрыть свою нервозность. Мне было семнадцать. Нам подали кофе, и девушки стали порхать рядом с нами, чтобы мы их разглядели. Приближался момент истины, я умолк и ушел в себя. Нам предстояло сделать выбор, а меня словно парализовало. Я просто не мог… не хотел обидеть никого из девушек тем, что не выберу ее. И тут одна из них (самая хорошенькая, по моему мнению) подошла ко мне и сама выбрала меня. Эту голубоглазую брюнетку звали Рамона. Она отвела меня в свою комнату, и… я так волновался, что у меня ничего не получилось.

Рамона была ко мне очень добра. Она сказала: «Не беспокойся, с каждым такое может случиться. Ты немного понервничал, постоянно об этом думал». Правда, но не вся: я нервничал сильно и был неумел. Рамона предложила мне: «Знаешь что, приходи ко мне завтра утром — бесплатно. Я тебя приглашаю».

Это меня приободрило, и я вернулся к приятелям, беззастенчиво трубя о своих успехах. Возможно, я даже похвастался, что Рамона пригласила меня снова зайти утром. Во всяком случае, утром я действительно вернулся, и на этот раз все прошло гладко. Теперь это не было актом купли-продажи, мы с Рамоной стали друзьями.

Но моя неудача продолжала меня беспокоить, и я решил поговорить с отцом. Он посмеялся, посоветовал ни о чем не волноваться и сказал, что в первый раз с ним было то же самое. «Только примитивный самец может функционировать безотказно, — сказал он, — потому что для него заниматься сексом все равно что съесть порцию спагетти».

И должен признаться, впечатляющих результатов в любовных делах я всегда мог добиться только в романтической ситуации — мне нужны были чары, загадка, интрига. Мои романы часто развивались несмотря на физические контакты, а не благодаря им; с углублением отношений крепла моя вера в себя, а с ней и мой боевой задор. Я никогда, как многие в эпоху сексуальной революции, не утверждал, что секс — всего лишь одна из биологических функций организма. Сводить такое будоражащее, интимное проявление чувств к простой физиологии казалось мне величайшей глупостью. Сам акт любви интересовал меня гораздо меньше, чем сюжет, который к нему привел. Искусство соблазнения, его захватывающая интрига и бесконечно разнообразные нюансы намного важнее конечного результата. Сейчас, пятьдесят лет спустя, как умудренный ветеран, я хорошо помню стратегию и тактику моих любовных кампаний, а вот об их результатах и не думаю.

С юных лет я тщательно, с душевным подъемом готовился к каждому свиданию. Я предвкушал победу на главной арене жизни, и каждый раз все было поставлено на карту. Мне необходимо было предстать в образцово-романтическом образе, а позже, если я проводил ночь с женщиной, я старался выглядеть безупречно, когда она откроет глаза утром. Я совершал все необходимые омовения и поливал себя одеколоном «Аткинсон», который всегда носил с собой в бритвенном несессере.

Даже не знаю, почему эти ритуалы были и остаются столь важными для меня. Подозреваю, что причина кроется в моих эстетических стандартах, в глубоком убеждении, что ни одна стоящая женщина не захочет иметь со мной дела, если я не буду выглядеть безукоризненно.

И даже в этом случае, причесанный волосок к волоску, я чувствовал, что победа не достанется мне легко. С внешностью мне не так повезло, как иным красавчикам, при виде меня девушки в обморок не падали. За каждый трофей в те дни мне приходилось бороться. Нужно было шевелить мозгами.

Главной добычей в те дни были американские студентки, такие свежие и непосредственные в своих юбках и свитерах, такие непохожие на своих итальянских ровесниц. Итальянские девушки были намного осторожнее, берегли свою репутацию, и их строго контролировали. Необдуманное слово или поползшие слухи могли загубить их доброе имя (в чем мне вскоре предстояло убедиться). Отношения с итальянками были делом серьезным, а потому рискованным, а вот американки, последний семестр изучавшие искусство перед тем, как вернуться домой и выйти замуж, были здесь лишь временными гостьями. Если постараться, можно было стать частью их флорентийской образовательной программы.

У меня была разработана надежная и, не побоюсь этого слова, блестящая стратегия. Мы с приятелями отправлялись в ту часть города, где можно было встретить американок, выбирали компанию из трех-четырех девушек, прогуливавшихся по улице, и начинали представление. Приятели шли за ними по пятам, отпуская непристойные комментарии и издавая похотливые звуки. Девушки или сопровождающая их дама-компаньонка пытались прогнать наглецов, но те всё больше распоясывались. И тут появлялся я, давал этим нахалам отпор и обращал их в бегство, после чего говорил компаньонке: «Леди, хочу принести вам свои извинения. Мне стыдно, что я итальянец, когда я вижу, как ведут себя эти хулиганы. Разрешите проводить вас до отеля, чтобы впредь оградить от подобных оскорблений». И ответ неизменно был: «О, спасибо. Как приятно встретить здесь настоящего джентльмена».

Я шел с ними до «Гранд-отеля» или «Отеля да ла Вилль», если они были состоятельны. В знак признательности они приглашали меня на чашку чая или просто рассыпались в благодарностях. И тут я снова обращался к компаньонке: «Если позволите, в ознаменование нашего чудесного неожиданного знакомства я бы хотел пригласить юных леди на ужин. Сочту за честь сопровождать и оберегать их, ведь вы, наверное, очень устали». Вы не представляете, как часто мое предложение принималось, всегда с непременным условием: «К полуночи они должны вернуться в отель. В восемь утра нам нужно быть в музее».

