Идём в сак

Олег Гаврюшов, 2023

Герои рассказов – простые люди, моряки, полицейские, курсанты. У всех свои истории, свои судьбы, свои курьёзные ситуации.

РС — 16

Это был мой самый первый морской рейс. Я учился на третьем курсе мурманского высшего инженерного морского училища, выдающимися знаниями не блистал и поэтому, при распределении практики, попал в не самую лучшую рыболовецкую фирму, которая не славилась ни современными траулерами ни высокими заработками. После посещения отдела кадров у меня в руках оказалась бумажка, где было написано, что я направляюсь матросом второго класса на судно, у которого вместо названия значилось — «РС-16».

Солнечным летним утром, торопливой походкой я направлялся к причалу угольной базы, где как мне сказали в диспетчерской и стоял мой белоснежный лайнер. Я подошёл к причалу и с грустью стал разглядывать свой «крейсер», на котором предстояло ходить в море три месяца.

Моим первым кораблём оказался рыболовный сейнер, длиной чуть больше автобуса, выкрашенный в тоскливый серый цвет. Вся палуба была в крупных пятнах птичьего помёта, вместо трапа на пароходик спускалась толстая доска и льняной канат. Я не рискнул пользоваться этим сооружением, а просто спрыгнул вниз на палубу. От моего прыжка судно закачалось, а я стал сомневаться в его мореходных качествах, а также в правильности выбранной мной профессии. Вахтенный штурман сидел в рубке и ловил судовой радиостанцией запрещённый в те времена «Голос Америки».

Наблюдая за ним, я понял, что если второй помощник капитана не стесняясь присутствия постороннего человека, слушает антигосударственную пропаганду, то заграницы ни он, ни его пароход никогда не увидит. А это значит, что мне, по крайней мере в эту практику, не видать далёких чужих берегов, как своих ушей. Второй штурман наконец заметил, что он не один, бросил взгляд на мои документы и оглядев с ног до головы, безошибочно определил:

— Студент?

— Курсант, — вежливо поправил я.

Меня послали к боцману. Это был нетрезвый опрятно одетый мужчина лет сорока. Он сидел в своей каюте, в носу пароходика. Вместе с ним сидел, как потом выяснилось, его закадычный собутыльник — радист. Видно было, что они мучались похмельем, а так как я был без бутылки, то не вызвал у них особого интереса. Боцман проводил меня в каюту, выдал робу и поставил в вахтенный график.

Выход в море назначили на завтра. Нашим рейсовым заданием было ходить в посёлок Умбу и возить на тамошний рыбозавод соль и бочки, обратно мы забирали солёную сёмгу, бывшую тогда в большом дефиците.

На следующее утро береговой матрос сбросил с кнехтов швартовые концы и наш «крейсер», пыхтя единственным двигателем, взял курс на выход из Кольского залива. Мне поручили разобраться со швартовыми тросами на корме. Тросов было два. С одним я провозился от непривычки довольно долго и не заметил, как второй трос свесился в воду. Его тут же намотало на винт. Винт заклинило, главный двигатель заглох и на судне установилась тишина, показавшаяся мне зловещей. Я посмотрел в сторону второго троса и шмыгнув носом, почувствовал, что может случится скандал, с которого конечно же невежливо было начинать покорять свои первые морские мили. Я вспомнил старую морскую поговорку — «концы в воду», быстро выхватил нож, отрезал намотанный трос и выбросил его за борт.

Механик вместе со штурманом разбирались около часа в причинах остановки двигателя и в конце концов было решено вызывать водолазов. Крикнули по рации буксир. Нас снова оттащили к стенке и мы стали ждать водолазов.

Боцман и радист снарядили старшего матроса Вову, которому было около пятидесяти лет, на берег за водкой. Второй штурман принялся крутить судовую радиостанцию, повар готовил ужин, а все остальные собрались в салоне и стали резаться в карты. Рейс начался.

Вся команда состояла из мужчин предпенсионного возраста. Все они начинали свой морской век в поисках больших заработков и океанской романтики, но через десятки лет, так и не скопив капиталов, но вдоволь хлебнув «приключений», мучаясь радикулитами и ревматизмами, осели на этом маленьком судёнышке. Кроме меня из молодёжи был только второй механик, он недавно закончил среднюю мореходку, ещё не успел спиться и надеялся вырваться в заграничный рейс. А пока набирался опыта и заведовал судовой библиотекой, которой назывались три десятка пропагандистских книжек лежавших под сиденьем в салоне команды. В книжках не хватало многих страниц, потому как на судне ощущался дефицит туалетной бумаги и вся команда ходила с библиотечными фолиантами в гальюн.

Вернулся из гастронома Вова и позвякивая сумкой скрылся в каюте вместе с боцманом и радистом. Оттуда сразу стали слышны звон посуды, радостные голоса и весёлый смех.

Ближе к обеду подошёл буксир с водолазами. Один из них надел скафандр и полез за борт. Предчувствуя острым умом нехорошее, я решил свалить потихоньку, пока не видит капитан, куда подальше. Через некоторое время из-за борта показался водолаз. Он держал обрубок каната, который отмотал с нашего винта. Капитан увидел этот обрубок и в его голове пронеслась мысль, суть которой сводилась к следующему: «халатность». Он понял, что ему засветил строгий выговор, а может и строгий с предупреждением, что означало ходить ему на этом корыте до самой пенсии и не видать ни Канарских островов, ни магазинов беспошлинной торговли. Быстро выяснив, что швартовыми на корме заведовал я, он взял в руку злополучный канат и стал ходить по всему пароходу, объявляя голосом не предвещавшим наград и благодарностей:

— Студент, ты где?

Потом я ещё запомнил, как он орал:

— Понаберут солдат на флот! Выкинуть его за борт! Спишу к чёртовой матери!

И много ещё всего такого цензурного и нецензурного орал капитан, пока я лежал в помещении, где хранилось корабельное имущество, вдыхал запах смоляных канатов и философски думал о том, до чего же многогранна и интересна жизнь и ещё о том, что, пожалуй, до ужина выходить отсюда не стоит. В поисках меня, капитан нагрянул в каюту к боцману, увидел трёх собутыльников, распивающих водку и отобрав бутылку «Столичной» ушёл к водолазам улаживать инцидент. При виде поллитры, водолазы подобрели и написали в акте, что винт намотал мусор со дна залива.

