Ничего личного

Олег Бойко, 2021

Главный герой – Александр – не богат, но он живет в столице и у него есть практически все, что нужно: любимая и любящая спутница жизни, работа, квартира, машина… А еще он скоро станет отцом… Но однажды он случайно попадает на встречу выпускников в небольшом поселке на черноморском побережье, где когда-то жил, и тяжелые воспоминания о печальных событиях тринадцатилетней давности, от которых он долгое время бежал, с новой силой настигают Александра. Только уже ничего не исправить и виновных в давней трагедии не найти – так уж случилось. Мало того, он вместе с несколькими старыми приятелями по школьной скамье странным образом оказывается втянут в расследование неожиданного и загадочного похищения полугодовалого сынишки бывшей одноклассницы, даже не подозревая о том, как круто вскоре изменится его собственная жизнь и его отношение к ней. "Ничего личного" – это книга о переосмыслении ценностей и взглядов на жизнь, любовь, дружбу, предательство и прощение… Содержит нецензурную брань.

6

Вот так, неожиданно для меня самого, планы на вечер резко изменились.

Мы вышли из магазина и я, проводив взглядом автобус, на котором должен был вернуться, поплелся за отцом Вероники совсем в другую сторону. По узкой освещенной редкими тусклыми фонарями улице, между высокими заборами, через которые над дорогой свешивались ветви садовых деревьев. Туда, где почти у самой реки, если мне не изменяла память, был их дом — одноэтажный деревянный, если не считать каменного цоколя, светлый, с ухоженным садом за невысоким заборчиком из деревянных колышков, до которого я в школьные годы неоднократно провожал Веронику.

Почти всю дорогу мы молчали. Я только быстро позвонил Виталику, чтобы они с бабулей все-таки не ждали меня к ужину. Причину резкого изменения своих планов я называть не стал, а просто сказал, что буду, скорее всего, очень поздно.

А сам, пока мы шли, мучил себя глупыми мыслями о том, не собирается ли отец Вероники выполнить свое обещание, данное тринадцать лет назад. Богатое воображение, конечно же, стало рисовать страшные картины того, как в конце улицы он вдруг резко оборачивается, сшибает меня с ног, скручивает руки и волочет в сарай на заднем дворе, где обессилевшего от страха бросает на земляной пол перед обтесанной со всех сторон огромной колодой для колки дров… а потом берет в руки топор, непременно ржавый, и… Бр-р-р — мурашки по коже… Конечно же, он не собирался делать ничего такого.

Тем временем мы пришли. Вот только за прошедшие годы та светлая картинка, которая, как мне казалось, навсегда останется в моей памяти, очень сильно потускнела. Я даже пожалел, что согласился пойти с отцом Вероники к ним домой.

Настолько все было плохо.

Деревянный штакетник покосился и местами держался только потому, что опирался на непроходимые заросли, в которые превратился некогда светлый и ухоженный сад. Калитка была не заперта, а за воротами, прямо перед домом, на кирпичах стояла поржавевшая «Нива» с поднятым капотом. Кругом на бетоне и в траве были разбросаны инструменты, запчасти, бутылки, смятые жестяные банки и прочий хлам. И дом, превратившийся в жалкую лачугу, не крашенный, по-видимому, много лет, с покосившимся крыльцом и мутными немытыми окнами, производил поистине гнетущее впечатление.

Но приглашение уже было принято, и поворачивать назад было поздно. Впрочем, я редко поворачиваю назад, даже если это может мне навредить — странная баранья упертость. Единственное, о чем я подумал, это как отнесется мать Вероники к моему появлению на пороге их дома. Тогда я впервые после нашего короткого разговора в магазине нарушил молчание и спросил:

— А Надежда Игоревна не будет против того, что я… это…

— Она умерла, — коротко ответил отец Вероники, даже не обернувшись.

Он поднялся по ступенькам на крыльцо, отворил дверь и, включив внутри свет, позвал за собой.

Я вошел. Внутри все было еще хуже, чем снаружи.

