Краснодарские лета

Олег Виговский, 2010

Творческая группа "Поэтическое Королевство СИАМ" была создана в 1988 году в Краснодаре молодыми поэтами Валерием Симановичем, Олегом Виговским и Вадимом Яковлевым. В дальнейшем в состав группы вошли поэты Марианна Панфилова, Георгий Комм (псевдоним – Егор Кизим), Савелий Немцев и другие. Книга "Краснодарские лета" рассказывает о разнообразных приключениях участников СИАМа и другой творческой молодёжи Краснодара в 90-х годах 20-го века. В названии книги содержится отсылка к произведению Георгия Иванова "Петербургские зимы". Содержит нецензурную брань.

1. «Стекляшка»

Начало октября 1995 года, шестой час вечера, Краснодар. Мы с Валерой Симановичем идём вдоль трамвайной линии по улице Колхозной, от Первомайского парка к ДК ЗИП, мимо рынка «Радуга». Купили у старушки гроздь сочного, янтарно-жёлтого винограда «дамские пальчики», и на ходу молча общипываем и едим продолговатые, сладкие ароматные ягоды. Вокруг — южная осенняя благодать: прозрачный, нежаркий, звонкий воздух; наполовину пожелтевшие деревья, лёгкий запах горящей листвы и ещё чего-то неуловимо летнего, до сих пор не отошедшего, того, что будет будоражить вплоть до начала ноябрьских затяжных дождей.

— Как хорошо-то! — восклицает Валера. — Хрустальная осень, жёлтые листья, виноград… ничего больше не надо…

— Не надо, — соглашаюсь я, сосредоточенно обирая с кисти последние, самые мелкие и сладкие ягоды, — только вот ещё хорошую сигарету и чашечку кофе… и, может быть, пятьдесят грамм коньяка в летней кафешке…

— Присядем у «Авроры»? — спрашивает Валера. — Или дойдём до «стекляшки»?

— До «стекляшки», конечно. У «Авроры» суетно и шумно…

Мы пересекаем мост над железной дорогой, спускаемся в подземный переход под трамвайной линией, мимо детской поликлиники выходим на улицу Красную, проходим по следующему подземному переходу и оказываемся в сквере, кончающемся перед кинотеатром «Аврора». По скверу идём к центру, к улице Северной.

Вот и «стекляшка»: кафе с летней террасой в здании гастронома брежневской постройки. Терраса на углу здания выходит на обе улицы; через неё со стороны Красной вход в кафе. Берём два кофе, «больших», в белых фаянсовых чашках, по 50 граммов настоящего армянского коньяка (ещё есть в продаже) в пластиковых стаканчиках. Выходим на террасу, садимся посередине у самого ограждения на стороне улицы Северной за круглый пластмассовый столик, на металлические табуретки с деревянными сидениями и четырьмя лапами внизу.

— Хорошо, перестали залог за чашки брать, — радуется Валера.

— Ага! А помнишь, ещё в позапрошлом году кофе в баночках из-под майонеза продавали?..

Мы сидим в любимом кафе, курим сигареты «Винстон», пьём натуральный кофе и хороший коньяк. Сегодня понедельник, репетиция в Камерном хоре у меня была утром, а завтра будет вечером, в 17.00. Валере тоже некуда спешить: на дежурство (он врач скорой помощи) нужно выходить только послезавтра, работа — сутки через двое. Скоро должен подойти Вадик Яковлев, и мы будем обсуждать очередной номер нашего литературного альманаха. Я ещё не знаю, что через два месяца окажусь в Москве и останусь там надолго, возможно — на всю жизнь, буду в среднем два раза в год наведываться в родной город, с каждым разом всё яснее ощущая, что утрачиваю старые связи, привычки, предрассудки; что обзавожусь новым, столичным взглядом на жизнь — пресловутым «московским менталитетом». Что в этом хорошего и что плохого — понять трудно, а сейчас и вообще невозможно, всё это ещё в будущем, за гранью предсказаний и догадок. Сейчас, сию минуту — просто хорошо.

Это — самое настоящее счастье, но мы этого не понимаем и поймём ещё не скоро, только через несколько лет, когда будем вспоминать этот осенний день: каждый по-своему, но с одинаковым ощущением невозвратимости мгновения. Кисть винограда, чашка кофе с коньяком, дым сигарет и горящей листвы, неторопливые трамваи, дребезжащие по зелёным тоннелям узких краснодарских улиц…

2. Марианна

Именно так её все звали. Так и в паспорте было написано. Казалось бы: сократи до Марины — будет проще и естественнее. Но нет — только Марианна! Никакое другое имя Панфиловой не подходило категорически. Правда, сама она своего полного имени несколько стеснялась лет до двадцати. Да, ещё её звали по фамилии — едва ли не чаще, чем по имени. Нас познакомил Вадим Яковлев в сентябре 1988 года. Мы встретились с Вадиком в перерыве между лекциями в Краснодарском государственном институте культуры, перекурили у здания библиотечного факультета, здороваясь с многочисленными знакомыми и болтая ни о чём. Вадик неожиданно усмехнулся.

— Вспомнил что-то интересное?

— Да! У нас на режиссуре одна первокурсница тоже стихи пишет, надо вас познакомить.

— Познакомь, если надо… А смеёшься чего?

— Она такая… странная немного. Хотя почему — «немного»?.. Короче, увидишь — поймёшь!

— Пугаешь ты меня…

— Нет, страшного ничего. Говорю же — странная просто.

— Ну-ну…

В то время я уже имел опыт общения со «странными» девушками, пишущими стихи — поэтессы, так они все себя называли; поэтому к словам Вадика отнёсся скептически и с опаской. Но всё оказалось не так страшно. Встретились мы с Марианной в общаге «кулька» — там же, на улице 40-летия Победы, в комнате моих однокурсниц (так за нас обоих договорился Вадик). Я вошёл в комнату, поздоровался с Элей и Ларисой и увидел незнакомую девушку лет семнадцати, сидящую на одной из двух кроватей.

— А я знаю, Вы — Олег Виговский! — заявила она, вскакивая с кровати и подбегая ко мне вплотную. — Мне о вас Вадим Яковлев говорил, давайте знакомиться! Я — Марианна Панфилова, учусь на театральной режиссуре! Вам Вадим говорил, что я стихи пишу?!

Я вам их сейчас почитаю!!!

«Однако!..» — озадачился я, смотря на этот смерч в юбке. Кажется, даже на несколько секунд впал в ступор, потому что начала стихотворения не услышал…

Но сейчас, конечно, приведу его полностью:

«Я уйду в Одиночество, словно в заброшенный дом –

Где раскрытый рояль, акварелями – листья из парка…

Я уйду в Одиночество – хижине преданный Том,

Буду негром изысканно грустным, красивым и ярким!

Будут письма друзей как осенние листья желтеть;

Будет яростный день – я друзей и в лицо не узнаю!..

Только ночью, однажды, неистово плакать и петь

Будет сердце, отдавшись седому слепому трамваю!..»

Вернувшись в реальность, подумал, что всё не так уж плохо, да и вовсе неплохо даже, хотя… «изысканный негр»… в памяти немедленно всплыло: «лиловый негр» и что-то ещё, «манто», кажется?.. А вот сердце, отдавшееся трамваю (да ещё слепому и седому) неожиданно подкупило. Последние две строки я поставил эпиграфом к своему стихотворению «Трамвай», посвящённому Марианне:

«Поздней ночью, когда на небе

В летнем рое звёзды мерцают;

Звуки дня, друг друга нелепей,

Замирают и угасают;

Жизнь — в покое сонном, раздетом —

Не нуждается в ярком гриме,

И под жёлтым фонарным светом

Листья кажутся голубыми;

И собаки нестройным лаем

Подтверждают своё старанье —

Быть хочу я старым трамваем,

Без маршрута и расписанья.

Я хочу, распахнув все двери,

Пролетать сквозь город усталый:

Чтобы рельсы звенели, пели,

Чтоб скрипели дряхлые шпалы;

Чтобы там, где арками — ветки,

Провода провожали стоном;

Чтоб скользил из фарной фасетки

Луч в пространстве заворожённом —

Прикасаясь к пыли дорожек

Полным светлой мистики знаком,

Силуэты пугливых кошек

Выцарапывая из мрака…

Я хочу меж домишек старых

Пробираться в джунглях бурьянных;

На заплёванных тротуарах

Подбирать влюблённых и пьяных —

Не ругая, не осуждая,

Не пытаясь залезть к ним в души!

Ждущим поздней ночью трамвая

Буду верен я и послушен…

Пусть салон разбит и обшарпан —

Здесь никто не посмотрит косо.

Разве много нам нужно «шарма»?!

Только б целы были колёса!

Только б мимо неслись кварталы!

Только б тени в окнах мелькали!

Только б я — полуржавый, старый —

Вас довёз, куда вы мечтали!..

…И под утро, когда на крышах

Заблестит росистая влага —

Я устану, поеду тише,

Разбредётся моя ватага:

Одиночками и по парам,

Чтобы снова плакать, смеяться;

Поддаваясь июльским чарам,

Доцеловывать, довлюбляться;

И в депо, где пути запасные,

Я уйду — пустой! — чтоб забыться

Чутким сном на часы дневные —

Между кладбищем и больницей…»

То, что зелёные листья в «жёлтом фонарном свете» действительно кажутся голубыми, оказалось для меня открытием. Я заметил это на улице Достоевского, посередине квартала между улицами Декабристов и Красных Зорь, когда июльской ночью 1990 года возвращался домой от Валеры Симановича. Шёл по трамвайным путям (трамвай в третьем часу ночи уже не ходил) от конечной второго маршрута. Много лет спустя, когда Валера давно уже не жил в третьей общаге мединститута, я специально несколько раз проходил этой дорогой, жадно вглядываясь в буйную листву, напрасно пытаясь воссоздать давние впечатления…

Марианна читала стихотворение за стихотворением, стоя посреди маленькой комнатки, высоко поднимая голову и вытягивая шею, читала азартно, громко, с некоторой театральной аффектацией, быть может, но искренне и восторженно. Эля и Лариса, переглянувшись в очередной раз, сказали, что у них ещё много дел, и мы с Панфиловой, сами не заметив как, оказались на улице, на дороге, ведущей к моему дому в нескольких кварталах от института.

Панфилова в своей творческой манере была далека от скромности. Её стихи в первый момент ошеломляли, порой оскорбляли здравый смысл и русскую грамматику, но было в них дыхание настоящего чувства, юношеская безоглядность и что-то щемяще-трогательное, подлинное, делающее рифмованные строчки, порой неуклюжие, настоящей поэзией. Или, по крайней мере, проблесками поэзии. Но всё равно — впечатление оставалось двойственное.

«Вкус губ твоих – как терпкий виноград.

Балкона пальцы чуть дрожат в истоме…»

Допустим. Дрожат. Пальцы балкона — балясины, что ли? О, Господи! Со «вкусом губ» понятно всё, хотя банально до оскомины. Но дальше:

«И, источая чайный аромат,

Полуласкает сумрак в сонном доме».

— Марианна! Ты хоть сама понимаешь, как это: «полуласкает»?! В смысле: ласкает наполовину? А на другую половину — что?!

Мы сразу перешли на «ты», причём Марианна предпочитала называть меня по фамилии.

Вот и сейчас:

— Виговский! Это у меня образ такой! По-лу-ла-ска-ет, понимаешь?! Это вот: «по-лу-ла», «лу-ла» — это у меня звукопись такая!

— Угу. Звукопись. А рояль у тебя куда плывёт? Который фиолетовый?..

— Куда надо плывет! Это сон, понимаешь?!

— Понимаю!.. А час «полустеклянный» — это что? Не до конца остекленел?!

— Да! Граница между явью и сном! Всё двигалось, а потом застыло! Но ещё не совсем…

Вот это стихотворение:

«Плыл фиолетовый рояль,

И звук молящий и молочный

Вуали клавишей вливал

В полустеклянный час полночный…

Ты спал. Ты руки раскрылил.

Неосязаемо дыханье.

Как мне узнать паренье крыл

В неуловимый миг сознанья?..

Сквозь листья и цветы теней

Дрожала влага на ресницах…

Как встретиться с тобой во сне –

Чтобы с тобою возвратиться?..»

Да, не всё понятно в этой картине. И «вуали клавишей», которые вливаются в «полустеклянный» час. И дыхание, которое почему-то «неосязаемо» (а что, бывает осязаемое?) Но вот этот молящий и молочный звук… Да, собственно, и вуали клавишей… Как там Панфилова говорит? Ву-а-ли-кла… Злоупотребляет аллитерацией, злоупотребляет! И всё-таки есть что-то в этих строчках — не благодаря, а вопреки, но есть!

«…И будет мокрый снег ложиться

В осатаневшую тоску,

И будет лебедь-свет молиться

В озёрном сдавленном кругу;

И в полукруг ветвей-ладоней,

Сожжённых в милостыне дня –

Как будто в петлю, стон знакомый

Шагнёт и выйдет из меня.

И, крикнув, я рванусь, мертвея,

И, распластавшись на весу,

Я этих белых птиц, жалея,

От чёрной гибели спасу!..»

Понравилось и такое:

«Вот опять за окном гроздья сломанных веток,

Ветер мается, носится между стволов.