Снова заработал главный двигатель, судно развернулось и побежало от причала Мурманского морского порта. Я вылез из укрытия и поплёлся на вахту. Мы шли полным ходом. Погода стояла тёплая, был конец августа, белые ночи закончились, быстро стемнело. Берега Кольского залива зажглись тысячами огней. Второй штурман показал мне, как удерживать судно на курсе и, со словами: «Ну, я пошёл, а то всю водку без меня выпьют», скрылся в каюте боцмана. По мере приближения к выходу из Кольского залива, волны становились больше, судно не так уже мягко покачивалось, а с трудом забиралось вверх и срывалось словно с горы. Береговые огни заплясали в иллюминаторах, меня начало мутить. В Баренцевом море был шторм и чем ближе мы подходили к выходу, тем сильнее нас качало.

Моя вахта закончилась и я потащился в каюту. Меня тошнило. Я нашёл целлофановый пакет и вывернул в него съеденный ужин. Кое-как мне удалось влезть на койку, где я ещё раз приложился к пакету и попытался заснуть. Из-за качки это было сделать трудно. Я ездил по всей кровати упираясь в стенки поочерёдно то головой то ногами, ко всему прочему приходилось держаться за край матраса, чтобы не слететь на пол, когда судно ухало вниз с волны.

Хуже всего было то, что прекратить мучения возможно было, лишь мгновенно оказавшись на берегу, что, естественно было невозможно. Проклиная море и загранку, я летал по койке и непрерывно блевал, а за стенкой боцман с собутыльниками жаловались, что мало взяли водки. «И кто-то ещё называет это романтикой», — пронеслось в моей голове, когда я в очередной раз выворачивал наизнанку свой желудок.

Всё-таки мне удалось забыться тяжёлым сном. Встав утром с кровати, я почувствовал, что понемногу привык к качке и морская болезнь отпустила. Тошнить уже не хотелось, но и особого аппетита не было. В соседней каюте кончилось спиртное и боцман с радистом, злясь на недостаток водки принялись избивать матроса Вову, вспомнив, что он пил на халяву.

Через сутки мы пришли в Умбу. Швартовались у причала рыбозавода, коим был деревянный сарай, из которого несло тухлой рыбой. Старший механик (самый отъявленный на судне ловелас) спрыгнул на берег и скрылся в дверях заводика, откуда появился в компании двух рыбообработчиц, одетых в оранжевые фартуки и резиновые сапоги. Стармех сально шутил и подталкивал рыбообработчиц в сторону парохода со словами:

— Нет уж, дамы, извольте в мою каюту.

Не избалованные мужским вниманием рыбообработчицы покраснели от удовольствия и спустились на нашу развалюху. Вся троица скрылась у «донжуана» в каюте откуда был немедленно изгнан сосед деда — второй механик. Хохол по фамилии Хилькевич.

В Умбу мы привезли, кроме бочек и соли, ещё шифер, стройматериалы и несколько ящиков с оборудованием. Всё это очень ждал директор рыбозавода, поэтому славная команда нашего РС-16 немедленно принялась за разгрузку. Нам предстояло установить две стрелы. Одну из них мы всей командой заводили в аккурат до обеда. В обычной ситуации для этой работы требовалось два матроса и полчаса времени. Но это была ситуация необычная. Вся сложность заключалась в том, что за выгрузку нам платили повременно, то есть чем дольше мы выгружали бы это оборудование, тем больше бы нам заплатили денег. Поэтому в постановке стрел участвовали все, кроме повара, который готовил обед и ещё старшего механика, флиртовавшего с дебёлыми рыбообработчицами в своей каюте.

Все кричали, материли стрелу, материли друг друга, махали руками, бегали от борта к борту, стрелу то опускали, то поднимали, но она упорно не желала устанавливаться. На причале неспокойно переминался с ноги на ногу молодой директор рыбозавода и просил нас поторопиться. В двенадцать часов на палубе появился повар и объявил, что обед готов. Мгновенно на палубе стих мат, как будто выключили звук, стрелу бросили, она громко шмякнулась об палубу и все потянулись на камбуз, потеряв всякий интерес к погрузо-разгрузочным операциям.

Как только обед закончился, звук включили, завыли лебёдки и все снова заматерились, трудовой подвиг по постановке стрел продолжился. К концу дня директор рыбозавода понял, что если ничего не предпринять, то своё оборудование он получит в лучшем случае к концу пятилетки. Директор спрыгнул на палубу и побежал к капитану, которому предложил оплатить три рабочих дня, если команда поторопится с выгрузкой. Немного помявшись для приличия, капитан согласился и объявил об этом команде. После чего разгрузка вместе с установкой стрел была закончена за пару часов.

«Дед» проводил рыбообработчиц, отутюжил форму, взятую напрокат у капитана и напялив солнечные очки сошёл на берег покорять неискушённые сердца жительниц Умбы.

— Ну, держись бабы. Ален Делон на блядки пошёл, — съязвил ему вслед старпом.

Покоритель женщин никак на это не среагировал и удалился в посёлок походкой «вразвалочку». В одной руке он держал сигарету «Космос», в другой — модный портфель «дипломат», который взял у меня. «Дипломат» на фоне патриархальной Умбы смотрелся нелепо, но нашего Казанову это не смущало.

На следующее утро мы получили в конторе деньги за три рабочих дня, как и обещал директор, после чего наш сплочённый экипаж потянулся в гастроном откуда появился довольно скоро с авоськами гружёнными поллитрами. Я и третий механик пошли любоваться местными достопримечательностями.

Умба была прекрасна. После унылого бетонного Мурманска, я оказался в посёлке, пристроившимся между берегом Кандалакшского залива и густым ельником. Деревянные тротуары, низенькие домики, всё вокруг источало спокойствие и тишину. Мы пропустили по кружке пива в местной «стекляшке» и удалились в лес. Стояла пора ягод и грибов. Я наелся черники и, развалившись на краю Кольского полуострова глядел в заполярное небо и мечтал о дальних рейсах, море и загранке. Рядом лежал третий механик и спал под шум листвы.

На пароход мы пришли глубокой ночью. Повар накормил нас ужином и мы разошлись по каютам.

Когда рассвело выяснилось, что в Мурманск мы не уходим, потому как во-первых «делать там нечего», во-вторых не все поллитры ещё выпиты, в-третьих, на судне нет старшего механика. Я провёл этот день в исследовании противоположного берега, куда мы с третьим механиком переплыли на лодке взятой на рыбозаводе. Мы захватили с собой еду и провели на природе весь день. Когда стемнело мы вернулись на пароходик, повар дал нам ключи от камбуза и мы принялись за остывший ужин. Тут вернулся старший механик. Он крался на судно, озираясь по сторонам, как шпион. «Дед» был без дипломата и без штанов, а под глазом блестел свежий синяк.