Вечером я отправлялся с девушками в ночной клуб, мой любимый, с живой музыкой (там я научился танцевать румбу), под названием «Раджола». В клубе нас уже поджидали мои друзья — те, что преследовали девушек на улице. Знакомство с американками было их вознаграждением. Забавно, что девушки практически никогда их не узнавали! В общем, схема работала.

Существовали и другие, не столь мудреные способы знакомства с американскими студентками. Два или три пансиона для девушек, занимавшие виллы на окраине города, иногда приглашали молодых людей на чай и танцы. Мы знакомились с американками и договаривались о свидании поздно вечером. Это было очень романтично. Вокруг пансионов были стены, усыпанные битым стеклом. Мы разбивали стекло молотком и в полночь перелезали через стену, а девушки, воодушевленные нашей доблестью, были к нам особенно благосклонны.

Мой день начинался с утренних лекций в университете. Затем мы с приятелями собирались в кафе «Доней», расположенном на виа Торнабуони, самой элегантной улице Флоренции. Мамино ателье находилось в пятиэтажном здании напротив. После ланча (сэндвич и коктейль «Американо» — джин с лимонным тоником) мы несколько часов пристально изучали и обсуждали каждую проходившую мимо девушку. Нашему критическому разбору подвергались и итальянки, и иностранки. Итальянки, по нашему мнению, проигрывали по всем статьям, возможно, они казались нам не столь желанными из-за своей недоступности. С итальянкой в лучшем случае можно было рассчитывать на «свидание в плаще». Так мы называли поход с девушкой в кино под надзором кого-нибудь из старших; парень приходил в плаще, под покровом которого парочка совершала разные приятные манипуляции. При этом оба сохраняли невозмутимое выражение лица, чтобы их ни в чем не заподозрили.

А вот итальянские мужчины, как мы считали, намного превосходили своих соотечественниц по привлекательности, хотя и те, и другие уделяли много внимания своей внешности. Мы одевались безукоризненно и подробно говорили о моде. Стильно одеваться было целым ритуалом, состоянием, близким к влюбленности. Мы ходили по магазинам, могли провести там целый день, но не так, как это делают сегодня. Эмоции были совершенно другие — все эти обсуждения важнейших деталей: ткани, покроя, швов, вызывали у нас священный трепет. Мы были архитекторами своего образа, контролировали пошив каждого костюма, как архитектор контролирует строительство здания. Если мне надо было сшить новую пару обуви, я шел к сапожнику Гуччи, который впоследствии достиг международной известности, а тогда был просто хозяином маленькой мастерской во Флоренции. Он демонстрировал мне разные виды кожи, и мы их подробно обсуждали, так же как и стиль, и конструкцию туфель. Гуччи делал лучшие мокасины в Италии, через несколько недель после заказа вам доставляли сшитую по мерке новенькую пару. Лучшим в своем деле был и Занобетти, изготовлявший шляпы борсалино и шелковые рубашки, и портной Франчи (у него я заказывал два классических костюма в год). Единственными готовыми вещами, которые мы покупали, были свитеры и изделия из твида в магазине «Старая Англия». Мы занимались своим гардеробом усердно и скрупулезно, ничего другого в жизни мы не умели делать так хорошо.

Я думаю, что мы постоянно искали, чем бы себя развлечь, потому что во Флоренции практически нечем было заняться. Это был мертвый каменный город XV века, музей под открытым небом, поддерживаемый, как и Венеция, в этом состоянии во благо туристов. Жизнь была ленивой и неспешной, особенно для студента университета, которым я числился в то время. Частенько студенты из лучших семей бездельничали лет до двадцати семи, немножко чему-то учились, а потом женились и вели еще более скучную и размеренную жизнь джентльмена из общества. Такое будущее предстояло и мне, если бы я остался во Флоренции.

Ближе к вечеру, если позволяла погода, я отправлялся в теннисный клуб и проводил там пару часов. Я начал играть недавно, но уже слыл в клубе хорошим игроком. Первые уроки тенниса я получил на каникулах в Форте-деи-Марми, когда мне было шестнадцать. В то лето моей подружкой была американка Бейби Чалмерс, пышущая здоровьем блондинка, любительница морских прогулок. Мы с ней уплывали в море на маленькой лодочке pattino, которые туристы считают такими живописными, но они могут служить и вполне практическим целям. Мы с Бейби забирались подальше от берега, укрываясь от посторонних глаз. И все шло прекрасно, пока однажды я не обнаружил покачивающуюся неподалеку на волнах мать моей подружки, миссис Чалмерс, которая решила нас проконтролировать.

Бейби Чалмерс была типичной американкой, очень спортивной и очень красивой. Однажды мы с ней гуляли в pineta — сосновом бору — и набрели на теннисный корт. Хозяин корта, Франчесчи, был на месте, и Бейби захотела сыграть с ним партию. Я наблюдал за их игрой, а потом Франчесчи пригласил нас на турнир в Виареджио. Этот турнир решил для меня все. Я вспомнил, в какой восторг пришел от тенниса — самого элегантного вида спорта — еще в Довиле. Я просто обязан был

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

32

По закону, названному по имени члена парламента Лины Мерлин, публичные дома в Италии были запрещены в 1958 году.