И судачат в трамваях о древних приметах

И о верности ветреных снов…

Это – Осень… И это – моё удивленье

От свирели дождя средь размытых дорог.

Это — тонкое, чистое совпаденье

Поразбросанных красок, мелодий и строк…»

А ведь есть ещё и «нарциссо-узкий лунный странник», и «сумрак в синей треуголке», и даже — вот он, перл! — «ржавые груди акаций»!

Да-да, те самые, которые «лакомством ветра-волка»… Нет, не могу удержаться, вот оно:

«Ржавые груди акаций —

Лакомством ветра-волка!

Для сплетен, не для оваций

Виснут иголки.

Кто ты — гость иль прохожий?

Ну-ка — помнишь ли солнце?

Чёрной съеденной кожей

Нынче Небо зовётся.

Мелкой перхотью слога

День разодранный смутен.

Где же дом, где дорога?!

Но ответ очень труден.

Время скрипнет протезами,

Глаз единственный вытек.

И у Смерти — порезами! —

Новый саван — эпитет.

Бурый свет на иконе

От распахнутой двери.

Кто там в пламени стонет?

Чьи рогатые звери?

Почему их так много?

и на чём они пляшут?

Где же дом, где дорога?!

Но ответ очень страшен.

Отрываются ногти

От рыхлого мяса,

На раздробленном локте —

Червей пляска,

В мире нет больше песен —

Кроме песен о страхе,

И весь мир — это месиво

На огромной плахе,

И весь мир — это месиво

На последней плахе…»

(Замечу в скобках: это написано семнадцатилетней девчонкой. Панфилова все свои стихи педантично датирует).

Долгое время мы подначивали Марианну за это стихотворение.

— А вот скажи, Панфилова, — с серьёзным видом спрашивал её Симанович, — что там у тебя за «рогатые звери»? Коровы, что ли?..

— Ты издеваешься, Валера?! Да?!.. — негодовала Панфилова. — Вовсе это не коровы, это черти!

— Черти! Надо же… — обескураженно говорил Валера. — А я думал, коровы…

Марианна шипела, плевалась и всяко высказывалась о творчестве Симановича и о нём самом. В конечном итоге они мирились. Но во время следующей встречи Валера говорил в присутствии Марианны кому-нибудь из посторонних:

— Вот у нас Марианна Панфилова хорошее стихотворение написала! О чём? Не помню; про коров что-то…

Потом все мы притерпелись к этому апокалиптическому этюду и посмеиваться над автором перестали. Всё-таки — талант явный. Найдите сборник стихотворений Панфиловой, прочтите — не пожалеете. Но только… читайте выборочно, Марианна — автор крайне неровный!..

Панфилова любила иногда бравировать своей национальностью. Это было довольно мило и забавно.

— Зачем ты говоришь, что в тебе еврейская кровь?! — недоумевали мы. — Достаточно на твой нос посмотреть, сразу всё без слов понятно!

По этому поводу я даже сочинил строфу:

«Спасать Россию я не стану,

Хоть эта мысль мне и горькà…

Но у меня на Марианну

Не поднимается рука!»

Симанович ехидно комментировал мои строки:

— У Виговского на Панфилову рука не поднимается, так он жидовку ногами бьёт!

Ехидный Валера, конечно, несколько преувеличивал… Когда во время сессий в Литературном институте Панфилова по три недели жила у меня дома в Москве в отдельной комнате, радуясь возможности нормально питаться, писать стихи и пить чай ночь напролёт, я написал ей:

«Как тяжелы поэта дни

В тугих тисках семейной драмы!..

Поешь, Маринка, отдохни!

Ты, слава Богу, не у мамы!»

В 1992-1993 годах Марианна жила в городе Ипатово Ставропольского края, куда попала по распределению после окончания КГИК. Оттуда постоянно присылала нам стихи. У нас даже появилась такая шутка: «Две тысячи семидесятый год. Сообщение в новостях:

к столетию со дня рождения Марианны Панфиловой опубликована очередная, пятнадцатая тетрадь недавно найденных и ранее неизвестных стихотворений поэтессы в количестве пятисот штук…» Марина писала очень много и очень неровно. Но при её неугомонности и увлечённости хороших стихотворений получалось всё равно немало.

Одно из них, написанное Марианной во время её «ипатовской ссылки»:

«Купать ребёнка и кормить собаку –

Не это ли простое ремесло?

И ведать жизнь, встречать судьбу без страха,

Когда она дождём стучит в стекло,

И заставляет вздрагивать, и плакать

Велит от невеличья своего…

Но спит ребёнок, и у ног собака –

И в этом — счастье. Только и всего…»

Прочитав это стихотворения, мы с Валерой поняли: Панфилова повзрослела… Юная наивная поэтесса становилась зрелым поэтом.

Мы дружили и постоянно общались с Марианной до моего отъезда в Москву в конце 1995 года. Поэтическое Королевство СИАМ без неё непредставимо. Она входила в мой самый ближний круг друзей и соратников — наравне с Вадимом Яковлевым, Валерой Симановичем, Шевкетом Каляком, Егором Кизимом, Валентиной Артюхиной, Женей Петропавловским, Юрой Вечерковым, Гайком Гарибяном. За прошедшие годы некоторых из нас жизнь друг с другом сильна развела. Но с Марианной мы и сегодня продолжаем дружить и встречаться при каждом моём приезде на Юг или её — в Москву, переписываемся (раньше на бумаге, теперь по интернету). У нас огромное количество общих воспоминаний и знакомых: Марианна всегда была и остаётся безмерно и неутомимо общительна.

Вот уже несколько лет Панфилова живёт в Геленджике.

«Стук пишущей машинки по утрам…

Мальчишки колют грецкие орехи.

Провинция — досадно слово нам.

И спящих гор опущенные веки…

Туда, где чайки, я иду на пляж.

Октябрь и я — в оранжевой футболке;

Шокирую почтеннейших мамаш

Башкой, остриженной до самой чёлки.

Вот фига фиолетово молчит…

Ах, фига называется инжиром?!..

И у акаций тоже грустный вид…

А облака летят, летят над миром…»

Я приехал к Марианне в гости в сентябре 2003 года. Был в отпуске в Краснодаре. На море к тому времени не был уже несколько лет: дела не пускали. В своём стихотворении за год до этого писал:

«Я не купался в море лет пять, а то и семь:

Я с чем-то был в раздоре – уже не помню, с чем;

Ушёл в чужие дали, скучать в родных устав –

Но знаю, что едва ли хоть в чём-то был неправ.

Марина, Марианна! Вот – море, вот – луна…

Налей же полстакана креплёного вина!

Марина, Марианна! Как быстро жизнь идёт!

Налей мне полстакана и сделай бутерброд!»

Приехал я из Краснодара поздно вечером на новый автовокзал. Взял такси и поехал на Тонкий мыс — там тогда жила Панфилова вместе с родителями и сыном, в большом частном доме на улице Пограничной, недалеко от моря. На улице Солнечной попросил водителя остановиться около ночного магазинчика, бросил в пакет бутылку «Анапы», хлеб и круг полукопчёной колбасы. Приехал на Пограничную, попросил гранёный стакан и потащил Марианну на ночной пляж. Искупался и протянул ей пакет:

— Марианна, сделай, как в моём стихотворении!

И Марина-Марианна налила мне полстакана дешёвого креплёного вина и сделала бутерброд. Поэзия и жизнь совпали, круг замкнулся.

В 2007 году Панфилова обзавелась скромной квартиркой в районе «Северный», рядом с федеральной трассой «Дон», в получасе ходьбы от пляжа. Но от дома открывается чудный вид на весь город и геленджикскую бухту. Марианна живёт у моря и пишет о море. Я ей очень завидую.

3. Макс

Поздней осенью 2001 года хоронили Максима М. Друзья и знакомые, как водится, звали его попросту Максом. Был он молодым, лет тридцати с небольшим, кандидатом наук, преподавал в КубГУ на филфаке, писал стихи, прозу, пьесы. Как и большинство филологов, считал себя талантливым литератором. В отличие от большинства, действительно был не лишён таланта. Вырос в обеспеченной семье, сызмальства приобрёл вкус к хорошим вещам, едва ли не первый в Краснодаре обзавёлся компьютером — ещё в конце восьмидесятых родители подарили.

Был неплохо образован, эрудирован — в постперестроечной манере. Цитировал восточных философов и культовых писателей: Борхеса, Кастанеду, Ричарда Баха, позже — всяких Коэльо и Мураками. Конечно, не забывал Хармса, Бродского, Пелевина и тому подобное. В столицы не рвался, но в Краснодаре держался самоуверенно. В кандидатской ничего интересного не сказал, но употребил множество учёных слов и сослался на кого нужно. Цену своей работе знал, так как был весьма неглуп, но — правила есть правила, и он по ним сыграл.

Всегда при деньгах, хорошо одетый, солидной комплекции, пухлощёкий и манерный, молодой преподаватель имел большой успех у первокурсниц и девочек из окололитературной тусовки — завсегдатаев краснодарских «богемных» кафешек. Впрочем, Макс женским вниманием не слишком злоупотреблял. Мог под настроение угостить даже малознакомых людей кружкой-другой пива или рюмкой коньяка, но сам сильно не напивался. Многие ему в то время — в середине-конце 90-х — завидовали, в том числе и я: его собственной квартире, добротным костюмам, карманным деньгам и апломбу.

У некоторых к этой обычной житейской зависти примешивалось раздражение. Он это хорошо чувствовал и вёл себя достаточно деликатно, но свою манерность побороть не мог — маска пристала и заменила настоящее лицо возможно действительно хорошего, тонко чувствующего и легкоранимого человека. Возможно…

Погиб Максим глупо, чисто по-краснодарски. Ох уж эта самодостаточная южная провинция, мнящая себя если не вторым Парижем, так на худой конец второй Одессой! Люди здесь родятся и умирают легко, как бы между делом, после кружки пива или бокала полусладкого вина, вдохнув лёгкий запах сирени, или ртутно-тяжёлый аромат магнолий, или кисло-горький дым сжигаемых листьев, назначив на завтра дела, которые можно и нужно было сделать сегодня и даже вчера, но — южная, южная провинция! Никто никуда не спешит, все уверены, что будут жить вечно — ведь иначе и быть не может, правда? — и умирают, сами того не замечая. Так и Макс едва ли сам заметил свою смерть.

Он зашёл после лекций в кафе «Союзпечать» на улице Шаумяна, поужинал, выпил кружку пива и собрался было уходить, как тут подошли к нему два блатнюка с Сенного рынка, накачивавшихся водкой за соседним столиком, и сказали, что им его кожаный плащ понравился, так не уступит ли он его «за спасибо» хорошим людям? Макс ответил так, как следует отвечать в подобных случаях. Блатнюки предложили ему «выйти». Вышли. Пырнули ножом в живот (другая версия — по горлу). Макс, зажимая рану, побрёл в сторону Первой городской больницы, что находится совсем рядом, в одном квартале. Не дошёл. Блатнюки вернулись в кафе допивать водку. Там их через полчаса и повязали. Позже я спрашивал у своего знакомого, успевшего во времена безбашенной молодости получить специфический опыт:

— Что за вздор? Зарезали человека и спокойно вернулись дальше пьянствовать?!

— Тут понятно всё. Думали: слегка порежут, кровянку пустят, попугают фраера. Не рассчитали просто…

После похорон родители Максима устроили поминки. Кроме родственников, друзей, университетских товарищей-преподавателей и студентов на дармовую выпивку, как водится, набежало много всякой швали. Одни с Максом пили, с другими он пил.

Получилось похабство. Безответно влюблённые в покойного первокурсницы, ставшие уже старшекурсницами, и окололитературные девочки, мало закусывая, вслух признавались в своих чувствах, едва не передравшись между собой; громко провозглашали Максима гением мирового масштаба, наперебой читали его стихи, роняя слезы в салаты. Марина М., дамочка лет сорока, многую тьму имея в разуме, залезла на стол, и с криком: «Я вам сейчас всем покажу, как надо читать стихи Макса!» стала декламировать одну из его эротических стилизаций, срывая с себя одежду. Довести до конца выступление ей, слава богу, не дали: со стола стащили, одели, «отключили» стаканом водки и уложили в прихожей проспаться.

Мой старый друг Владимир Ф., помогавший родителям Максима в устройстве поминок, рассказывал:

— Там было нечто!.. Особенно когда эта потасканная шалава устроила стриптиз среди тарелок… Родители Макса в ужасе меня спрашивают: Вова, что происходит?! А я и не знаю, что им ответить…

С дамочки, впрочем, взятки были гладки. Она была «поэтесса», называла себя «руководителем неформального литературного объединения». Собиралось это объединение по средам в замызганной «хрущобе» на задворках кирпичного завода — надо думать, в пику всем другим, «формальным» объединениям. Пять-шесть разновозрастных оболтусов обоих полов приносили с собой несколько литров дешёвого вина или водки, распивали их и читали стихи «под раннего Маяковского» (других образцов для подражания не нашлось):

«…Я вывернусь из

собственной кожи,

Я побегу по тротуарам заражённого города,

Распугивая крыс

в канализационных люках!

Хохоча над шарахающимися от меня Галактиками

и котами!!!»

Или:

«Катакомбы наших провинций

вылеплены из грязи и темноты.