На утро чётвёртых суток меня разбудил радист и попросил заполнить за него вахтенный журнал. Сам он сделать этого не мог из-за сильной дрожи в руках, три дня пьянства давали о себе знать.

— Понимаешь, — доверительно сообщил он мне, — в прошлый раз я сам заполнял, так начальство посмотрело на мои каракули и первым делом спросило сколько дней я пил. Не хочу давать повод для беспочвенных подозрений, а то я и так у них там за главного алкоголика. Обидно, честное слово.

Мне вспомнилось, как они с боцманом не просыхали весь рейс и я подумал, что начальство у радиста в чём-то право, но вслух, конечно, ничего сказал.

Днём ко мне в каюту заходил боцман и попросил в долг денег. Денег я не дал. Боцман обиделся и ушёл. После его ухода я заметил пропажу дорогого одеколона «Ожон», которым пользовался после бритья. Вечером того же дня я случайно столкнулся в коридоре с боцманом, он был по обыкновению пьян, громко икал и густо пах «Ожоном». Ближе к ночи, все собрались на палубе и стали обсуждать где бы ещё выпить. В этот момент из окна своей каюты высунулась голова капитана и осторожно спросила:

— А, что, морские волки, не двинуть ли нам в Мурманск?

— Я те счас двину, — неожиданно взорвался второй механик Хилькевич, обычно отличавшийся мирным складом характера.

Голова капитана поспешно скрылась внутри каюты.

— Вчерась, сволота, зашёл ко мне, попросил похмелиться, я ему с дуру стакан налил. А он говорит: «Сходи, Хилькевич, глянь, что там «дед» в машине делает. Так пока я ходил, он же всю бутылку и выпил.

Старший механик, у которого синяк превратился в большую жёлтую кляксу вспомнил о рыбообработчицах и убежал на завод, вернулся он всё с теми же подругами и бутылью самогона. Увидев самогон, все успокоились и пошли пить к старшему механику.

Рано утром, когда ещё не рассвело, меня разбудил капитан и шёпотом сказал мне скинуть швартовые концы и становиться на руль. Третьего механика он отправил в машину потихоньку завести двигатель.

Через час, наше судно качалось на волнах, уверено следуя курсом в родной порт. Уже в море выяснилось, что рыбообработчицы не успели сойти на берег и деду пришлось отправлять их на поезде за свой счёт из Мурманска, так как капитан наотрез отказался разворачивать судно.

Я проплавал на этом корабле три месяца. На нём я пережил жесточайший шторм у мыса Святой Нос и до отвала наелся сёмги. Потом было много рейсов на других пароходах. Я ходил по индейскому базару в Перу, открыв рот смотрел стриптиз в Ванкувере, боролся с «однорукими бандитами» в Портленде и стоял в очередях в магазинах Торгмортранса. Но всякий раз, когда меня спрашивают, что больше всего я запомнил из морской практики, я не задумываюсь рассказываю историю про старшего механика РС-16-ого, который крадучись возвращался на судно без штанов и с синяком под глазом.

Идём в САК.

Эх, до чего же ночь ясная. Яркая луна на полнеба и тысячи звёзд. Очень живописно! Вон там «Большая медведица». Говорят у неё в конце ковша самая яркая звезда в северном полушарии. Называется «Полярная». Сомневаюсь сильно. Вон там левее другая звезда, гораздо ярче и больше, и таких я ещё могу насчитать штуки три-четыре. Если долго смотреть на звёздное небо, кажется, что звёзды летят на тебя…

Но разве дадут полюбоваться ночным небом?! Мимо бежит старший рефмеханик и бесцеремонно толкает. Невежество какое. Капитан второй раз проносится. Суета… Голову даю на отсечение, что никто из них и не подозревает какая красотища сейчас прямо у них над головой. Не надо ходить ни в какие музеи и кинотеатры. Такая громада из ярких звёзд. Это ведь не просто звёздное небо. Это Вселенная. Без конца и без края. А мы? На крохотной скорлупке под названием БМРТ (большой морозильный рыболовный траулер) «Данко», в небольшой лужице — Тихом океане, на маленькой песчинке — планете Земля, несёмся в этой бесконечности. Вы масштабы-то ощутите… Нет, ну, какая «Большая медведица» красивая. Я её первый раз увидел. В мореходке нас водили в планетарий, но это ни в какое сравнение с настоящим небом.

О: вот опять капитан пронёсся. Конечно, у него сейчас только одна забота: аварийный дизель–генератор, где уж нашему капитану до космических глубин.

Мы стоим в бухте Глубокая, на полуострове Камчатка. Днём закончили выгрузку рыбы на транспортный рефрижератор. Капитан отвалил от борта и кабельтовых в двух — трёх бросил трал, и пошёл пахать морское дно, набивая сетку тихоокеанским минтаем. Через три часа минтая в трал набилось тонн двадцать и лебёдка, забрав на себя всю электроэнергию, остановилась не справившись с нагрузкой. А машинная команда, молодцы, не растерялись. Врубили аварийный генератор, подали напряжение и лебёдка снова закрутилась выбирая тяжёлый трал с несравненным по вкусовым качествам минтаем. Но на этот раз настала очередь аварийного генератора и он, сначала чего-то задымился, а потом и вовсе стал гореть, поджигая вокруг себя синтетическую отделку переборок.

Мы с моим напарником сидим у себя в каюте (я — рыбмастер). Сидим себе, сидим, чаёк запарили. В карты «тысячу» раскинули, всё чин — чином, отдыхаем после трудовой вахты (вот Вы попробуйте тридцатикилограммовые ящики, восемь часов в трюме, на морозе потаскать). Вдруг по спикеру (так на Дальнем Востоке судовые громкоговорители называют) четвёртый штурман, как заорёт:

— Капитану срочно на мостик!

Ни фига себе, думаю, девки пляшут по четыре штуке в ряд (как наш боцман говорит — тридцатилетний мужик, балагур из белорусской деревни). Обычно мастера (капитана, то есть) вызывают так:

— Иван Иваныч, пройдите на мостик, пожалуйста.

А тут, какой-то сопляк — четвёртый штурман, только-только из мореходки и вдруг на тебе: «Капитану — на мостик!» Да ещё и срочно. У меня даже интерес к прикупу совершенно пропал. Или, думаю, «четвёртый» спирту после выгрузки перебрал, или что-то случилось. Смотрю на напарника: молодой пацан, двадцать лет, в этом году Калининградское училище закончил, дома жена беременная. Неплохой парень, меня одеколон научил пить.

Это оказывается целая наука. У них там в Калининградской мореходке каждый первокурсник, салага, уже умеет одеколон хлебать.

