Орёл в курятнике

Олег Боченин

Автор приоткрывает театральный занавес и вводит читателя в Закулисье, где живут волшебники, драконы и добрые феи, где любят и ненавидят, где зло и добро вместе создают чудо.

Глава 3

Ночью Наташа не спала. Да и как заснёшь? Всё чудилась в словах Ирины Максимовны какая-то недосказанность, нечто такое, что дарило надежду. «Если бы Виталик не сбрендил…» — сказала Рукавишникова. А что бы было?

Может, увёз бы он её в Москву. Может она поступила бы в знаменитое художественное училище. Может окончила бы его. Может Виталик взял бы её в свои постановки. Это всё Наташа допускала, но то, что сможет конкурировать со столичными красавицами, не допускала. «Если бы Виталик не сбрендил…» — крутилось в голове бедняжки, а изнутри, из самих глубин тихо прозвучало: «Не сбредил бы, если любил!» А значит и в столице были бы они не более чем соратниками, в лучшем случае.

Надо было успокоиться, но она не могла. «Ну вот что в том Виталике такого особого?» — спрашивала она сама себя, и сама себе отвечала: «Всё!» Таких парней не было в Порт-Стрелке и никогда не будет. Он такой один в её жизни.

«Любят человека целиком, а не за что-то отдельно. А если иначе, то это не любовь», — утверждала одна часть Сечкиной.

«А ты уверена, что любовь была?» — спрашивала другая.

«А если тянет к нему как пишут в романах — с непреодолимой силой. Это разве не любовь?»

«А ты можешь представить себя с ним в постели?»

«Не знаю…»

«А какая ж без того любовь?»

Всю ночь проворочалась, всё говорила сама с собой в полудрёме. Под утро успокоилась, решив, что испытывает фантомные чувства. Было в их общем с Рукавишниковым прошлом нечто, что не имело своего продолжения, хотя и бередило душу. Нужно думать о Петьке. Родной отец не принял сына-заморыша, а чужой мужчина? Зачем ребёнку новые муки? Уговаривала себя, а мысли о Виталике не оставляли, проявляясь в снах, в видениях, вспыхивающих внезапно в сознании, порой невпопад. Надежда, она умирает последней.

Рукавишниковы всё больше сближались с Сечкиными. Петька был в восторге от такого соседства. Павел Аркадьевич подарил мальчику кокарду, тот прицепил её на свою фуражку. А как-то Рукавишников-старший, возвращаясь из магазина, в котором работала Наташа, прихватил с собой Петьку. Шли до дома под завистливые взгляды мальчишек, назавтра Петька сразу почувствовал, как резко подскочил его авторитет среди уличных сорванцов.

Ирина Максимовна несколько раз пыталась при Наташе завести разговор о Виталике, Наташа резко меняла тему. Как-то Рукавишникова не выдержала:

— Неужели тебе не интересно, как живёт Виталик? Ведь вы всё детство были рядом!

— Пусть живёт как живёт! Мне без разницы! — процедила та в ответ.

Ирина Максимовна только усмехнулась. Было бы без разницы, не вспыхнула бы, да грубить поостереглась. Максимовна явно что-то затевала, Наташа это чувствовала, но ей казалось, что Рукавишникова хочет уберечь семью своего сына от неё. Зачем, если у Виталика нет к ней никаких чувств? В общем, поведение соседки было непонятным и оттого вызывало тревогу.

Неожиданно для Наташи появилась возможность исправить Петино косоглазие. Из районной больницы, где Петя стоял на учёте, пришло письмо, что в Приморске при краевой больнице стали делать специализированные операции. Наташа отправила запрос, мысли о Виталике на время покинули её голову, тем более что и Максимовна угомонилась, не допекала её своим сыном.

Как на грех, операцию Пете назначили ровно на дни сдачи госэкзаменов. Она созвонилась с заведующим, и тот поведал, что другое время для операции будет не раньше следующей весны: детей оперировали в каникулы и до марта все операции были расписаны по минутам. Что Наташе важнее, так вопрос даже не стоял.