Я иду как сломанные часы, прожекторами включив глаза,

Чьи выпученные линзы

Преломляют воздушный образ мечты,

В городе, в чьей душе всегда — зима и шизá!»

После чтения стихов обсуждали проблемы мировой поэзии и своё место в ней.

Иногда соседи вызывали милицию, но дежурный наряд приезжать не спешил — из чувства брезгливости и полного отсутствия материальной заинтересованности.

Родители Максима, как я уже сказал, были людьми обеспеченными. И в силу естественных родительских чувств талант сына сильно переоценивали. В годовщину смерти Макса они за свой счёт издали толстый том его произведений с громким названием «Золото чародея». Там было набито всё подряд: стихи, рассказы, пьесы, отрывки, наброски, курсовые работы, газетные статьи, переводы. Едва ли треть имела отношение к литературе, и вряд ли сам автор собирался публиковать бóльшую часть этой трети. Редактурой занимался друг и коллега Макса, Игорь К.

— На черта было всё подряд печатать? — спрашивал я его. — Неужели ты, университетский препод, сам не понимаешь, что там больше половины — просто барахло?

Скажи, вот это, например, что за бредятина:

«Страшен, чёрен, мрачно-древен с берегов ночных пришед,

Где Ночной Плутон сошед…»?!

Или это:

«Над словами размышлял я,

но ни слова не сказал я…»?..

Это же просто рифма «ботинки — полуботинки»! А это ты как объяснишь — если вообще сумеешь:

«Мечтаемая эволюция — не реальное преображение действительности, а сложный процесс духовного преображения реальности, его мечтаемое преображение и трансформация бытийной предметности в символическую реальность, которая и есть Дон-Кихотовское дульцинирование…»?..

Сразу вспоминается знаменитое:

«надеть на шпиндель моталки шпульку так, чтобы в прорезь фланца шпульки вошла установочная шпилька шпинделя моталки…»

— Да знаю я, знаю! Только куда мне было деться? Родители Макса собрали все его рукописи, попросили меня подготовить к печати, заплатили вперёд. Неслабо, скажу я тебе, заплатили… А у меня свадьба скоро. Отказаться неудобно. Так вот совпало всё…

— Ну, если попросили, заплатили, «неудобно» и «свадьба» — тогда понятно, конечно…

— Ничего тебе не понятно! — с тоской воскликнул Игорь. — Они ведь нашли ещё наброски двух его романов, так мне теперь приходится их тоже редактировать!

— Снова вперёд заплатили?

— В том-то и дело! А наброски, скажу тебе… Такие сырые, что мне на самом деле приходится просто самому романы писать. И гадать, что хотел Макс. А родители всё время просят посмотреть, как идёт работа, и дают советы, и обижаются, если у меня, по их мнению, получается на него непохоже…

Тогда же, в первую годовщину, в КубГУ прошёл вечер памяти Макса. В аудитории сидело человек тридцать, в основном насильно согнанные студенты. Давнишняя поклонница Макса, известная краснодарская журналистка Валентина А., блестя влажными от слёз глазами, срывающимся голосом несла беспросветную пургу, растолковывая молодым школярам вклад погибшего в кубанскую журналистику.

— Максим первый на Кубани соединил журналистику с литературой!

— Это как? Каким образом? На фига?! — раздались недоуменные вопросы.

— Ну… он писал не просто информативно, а информативно и талантливо, он был очень талантлив! Он кроме статей ещё и стихи писал, и рассказы, и повести! И романы писал! Он перевёл «Ворона» Эдгара По! Мы, его друзья и поклонники, сделаем персональный сайт Максима, посвящённый его творчеству!

— А!.. Тогда да, тогда круто! — покладисто соглашались молодые акулы пера. Им по барабану был и Эдгар По, и его «Ворон», которого за полтораста лет переводили все кому не лень, и эта отчего-то волнующаяся, густо накрашенная взрослая женщина в короткой кожаной юбке. Ну, препод умер. Подумаешь, невидаль! Старый пердун, ему за тридцать было! А время уже послеобеденное, через дорогу от учебного корпуса продают холодное пиво, по коридорам стайками носятся симпатичные юные первокурсницы; работы — непочатый край!..

— Когда вы собираетесь открыть сайт? — спросил я.

— Скоро! Мы уже сейчас над этим работаем, нам помогают все, кто знал и любил Максима!

За прошедшие с тех пор девять лет сайт так и не открыли.

4. Поэт в шкафу

Одной из моих однокурсниц по Краснодарскому институту культуры, где я учился в 1984-1989 годах, была сексуальная блондинка Лариса. В начале лета 1988 года я был в неё сильно влюблён. Вернее сказать, вожделел. Напрасно. Поклонников, в том числе «серьёзных», у Лары хватало, бедный однокурсник не мог заинтересовать её по определению. Моя пассия надо мной посмеивалась и предлагала «остаться друзьями».

А в начале июля я познакомился с другой девушкой, Владой, которую по обычаю юности тоже любил и тоже вожделел. Ей я писал сонеты-акростихи:

«В твоём огне сгорев, без лживых покаяний –

Листвой увядших слов, тетрадью спетых нот –

Атлас небес прорву, и устремлю полёт

До крайних рубежей бескрайних расстояний.

Астральных гроздьев сок, нектар вселенских знаний…» и т.д.

Выходило, как мне тогда казалось, очень красиво…

За Ларой ухаживал уже больше по инерции, стремясь утешить больное самолюбие. Казалось бы — обычная глупость, вполне простительная в этом возрасте. Однако из-за моей глупости чуть было не пострадал Валера Симанович.

Лето 1988 года наша компания проводила в основном в общежитии № 3 медицинского института на улице 40-летия Победы, где жил Валера. Студенты-медики разъехались на каникулы, сонные вахтёры пропускали в общагу всех подряд, не спрашивая документов.

Соседи Валеры тоже разъехались, а он по каким-то обстоятельствам, которых я сейчас не вспомню, остался в Краснодаре, вместо того чтобы уехать к родителям в Сочи. Жил тогда Валера на девятом этаже, в комнате 912, и собирались мы у него едва ли не ежедневно, часто оставались ночевать. Мне до моего дома на улице Дербентской было от Валеры минут двадцать пешего хода, а вот Вадим Яковлев тогда жил в станице Медвёдовской, где ему было скучно и одиноко. Егор Кизим жил в Широком переулке около озера Карасун, намного дальше от Валеры, чем я. Шевкет, как считалось, жил в станице Елизаветинской, но все дни и бóльшую часть ночей проводил в городе — в общежитиях и домах друзей.

В то время Валера сам был влюблён — и тоже безответно — в девушку Алину, другую мою однокурсницу и подругу Шевкета. В его влюблённости, разумеется, тоже больше было простого вожделения… Опять не обошлось без стихов:

«Лью елей на Алины локоны,

ленивою лайкой ласкаю лицо,

Лиловою ланью лелею любимой ладони

в лучистых аллеях июльских лесов…»

Шевкет Валере по-дружески сочувствовал, но помочь, разумеется, ничем не мог. Только выговаривал, полушутя-полусердито:

— Слышь, Валера, харе мою девчонку елеем обливать, она потом из-под меня выскальзывает…

Валера неуклюже оправдывался.

Алина с Ларисой были подругами и часто проводили время в 912-й комнате. Наши литературные интересы и философские разговоры «о мире и о себе» девушкам были чужды, но от вина, а порой и от коньяка никто из них не отказывался.

Однажды в начале августа Лариса исчезла на несколько дней. Мы беспокоились.

Я привычно страдал (Влада, тоже студентка, как раз уехала в родной Барнаул до конца каникул).

В «девятьсот двенадцатой» пропавшая появилась внезапно, поздно вечером, счастливая и сильно нетрезвая.

— Лара! Где ты была?! Что с тобой случилось? — забросали мы её вопросами. Замечу, что всё это происходило в то время, когда мобильные телефоны мы видели только в американском кино. В общаге был телефон-автомат на первом этаже, да аппарат на вахте, куда звонить было бесполезно — вахтёры никогда студентов не звали.

Лариса так рассказала нам о своих приключениях. Неделю назад, часов в девять вечера, по-летнему ещё засветло, Лариса шла в свою «кульковскую» общагу с очередного «серьёзного» свидания, по дороге через частный сектор. В одном из дворов громко играла музыка, раздавались весёлые пьяные крики. Из калитки вышел огромный, весом центнера в полтора, парень в семейных трусах; ни слова не говоря, перекинул Ларису через плечо как мешок картошки и понёс во двор. Нет, она, конечно, не испугалась — разве настоящую блондинку может испугать мужчина?

Парень оказался боксёром и рэкетиром (тогда эта «профессия» только входила в моду и само слово «рэкетир», кажется, ещё не употреблялось). Звали его Славиком, в Краснодар он приехал из глухой станицы и далеко в жизнь не заглядывал. На несколько дней они с Ларисой составили идеальную пару «спортсмен-блондинка», практически не покидая постель. Когда оба потеряли последние силы, решили ненадолго расстаться. Славик отобрал у Ларисы золотую цепочку, пообещав её вернуть при следующей встрече.

Мы посмеялись над рассказом Лары (кто весело, кто не очень). Но Славик действительно произвёл на неё сильное впечатление. Лара продолжила знакомство с идеальным самцом и во время одной из встреч рассказала о нашей институтской компании, о том, что мы собираемся в 912 комнате третьей общаги мединститута и что в неё влюблён однокурсник. Славик, истинный станичник и боксёр, студентов не любил, а институты не различал. Выстроенная им логическая цепь была проста: «Ларка, моя тёлка, учится в каком-то институте, там её какой-то хмырь домогается, а тусуются они в такой-то комнате такой-то общаги…» В эту-то общагу он и пришёл, размахивая большим пистолетом. Какой это был пистолет — боевой или газовый — никто до сих пор не знает, а тогда и не рвался узнать. Дело было днём, Валера был в комнате один, отсыпался после ночного поэтического бдения. Славик планировку общежития не знал, комнату сразу не нашёл — цифры больше сотни давались ему с трудом, — так что ревнивец бегал по общаге минут десять. За это время кто-то из студентов успел, рискуя жизнью, забежать к Валере и сказать, что какая-то Годзилла носится по коридорам с огромным стволом, ревёт, брызжет слюной и грозится пристрелить «мудака из 912 комнаты». Пока Валера опомнился, рёв раздался уже в коридоре девятого этажа. Бежать было поздно и некуда. Валера закрыл хлипкую дверь на два оборота ключа и заметался по комнате; подбежал к окну — высоко, заглянул под стол — смешно; видимо, пришло время умирать, так и не получив Нобелевскую премию… Уже в полном отчаянии, под грохот ломаемой Годзиллой двери, забился в угол встроенного шкафа, под кучу беспорядочно сваленной зимней одежды (вешалки у студентов были в дефиците). Надежды остаться в живых не было ни малейшей. Шкаф — прямо напротив входной двери, чудовище наверняка слышало, как он, прячась, скрипел дверцей; разметать пинком кучу барахла — секундное дело, а потом волосатая лапа схватит хрупкого поэта за тонкую шею — и милосердная Вечность примет мятущуюся душу юного гения в свою бездонную пустоту, даже патрон чудовищу тратить не придётся. Почти так всё и случилось. Не успел Валера вспомнить и половины своей короткой жизни, как выбитая с замком и петлями дверь влетела в комнату, ударилась углом в шкаф, проломила тонкую фанеру и застряла в ней. Неистовый Кинг-Конг ворвался в святая святых русской литературы, повёл кровавыми глазами по сторонам — никого нет, две кровати пусты; заглянул в закуток за шкаф, где стояла третья кровать — тоже никого, подбежал к окну — высоко, заглянул под стол — смешно, плюнул на пол, выматерился и убежал. Заглянуть в шкаф не догадался — тот был изувечен и наполовину прикрыт выбитой входной дверью. Валера сидел в шкафу ни жив ни мёртв ещё добрых полчаса, не веря, что ужасная участь его миновала. Выбрался на негнущихся ногах, хотел немедленно куда-то бежать, но куда? Вдруг Терминатор поджидает его в коридоре? Или в холле? Или у подъезда? Вскоре пришли знакомые ребята, сказали, что злобного убийцы нет ни в общежитии, ни рядом с ним — видели, как он сел в такси и уехал. Помогли Валере поставить на место дверь, прибили тонкую дощечку к косяку, вырванному ригелем замка. Разошлись по своим делам, сказав напоследок, чтобы «кричал, если что…»

Мы, как обычно, пришли к Валере вечером: Вадик, Шевкет и я. Подивились на новый дизайн двери. Постучали. Никто не отвечает. Услышали внутри легкое шевеление. Покричали. Безрезультатно. Но ведь явно есть кто-то в комнате! Выведенные из терпения, обложили семиэтажно Симановича, комнату 912, третью медобщагу, мединститут, и всех охреневших… чудаков, не желающих, нафиг, блин, открывать двери друзьям, которые, между прочим, не с пустыми руками пришли!..

Из-за двери послышалось робкое: «Кто там?..» Мы повторили свои тирады. Тут Валера наконец нас признал и открыл дверь. Мы помогли ему снять стресс, да и сами сняли свой, свежеполученный от рассказа Симановича. Позже пришла смущённая Лара. Выяснилось, что Славик пришёл в «кульковскую» общагу и рассказал Ларе о своей неудачной попытке её защитить. Лара ужаснулась и объяснила удручённому динозавру, что Валера из 912 комнаты — её друг, «просто друг», а тот однокурсник, что в неё влюблён, вовсе её не домогается, а просто молча страдает от отсутствия взаимности.