Не то, что у нас в Мурманске. Мы-то северные — замороженные, только до пива охочие. Пива, правда, можем сколько угодно выпить, тут у нас у всех глотки лужёные. Я помню даже ещё и не поступил в мореходку, только на подготовительные курсы ходил, а пиво уже хлебал будь здоров. Ящик на троих уговаривали. Бывало, конечно, что и на двоих, но это уже перебор был. После такого количества я не помнил, что в этот день на курсах проходили и что на дом задавали.

Так вот, льёте на дно стакана одеколон, на один глоток, почему на один объясню позже.

Ну, этот глоток, он ведь тоже, у кого какой. Наш боцман, например, бывший механизатор из Белоруссии, за один глоток может запросто поллитровую кружку опрокинуть. Так что, эта норма сугубо индивидуальная.

Ну так вот… Одеколон… Наливаешь его на дно стакана, на один глоток. Стакан берёшь в левую руку. В правую берёшь кусок сахару. Во время этой процедуры стараешься не дышать, потому как запах одеколона в стакане, позывы рвотные вызывает. Это он только на лице приятный, а в стакане от него, я извиняюсь, к унитазу тянет и всякую охоту отбивает пить. Так что помните: главное не дышать. Потом быстро заглатываешь одеколон и немедленно бросаешь в рот кусок сахару, начиная его усиленно жевать и сосать, но ни в коем случае не глотать вслед за одеколоном, а наоборот подольше задерживать во рту, перебивая таким образом вкус выпитой парфюмерии. Ещё, ни в коем случае нельзя одеколон водой запивать. Вам любой курсант из Калининградской мореходки скажет, что вода только усиливает вкус одеколона. Вот потом, когда Вы уже прожевали сахар, можно пропустить пару стаканов обычной воды.

Мы на выгрузке встретились с однокурсником моего напарника. Как его зовут, я забыл, но прозвище помню — «Крот». Его судно с другого борта к транспорту было пришвартовано. Тоже выгружались.

Вот они-то вдвоём, «Крот» и мой напарник, и научили меня одеколон пить. Мы сначала, как «Крот» к нам в каюту пришёл, трёхлитровую банку браги выпили, которую на Новый год берегли. Потом «Крот» ещё одну трёхлитровую банку со своего парохода принёс. А уж потом только очередь до одеколона дошла.

Я как-то года через два, тоже во время выгрузки на транспорт, встретился с моим однокурсником — Костей Шмаковым. Мы с ним тоже банку браги, на радостях, опорожнили. И тут я решил одеколонным опытом блеснуть. Зря, конечно. Всё-таки опыта у меня мало. Так вот, я вместо того, чтобы на один глоток, плеснул в стакан на два. А как пить стал, то первый проглотил нормально, а второй до глотки дошёл и остановился. Главное, ни туда, ни сюда. Стою с этой парфюмерией во рту и чувствую, что долго не выдержу. Рванул к умывальнику и минут десять желудок на изнанку выворачивал. Вообщем, после того, как я от умывальника отошёл, то у меня внутри ни одного грамма спиртного не осталось. И дальше я уже сидел с Костей трезвый, как стёклышко. Обидно было очень: он-то пьяный, а я трезвый, хотя пили одинаково, если, конечно, не считать те два глотка одеколона.

Вот почему нужно только на один глоток наливать.

А вообще, традиции в мореходках всякие есть.

У нас, вот третий штурман ходит, Вовкой зовут. Он сам бывший вояка, но сбежал год назад с военно-морского флота. Что-то ему там не понравилось. Его к нам на пароход по блату направили, в прошлом рейсе ещё. У него родственник какой-то в нашей организации, гражданской обороной заведовал. Мы с Вовкой, как-то сразу закорешились, он тоже выпить не дурак, это, как-то, сразу заметно было.

У него в Находке комната в коммуналке была. А жил он, как раз, возле «Чайника» (так в народе Находкинский ресторан «Чайка» называют). Мы вдвоём весь предрейсовый аванс пропили. За два дня. В первый день — мой, а во второй — его. Да и смех сказать, там авансу-то было — на раз в кабак сходить. Попоили там, правда, музыкантов и официанток за здорово живёшь. Все деньги на этих профурсеток истратили. Ну, а когда деньги кончились, мы с ним к этим профурсеткам и пришли, дескать, выручайте девки: кушать-то нечего, весь аванес в вашем кабаке растратили. Ну те посмеялись и спрашивают: «Посуду мыть будете»? Я говорю: «Какие дела? Первый раз, что ли»! Я весь первый курс из посудомойки не вылазил, по нарядам за разгильдяйство. Я Олимпийским чемпионом по мытью посуды стал. На первом курсе-то.

Вот и стали мы целую неделю по вечерам посуду в ресторане мыть. Сорок рублей за день платили. Третий штурман потом женился на одной из этих официанток.

Так вот, насчёт традиций. Я и говорю разные традиции в мореходках-то. Кто одеколон хлещет, кто ещё что. Третий штурман, например, заканчивал какое-то военно-морское училище в Ленинграде. Там, у них, в Ленинграде, много военно-морских училищ и всем выпускникам по окончании кортики дают. Они с кортиками лейтенантские погоны получают. А в училище третьего штурмана вместо кортиков, палаши давали. Это, как сабля, только прямая, и, конечно же, гораздо больше кортика. Они, ну, те, кто в этом училище учатся, так гордятся этими палашами! Ещё бы: у всех кортики, а у них — палаши!

А нам в мореходке, не то, что палаши, нам даже кортики боялись дать. У нас такой пост был: военно-морскую кафедру охраняли. Там всякие учебники секретные хранятся.

Я например по военно-морской специальности — начальник продовольственного склада береговой базы соединения подводных кораблей. Во, как! Не фунт изюму! У нас тоже всякие секреты есть. Например, я сейчас точно знаю сколько заказ-нарядов надо заполнить, чтобы со склада базы тыла флота получить мешок картошки, а наш потенциальный противник этого не знает. Потому секрет этот хранится на военно-морской кафедре Мурманской высшей мореходки, нами охранялся и с нами же и умрёт.

Так вот, поскольку там секреты всякие хранились, то положено нам было в наряд выдавать оружие. Секреты всё-таки, не дай бог американец узнает, что надо пять экземпляров заказ-нарядов заполнить, чтобы эту гнилую картошку со склада в часть привезти. Сначала нам давали автомат Калашникова. Красивый такой, блестящий весь, со штык-ножом на стволе. Как водится со спиленным бойком и просверленным дулом. Но, после того, как один наш лоботряс — Саша Кравченко, среди ночи пошёл с этим автоматом на дорогу и стал останавливать все машины, выпрашивая у водителей сигареты, то автомат у нас отобрали, а выдавать стали один штык-нож от этого автомата. Так, всё тот же Саша Кравченко, придумал этот ножик, по ночам, в преподавательскую дверь кидать, да всю её и раздолбал, за одну вахту. Паше объявили выговор и заставили чинить дверь, а с нами провели воспитательную беседу и строго настрого запретили доставать этот штык-нож из ножен. Даже стали опечатывать его сургучом.