— Сдашь в следующем году, — успокоила Верка. — Куда тебе спешить?

— А вдруг, я за год всё забуду? — волновалась Сечкина.

— Какой вариант?

Вариантов не было. Она послала телеграмму в свой ВУЗ. В институте неожиданно пошли ей навстречу, перенесли экзамены на неделю.

— Среди людей живём! — заметил глубокомысленно по этому поводу Ефим Родионович.

В город Наташа с сыном отправилась с солидным багажом. В Приморскеони с вокзала сразу же на такси поехали в больницу. Сечкина не пожалела трёшки на дорогу. В приёмном отделении посмотрели документы, заставили мальчика переодеться в пижаму. Петю оформили и увели в палату.

— А я?

— А что вы?

— Я должна находиться с сыном.

— Ребенку семь лет, уже вполне самостоятельный, чтобы обойтись без вас, — улыбнулся врач. — Да вы не беспокойтесь, всё будет хорошо, операция не сложная, мы такие делаем десятками…

— Я же сюда надолго приехала, кучу вещей притащила! Что, зря? Как вы не понимаете, он не может без меня! — Наташа собралась было качать права, но не успела даже толком начать.

— Ну, не знаю… Идите к завотделением, я не уполномочен, у меня четкие инструкции, — сказал врач и распрощался.

— Мамаша, перестаньте истерить! Это не такая операция, когда требуется сложный уход, и ваше присутствие в палате совсем не обязательно, — заведующий отделением даже не дослушал. — Будете навещать своего мальчика на общих основаниях в приёмном покое. А если в отделение приходите, то нечего тут инфекции таскать, знаете ли! Кто вас так пустил?! Чтобы была сменная обувь и медицинский халат. И волосы, пожалуйста, под платочек.

Заведующий выдал ей из своих запасов халат, нашлись у старшей медицинской сестры и тапочки, и косынка. Пришлось смириться. Наташа никак не могла понять, по какой такой причине дети находятся в одном отделении со взрослыми. Взрослые и курят, и скабрезные вещи обсуждают и матерятся. Как-то обошлись с ней грубо… Хоть бы объяснили, что к чему. Наташа нервничала.

В палате на четверых кроме Петьки лежали двое с забинтованными по самые ноздри головами, этих уже прооперировали, и молодой мужчина, которому предстояла замена хрусталика. Он уже успел познакомиться с Петькой и рассказать любознательному мальчику, что зовут его Антон Шутренков, что в жизни он водитель междугороднего автобуса, что побывал в аварии и после неё стал терять зрение.

Антон был высокого роста, спортивного телосложения. Как-то этот водитель выглядел слишком благородно и руки у него были не под баранку заточены — узкие кисти, тонкие длинные пальцы. Наташа мельком взглянула на Шутренкова, увидела его восторженный взгляд с хитринкой, добрую улыбку. Мужчина не вызывал подозрений. Сечкиной даже захотелось нарисовать его портрет. Был Антон красив той мужественной красотой, которую иногда изображали в Христе.

— Как ты тут, Петенька? — Наташа подхватила сына на руки и прижала к себе.

— Вы, мамаша, не переживайте! — успокоил её Антон. — С нами ваш мелкий будет как за каменной спиной!

— Уж уважьте! — улыбнулась шутнику Сечкина. — Ону меня хоть и мелкий, а такой непоседа!

— Я тут по делу сижу, — солидно, по-взрослому заявил Петька. — Всё будет чики-поки! Правда, дядя Антон?

— Воистину чики-поки! — ответил большой друг.

Наташа поморщилась, но промолчала.

До ужина она успела всё разузнать и со всеми медсёстрами и санитарочками познакомиться. Женщины обещали ей, что за мальчиком присмотрят и всё будет хорошо. Мамаша несколько успокоилась. Когда пришло время прощаться, Антон с Петей пошли её провожать. Наташа поспешно давала указания сыну, в десятый раз повторяя одно и то же.

— Да, слышал уже, слышал! Разве не слышал? — замахал на мать руками Петька. — Вот затараторила, как попугай в нашем живом уголке!