К этому времени моя влюблённость в Лару и сама собой уже угасала, а всё происшедшее и вовсе её обнулило. Тем более из Барнаула скоро должна была вернуться Влада. И всё-таки я продолжал опасаться Лариного друга — откуда ему знать движения моего непостоянного поэтического сердца? — а потому всегда был настороже.

Дней через десять Славик вместе с Ларой пришёл к Валере извиняться. Сказал, что на «того, другого» тоже не сердится, «чисто по-пацански» его понимает, поэтому убивать сегодня никого не будет, хотя ствол всегда при нём (что тут же и продемонстрировал), и что «тот, другой» может вылезать из шкафа, «а то, бля, без него всю водку выпьют…»

Я вылез из шкафа, и мы вчетвером неплохо посидели.

5. Ассоциация молодых писателей

Летом 1993 года Поэтическое Королевство СИАМ провело «поэзоконцерт» в здании Краснодарского института физкультуры. Выступали впятером: Валера Симанович, Марианна Панфилова, Вадим Яковлев, Егор Кизим и я. За неделю до выступления расклеили по городу десятка три самодельных афиш: лист формата А4 с отпечатанной на пишущей машинке программой и именами участников в нарисованной от руки рамке — орнамент, манерные завитушки. Этот шедевр оформительского искусства был размножен на ксероксе в Некрасовской библиотеке. Впрочем, «по городу» — сильно сказано: на досках объявлений в четырёх вузах: институте культуры, медицинском, политехническом на Красной, и в университете на Карла Либкнехта (сегодняшней Ставропольской); в Некрасовской, Игнатовской и Пушкинской библиотеках да в нескольких ДК. Остальное — где попало: на трамвайных остановках и стенах зданий на Красной. Сколько они там провисели, лучше не вспоминать… Но главными нашими шедеврами были три афиши на листе формата А3, расписанные вручную знакомой Вадика из художественного училища: тёмно-синий фон, золотые буквы. Их мы повесили на входе в институт физкультуры и на стенке под навесом «стекляшки». Директор «стекляшки» нашу самодеятельность тогда стерпел, скрипя зубами: нищая богемная тусовка брала только кофе, но было её много, как муравьёв, и курочка наклёвывала по зёрнышку неслабый жирок.

На выступление пришло три человека. Не скажу, что мы были сильно расстроены: во-первых, уже приучили себя к мысли, что живем в диком городе, где настоящее искусство (конечно наше, а чьё же ещё?) является уделом лишь немногих избранных (конечно, нас, а кого же ещё?) Во-вторых, решили воспользоваться возможностью обкатать нашу программу в большом актовом зале, с какой-никакой акустикой, предполагающей другую, сравнительно с тесной кухней, манеру чтения. Один слушатель ушёл сразу после начала нашего выступления. По нашей традиции первой мы «запускали» Панфилову, а она, по своей собственной традиции, первым читала «Ржавые груди акаций…» Поэтому уход слушателя нас не удивил, мы только заинтересовались, когда не вытерпят и сбегут оставшиеся двое.

Но двое упорно сидели и даже, казалось, внимательно слушали. Мы было обрадовались: наконец-то в нашей провинции отыскались настоящие ценители поэзии! Но радость наша оказалась преждевременной. После выступления слушатели подошли и представились: один оказался Валерой К., председателем недавно основанной им самим Ассоциации молодых писателей Краснодара, второй — Сергеем С., его приятелем и заместителем, а также майором КГБ в отставке.

Сергей С. с помощью Валеры К. (и не только) в этом году издал сборник стихотворений: тонкую брошюрку под названием «Ветка калины». Стихи были жутковатые, вроде:

«Ночь. Девушка. Караганда.

Вино. Дискотека.

Бьют. Убежал…»

На обложке была схематично изображена ветка упомянутого растения и лицо девушки — возможно, той самой, с карагандинской дискотеки. Лицо полностью на обложке не поместилось, поэтому за сборником сразу закрепилось название: «Полморды». Каким-то чудом (?..) брошюру удалось издать сумасшедшим тиражом: 20 000 (двадцать тысяч) экземпляров! Дома у автора пачки «шедевра» подпирали потолок. Автор метался по всему Краснодару и Краснодарскому краю, забрасывал свою «Полморду» десятками экземпляров во все библиотеки (где её не брали и не читали ни при какой погоде), в киоски «Печать», где её, разумеется, тоже не брали — за исключением киосков на железнодорожном вокзале, где всё бумажное и недорогое по понятным причинам всегда берут охотно.

Нас пригласили вступить в Ассоциацию. Время тогда было забавное, порядка не было нигде и ни в чем, любой желающий мог создать какой угодно фонд, организацию, ассоциацию. Единственным условием было — не просить у властей денег: их просто не было. Этим и воспользовался Валера К., сорокалетний учитель русского языка и литературы из Горячего Ключа. Валера кропал сентиментальные рассказы и повести, талантом обладал крошечным. Человек низкорослый, худой, очень неказистый, с проблемами в личной жизни, он обладал естественными при таких обстоятельствах комплексами. Его одноклассник оказался депутатом городской Думы и помог Валере зарегистрировать упомянутую Ассоциацию. Теперь Валера набирал членов в общественную организацию, учредителем и руководителем которой являлся. Какой-либо эстетической программы у него не было, просто у заурядного учителя появилась возможность оказаться на виду. Этим он попытался воспользоваться в полной мере. На пожертвования неизвестных доброхотов (не известных никому, кроме, пожалуй, Сергея С.), Ассоциация решила издавать собственный альманах со странным название «Благословение».

Мы в то время были уже «широко известны в узких кругах» и потребовали преференций: будем числиться членами Ассоциации, принимать участие в её мероприятиях, но оставляем за собой право называться независимой творческой группой Поэтическое Королевство СИАМ, выступать самостоятельно, издавать (если будет на что) журналы под своей «шапкой». В альманахе «Благословение» наши стихи будут публиковаться без сокращений, в авторской редакции. Валера К. легко согласился с нашими условиями. Причину такой уступчивости мы поняли позднее. Когда в Ассоциации набралось около тридцати человек (половина из которых состояла формально — члены из станиц, записавшиеся в Ассоциацию, даже не приходили на её заседания, проводившиеся еженедельно), Валера раздал всем «живым душам» подписные листы и настоятельно попросил собрать подписи в его пользу — как кандидата в Краевое Законодательное собрание от общественной организации! Тут-то мы поняли его интересы — деятельность литературной организации была лишь прикрытием амбициозных планов закомплексованного школьного учителя. Посмеялись. Собирать подписи отказались наотрез, дали понять Валере К., что даже мысль о таком занятии (и тем более о его выдвижении) считаем нелепой. Это вызвало напряжённое отношение к нам со стороны остальных членов Ассоциации, не имевших привилегий и полностью зависящих от Валеры, предоставлявшем возможность выступать и публиковаться в альманахе.

Сказать, что Валера сильно на нас обиделся — значит не сказать ничего. Однако он был вынужден продолжать с нами общаться, приглашал нас участвовать в мероприятиях, проводимых Ассоциацией. Опубликовал наши стихотворения в ближайшем номере «Благословения», поскольку другие авторы на нашем фоне выглядели, мягко говоря, бледновато. Не обошлось, правда, без мелких гадостей: в моём стихотворении «Трамвай» Валера «потерял» две последние строфы, без которых стихотворение было незаконченным. Тем не менее, нас напечатали на одном развороте, с моим предисловием, под общим заголовком «Поэтическое Королевство СИАМ». Это была наша, СИАМовская, первая общая публикация — под одной обложкой и в альманахе типографского исполнения.

В мае 1994 г. Валера К. пригласил меня, Валеру Симановича и Егора Кизима выступить от лица Ассоциации в женской колонии. Также с нами выступали Сергей С. и Валерий З. Последний вёз нас на своей машине — он числился в Ассоциации шофёром, из членских взносов ему оплачивали бензин. Впечатления от этого мероприятия у нас остались сильные. Помню растерянность Валеры К., когда на КПП прапорщик изъял у него подарки заключённым: маленькие флакончики туалетной воды, с кратким пояснением: «Душиться этим всё равно никто не будет, всё коблы выпьют». По территории колонии перед выступлением мы гуляли без сопровождения, но все вместе, вшестером. Заходить куда-нибудь поодиночке нам строго запретили, предупредив о возможных «неприятных последствиях». Сначала мы по-мужски шутили на эту тему, но администрация дала нам пояснения: нас могли не только изнасиловать (подобная возможность нас только забавляла), но банально ограбить и избить. Наше выступление было санкционировано краевым МВД, поэтому для «зечек» мы были почти что «ментами» и «мусорами» — в подробности они вдаваться не желали. Впрочем, выступление прошло успешно, если не считать того, что во время чтения своего стихотворения «Люди Ночи» со сцены клуба я от волнения забыл в середине текст и вспоминал его секунд десять, что в реальном времени очень много. Помню, что покраснел и ужасно вспотел, тем более что был в костюме и галстуке. Заключённые дружно аплодировали по команде воспитателей. За это выступление нам заплатили по 50 рублей, кроме того, Валера К. «накрыл поляну» у себя в общежитии за Институтом физкультуры.

Часов в одиннадцать вечера, разморенные от съеденного и выпитого, довольные первым в жизни гонораром за выступление, мы с Валерой Симановичем шли к трамвайной остановке на ул. Будённого и Коммунаров. Тогда ещё Симанович жил в общаге мединститута на улице 40-летия Победы, в 912 комнате. Перешли Красноармейскую — и на углу слева увидели куст цветущего жасмина. Сорвали по веточке, вставили в лацканы пиджаков и долго вдыхали слабый, тонкий аромат белых цветов в ожидании трамвая — тёплой майской ночью, молодые и свободные.

Собственно, на этом и заканчиваются приятные воспоминания. Наш отказ выдвигать Валеру К. в Законодательное собрание края поставил точку на нашем членстве в Ассоциации. В июне того же года, после очередного литературного выступления и последовавших за ним посиделок, Валера К. заявил, что я «роняю достоинство члена Ассоциации». Вызвано это было нашим с Валерой К. нетрезвым спором, во время которого я сказал, что его политические амбиции нелепы, а как руководитель литературного объединения он несостоятелен, т.к. принимает в Ассоциацию кого попало — лишь бы только новые члены помогли его избранию в Законодательное собрание. Мы с Валерой К. наговорили друг другу много грубостей. Протрезвев, он решил меня «наказать», и подписал приказ о моём отчислении из Ассоциации. На ближайшем общем собрании я оценил приказ Валеры К. как волюнтаристский, продиктованный личной неприязнью и творческой завистью. Собрание приняло мою сторону — у членов Ассоциации накопилось множество обид и претензий к Валере К., — после чего приказ был отменён.

У руководителя не было выбора: как литератор я был на порядок известнее Валеры К., а его пьяные обиды не имели отношения ни к творчеству, ни к деятельности Ассоциации, что было очевидно для всех. Но Валера К. урок не усвоил и решил отомстить не только мне, но и моим друзьям, т.е. практически всему Литературному Королевству СИАМ. Не прошло и месяца после скандала на общем собрании, как был издан новый приказ: об отчислении всех членов СИАМа «за неуплату членских взносов». Следует заметить, что взносы в то время не платил никто, но устав Ассоциации предусматривал своевременные платежи и формально Валера К. был прав. Поскольку его формальная правота никак не была связана ни со здравым смыслом, ни с элементарной порядочностью, я посчитал нужным наказать наглеца. Что и осуществил в ближайшее время: постучал среди ночи в дверь квартиры Валеры К. и дал ему в глаз. Перетрусивший кандидат в члены Законодательного собрания спрятался за дверь, открывающуюся внутрь, и попытался выжать меня ею на лестничную площадку. Я особенно не сопротивлялся, считая, что сделал уже всё что нужно. Перед визитом к Валере К. я был в гостях у Алексея Гончарова, с ним и засиделся допоздна. Предложил Лёхе:

— Пойдём, Валерке К. рожу набьём!

— Что толку рожу набить! Этого урода вообще кончать надо! Пойдём лучше ему шею свернём!

— Это, по-моему, слишком сильно выйдет…

— А просто рожу бить я не хочу… Это паллиатив…

Но я и на паллиатив был согласен, потому пошёл сам. После написал в память об этом случае:

«Любовь, богатство, славы дальний брег…

Бывают в жизни вещи подороже.

К примеру: выпьет честный человек —

И трезвому ублюдку даст по роже!»

Через несколько дней около Дома книги на ул. Красной ко мне подошёл незнакомец и осведомился, имеет ли он честь говорить с господином Виговским, Олегом Игоревичем? Слегка растерявшись, я ответил незнакомцу, что да, имеет, что Олег Игоревич Виговский — это я. Незнакомец представился, оказавшись одним из членов Ассоциации, редко появляющимся в Краснодаре (мы встречались на общем собрании, но я его не запомнил), и пожелал пожать мне руку за то, что я «дал по морде этому уроду Валере К.»