Но вахты длинные и, от нечего делать, мы умудрялись этот ножик высовывать и лупили им в дверь, ничуть не заботясь о казённом имуществе. Я так здорово наловчился нож на полтора оборота кидать, наверное и сейчас ещё смогу. В конце концов, вояки отнесли этот ножик вместе с ножнами к сантехникам и те приварили, на хрен, их друг к другу намертво, дуговой сваркой. Так, что теперь этот ножик ни за что было не вытащить. Пришлось нам лупить его в дверь вместе с ножнами.

В конце концов у нас забрали этот пост.

Так что, насчёт кортиков там или палашей, у нас с традициями напряг был. Не было у нас ни того, ни другого.

У нас зато другая традиция была. У нас, когда какая рота выпускается, то выставляет всей мореходке бочку пива. Ну, такую, которая на колёсах. Девятьсот литров. Вот традиция, так традиция: пиво на халяву сколько хочешь. Куда там палашу, а тем более кортику.

Я тогда на втором курсе учился и как-то по весне рота судоводителей выпускалась. Слух прошёл, что судоводы пиво выставлять будут. Это, чтобы все подготовились заранее. Никто, главное, не знает, где эта раздача происходить будет, чтобы отцы-командиры не обломали. Ну, собрались мы все, кто хотел за воротами мореходки, всего человек пятьсот набралось и ждём. У кого бидончик, у кого канистра, банки, там, кружки разные. Смех, шутки, анекдоты. И тут подъезжает на такси выпускник выкрикивает улицу и номер дома. Ну, мы всем табуном и несёмся туда, прохожих распугивая, да бидонами позвякивая. Судоводы, в этот раз, пиво в оцинкованных бочонках купили. Блестящие такие, по сто литров. А из нашей роты человек двадцать было, так мы одну бочку сразу в сторону откатили, пробку свинтили, шланг туда сунули, и давай пиво по банкам разливать. Только успевай подставлять тару.

И тут, в самый разгар, менты на уаизике подъезжают. Мы думаем: всё, кранты, кончилась халява. А они дверь открыли, банку трёхлитровую, судоводам протягивают и просят, чтобы те плеснули им туда. Тоже, значит, халяву уважают. Они и плеснули, лишь бы в покое оставили. А тут наши отцы-командиры пожаловали. Спрашивают у ментов, кто им пива налил, а те на судоводов показывают.

Вот на этом традиция и закончилась. Пиво вылить заставили. Судоводам, кто эту халяву организовывал, характеристики испортили. Нас, всех, командир собрал и по сколько-то там нарядов выписал, вне очереди. Мне эти наряды до лампочки, конечно. Я тогда, за разгильдяйство, вообще из нарядов не вылазил, так, что одним больше, одним меньше. Другое обидно: традиция. Ни в какой мореходке такой традиции не было. Нет, были конечно и в других мореходках какие-то традиции. В Калиниградской, например, одеколон за здорово живёшь хлебали. Всю страну могли научить. В Ленинградских — палашами, да кортиками гордились. А у нас — пиво всей мореходкой пили.

Но, что-то я отвлёкся.

Сидим мы, значит, с напарником, после вахты, в карты играем, чайком балуемся. Я прикуп беру. Через пару сотен у меня — тысяча. А по спикеру, теперь уже голосом капитана:

— Старшему механику и электромеханику срочно на промысловую палубу.

Что-то не то, думаю. Открываю дверь — полный коридор дыма. Удивительно, но у меня в тот момент никакой паники. Только одна мысль: за бортом — минус двадцать.

— Одевайся, — говорю, — Андрюха, потеплее и пошли ближе к шлюпкам.

У меня по «тревожному расписанию», значится: сбор в столовой команды. Я в группу обеспечения порядка вхожу. Бред какой-то. Кому этот порядок нужен, да ещё в столовой команды, когда судно ко дну идёт? Накинул фуфайку, штаны ватные и бегу в столовую (вдруг покормят на халяву? — это я шучу). Я моряк дисциплинированный — сказано в столовую, значит в столовую. Только, там столько же дыма, как и в коридоре. И кто придумал это пожарное расписание? Наконец-то играют тревогу. Опомнились. Я выбежал на шлюпочную палубу и вздохнул полной грудью морозный камчатский воздух.

Наш БМРТ делали на судоверфи в польском городе Гданьске. Двадцать пять лет назад. Он давно сгнил, но ледовый пояс у него подходящий, это полоса такая, стальная, по всему борту судна идёт в районе ватерлинии, поэтому каждую зиму его гоняют на Аляску. С августа и по декабрь наш БМРТ и ему подобные, ловят минтай возле Камчатки, а в январе — на Аляску, в советско-американскую кампанию, сокращённо — САК.

Я про эту кампанию только здесь в Находке и узнал. Каждый январь десяток траулеров (американцы их называют — «процессоры») шурует к Аляскинским берегам. Туда же подгребает пара десятков американских шхун («кэтчеры»). «Кэтчеры» ловят рыбу и передают нам — «процессорам», а мы обрабатываем, и морозим. Рыбу забираем себе, американцам платим твёрдой валютой. У нас на борту два американца — переводчик и наблюдатель. Переводчик переводит. Наблюдатель наблюдает, чтобы мы ничего лишнего, кроме трески и камбалы не морозили. Вот и всё. Очень просто. Треска и камбала. Шесть тысяч за рейс гарантировано. В русских рублях и ещё триста американских долларов. По тем временам — целое состояние. Можно было за один рейс автомобиль купить. Поэтому, эти БМРТ такие популярные. Популярность столь высокая, что надо было садиться на него за рейс до советско-американской кампании. То есть сначала ты идёшь на Камчатку на три месяца, потом десять дней в Находке и на полгода на Аляску. Попасть на «процессоры» можно было только в трёх случаях: если ты член коммунистической партии, если ты «блатной» или «на шару».

Я попал «на шару», год назад. За неделю до отхода, ихний рыбмастер заболел, что-то у него с животом случилось, его скорая помощь из дома забрала в инфекционку. Меня из резерва и выдернули. С тех пор я уже третий рейс на этом корыте делаю. Один раз в САК ходил.