— Не смей орать на мать! — возмутилась Наташа и топнула ногой. — Нахватался уже!

Антон засмеялся и поинтересовался, предотвращая ссору:

— Кстати, а вы где остановились?

А действительно, где? К подруге по учёбе идти уже поздно, ей она предварительно не позвонила, а без звонка заявляться было по меньшей мере неприлично, а то и вовсе чревато: незамужняя подружка проводила свободное время по своему усмотрению. Мало ли что у неё запланировано на вечер?

— Ничего, как-нибудь на вокзале перекантуюсь. Завтра определюсь, — ответила она.

— На вокзале?! — ужаснулся Антон. — С бомжами, алкашами, ворами и шлюхами?! Это не место для барышни! Не годится. Вы поедете к моей маме. Она сейчас одна. Подождите, я записку с вами отправлю!

Наташа немного покочевряжилась, но, понимая, что Антон прав, согласилась.

Если вы вдруг попадёте в дом к художнику, то вряд ли это помещение окажется эталоном вкуса. Рабочие не живут в цехах, водители не живут в автомобилях, хирурги не живут в операционных и только художники, чаще всего, живут там, где работают. В прихожей вас встретит висящий на вешалке какой-нибудь овчинный тулуп эпохи царя Гороха, поеденный молью и испускающий запахи, отличные от ароматных. Рядом с тулупом будет висеть модный плащ. Если вы попросите тапочки, то после пары минут искреннего изумления вам небрежно укажут взглядом на полку для обуви, где вы их и обнаружите — стоптанные до дыр неизвестного происхождения, а теперь и предназначения чоботы, ценные лишь тем, что в них ходил сам «великий Гуревич», о чём хозяин поведает вам с благоговейным придыханием. Кто такой Гуревич? Чем он велик? Если вы не заохаете от восторга, а будете иметь плебейскую наглость спросить о том Гуревиче хозяина, то он ответит вам, презрительно оттопырив нижнюю губу:

— Таких людей нужно знать!

Если вы начнете уточнять, каких людей вам непременно следует знать, вам будет милостиво сообщено, что великий Гуревич, звезда первой величины в прикладной живописи — друг хозяина дома, создатель таких шедевров, как вывеска магазина «Продовольственные товары» на улице Ленина и стенда-ценника часовой мастерской, что на углу Тухачевского и Гоголя. И плюс — у Гуревича отличный вкус, ибо он очень ценит работы хозяина.

В комнатах ваш взгляд будет постоянно натыкаться на утомительное изобилие всяких картин, статуэток, — приличных и не очень, симпатичных и отвратных, — разных предметов, никак не гармонирующих с обстановкой и мебелью, явно собранной на городской помойке. Не пытайтесь сразу принять сидячее положение! Во-первых, это опасно для жизни, во-вторых, саму такую попытку пресечёт хозяин, который пару часов будет вас водить от одного художественного ляпа к другому и с гордостью рассказывать о том, кто и когда подарил художнику тот или иной опус. Обязательно вы увидите обнажённую натуру, как некий герб, обозначающий принадлежность хозяина к творческому цеху, которому древние греки не соизволили выделить персональной музы. Натура та, — можно голову класть на отсечение, — будет пышнотелой, дебелой, несимпатичной — рубенсовской дамой.

И только когда вам от избытка впечатлений захочется выпрыгнуть из окна, чтобы как можно быстрее покинуть эту обитель представителя богемы, художник встрепенётся, врежет вам со всей дури по спине и с разоружающей улыбкой предложит:

— Скажу тебе честно, старик, всё это есть не что иное, как полное дерьмо! А не крякнуть ли нам по стаканчику?

Мама Антона была художницей театральной. Это нечто менее извращённое, но тоже с причудами. У таких нет мастерских при жилище, хотя они об этом и мечтают. Они не живут там, где работают. А что им рисовать дома? Рубенсовских проказниц? Художникам из театров изредка перепадает халтурка. Если начальник добр, то халтурят в мастерских при театре. Если начальник негодяй, то ищут подсобные помещения или превращают в ад свою квартиру.