Я не возражал. В последующие дни ко мне подошли еще несколько человек с такими же пожеланиями, которые были, разумеется, с радостью удовлетворены. Это явилось показателем отношений между руководителем и членами Ассоциации, которая через пару лет полностью утратила роль независимого творческого объединения и стала фактически литературной студией при Союзе российских писателей. А ещё через несколько лет, уже в начале нового тысячелетия, Валера К., полностью потерявший авторитет, оставил пост руководителя и уехал домой, в Горячий Ключ, после чего Ассоциация благополучно развалилась.

Перед развалом Ассоциации Валера К. успел провести краевой литературный конкурс, посвящённый некой знаменательной дате в истории страны. На этом конкурсе неожиданно для всех первое место занял какой-то Пупкин из станицы Зажопинской. До этого момента о такой станице и о таком поэте никто и слыхом не слыхивал, и вот, поди ж ты — сразу и вдруг первое место!

К диплому победителя прилагалось пятьсот долларов и телевизор. Члены Ассоциации и публика поморщились, но промолчали: решение вынесло законное жюри в составе самого Валеры К. — председателя, и ещё двух членов — поэтов Икс и Игрек. Объяснилось всё неожиданно. Конкурс проводился в здании Кубанского Союза молодёжи, на улице Красной, 57. Поздно вечером после конкурса Валера К. решил «на дорожку» зайти в туалет. Подойдя к заветной комнате, услышал доносящиеся из неё знакомые голоса. В туалете горячо спорили Пупкин, Икс и Игрек; судя по накалу, спор вот-вот должен был перейти в классический мордобой.

— А я говорю, что до х.. вам будет пятисот баксов! — гневно орал Пупкин.

— А сколько же нам не до х.. будет, козлина?! — зловеще спрашивал Икс.

— По сто баксов на каждого, это моё последнее слово!

— Последнее, говоришь? — возмутился Игрек. — Оно для тебя точно последним будет, курва ты ссучившаяся, я тебе сейчас метлу твою поганую с кишками вырву!

— Я в ментовку заявлю!

— Вот жучара, ты только погляди на него! — восхитился Икс. — Значит, так, слушай сюда, падла рваная! Я с тобой как договаривался? Мы с Иксом голосуем за тебя, Валерка К. пусть вякает что хочет. Нас в жюри трое, решение принимается большинством голосов. Тебе, навозному графоману — первое место, диплом, славу и телевизор. Нам с Иксом — пятьсот баксов. Ты, чмо немытое, получил, что хотел? Первое место? Получил! Теперь расчёт. Сейчас ты, раз — отдаёшь нам пятьсот баксов. Два — забираешь свой телевизор и чешешь в свою Зажопинку, и чтобы больше мы тебя в городе не видели. Не сделаешь, как сказал — ноги переломаем. Сроку тебе — десять секунд, время пошло!

— Будешь на нас балан катить — уточнил Игрек, — мы тебе твой ящик на тыкву наденем, а бабки у тебя по-любому возьмём — они наши, по всем понятиям…

В туалете настало тяжёлое молчание. Валера К. почувствовал, что «по-маленькому» ему уже не хочется. Хочется «по-большому». Наконец до оцепеневшего председателя жюри донёсся шорох купюр и рычание, перемежаемое всхлипыванием. Затем из туалета выскочил Пупкин с картонной коробкой на плече, и просквозил к выходу. Валеру К. он за коробкой не заметил. Следом усталой походкой вышли Иск с Игреком, рассовывая деньги по карманам.

— О, етическая сила! Вот это встреча! — удивился Иск. — А ты тут чего забыл?!..

— Я только пописать… — пролепетал Валера К.

— Это пожалуйста… — великодушно разрешил Игрек. — Иди давай, ссы!

— А можно мне тоже денег немножко, а?.. Я же всё-таки председатель…

Икс с Игреком переглянулись и посмотрели на него со значением.

— Понял! — испугано пискнул председатель и забежал в туалет. Совсем уже поджимало… Дезавуировать итоги конкурса он не осмелился. Но на следующий день Игрек с Иксом забухали по-чёрному и по-пьяни сами проболтались об этой истории своим друзьям.

Тусовка хохотала целую неделю; некоторые возмущались и требовали «принять меры», только сделать уже ничего нельзя было: диплом и телевизор Пупкин увёз в Зажопинскую, деньги были пропиты подчистую. Неуёмные правдолюбцы хотели выгнать из ассоциации Икса с Игреком, а заодно и самого Валеру К., допустившего, вольно или невольно, такой балаган. Но Валера К. отговорился тем, что ничего не знал, а Икс и Игрек были, как-никак, поэтами талантливыми, заменить их было трудно, почти невозможно. К тому же стихи Пупкина они основательно отредактировали, придав им вид более или менее читабельный. «Шедевров» Пупкина не сохранилось — эту историю быстро замяли, сделав вид, что ничего вообще не было. Осталась только пародия, написанная Игреком на лучшее, по его словам, стихотворение лауреата:

«Зорька ясная, вишня красная!

Я девчоночка, ах, несчастная!

В полдень ласково светит солнышко,

И у реченьки видно донышко…

Встречу я тебя в поле ввечеру,

Опустив глаза, маменьке навру:

Мол, пошла, млада, я коров доить…

Нас с тобой в стогу не запалят ить?!

Без тебя, мил друг, жить я не могу,

Кутаясь в платок, прибежу к стогу.

Принесёшь ты лук, принесёшь"Агдам"–

Я тебе в стогу всю себя отдам…»

Игрек божился, что пародия очень похожа на оригинал и вполне соответствует среднему уровню членов Ассоциации. Иск это подтверждал. А раз так — то нечего было и волну гнать: не всё ли равно, кому досталось первое место?

Справедливости ради, следует сказать о моей встрече с Валерой К. в январе 1996 г. в Ярославле. Союз российских писателей провёл тогда Первое Всероссийское Совещание молодых писателей. Вдохновителем и главным организатором Совещания являлся Борис Черных, ярославский прозаик. Осенью 1995 г., до моего отъезда в Москву, мы, члены Поэтического Королевства СИАМ, отправили заявки для участия в Совещании. Приглашение пришло для шестерых: меня, Валентины Артюхиной, Егора Кизима, Валерия Симановича, Валерия К. и его любимца Романа Плюты, самого молодого члена Ассоциации. Для сравнения: из петербургских авторов приглашения получили только пятеро. Приглашение на моё имя пришло в Краснодар, откуда мои друзья переслали его в Москву. Из всего СИАМа приехать на Совещание смог только я. В Ярославле получил почётный диплом и приглашение вступить в Союз российских писателей. Ввиду разногласий между московской верхушкой Союза и ярославскими организаторами моё вступление в СРП отодвинулось на несколько лет — до 2003 года. Почётный диплом получил также Роман Плюта и Валерий К. — последний с формулировкой: «за организацию Ассоциации молодых писателей и творческие достижения в области прозы». Также Валеру К. приняли в СРП.

Из ситуационного контекста было ясно, что сомнительные «творческие достижения» Валеры К. не играли никакой роли в награждении и были упомянуты только по соображениям политкорректности; единственным основанием для награждения Валеры К. почётным дипломом послужила его общественная деятельность, подоплёка которой устроителям Совещания не была известна. В СРП его приняли только для того, чтобы придать веса Ассоциации. Это подтверждает бесславная судьба прозаика Валеры К., который с 1996 г. полностью выпал из литературной жизни Краснодара, не говоря уже о всероссийском уровне.

Сегодня я признаю, что Валера К. делал нужное дело и сожалею о своей грубости в отношении этого несчастного человека, несмотря на его очевидную непорядочность, эгоцентризм и непомерно раздутое самолюбие. Но историю не перепишешь. Судьба основанной Валерой К. Ассоциации, несмотря на его подлинную любовь к литературе, оказалась плачевна, в отличие от судьбы СИАМа.

6. «Отец Кубанского рока»

Таким сомнительным титулом посмертно наградили приятели-собутыльники Сашу Э., погибшего в июле 2007 года. Саша, 45-летний краснодарский «рокер», поехал с другом и подругой в Абхазию, купался, загорал, отмечал победу Сочи в олимпийской эстафете; в очередной раз полез в море — и тут его прихватил инфаркт. Друг с трудом вытащил Сашу из воды, но было уже поздно. То ли он умер непосредственно от остановки сердца, то ли захлебнулся — никто точно не знает. Саша пользовался широкой известностью в узких кругах Краснодара. Что это были за круги?

Во-первых — те, кому было от 14 до 20 лет в середине 80-х, т.е. в начале не к ночи будь помянутой «перестройки», причислявших себя к так называемой «неформальной» молодёжи. В чём заключалась эта «неформальность» — общеизвестно и разъяснения не требует. За двадцать лет эти неформалы в большинстве своём спились, сторчались или стали простыми обывателями. Но сотня-другая и в сорок лет продолжала юродствовать — в основном на поприще рок-музыки, разнообразных «духовных практик» и «авангардной» живописи.

Во-вторых — всегдашняя стая подростков с гитарами, тоже, конечно же, неформальных и авангардных.

Вот с этим-то невразумительным контингентом и общался Саша Э. — «оператор ЭВМ» по образованию (окончил ПТУ) и рокер по влечению души. Сначала он работал почти по специальности — менял лампочки в гостинице «Интурист», потом стал жить на неверный доход от выступлений местных рок-групп, подвизаясь в полудюжине из них в качестве гитариста и певца; какое-то время даже писал детские песенки для Краснодарского кукольного театра. Принимал участие во всевозможных «акциях» и «проектах». Ещё занимался «продюсированием», т.е. отлавливал в краснодарских подворотнях пьяных подростков с гитарами и приводил их к своим приятелям в студию звукозаписи, чтобы дать ребятам шанс создать и записать какую-нибудь «нетленку», да и чтобы пили они в нормальных условиях, хотя бы за столом. Кто-то из корешей Саши после его гибели наивно писал в некрологе на интернет-форуме: «На улице Красной часто можно было встретить этого большого, весёлого и доброго человека, который говорил нам: — Ну что вы такие смурные! Лучше пойдёмте мадеры выпьем!..»

Я не очень хорошо знал Сашу: мы часто встречались в одних и тех же компаниях в начале 90-х, но мне, студенту консерватории (а потом Литературного института) и артисту Камерного хора Краснодарской филармонии, в голову не приходило воспринимать всерьёз местных рокеров. Они меня, конечно же, тоже всерьёз не воспринимали — я был явным чужаком, не способным, по их мнению, оценить всю глубину и гениальность их музыки и текстов. Но в Краснодаре тех лет немного было мест, где можно было хоть как-нибудь развлечься, поэтому мы сталкивались то на местном Арбате (отрезок улицы Чапаева между Красной и Красноармейской), то в «стекляшке» на углу Красной и Северной, то в кафе «Берёзка» у главного корпуса Политехнического института. Студенты, вчерашние студенты, абитуриенты, «олдовые мены», друзья приятелей и приятели друзей, случайные собутыльники — обычная молодёжная тусовка, где все знают всех, но никто никого толком. Наша литературная группа не дистанцировалась специально от других; Валера Симанович, например, охотно общался с рокерами, художниками, заводил знакомства и даже приятельские отношения со многими из них. О Марианне Панфиловой и говорить нечего: ей только дай поговорить, неважно с кем, где и когда.

Летом 1993 года Валера пригласил меня на какую-то рокерскую тусовку в ДК на улице Володарского, рядом с телецентром. Я пошёл с ним за компанию, делать всё равно было нечего. Валера познакомил меня с «музыкантами» — друзьями Саши Э., я обменялся с ними ничего не значащими фразами. Устав от воплей, рёва и сивушного перегара, сдобренного густым запахом анаши, я ушёл с тусовки рано и о новых знакомых позабыл. Через неделю вечером в мою калитку постучали. Я очень удивился, увидев Колю и Ваню — случайных знакомых из ДК.

— Олег, привет! А мы тут случайно мимо проходили, нам Валерка сказал, что ты здесь живёшь! — обрадовали меня нежданные гости. — Слышь, Олег, у тебя что-нибудь бухнуть есть?

Коля жил на Фестивальном, Ваня в районе рубероидного завода. Вот уж действительно — случайно! Но долг гостеприимства… Я пожал плечами и пригласил визитёров на веранду. Летом я проводил там практически всё свободное время, держал пишущую машинку, книги, туалетные принадлежности. В мансарде только спал, и то не всегда. Объяснил гостям, что из «бухнуть» у меня только бутылка домашнего вина, ещё могу предложить чай. Гости поморщились, но согласились и на то, и на другое. Вино выпили сразу, проигнорировав поставленные на стол рюмки и попросив разлить его в чайные кружки.

— У тебя точно больше бухнуть нечего? — с надеждой спросил Коля.

— Точно, точно. А чайник сейчас вскипячу…

И я пошёл в летнюю кухню.

Через полторы минуты вернулся на веранду. Коля довольно щурился и вытирал губы тыльной стороной ладони. Ваня часто дышал и моргал, сгоняя с глаз слёзы. Продышавшись, сказал мне укоризненно:

— Олег, что же ты корешей обманываешь?..

— В смысле?

— Ну, говорил, что у тебя бухнуть нечего!

— Так и есть.