Но в этот раз, как поговаривали у нас в роте, «шара» оказалась квадратной. И сейчас я стою в фуфайке на шлюпочной палубе и любуюсь на звёздное Камчатское небо, сквозь сизый дым горящего аварийного дизель-генератора, и думаю, повлияет ли этот пожар на наш следующий рейс, который планируется в САК, или не повлияет. Возле меня — рулевой матрос, который озвучивает мои мысли и, отрешённо глядя на суету вокруг пожара, произносит:

— Накрылась советско-американская кампания.

Сейчас бегают — тушат всей командой. Я тушить не умею, стою не мешаю. Буду нужен — позовут.

Эх, звезды какие. Луна…Горит генератор. Горит синим пламенем, накрывается САК, будь он неладен. Медным тазом, зараза, накрывается. Долбанные польские корабелы, руки им оторвать, что такие генераторы делают.

Почему-то сам пожар не беспокоит. Я знаю, каким-то чувством, что потушат. Ничего серьёзного. А то, я бы уже давно грёб в спасательном жилете подальше от нашего крейсера. Капитан всё-таки молодец: сразу «SOS» дал. Вокруг нас пароходов собрало-ось… Огней — целый город. К какому-нибудь из них доплыл бы.

Генератор в отдельном помещении, на промысловой палубе стоит. С жилыми каютами не сообщается. Огню деваться некуда. Главное: по кабелям, внутрь судна не пустить, но наш боцман — белорус это знает, кабеля давно залил угольным огнетушителем, так что огонь, как говорится, локализован, остаётся его только водой залить. Что сейчас и делают полкомандой, мешая друг другу. Тут другое дело: что начальство наше решит, когда мы в Находку придём, посылать нас в САК или нет? Всё-таки аварийный генератор — не шутка.

Эх… САК! Я был однажды прошлой зимой. Хороший рейс. Команда, как на подбор. Дисциплина. Матросы опытные, всё умеют, всё знают, всё сами делают. Ни на кого орать не надо. «Кэтчеры» работают без сбоев. Рыба постоянно на борту, по два трала, только успевай — обрабатывай. Снабжение опять же, кормёжка. Всё-таки два американца на судне. В грязь лицом не ударить бы, вот и дают всякие деликатесы. Фрукты — йогурты, сгущёнки — тушёнки. Не рейс, а туристическая прогулка.

В Находку вернулись в июле. Я сразу дачу купил, недалеко от Юрмалы. Четырнадцать тысяч, как одна копеечка. Теперь каждое лето ездить буду. Хотел с этого САКа машину купить, «семёрку». У боцмана видел. Он меня как-то до работы подвозил. Хорошая тачка. Быстро бегает. Пластмассками её обвешу, как иномарка будет. Так нет, ведь. Сейчас генератор догорит и САК нам задробят.

Как же без аварийного генератора за границу ходить? К нашим идеологическим врагам. Теперь только в Берингово море. Туда без аварийного генератора можно. Туда и без главного двигателя можно. Вёсла в иллюминаторы вставляй и греби между вахтами. На вахте рыбу обрабатывай, выполняй продовольственную программу. Да-а… Не поездить теперь на «семёрке».

Капитан снова пробегает, нервный весь такой, жалко его почему-то. Ведь не сам же он этот генератор поджигал, а всё равно ему отвечать. Капитану за всё отвечать: плохой заработок — капитан виноват. Судно утонуло — капитан утопил. Трал оборвали — тоже его вина. Обед в столовой плохой — капитан повара дерьмового взял. Кинофильмы старые? Так капитан тоже не молодой.

Меня за плечо тряхнул — от мыслей о «семёрке» отвлёк.

— Иди, — говорит, — Сынок внутрь, глянь: никого там не осталось?

Умный какой. Сам туда сбегать не хочешь? Вон какой дым из надстройки валит, туда только в КИПе можно (кислородный изолирующий прибор). А КИПы, как раз все в этой надстройке, фиг до них доберёшься. Можно, конечно и без КИПа, только не надолго. На несколько секунд, как раз на столько, сколько без дыхания протянуть можешь. А потом вдыхай всеми лёгкими угарный газ и подставляй грудь для медали «За отвагу на пожаре», посмертно. Очень весело.

— Я, — говорю, — с удовольствием, только дайте хотя бы противогаз, ведь там же всё в дыму.

Капитан глянул, вздохнул:

— Да, действительно.

И убежал. Нет, капитан у нас хороший. Знающий мужик и рыбак приличный, ни одного пролова, постоянно с рыбой. Интересно, если судно ко дну пойдёт, он последним в шлюпку прыгнет или первым? Ну первым-то точно нет (первым я буду), но и не последним. Глупо, наверное, последним? Судно всё равно не спасти, независимо от того первым ты прыгнешь или последним. Но ещё раз говорю, не придется прыгать. Интуиция у меня. Я всегда знаю, что всё нормально будет. Не герой я. Поэтому никаких героических ситуаций не случится. Все люди, о чём-то мечтают. Кто-то моряком хочет стать, кто-то лётчиком, кто-то героем. И мечтая, все-таки, что-то такое чувствуют, ну, сбудется у них мечта или нет. Я же никаким героем стать не мечтаю и ничего такого не чувствую. Я о «семёрке» мечтаю. А капитан наш: «Сбегай вниз». Это, вот, у боцмана, на белорусской морде написано, что героем быть хочет. Вот он пускай и бежит вниз. К тому же «семёрка» у него уже есть, а у меня ещё нет.

Кое-как пожар, конечно, тушат, как я и говорил. Потом сутки переговариваются с береговым начальством, решая продолжать нам промысел или идти в Находку. Хотя, какой, к чёрту, промысел: половина промысловой палубы выгорела, но начальники у нас такие — они и вообще без промысловой палубы могут рыбачить заставить. Что начальству-то? Ведь, не у них же, в кабинете, аварийный генератор сгорел и половина парохода без света осталась.

К следующему утру ремонтируем лебёдку и вытаскиваем трал на борт. Пока генератор горел, пока его тушили, да пока лебёдку ремонтировали, трал всё время за бортом тащился, и, знай себе, минтай ловил. На борт вытащили, а там тонн тридцать, к тому времени набилось. Только вся рыба передохла, да завоняла гнилью. Конечно, целые сутки в трале сдавленной побудь, ни вздохнуть, ни пукнуть. Вообщем, сдохла рыба и завоняла. Я к технологу поднялся и говорю:

— Что с рыбой-то делать? Воняет уже. Может её в мукомолку спустить? На муку да на технический жир использовать?