В Приморске было два театра: академический первой категории имени А.С.Пушкина и обычный репертуарный второй категории имени А.М.Горького. Понятно, что первому, статусному, театру благ и бонусов доставалось больше, а второму меньше. В театральных кругах служащих этих театров так и звали: «пушистые» и «горькие». Но у горечи был и сладкий привкус. В театре Горького режиссёры имели возможность экспериментировать, вольнодумствовать и даже откровенно дерзить просто в силу некоторой незначительности статуса этого храма искусства. Анна Андреевна, мать Антона, до художника-постановщика не дослужилась, но на судьбу не жаловалась. Почётная грамота Министерства культуры СССР давала некие привилегиик пенсии. Но на пенсию Шутренкова уходить не спешила.

— Представьте себе, дорогая, что труппа играет сорок два спектакля и в тридцати из них моё оформление. Кто ж лучше меня знает — что, где и чем нужно обновить? Пришла у нас одна из художественного училища. Вся из себя такая-растакая! И тут же, мерзавка, принялась обновлять задник гуашью по маслу! Нет, ты представляешь: задник и гуашью по маслу! Бр-р-р-р! — возмущалась она за ужином.

— Представляю, — рассмеялась Сечкина.

— Откуда? — удивилась Анна Андреевна.

— В своё время я хотела поступать в художественное училище, — объяснила Наташа.

— Да?! — брови Шутренковой взмыли вверх. — Из деревни в художку? Хм! Ну-ка, пошли!

Шутренковы жили в пригороде Приморска на станции Санаторной в частном доме, построенном ещё отцом мужа Анны Андреевны, капитаном-китобоем. К домук началу нашего повествованияуже покойныймуж хозяйки, тоже капитан и китобой, пристроил для жены мастерскую — насколько просторное и светлое помещение, настолько и холодное в зиму. На Санаторной было много санаториев и пансионатов, которым требовалась художественная продукция, те же таблички на дверях. Анна Андреевна всегда имела шабашку и муж выделил ей профессиональный угол «для художественных извращений», как говорил Антон. Сама Анна Андреевна называла свою мастерскую Эдемом. Наташа вдохнула в себя как благовоние особый запах мастерской. «Вот это жизнь!» — подумала.

Хозяйка дома была дамой, в которой миловидность сочеталась с холодностью. То или иное решали её губы: либо чуть сжатые, как перед первым поцелуем, либо растянутые в обезоруживающей улыбке а ля младенец. Ростаона была среднего, Наташе по серьги. Для пятидесяти пяти лет Шутренкова выглядела неплохо. Почти без морщин, без возрастных потёков на лице. В волосах, имевших естественный тёмно-русый цвет, не было не единой сединки. Фигура молодухи, со спины так очень аппетитно выглядела Шутренкова. Улыбалась Анна Андреевна крайне редко. Заботы одолевали. Наташе она предстала в своё наикрасшем виде.

Анна Андреевна приоткрыла одно полотно. На нём просматривалась верхняя часть обнажённой женской фигуры.

— Это кто? — спросила хозяйка у гостьи.

— Это «Рождение Венеры» Боттичелли, только цвета какие-то не такие, — сразу ответила Наташа.

— Цвета такие, какие надо, — проворчала Анна Андреевна. — Это часть декорации. Она будет освещена красным светом, потому и цвета подобраны так, чтобы в красном она выглядела как в обычном дневном свете. А ты просто прелесть, моя дорогая! Нет, ну надо же! И при этом из колхоза!

— Из рыбацкого колхоза, — поправила хозяйку гостья.

— А есть разница? — удивилась Шутренкова. — Хотя, наверное, есть, если ты так на этом настаиваешь. За это надо выпить, и не вздумай мне отказать: прокляну!