— Да ладно, не гони! Вот же у тебя одеколошка была! — и Ваня показал мне свежеопорожнённый флакон туалетной воды с отломанным распылителем. — Да ты не жадись, мы тебе завтра новый купим, в универсаме, там «Ожён», тоже французский! Или послезавтра…

— Пошли на х… Оба.

— Да ты чё, в натуре! На корешей!

Я молча развернулся и направился к сараю. Вышел оттуда с монтировкой. «Кореша», опрокидывая стулья, вымелись на улицу, обиженно матерясь.

Пару раз после этого я встречал горе-музыкантов на Арбате. Они делали вид, что со мною не знакомы; я не стремился их разубеждать. Насчёт выпитой уродами «одеколошки»: это был герленовский «Héritage». И после этого — меня называть снобом?!..

Валера приятельствовал с Сашей Э. и даже пустил его пожить в ведомственную квартиру, где сам жил в то время с женой, актрисой Молодёжного театра. Как-то я пришёл в гости к Валере, мы допоздна засиделись, Валера предложил мне заночевать у него — в комнате, которую он предоставил Саше.

Но тому не понравилось предложение Валеры, он долго спорил и возмущался: «почему это Виговский будет ночевать в моей комнате?» Саша смирился с неизбежным только после того, как выведенный из терпения Валера напомнил ему, кто хозяин в квартире, и сказал, что раз уж он приятеля пустил пожить, то старого друга тем более пустит переночевать, так что пусть Саша потеснится. Саша, разумеется, потеснился, хотя и с большой неохотой. Спали мы, кстати, оба на полу — как обычно спал сам Саша; просто в пустой комнате площадью десять квадратных метров на пол бросили второй матрац.

Приблизительно через полгода будущий «отец кубанского рока» устроился в ДК железнодорожников «руководителем ансамбля», т.е. всё той же рок-группы (одной из многих, где он успел отметиться). В его распоряжении была площадка — зал в ДК, и Валера Симанович попросил Сашу предоставить его нашей литературной группе для проведения поэтического вечера. Саша барственно дал согласие, но потом началось странное. За неделю до выступления мы сделали несколько десятков афишек, и я зашел к Саше домой для согласования последних деталей. В то время он снимал частный домишко на углу улиц Островского и Московской, рядом с трамвайной остановкой и в трёх минутах ходьбы от моего дома — поэтому, собственно, договариваться пошёл именно я, а не Валера, Вадим Яковлев или Марина Панфилова. У Саше было обычное разгуляево — компания приятелей, стол уставлен бутылками, в комнате не продохнуть от табачного дыма. Саша осмотрел наши афиши и тут же делано возмутился:

— А почему это вы не написали, что вечер проходит не просто в ДК ЖД, а в моём клубе «Яйца Пегаса»?

— Чьи яйца?!..

— Пегаса! Я так свой клуб назвал! ДК ЖД — само собой, а в нём ещё мой клуб! «Яйца Пегаса» называется!

— Саша! Во-первых, о твоём клубе я впервые слышу. Во-вторых: у нас серьёзное выступление с серьёзными стихами. Если на афише написать про яйца — хоть Пегаса, хоть Беллерофонта — публика придёт совсем не та, на которую мы рассчитываем! Придёт всякое быдло и малолетки, которым только бы постебаться!

— Это ваши проблемы! А я сказал: если на афишах не будет про «Яйца Пегаса», то и выступления вашего не будет!

На следующий день я встретился с Валерой и сообщил ему о требовании Саши. Валера поморщился и сказал:

— Олег, это, конечно, чистая подстава, но Маринка очень хочет выступить с новыми стихами, и Валя, и Егор. Мы уже всем сказали, что будет наш вечер в ДК ЖД, когда ещё в ближайшее время удастся найти площадку? И выступать нужно всем СИАМом, иначе нас не поймут! Делать нечего, придётся соглашаться…

Мы приклеили к афишам надпись «Яйца Пегаса» и в таком похабном виде развесили афиши по городу. Выступать совершенно не хотелось, но Валера был прав: не бросать же девчонок одних? Даже если Егор Кизим к ним присоединится, всё равно будет мало выступающих для серьёзного вечера — не так уж и много у каждого из нас достойных стихов, а читать всё подряд, лишь бы занять время — тоже не годится.

Вечер, на удивление, прошёл неплохо. Хотя публика пришла соответствующая, и половина ушла сразу, как только поняла, что никакой пошлятины не ожидается. Осталось около половины слушателей — вполне вменяемых и благодарных: аплодировали и даже кричали «браво!»

Впоследствии Саша проводил в своём клубе конкурс «Золотые кальсоны». Что это был за конкурс, я не знаю до сих пор, и узнать не стремлюсь. А когда у него родилась дочь, он назвал её редким скандинавским именем, как породистую собаку. Такое у него было чувство юмора.

Один из моих друзей, которому я доверяю безусловно, сказал, что я, дескать, описываю Сашу далеко не с лучшей стороны — а он вообще-то был хорошим человеком. Пришлось объяснять, что в моей книге рассказывается о людях, которых знал я, а не которых знали мои друзья — даже если это одни и те же люди. Ко мне Саша своими лучшими сторонами почему-то не поворачивался. Разумеется, меня это удивляло: как уже говорилось, мы с Сашей были знакомы поверхностно, друг к другу вообще никак не относились, я нигде Саше дорогу не переходил — его маршруты мне были малоинтересны, и он это знал. Может быть, в этом всё и дело?..

Если человек в свободное время для собственного развлечения играет рок, или слушает, как его играют другие, в этом нет ничего страшного. Мало ли, кто как отдыхает! Можно посидеть вечерком с друзьями за кружкой пива, расслабиться, послушать про «перекрёсток семи дорог» (как раз под пиво). Или про то, что «настоящему индейцу завсегда везде ништяк» (прикол ради прикола). Можно послушать дребезжащий «козлетон», повествующий о сползающем по крыше старике Козлодоеве. У обладателя козлетона по крайней мере грамотные тексты, к тому же не лишённые поэтической «изюминки», а ещё он любит мистифицировать слушателя. Всё это — простая развлекуха. Такая же, как эстрадная музыка, которую рокеры ненавидят. Интересно, почему ненавидят? Ответ прост. Эстрада — непритязательное развлечение для людей, которым не нужно никому ничего доказывать, у которых всё в жизни нормально. Рок-музыка по самому своему существу — нытьё неудачников о том, что в их жизни «всё не так», о том, что «мужик-то умён, да мир дурак» и скрытые (а порой и откровенные) угрозы всем за это отомстить. Немудрено: рок породили наркотики и алкоголь; они-то и являются его содержанием — причём не основным, а единственным. Всё остальное просто маскировка. Нельзя же, в самом деле, петь только про анашу и портвейн! — нужно всё это хоть немного разбавить «любовью», «одиночеством», «свободой», «протестом», или хотя бы «рассветами и закатами». За полсотни лет своего существования рок постоянно мутировал и приспосабливался к реальности, разделялся на отдельные шайки (так называемые «стили» и «направления»). Появился фолк-, техно-, этно — и шут знает какой ещё рок. Цель разделения была проста: повысить сборы путём «разделения труда» и «углублённой специализации», предложив каждой отдельно взятой общности невеж особенную жвачку. Рок-группы стали отличаться друг от друга множеством оттенков, но всё это — оттенки дерьма. Сущность их осталась прежней.

Развлекаться всей этой чепухой, как я уже сказал, можно. Между делом и без претензий. Но если рок становится для человека образом жизни — это грустно. Его изначально убогое и нездоровое содержание человек переносит в свою жизнь. Вполне извинительно для глупых и не успевших перебеситься юнцов, но не для взрослых людей. А взрослые всё о себе прекрасно понимают. Перед ними встаёт проблема социальной адаптации. Действительно — редкий человек способен сказать о себе прилюдно: я живу для того, чтобы пить, курить анашу и бренчать на гитаре, а больше ничего толком делать не умею, да и не хочу! Общество не поймёт и отшлёпает шалуна по попке… В частной жизни все эти шалуны могут быть или казаться «хорошими людьми» — у них, как и у всех, есть любящие родители, супруги, дети, друзья, какая-никакая работа. То, что у абсолютного большинства из них нет никаких музыкальных и литературных способностей — тоже их частное дело. Сиди ты себе дома, бренчи для себя и своих дружков, никто слова не скажет. Но в частной жизни им скучно, они мучатся от призрачности и бесцельности собственного существования, норовят вылезти наружу и выставить своё сомнительное содержание в качестве образца для подражания невежам и малолеткам. Хотят уверить окружающих и самих себя, что они вовсе не изгои, неудачники и никчёмный сброд, что таких как они много, что они и есть «соль земли». Не получается: все видят, что король голый.

Значит, нужно придать себе хоть какое-нибудь общественное значение, нашить на своё убогое рубище побольше пёстрых заплат. Вот и появляются высказывания типа: «рок — это тоже искусство», «рок-музыка — неотъемлемая часть современной культуры». Затеваются разные «акции» и «проекты»: «Рок против наркотиков» (что смешно само по себе), «Рок-музыканты в поддержку инвалидов… ветеранов воины в Афганистане… детей-сирот… больных СПИДом… голодающих Эфиопии…» и т.п. Но рокеры почему-то не разносят ветеранам лекарства, не усыновляют сирот, не таскают из-под инвалидов ночные горшки. Они в их поддержку на гитарах бренчат… (Эй, мать Тереза, дура албанская, ты поняла, как надо?! А то всю жизнь ерундой занималась!) Вообще-то большинству людей наплевать на голодающих в Африке негров (пусть свою «независимость» жрут, они её так долго добивались). Наплевать на подыхающих «торчков» (туда им и дорога). Но большинство и не делает вид, что ему не наплевать. Рокеры из числа так называемых «социально активных» — делают, чтобы на этом «срубить бабла». Искренности в этом ни на грош — иначе бы разносили, усыновляли и таскали. Поэтому все их декларации — враньё, и ничем другим быть не могут по определению, по самой сути «рок-культуры». На берёзе яблоки не растут. Там, где с самого начала были только «дурь» и «бухло» — откуда взяться чему-то ещё? Все их претензии — «попытка с негодными средствами», и они не могут этого не понимать: кому же, как не им, знать свою кухню! Лучше уж прямо сказать: да, мы такие, хотим только бренчать, бухать и оттягиваться! Слабó. За попку страшно… Потому они и спекулируют высокими материями и громкими словами. Вся эта гнусненькая и трусливенькая спекуляция у нормального человека может вызывать только брезгливость. И неважно, о ком конкретно идёт речь: каком-нибудь Саше-Паше, или Маше с Дашей. Неважно, кто из них спекулирует много, кто мало, а кто почти совсем не спекулирует. Все они грузди, раз полезли в этот кузов, и нельзя быть чуть-чуть беременной. После нашего поэтического вечера Саша, похоже, был разочарован тем, что не состоялся «перформанс» — так он и ему подобные называли выступления со скандалом в манере кубофутуристов. Он, как и практически все рокеры Краснодара, привык к выступлениям именно в таком формате. А чем ещё привлечь внимание публики? Текстами песен? Музыкой? Исполнением?

О текстах. Вот названия нескольких краснодарских рок-групп: «Похмел», «Белая горячка», «Героин», «Дринк»; названия их альбомов и песен: «Анаша», «Я нахерачусь под луной», «Во всём виновато бухло», «Сколько можно синячить», «Смерть в портвейне»

и т.д. Тексты соответствующие.

О музыке. Где-то в те же года в Первомайском парке проходил очередной «неформальный» фестиваль рокеров. Собралось много народу, за компанию пришли мы с Валерой и Вадимом. Выступала группа «НОУ», в которой барабанил наш знакомый — Васильич (отчество стало его прозвищем). Ребята лабали вразнобой, пели — ни слова не понятно, в ноты не попадали. Во время перерыва я подошёл к Васильичу.

— Слушай, что вы хоть там поёте? Не разобрать ничего!..

— В натуре?!.. Ну, говно вопрос! Ща с «усилком» помудохаемся, вокал громче будет!

Помудохались. Действительно, стало громче. Если раньше было просто громко и непонятно, то теперь стало непонятно и очень громко. Васильич со сцены кивнул мне вопросительно: дескать, теперь ништяк? Я показал ему «ок» — дескать, конечно ништяк! Теперь-то…

С Васильичем впоследствии случилась беда. Он был на пикнике где-то под Краснодаром, на берегу Псекупса, его компания нашла развлечение: перебираться через речку по натянутому над ней канату, перебирая его руками. Васильич решил соригинальничать — перебраться вниз головой, цепляясь за канат ногами. Сорвался, упал на камни отмели и сломал позвоночник. С тех пор прикован к постели. Старые друзья иногда навещают его дома, где-то в районе улиц Алма-Атинской и Передерия. Вот только не знаю, дают ли концерты в его поддержку.

Об исполнении. Вот высказывания краснодарских рокеров (опубликованные в местных газетах и на всероссийских сайтах!) «для нас бухими выйти на концерт — плёвое дело!»; «Мы новый альбом записали, он просто пропитан Краснодаром! Не в смысле профессионализма, а в смысле того, что нам по кайфу вместе собираться и играть!»;

«Я свои песни не помню… Выхожу играть, тогда вспоминаю…»; «Когда я писал эту песню, у меня была эрекция, и на концерте опять х.. встаёт».

И ещё один перл: «Искусство призвано воздействовать на чувства, а не на осознание».