А он мне, старый пердун — коммуняка:

— Ты, что, — говорит, — салага, с дуба рухнул? У нас план по заморозке не выполнен! Несколько тонн не хватает! А это, — в иллюминатор на трал, который на палубе лежит показывает, — Между прочим, последний трал в этом рейсе. Так, что поднимай матросов и, чтобы всю рыбу, до последнего хвоста заморозили.

И, что вы думаете? Первый раз, что ли тухлятину морозить? Всё идёт под нож. Обрабатывается, морозится и в трюм. И дальше — на народный стол. На каждой коробочке номер партии, дата выработки, надпись: «Минтай мороженный, обезглавленный, высший сорт». Сам штамповал. Вот, так-то вот. Кушай страна на здоровье! Это наш тебе труд!

Наконец решают идти в Находку. Находка это город такой небольшой на Дальнем Востоке. Приморский край. Он на берегу бухты примостился. Бухта тоже Находка называется. Видимо с фантазией у того, кто их так называл, небогато было. Мог бы уж город и бухту по-разному назвать. Мне один мужик, с которым мы в самолёте познакомились, когда я во Владивосток летел, объяснял, что какой-то там мореплаватель плыл-плыл по Тихому океану и попал в сильный шторм, а тут, как назло, ни одного залива. Он думает: «Ну, всё, кранты нам. Кончилось каботажное плавание» И вдруг видит: бухта, там он и укрылся от шторма. И бухту назвал Находка. Красивое название, никак к городу не подходит. Потому как, город грязный, его только к праздникам убирают. Да и то не всегда. Домов мало. Люди в очередях на квартиру по тридцать лет стояли. Асфальт весь разбитый. Его, как в шестидесятом году к приезду Никиты Хрущёва положили, так с тех пор и не ремонтировали. Зелени мало. Вообщем, невзрачный городок. Не буду больше про него, а то ещё рискую от местного населения по физии схлопотать.

Мы сюда из Мурманска втроём приехали. У нас на распределении, после окончания мореходки три места в Находку было. Вообще, много мест было и в Мурманске, и на Чёрном море. А распределение так проходило. В коридоре перед залом, где комиссия заседала, объявление висело. Там девяносто мест работы было, как раз по числу курсантов. Ещё, у нас бальная система была, кто учился хорошо, у того бал выше, тот и идёт первым. Кто первым идёт, у того выбор, конечно, больше. А я седьмым с конца шёл. Почему седьмым? Учился так. «Хорошо»!. Вообщем, когда я на комиссию зашёл, то мне оставалось или помощником преподавателя в Архангельской мореходке стать, на сто пятьдесят рублей (полярных надбавок нет, коэффициента нет), или рыбмастером на Мурманском рыбокомбинате (трехсменный график работы, зарплата около 350 рублей), или отправиться в Находку. Вообщем, если в море хочешь (а я как раз в море-то и хотел), то выбора никакого.

Вот так я и оказался в Находке, и вместе со мной ещё два парня, которые за мной в очереди по распределению шли.

Мне, вообще, везёт на этот седьмой номер. Я когда в мореходку поступал, то на комиссию по зачислению тоже седьмым шёл, с конца, естественно. Там расклад такой был. Система тоже бальная. Кто лучше вступительные экзамены сдал, у того баллов больше, тот и идёт первым. А нас, после всех экзаменов сто один человек остался, на сто мест. Так, что лишним был только один. К гадалке не ходи, ясно, что это будет тот, который в списке последним. А это Куликов был. Как я потом узнал. Ну, захожу я на комиссию, ни о чём таком не беспокоюсь. А, что? За мной ещё семеро, у которых балл меньше. У меня шансы стопроцентные. А в комиссии много дядечек сидят, все в морской форме. Я представился, всё чин-чинарём. А один дядечка, меня и спрашивает, дескать, у тебя какие увлечения есть?

А какие увлечения у половозрелого парня? У половозрелого парня, только одно увлечение. То есть много их, вон они, мои увлечения, на дискотеках прыгают, в коротких юбках. Есть, правда, ещё пиво. Но пиво это константа постоянная, это за увлечение не считается, потому как образ жизни это у нас в Мурманске, пиво-то. Но не скажешь же ему про это. Про то, что у меня всех увлечений-то пиво, да бабы. Не поймёт дядечка.

Я и говорю, мол, на гитаре в ансамбле играю. Я тогда действительно на гитаре бренчал, правда, не совсем удачно, так как у меня никакого слуха не было и голоса тоже. Это сейчас у всех компьютеры. У них и свинья оперную арию прохрюкать может. А у нас тогда только шестиструнки акустические со звукоусилителем были и пионерские барабаны. Я частенько к знакомым парням на репетиции ходил, но только меня до концертов не допускали, потому как мне медведь на ухо наступил, даже на оба уха. Но однажды, всё-таки, мне позволили на дискотеке сыграть. Ух я им и врезал «Smoke on the water». Там всего четыре ноты. Вот их и чешешь, в экстазе, всю песню.

Я и говорю тому дядьке, мол на гитаре играю. Не станет же он спрашивать сколько раз я играл? Говорю это и чувствую себя как Род Стюарт. Или, как будто, это я ту самую «Smoke on the water» придумал, ни меньше ни больше. А дядька, вот тип вредный, спрашивает:

— Чем же это ты играешь? — И добавляет, ехидно так, — Волосами, что ли?

Я сначала не понял, а потом допёр: он это мою причёску слишком длинной считает.

А причёска у меня тогда самая обыкновенная была. Я в парикмахерской её заказывал. Посмотрел как-то передачу по телевизору. Мол, у каждого должна быть своя индивидуальная прическа, мол, посоветуйтесь с парикмахером какую Вам лучше причёску делать. Ну, я и пошёл в нашу парикмахерскую. «Салон красоты номер сорок восемь» — называется. Сажусь в кресло, к бабке-парикмахерше, она мне:

— Как стричься будем?

А я ей и говорю, как в телевизоре слышал:

— А что бы вы мне посоветовали?

Парикмахерша, аж, ножницы из рук уронила. Она всего-то две причёски и знала: «под канадку» и «молодёжная». У неё отродясь больше никто никакой причёской и не стригся. Нет, вру, она ещё «под ноль» знала, значит уже три причёски у неё в ассортименте. Парикмахерша мне так осторожно, как будто с больным разговаривала:

— Может «молодёжную»?

Я даже огорчился. У нас все парни в классе под «молодёжную» стриглись. Ну, что же делать если в парикмахерских только её и могут?

— Ладно, — говорю, — Давай «молодёжную».

И чего дядька к моим волосам пристал? Конечно, сам-то лысый. Стою молчу, не знаю, что и сказать. А дядька ещё больше распаляется:

— Не брать его, — говорит, — В мореходку!