Она схватила сильной рукой Наташу и поволокла её в дом как добычу. Дом состоял из трёх комнат и кухни с санузлом. Одна половина его была бревенчатой, вторая — из красного голландского кирпича, который в начале прошлого века в Приморск завозили из-за границы местные купцы, взявшиеся выстроить центральную улицу города в голландском стиле. Ну, такая блажь была у тогдашнего губернатора. На главную улицу выходили портовые склады, фасады которых также были сложены из заморского кирпича. После революции склады снесли. Дед Антона был человеком предприимчивым и договорился с докерами, чтобы те красивый кирпич из разрушенных складов экспроприировали в пользу китобоя. Из того кирпича Шутренков-дед сложил вместе с сыном две спальни.

Поскольку у Анны Андреевны был свой угол, в котором она и жила, то весь художественный бардак концентрировался в Эдеме. В хозяйской спальне, которую после смерти мужа Шутренкова игнорировала, сохранилась старая мебель начала века, изготовленная местным мебельщиком. «И. Грыж» значилось на медных пластинках. В спальне Антона мебель была уже современная, советского производства. В общей комнате, которая некогда была залой, стоял комнатный рояль, впрочем, незатейливый, не Стэйнвэй, накрытый синим чехлом с золотистого цвета бахромой по краям. Ещё в зале был старинный кожаный диван, обеденный стол, обрамлённый шестью стульями и четыре полки под потолок, заставленные книгами.

На подоконниках во всех комнатах в простеньких горшочках росли фиалки и герань. Без излишеств. Окна были прикрыты тюлевыми занавесками. Наташе бросилось в глаза полное отсутствие штор. Не было также и картин. О роде занятий хозяйки дома говорил только макет декорации к спектаклю «Гроза» — дипломная работа Анны Андреевны, — установленный на одной из полок.

Ковров в доме не было, а все полы, включая и санузел, были застланы потёртыми ковровыми дорожками ядовитого красного цвета, списанными и перепавшими Анне Андреевне по жребию по случаю обновлению интерьеров театра.

Женщины выпили по рюмашке, по другой. Сечкина рассказала, что заканчивает факультет ИЗО в пединституте, что будет преподавать в школе черчение и рисование, вести художественный кружок. Будущая учительская деятельность Наташи Шутренкову не воодушевила.

— Вы мужа на операцию привезли? — спросила хозяйка.

Заговорили о детях. Это мужики всё об армии да о бабах, а женщины, те устремлены в будущее. Наташа переживала за сына.

— Светляков, хирург, тот мастер золотые руки. У самого Кричевского стажировался. Всё будет с твоим Петенькой зашибись, а вот с моим чего будет — это одному богу известно, — вздохнула Анна Андреевна. — Всё в его жизни сикось-накось!

— А кстати, — заинтересовалась Сечкина, — почему он по вашим стопам не пошёл? В отца?

— В отца? — Шутренкова презрительно оттопырила нижнюю губу. — Да он его и в глаза не видел! Муж у меня был, а отца у Андрея не было. Ты можешь меня осуждать, но я не стесняюсь своей популярности в молодые годы. Знаешь, сколько у меня любовников было? Тебе столько не осилить! Ха! Смутилась! Скромница какая! А ты сразу поверила, да? Ну скажи ведь, поверила?

— Поверила, — кивнула Наташа. — Вам трудно не поверить.

— А не надо верить первому встречному, — Анна Андреевна высморкалась о край скатерти. — Извините за некультурность. В носу засвербело, а это к слезам. А плакать нам с тобой не к чему. Вот выжрем всю водку, тогда и повоем по-бабьи. Нет, дорогуша! Не до любви мне было! В сорок первом мне только четырнадцать исполнилось. Отца, офицера, сразу убили. Мать и так больна была, а тут совсем слегла и к осени померла. Брата моего меньшего в детский дом приняли, а я уже по возрасту в дети не годилась. А жить как-то надо было? У нас во дворе была художественная мастерская. Там всякие плакаты в то время изготавливали. Ну и я подрядилась к художникам за краюшку хлеба. А когда немец к Москве вплотную подошёл, то народ весь из столицы и рванул…

— Как это рванул?! — возмутилась Наташа. — Что вы такое говорите?!