(Курсив мой — О.В.)

«Под вонь немытых ног и перегара

На сцену влезла наглая глиста.

На шее — скорбь распятого Христа.

В прорехах джинсы. Битая гитара.

Блудливым взглядом обвела места:

Зал полон. По рядам — галдёж базара.

Вся сволота и бездарь Краснодара

Сегодня здесь."Сто баксов, как с куста!.."

Кивок назад — и заварилось дело:

Кто лупит в барабан осатанело,

Кто струны рвёт, кто воет в микрофон.

И каждый, кто две ноты с третьей слепит,

Уже уверен в том, что"новый трепет"

В наш век создал не кто иной, как он».

Несколько групп пытались «засветиться» в столице. Но оказались никому даром не нужны. Тем более что из Подмосковья, население которого в пять раз больше населения Краснодара и края вместе взятых, в Москву ежедневно приезжают толпы ребят с гитарами. Они, хотя играют и поют так же вразнобой и мимо нот, а пьют столько же (потому что пить меньше — себя не уважать, а пить больше просто невозможно), но травку курят реже, здесь всё-таки не Юг.

Впрочем, одной группе удалось случайно засветиться ещё в 1997 г. на известном рок-фестивале в Подмосковье. После этой засветки их и пригласили в Москву. Известная газета опубликовала рецензию, в которой непонятно, чего было больше — похвалы или насмешки: «группа играет весёлые, зажигательные песни без особых изысков, если не считать скрипки с баяном в аранжировках». Ребята сделали вид, будто насмешки не заметили, а от похвалы, разумеется, возгордились несказанно. Но кончилось всё пшиком, и рокеры уехали домой несолоно хлебавши. Прокомментировали свой провал обтекаемо и застенчиво: «проблемы, связанные с переездом в столицу, надолго выбили нас из колеи…» Кто бы сомневался… За прошедшие десять лет группа не написала ничего интересного (даже по меркам своей рокерской тусовки), и перебивается нерегулярными выступлениями в городе и крае, жалуясь на то, что никто не даёт им денег на раскрутку, а все продюсеры — тупицы (не зовут опять в Москву).

Единственная группа, добившаяся какого-никакого успеха в конце 90-х, сегодня опять пребывает в безвестности. Её солистка Маша М. школьницей играла на флейте в краснодарских рок-тусовках, потом создала собственную команду — «Маша и Топтыгины». Помню фотографию в краснодарской газете, году в 1993-1994-м: страшно перекошенное девичье лицо, микрофон в руке; под фотографией подпись: «Маша М. делает свой улётный хит"Простокваша"». Еще помню единственный случай, когда видел Машу вживую. В 1995 году в Краснодаре прошел литературный фестиваль, завершившийся банкетом на полсотни человек в Законодательном Собрании. Мы сидели за столом, а несколько ребят и худенькая девушка что-то играли и пели у дверей, не очень фальшиво и не слишком громко — разговаривать не мешали.

Я спросил Валеру Симановича — кто такие? Валера удивился:

— Как?! Ты не знаешь Машу М?..

— Леонидыч, я много чего не знаю. Особенно того, что мне без надобности.

— Так вот, это она и есть, в смысле — Маша М., со своей группой.

— Это которая «делает» улётный хит «Простокваша»?..

— Ага!

— Ну, тоже буду знать…

Маша сама писала тексты и музыку. Но текст единственной песни, ставшей популярной, «позаимствовала» у известной детской писательницы, без спроса, из-за чего в последствии имела неприятности — дело дошло, кажется, до суда. Любопытно, что и этот Машин успех был совершенно случаен. Она записала диск со своими песнями для какого-то музыкального критика. На диске оставалось свободное место, и Маша впихнула туда песню про маленькую девочку — просто довеском, не рассчитывая, что песня «выстрелит». Маша сама свою «Людочку» всерьёз не воспринимала, это был не её формат, просто случайный продукт, да ещё на чужие стихи.

Песня — единственная из всего диска — внезапно произвела фурор, её крутили на всех радиостанциях чуть ли не полгода подряд. «Людочка» стала визитной карточкой Маши. Маша сочиняла другие песни, записывала альбомы в экзотических странах, но на всех концертах ей кричали: «"Людочку"давай!» Маша «Людочку» возненавидела. И песня-то какая-то «левая» — не из тех песен Маши, которые она действительно ценила и любила, и текст чужой. Маша прекрасно понимала, насколько случаен её успех. С таким пониманием долго жить на сцене не смогла, помучилась пару лет, бросила группу, ещё через пару лет вернулась обратно, потом родила ребёнка, потом другого — и угомонилась. Сейчас вроде что-то пишет, где-то выступает… Что и где — толком не известно. Но возвращаться в Краснодар не собирается.

7. Сноб

В Краснодаре конца 80-х мои друзья считали меня снобом: в частности потому, что я старался курить исключительно сигареты «БАМ» – с фильтром, четвёртый класс, цена сорок копеек. Тогда как «Прима» стоила всего 14 копеек. А так как «БАМ» тогда был в дефиците, киоскёры продавали его из-под полы по 50 копеек. Но иногда можно было найти и за 45 — для этого приходилось обходить десяток киосков, где в то время только и продавались сигареты. Магазины не в счёт, там тоже был дефицит, да и самих магазинов было всего ничего… Обходить — не объезжать — приходилось, естественно, пешком, т.к. денег на транспорт не было — было только 45 копеек на «БАМ»… Табачные киоски, кстати, располагались тоже едва ли не исключительно на остановках общественного транспорта. Так что «снобизм» отнимал массу времени и сил и приносил одну пачку (45 коп.) вместо трёх (14 на 3 = 42 коп.) После чего друзья «стреляли» у сноба «сигаретку с фильтром»… Импортные сигареты в восьмидесятых?.. В конце — были, но студентам не по средствам. А уж в начале, в наши «золотые» школьные года… Не смешите. Разве что болгарские — «Опал», «Стюардесса», «Аэрофлот», «Интер», «Родопи» по 50, «БТ» по 80 копеек. Сумасшедшие деньги. На 50 копеек мы, школьники 9-10 классов, проходящие так называемую «производственную практику» на заводе ЗИП, брали в столовой вполне сносный комплексный обед. (Школьный фольклор: «от"Родопи"липнет в жопе», «сигареты"Опал": покурил — и х.. отпал»). Там же, на ЗИПе, в 1983 году появилось в продаже невиданное — сигареты «Бонд», по полтора рубля пачка. Как-то мы скинулись всем классом (его мальчишеской частью, девять человек) и купили американские сигареты. Выкурили всю пачку. Помолчали. Скупо поматерились. И забыли происшедшее, как прекрасный, но заведомо несбыточный сон… Встречалась, правда, ещё индийская и египетская кислятина: «Мадрас», «Кэпстан», «Афамия», «Рамита», а также жуткий горлодёр — кубинский «Партагас» и «Лигерос». Ещё югославский «Ядран» и «Югославия». А кубинские сигары в блестящих алюминиевых футлярах, по 55 коп., лежали во всех магазинах, обычно в консервным отделе: ими красиво обкладывали трёхлитровые банки с зелёными помидорами. В это же время в продаже появился кубинский ром «Гавана Клаб» нескольких сортов, по 5-7 рублей (при стоимости водки «Русской» — 5 руб. 30 коп., «Столичной» — 5 руб. 50 коп.) Пили его чистым и удивляясь: какая гадость!

Спиртное до 18 лет, конечно же, продавать было запрещено. Иногда нам, школьникам, его действительно не продавали. Но это было исключением. Через два дома от школы № 47, в которой я учился, был винно-водочный отдел. Мы называли его «электротовары», и после уроков часто забегали туда купить «лампочек» на 10-12 или на 40 ватт. В 83-м году у мальчишек нашего 9 «Б» появилась традиция: убегать по четвергам с урока физкультуры (последнего) в пивную с народным названием «Свиное ухо», около табачной фабрики, сразу за железнодорожной веткой, на углу улиц Щорса и Ломоносова.

— На пивняк идем сегодня?..

— В «Ухо»? Да без базара, сегодня же четверг!

Улицы сходились под острым углом, пивная была треугольной формы — отсюда название. Три забора — за двумя разные улицы, за третьим — чей-то двор, то-то веселье тамошним хозяевам! У нас был своеобразный спорт: нужно было, ни разу не отбегая в кусты, выпить подряд шесть кружек пива, как «настоящие мужики». Удавалось не всем и не всегда. Завсегдатаи пивняка, «настоящие мужики», не видели ничего странного в нашем присутствии, и уж тем более не делали замечаний. Это нам льстило, мы сами себе казались взрослыми. Атмосферой этого колоритного заведения навеян мой первый литературный опыт — стихотворение «Пивняк"Свиное ухо"», написанное в разговорной манере, с изрядным количеством отборной матерщины. К сожалению или к счастью, оно не сохранилось, но первую строчку помню до сих пор: «Эй, парень, передай пустую тару!» Иногда нам не хватало денег, но 9 «Б» это не смущало — в «Свином ухе» раздатчик брал в залог наши школьные дневники и наливал кружку-другую в долг. Деньги, разумеется, всегда возвращали своевременно. Идти от школы до пивняка было далековато, зато шанс нарваться на учителей был мизерным. Так нам казалось, пока однажды в «Ухо» не зашла выпить пива Людмила — наш классный руководитель, 26-летняя вчерашняя выпускница педвуза, тоже та ещё деваха… Но это выяснилось позже. А тогда и мы, и она сделали вид, что не заметили друг друга, но с той поры нам приходилось самоутверждаться на детских площадках и в закутках среди гаражей, откуда нас, самоуверенных сопляков, из жителей ближайших дворов не гонял только ленивый.

Три четверти нашего класса (да и всей школы, района, города) жили в «частном секторе», где о телефонах и речи не было. Никто не знал слова «компьютер», только слышали что-то краем уха про ЭВМ. Телевизоры у большинства были чёрно-белые, магнитофоны (если были) катушечные. Кассетные магнитофоны — большой дефицит, как и кассеты. Старшеклассник с кассетником, гуляющий вечером по улице в компании друзей (чтобы магнитофон не отобрали) — примета времени. Кое-кто пытался паять «маги» сам, обычно получалась ерунда. Ещё собирали мопеды из разного хлама — его «добывали» на «Вторчермете», что был на улице Садовой, недалеко от школы. Оттуда же таскали магний, медные и стальные трубки, мастерили взрывпакеты и самопалы. Порох доставали просто: стояли часами у магазина «Охотник-рыболов» на углу улиц Шаумяна и Клары Цеткин (сегодня — Рашпилевская и Длинная, магазин тот давно закрыли, дома снесли и построили новое круглое здание Сенного рынка) и просили выходящих охотников «отсыпать немножко». За пару часов можно было набрать спичечный коробок, а то и два. Все прекрасно понимали, зачем нам порох, но относились к нашим просьбам снисходительно: мол, сами такими были…

Всё это ломалось, чинилось, обменивалось, одалживалось, терялось, кралось, отбиралось родителями и милицией, грохотало и трещало во все дни; жить было не скучно. От рогаток в старших классах отказались — несолидно, но класса до восьмого они были практически у каждого. С нормальной подростковой жестокостью стреляли воробьёв, которых обычно называли «жидами» — безо всякой антисемитской подоплеки, осознанной, по крайней мере. Так все и говорили: «бить жидов», «пойдём жидов постреляем». И взрослые вокруг так же говорили: «жиды прилетели», «жиды расчирикались». Вообще слово «воробей» казалось каким-то неестественным, натужно-книжным. Что поделаешь — Краснодар, Кубань, казачьи традиции… Только с началом перестройки стало казаться:

что-то тут не так… Для рогаток покупали в аптеках резиновые бинты. Серые были дешевле, но быстро рвались. Жёлтые дороже, но крепче и мощнее. Аптекарши часто отказывались продавать мальчишкам резину, ругались и скандалили: «Рогаток понаделаете, будете стёкла бить!» Враньё, стёкла мы не били. Ну, почти… Парадокс: водку, вино, пиво, сигареты и порох пацанам продавали легко, а резину для рогаток — со скрипом. Да, ещё к вопросу о словоупотреблении: кроссовки все мы называли исключительно «красовками» — видимо, от слова «красота», «красоваться». Слово «кросс» знали, конечно, но что могло быть общего между утомительным бегом и дефицитной обувью, действительно такой красивой по тогдашним нашим понятиям?! Кросс бегать — в кедах, а в «красовках» — на дискотеку! Кроссовки и джинсы были, разумеется, не у каждого. Продавали их из-под полы, «с рук», за сумасшедшие деньги: 100-200 рублей. Тогда самый простенький мопед, «дырчик», стоил 120 рублей — средняя советская зарплата большинства наших родителей. Ходили обычно в ботинках, туфлях, кедах местного производства; в обычных магазинных брюках, на которых предполагалась наглаженная стрелка (только предполагалась), рубашках, свитерах. Вблизи дома — в растянутых «тренниках» и майках (не футболках), как и многие взрослые. Зимой — в пальто или куртках, опять-таки пошива краснодарских фабрик, всегда тёмных цветов: чёрного, серого, синего. Яркого вообще не помню, хотя у кого-то, возможно, было. Разве что валенки не носили, Юг всё-таки. Резиновые сапоги — доводилось; в «частном секторе» полгода стояла непролазная грязь. Всё остальное было парадно-выходным. И кроссовки, и джинсы запросто могли снять с неосторожного модника в любом дворе (даже днём) местные хулиганы. Впрочем, хулиганами они не считались — просто «местными». Если здесь «твой» район — можешь гулять относительно спокойно, но если занесло тебя за «рощу» (Первомайский парк), в район десятой школы — извини, дружок, сам виноват. Причина вражды между сорок седьмой и десятой школами была проста, проще не бывает: между ними парк, в парке дискотека, девчонки. Вообще слово «хулиган» воспринималось как взрослое, родительское. Для нас, пацанов, всё было проще: «с нашего района» — хорошие, «с чужого» — наоборот. Хотя враждовали не всегда. Когда в 81-м году в Краснодаре случилось небольшое землетрясение и в нашей школе посыпалась штукатурка, всех учеников на пару месяцев перевели в десятую школу, где мы легко нашли общий язык с аборигенами. Как? Очень просто: в одной трамвайной остановке от десятой школы была «конечная» пятого трамвайного маршрута, а рядом — пивная, хотя и уступающая во многом «Свиному уху», но тоже ничего…

Из мальчишек нашего класса книги читала едва ли половина. Большинство предпочитало телевизор, кино, танцплощадки (выпивка, курево, попытки знакомства с девчонками из другой школы, 10-й чаще всего, как следствие — драка), футбол и мопеды. Когда вышел в прокат фильм «Не бойся, я с тобой», половина нашего класса смотрела его вечером в кинотеатре «Аврора», а утром следующего дня на первый сеанс вместо уроков пошёл уже весь класс, мальчишки и девчонки. Пришли в школу (тридцать человек) к третьему уроку. Налетела «кобра» (наша классная руководительница):

— Где были?!