Я даже вздрогнул. Как это «не брать», думаю? Я же седьмой с конца! За мной же семь человек, у которых балл ещё хуже моего. Я-то, хоть, химию на четвёрку сдал, а они и этого не смогли. Ну, думаю, парикмахерша, ведьма старая, не могла «под канадку» предложить! «Под канадку», всё-таки, короче, чем «под молодёжную». Всё, думаю. Не возьмут в мореходку. Что делать-то? Может предложить быстренько в парикмахерскую сбегать. Я это мигом, а?

Но, тут, меня другой дядька выручил. Он за меня вступился, говорит:

— Волосы это ничего. Волосы это мы поправим. Мы его «под ноль», после зачисления, — смерил меня взглядом так и продолжает, мол, парень вроде с виду неплохой, да и опять же проходной балл набрал.

Вообщем, взяли меня. Но сколько я страху натерпелся. Куликова, кстати, тоже взяли, ну, это тот, который последим по списку шёл. Говорят, ну ладно, одним больше, одним меньше. Всё равно кого-нибудь отчислим и приняли его. Хотя он и не набрал проходного бала. К слову сказать, Куликов этот мореходку-то закончил и до сих пор в море ходит, самый преданный профессии оказался. Мы-то все разбежались с флота, кто куда. А Куликов ходит. Мы с ним встречались как-то на вечере выпускников. У нас тогда пятнадцатая годовщина окончания мореходки стукнула, мы собрались все и в кабак пошли. Отметить это дело, значит. Так вот там этот Куликов и сидел. До сих пор, говорит, в море хожу, квартиру купил, тачку, жену третью меняю. Сам дважды в неделю на Свердлова отмечаюсь. Это у нас улица красных фонарей такая, ему там проститутки, как постоянному клиенту скидки делают.

Всё. Идём в Находку.

Драим фабрику, пайолы переворачиваем, грязь собираем, ржавое железо скребками отбиваем, суриком красим. Сверху краской бы надо, да краски на пароходе отродясь не было. Считается, что достаточно к покраске подготовить и всё. То есть суриком красным ржавчину замазать и сойдёт. Санитарные власти и так примут, а по приходу в порт покрасим. Фигу большую! Никто никогда и не красил ничего. В порту так все поупиваются по кабакам, какой дурак пойдёт с кисточкой под пайолами лазить? Ну да ладно, фабрику, вроде, привели в божеский вид. Тару посчитали, излишки на другие пароходы отдали. Через три дня в Находке уже будем. Во всех каютах только и разговоров: пошлют на Аляску или не пошлют. На вторые сутки приходит радиограмма, что если успеем за десять дней отремонтироваться, то пошлют. Дед (старший механик) клятвенно заверяет, что за пару дней справимся. Ну-ну, давай маслопупые! На вас вся надежда!

Остров Сахалин омывается с двух сторон, двумя проливами. Лаперуза и Сангарский. Летом мы идем Лаперузой, зимой — Сангарским, потому, как Лаперуза перемерзает. Сейчас мы тоже идём Сангарским.

Третья партия в «тысячу», мне до тысячи пару сотен остаётся. Всё хорошо. Вчера видел электромеханика, говорит что старый генератор уже сняли, под новый место подготовили, помещение выскоблили, покрасили. Остаётся только на базе новый генератор получить, установить на фундамент, да подключить. Всего делов-то на пару дней. Так, что здравствуй Аляска, валюта и «семёрка».

Скоро Находка. Главный двигатель чухает весело. Судно бежит легко, трюмы пустые. За этот рейс зарплату насчитают, будет, что в «Чайнике» пропить, да матери в Мурманск выслать, на книжку пару тысяч брошу. Нормально всё. Качает только. В этом Сангарском вечно болтанка. Волны бьются то об Сахалин, то об Хоккайдо, на середине встречаются и там балов пять — шесть. Всегда. Мы идём как раз посередине. Ночь. Темнота. Слева Япония. Вся в огнях. Справа — Сахалин — полный мрак. Страна Советов электричество экономит. У страны Советов с электричеством напряг. Нету в стране Советов никакого электричества. У неё генераторы хреновые. У нас вот тоже с генератором проблемы, как и у всей страны. Спать ложусь.

Вдруг тишина, аж подпрыгиваю. Эту тишину любой моряк знает — главный двигатель встал. Чего вдруг? До Находки ещё далеко. По спикеру снова, голос капитана:

— Старшему механику срочно в машину (машинное отделение).

Господи. Нам дадут до Находки дойти или нет.

Судно без хода, как правило разворачивается бортом к волне и движется туда, куда волна идёт. Наш «процессор», чёрт бы его драл, не исключение. Разворачиваемся аккурат лагом. И ковыляем вперевалочку прямиком на японские камни. Вот тебе и заход в инпорт. Всю жизнь о загранке мечтал. О путешествиях. Вот и путешествую теперь левым бортом в направлении Хоккайдо с переменным креном в тридцать градусов, с матами на мостике, с матами в машине и назойливо посещаемой мыслью — теперь уж, наверно точно в САК на пойдём. Не дойдём до САКа. До Хоккайдо дойдём. До Хоккайдо пожалуйста, вон оно Хоккайдо-то. Рукой подать. Да и ветер попутный. Сейчас привалимся к этому хреновому Хоккайдо, царапнём об морскую скалу гнилым днищем и всё. Привет Гданьским корабелам. Прощай Аляска. Ну удружили пшеки, мать их за ногу. Дизель-генератор не работает, главный двигатель не работает. Пароходы, как спички горят. Здравствуй страна Япония.

Мне довелось как-то в Японию заходить, в Йокогаму. Это пригород такой, портовый Токио. Только пригородом его язык не повернётся назвать, потому как он, по-моему, больше, чем Токио. Мы в Японию икру минтая сдавали. В Японии это деликатес. А по мне так её вообще есть невозможно. Я один раз попробовал, солома — соломой. Минтай вообще кормовая рыба, у нас им зеков кормят, солдат срочников или на животноводческие фермы отправляют. Свинина после него рыбой пахнет. Вроде покупал свинину, а есть начнёшь, так минтай минтаем.

А японцы от минтая балдеют и ненавидят нас, за то, что мы ихний минтай у Курильских островов ловим, хотя острова эти должны быть японскими и значит минтай ихний и краб тоже ихний. В Японии, в то время, каждый русский рыболовный траулер встречали маршами протеста, дескать из нас их дети сидят голодными. Поэтому в город нас не пустили. В городе манифестация шла против нашего захода. Пришлось нам гулять по пирсу. Так, что и не понять был я в Йокогаме или не был. В порту погулял, а в город не вышел.

Конец ознакомительного фрагмента.