— Ладно, — отмахнулась Анна Андреевна. — Я тебе ничего не говорила, ты ничего не слышала. А бежала я со своим художником. Ну, потерялась в этой давке. Кто-то меняв грузовик за руку затащил. Приехала во Владимир. Что делать? А тут, в Приморске, у меня папин брат служил на флоте. Я к паровозникам…

— К машинистам, — поправила хозяйку Сечкина.

— Я к паровозникам, — продолжила рассказ женщина, проигнорировав замечание Наташи. — Вымолила, чтобы меня на восток куда-нибудь отвезли. Мужики сердечные оказались. Так меня от одного к другому, с паровоза на паровози доставили сюда. А дядька-то был не женат, в казармах сам жил. Устроил меня в одну семью. У них сын был обалдуй, но талантливый. Узнал о моих художествах и пристроил в мастерские при театре. Там и служу с сорок второго. Художку уже после войны окончила. Там в художке и имела несчастье влюбиться в нашего преподавателя. Замуж за него вышла, а он бабником оказался. Я уже с пузом ходила, как заваливается его краля, которую он в Магадане поматросил и бросил, когда срок там отбывал по тридцать седьмой статье. Ну, я вещички в руки и фить в дверь! Только меня и видели. А потом в себя пришла… Оставалось только утопиться. Пришла я топиться в рыбный порт. Сижу, ноги себе уже верёвкой обвила, к камню верёвку пришпандорила, и обратный конец себе на шее вяжу. А мой будущий муж вахту нёс на китобое, рядом с которым я топиться собралась. Он, значит, на носу стоит, трубку свою курит и за мной наблюдает. А у меня никак узел на шее не завязывается!

— Гражданочка, — орёт он мне сверху, — вы чего так над концом извращаетесь?! Конецу них это не тот конец…

— Я в курсе, — улыбнулась Наташа.

— Ах, ну да! Ты же рыбачка! «Рыбачка Соня как-то в мае…» А о чём я? — Анна Андреевна удивлённо уставилась на Сечкину.

— О самоубийстве, — подсказала гостья.

— Ага! А я откуда знала, что «конец» — это ихняя верёвка?

— Канат, — подсказала Наташа.

— Да хрен с ним! Я думала, что он не одобряет моего способа самоубийства, конца то есть. И ору ему: мне, мол, всё равно как сдохнуть. А он мне сверху и вещает, ну раз всё равно, то давай как в сказке помирать, мол, жили они долго и счастливо и померли в один день. Я ему на пузо показываю, а он смеётся: это же хорошо, мол, не бракованная. И взял меня в жёны с Антошкой. Любил он его. И Антоша мужа любил, но звал дядей. Мы сразу так договорились, чтобы без обмана. Вот так.

— А кто ваш Антон сейчас? — поинтересовалась Наташа, хотя и знала уже.

— Водила, — Анна Андреевна небрежно махнула рукой. — Такой был талант! Но попалась одна смазливая бестия и всю жизнь моему сыну покалечила. Слаб он оказался. Не для искусства. Характера не хватило. После армии окончил курсы и с тех пор водит автобусы по маршруту. А в личной жизни у него полный ноль. А у тебя как?

— Примерно также, — улыбнулась Наташа.

— Ну, тогда вас и оженим. Чего вам холостяковать без толку? — рассмеялась Анна Андреевна. — Родите мне внука… Меня выпрут из театра… Буду нянчиться с малышом… Как никому не нужная бабка… У-у-у-у-у!

Анна Андреевна разрыдалась. Наташа бросилась её успокаивать:

— Анна Андреевна, не надо плакать! Вот водичка…

— Подожди! — отстранила от себя гостью художница. — Кто ж так успокаивает? Сейчас научу! Давай вой!

— Зачем? Я не хочу, — замотала головой Сечкина.

— Вой! У тебя мужа нет! — настаивала Анна Андреевна. — Раз мужа нет, значит бабе после пьянки нужно выть!

— Это кто так сказал? — возмутилась Сечкина. — Нет, да и фиг с ним!

— Молодец! — одобрила гостью художница. — Наш человек! Всем спать!