— В «Авроре», на «Не бойся…»!

— А.. Ну тогда ладно… Теперь бегом все на алгебру!

Я занимался фортепиано в музыкальной школе, несколько раз бросал и снова возвращался. Ещё полгода походил на бокс, потом на дзюдо. Закончил бальными танцами, в 9-10 классах. Читал много, сколько себя помню. Азбуку выучил чуть ли не в четыре года, с пяти лет читал по слогам. Дома хватало книг; в частности, были полные собрания сочинений Пушкина и Лермонтова в одном томе, издательства А.Ф.Маркса, номера «Нивы», из которых бабушка читала мне рассказы лет до шести (потом я уже обходился без чужой помощи). Поэтому не понимаю людей, которые говорят: ой, эта книга с ятями, читать неудобно… У меня сложностей не было — ни с ятями, ни с ерами. Со второго класса записался в библиотеку братьев Игнатовых, потом в Некрасовскую и Пушкинскую. У мамы на работе, в ДК ЗИП, тоже была библиотека, там работала мамина подруга, пускавшая меня в хранилище. Ещё были родственники и знакомые с хорошими домашними библиотеками.

К девятому классу прочитал всего Дюма, Жюля Верна, Уэллса, Майна Рида, Конан Дойла, а также Шекспира, Бальзака, Стендаля, Гюго, Мериме, Мюссе и многое другое. Есть разница между «Всадником без головы» и «93-м годом», но мне всё было интересно. Детективы и советскую фантастику читал, но больше по случаю. Про русскую классику не говорю: её я освоил как-то незаметно; после всего Пушкина и Лермонтова это произошло само собой. Меня не испугали ни «Пётр Первый», ни «Война и мир». Наоборот, я был рад, что тома такие толстые — надолго хватит! «Преступление и наказание» именно со школьных времен — один из любимых моих романов.

Стихотворения запоминались сами, многие поэмы тоже, другие «отхватывались» большими кусками. Наизусть знал «Полтаву», «Медного всадника»; «Евгения Онегина» постоянно забывал в разных местах, но после подсказки продолжал почти с любого места; «южные» поэмы не любил — слишком «романтичный» романтизм, Пушкин ценен другим; все «Маленькие трагедии», «Демона», «Анну Снегину», «Пугачёва» (вообще почти всего Есенина); многое из Маяковского (сейчас терпеть не могу); многое из Блока (и сегодня один из любимейших, хотя с большим разбором). Некрасов не был интересен (и до сих пор), учил, помнил, давно забыл. «Серебряного века» тогда в школьной программе было мало (Блок — особый случай, к «серебряному веку» подверстывается туго). Ахматову, Пастернака воспринимал более или менее (сегодня тоже), Цветаеву — нет. И сегодня даже, если общаюсь с человеком и узнаю, что он любит Цветаеву — стараюсь отойти подальше, от греха. Вот чего я ещё не понимаю: когда человек говорит, что ему трудно выучить стихотворение наизусть. Так говорит лентяй — в лучшем случае. В худшем — слабоумный; третьего не дано.

На уроках литературы я откровенно скучал и читал, что хотел, под партой, а потом и в открытую. Сначала мне делали замечания и вызывали к доске, но быстро перестали заниматься ерундой. Хотя доводилось мне и «двойки» получать за невыученные уроки — когда задавали «Как закалялась сталь», «Что делать?» и «Малая земля». Это был, конечно, подростковый выпендрёж — мог бы я все эти книги прочитать, ничего бы со мной не случилось. «Что делать?» до сих пор не прочитал, хотя знающие люди говорят — надо.

Помню такой курьёз. Классу задали выучить наизусть и прочитать на уроке какое-нибудь стихотворение из «Моабитских тетрадей» Мусы Джалиля. Я, мой друг Андрей Коваленко и ещё трое наших одноклассников, с моей и Андрея подачи прочитали нашей «русичке» Дине Сергеевне 66-й сонет Шекспира в переводе Маршака (дрянном, но самом известном). Уверен до сих пор: она ничего не заподозрила. Потом на заднем дворе школы курили и хохотали, умники, называли учительницу дурой… Под влиянием Шекспира сам начал писать сонеты — точнее, стихотворения из 14-ти строк. Что такое настоящий сонет, понял только годам к двадцати (многие мои знакомые и к пятидесяти годам не поняли). В двадцать один год (по моему мнению, очень поздно) впервые услышал по радио Бодлера. Читали «Le voyage» («Путешествие»), оно меня поразило, несмотря на то, что услышанный мной перевод был угловатый, манерный, крикливо-бабский. Что-то там говорят про сложный период в жизни переводчика, про то, что его реминисценции якобы только обогатили оригинал, что это, мол, уже факт русской культуры… Бред. Личные сложности — они личные и есть, при чём тут читатели? Реминисценций должно быть в меру, и только если они проясняют авторский замысел — иначе это заплатки на чужом кафтане. Факт культуры… Много всяких фактов есть, поменьше бы некоторых. Мужественный трагизм — это одно, истеричный словесный понос — совсем другое. Слава Богу, скоро нашёл настоящий перевод — Вильгельма Левика. В его переводах Бодлера воспринимаю лучше всего. Мастер — что тут скажешь!

Но всё это случилось много позже, после первого курса института культуры и армии. В старших классах школы у меня не было друзей-единомышленников (совместные походы на рыбалку, распитие пива и курение за гаражами, конечно, не признак общности духовных запросов). Естественно, что в 9-10 классах я остро ощущал свою исключительность. Это ощущение само по себе было обосновано, но вот его размеры… Много позже прочитал высказывание Петрарки (цитирую по памяти): «В это время я начал уже приобретать известность, и многие достойные люди искали знакомства со мною, чему сегодня я удивляюсь, но тогда воспринимал как должное, ибо, по обычаю молодости, считал себя достойным всяческих почестей». Прибавить нечего. Разве только то, что не у меня одного, оказывается, были такие ошибки юности…

8. Мальвы у плетня

В 80-х гг. литературная жизнь Краснодара была блёклой. В периодике печатались из номера в номер местные мэтры так называемого военного поколения — их можно было пересчитать по пальцам. Практически все они писали в манере «социалистического реализма» и были явными дилетантами, но при отсутствии конкуренции считались выдающимися поэтами и прозаиками. В литературу пришли случайно, на юношеском кураже и желании что-нибудь сделать, всё равно что. Один из мэтров, Виталий Б., так рассказывал о первых послевоенных годах в Краснодаре: «Мы были мальчишками, только что с войны. Собирались в редакции, спорили, выпивали, писали поэмы. Бывало, начнешь писать поэму и сразу публикуешь начало, ещё не зная, что дальше будет, дальше ещё не написано ничего…»

Во время нашего с Валерой Симановичем единственного визита к «мэтру» и спора о «творческой манере» дело чуть не дошло до драки. Виталий Б. встретил нас вполне приветливо, посетовал, что не предлагает ничего выпить, кроме чая (у него были проблемы со здоровьем, и он носил бандаж — выпадала грыжа). В ходе разговора обстановка накалилась, и мне пришлось практически оттаскивать Валеру и Виталия Б. друг от друга — напоминая первому, что мы в гостях, а второму — что мы, как-никак, гости…

Помню, во время спора хозяин процитировал нам в качестве примера того, как надо писать, стихотворение Егора Кизима (Егор в то время посещал, исключительно из небрезгливого любопытства, литстудию Виталия Б.):

«Летят на землю снега лопухи,

Кленовые и фиговые листики.

Как много еще в небе чепухи,

Как много всякой гадости и мистики.

Коровы замерли. Их голоса

Уж не поют печальным баритоном.

Из глазок капает лазурная слеза…»

Здесь «мэтр» запнулся и остановился. Я сначала не понял, почему, а когда понял — расхохотался. Четверостишие Егора оканчивалось строчкой:

«А воздух пахнет вешним самогоном…»

Её Виталий Б. процитировать никак не мог — становилась понятна пародийность стихотворения Егора, что в корне противоречило всем установкам Виталия Б. и его единомышленников. Да и насчёт голосов, не поющих «печальным баритоном»: тут Егор конечно накосячил. Баритон — это и есть голос, его вокальная разновидность; как может голос петь или не петь самим собой? Но этого Виталий Б. не заметил.

Другой мэтр, Иван В., после войны окончил Литературный институт, вернулся в Краснодар, написал много книг о казаках, полях, шляхах, ветрах с реки, тополях, мальвах у плетня и проч. Был назван «непревзойдённым певцом казачьей души».

Мой отец Игорь Ладнов, официально признанный и поименованный «старейшим деятелем культуры Кубани», написал и издал в Краснодаре шесть сборников басен, фельетонов и песен — опять-таки о «Кубани», «нивах» и т.п. На его поминках тогдашний председатель СПР Петр П. изъявлял мне официально-сдержанное сочувствие, до тех пор, пока не узнал, что я член СП Москвы и учился в семинаре Юрия Кузнецова. После этого его отношение ко мне резко переменилось — едва ли не до подобострастия. Было сказано много слов о Кузнецове, который, мол, «наш известный земляк». Петр П. предлагал мне вступить ещё и в «его» Союз, на что я согласиться не мог — мои друзья были членами СРП — но из вежливости обещал «подумать». Должен сказать, что всю эту чехарду с писательскими Союзами и их противопоставлением я считаю совершеннейшим вздором — по гамбургскому счёту. Но иногда, к сожалению, приходится идти на поводу чужого мнения — особенно если это мнение твоих друзей. Петр П. по провинциальной привычке переоценивал значимость моего рядового членства в столичном Союзе писателей, считая, что «свой человек в Москве» в любом случае может многое. Через год смерть Петра П. избавила меня от тягостной необходимости озвучивать очевидный выбор между местечковым и общенациональным. Да, вот ещё любопытный нюанс. Поминки по моему отцу были оплачены Союзом писателей России и проходили в кафе при гостинице «Интурист», вход в которое был с улицы Калинина. На столе, помимо всего прочего, стояла бутылка коньяка «Наполеон». Я налил себе рюмку и удивился: это было какое-то жуткое пойло, какая-то самопальная настойка, не имеющая ничего общего даже с откровенно поддельным коньяком. Позвал официанта разбираться. Официант что-то мямлил и всячески изворачивался. Потом высказался более определённо: мол, они (кивок в сторону членов правления СПР) попросили перелить принесённую ими настойку в эту красивую бутылку и поставить её на стол. До сих пор не знаю, в чём тут дело: или граждане решили показать размах и широту души, прибегнув к наивной бутафории, или же попросту выпили коньяк, пока я был на кладбище, а потом запаниковали и стали по-детски наивно выкручиваться. Скандала я устраивать, разумеется, не стал, но случившееся не прибавило мне уважения к организатором поминок.

Юрий Кузнецов — один из немногих, «выбившихся в люди»: поэт крайне неоднозначный, с бесспорными достижениями и явными провалами. Но его достижения и даже провалы — общероссийские, а не «кубанские». Кузнецов ещё мальчишкой, сразу после армии, потёрся в краснодарских газетах, поучился в местном институте и попросту сбежал из Краснодара. Окончил Литературный институт, вернулся на малую родину — и оказалось, что никому он здесь не нужен: не пишет, стревец, о шляхах и мальвах! Попытался что-нибудь «такое» написать, насилуя себя — всё-таки «малая родина», вроде что-то кому-то должен. Не пошло дело. Робко заикнулся о членстве в Союзе писателей — местные «мэтры» подняли мальчишку на смех. Плюнул и опять уехал. «Мэтры» остались писать о мальвах.

Конец ознакомительного фрагмента.