Немытый пол, затоптанные половики, затертые и местами оборванные обои на стенах, облупившийся потолок. Кругом не просто беспорядок, а самый настоящий хаос. Обветшавшая мебель. Шкафы с покосившимися и оттого не закрывающимися дверцами. Разбросанные по всему дому вещи, одежда, вперемешку домашняя и уличная обувь, грязная посуда, газеты и обрывки каких-то бумаг, скомканные пакеты из продуктового магазина, горы пустых бутылок и жестяных банок. Сотни окурков, затушенных в приспособленные под пепельницы пустые банки, кружки или просто тарелки с заплесневелыми остатками еды. А поверх всего толстый похожий на войлок слой пыли и тусклый налет безысходной тоски. Так что порядок здесь можно было навести, видимо, только огнеметом.

На кухне, состояние которой описывать не вижу смысла, я устроился за столом у окна. Хотел помочь отцу Вероники навести на нем порядок, но он жестом велел мне сидеть и ничего не трогать. Быстро убрал грязную посуду, и пустые бутылки, протер похожей на гаражную ветошь тряпкой, от которой стол вряд ли стал чище, и разгрузил принесенный из магазина пакет.

Наблюдая за тем, как отец Вероники моет тарелки, из которых нам предстояло есть, я набрался смелости и спросил:

— Давно не стало Надежды Игоревны?

— Лет шесть… — он обернулся, окинул взглядом окружавший нас беспорядок, потом снова посмотрел на меня, ухмыльнулся и спросил. — Заметно, что в доме нет женщины?

Шутка удалась.

Я даже попытался изобразить подобие улыбки.

А он тем временем поставил на стол тарелки и два граненых стакана. Достал из ящика вилки. Потом вернулся к мойке, набрал в кастрюлю воды и, поставив ее на плиту, продолжил говорить.

— Как Вероники не стало, все пошло наперекосяк… Я — дурак — запил вместо того, чтобы собрать волю в кулак. Так работу и потерял… А Надя тогда оказалась сильнее меня. И работала, и дома по хозяйству, и за мной пьяным присматривала, ухаживала, чтоб всегда опрятен и чист был… Всем бы такую жену… Да вот не на долго ее хватило… Кто ж в одиночку все это потянет? Только мне тогда этого было не понять… год с лишним пил… Каждый день почти, если просыпался… А она хоть бы слово сказала. И откуда только силы и терпение?

— Может, любила?

— Ясное дело — любила! Не любила бы — бросила нахрен! Но без поддержки-то кто справится? Так вот и Надя постепенно опустила руки, и садом перестала заниматься и домом… И даже когда я опомнился и в завязку ушел, все равно уже поздно было. Так и жили несколько лет, как два призрака. Непонятно, ради чего… Ну, и я опять срываться стал. Нет-нет, да и запью… И снова все на ее плечи.

А потом в один момент раз и все… конец. Я, помню, проспался к обеду (на диване в зале ночевал), в спальню заглянул — спит. Ну, думаю, намаялась со мной, устала — пусть отдыхает. Умылся, переоделся, дай, думаю, сюрприз сделаю. И день еще такой солнечный был, что душа развернулась. Просто песня! Само то, чтобы новую жизнь начать! Сбегал на рынок, купил цветов, возвращаюсь — спит… А на часах уже полдень, больше даже. Я к ней, говорю: «Надь, вставай, так всю жизнь проспать можно!», а она-то и не спит вовсе… окоченела уже. Вот так…

— Мне очень жаль…

— Жаль тебе или не жаль — какая разница?

— Надежда Игоревна была хорошей женой и заботливой матерью…

— Тебе-то откуда знать?

— Вероника рассказывала.

— Эх, Вероника… А обо мне что рассказывала? Что ее отец — тиран и деспот?

— Вовсе нет. Наоборот, очень тепло о вас отзывалась. Говорила, что вы добрый, веселый и… даже нежный… Но я ей не верил, и на то были причины.

— Э-это то-о-очно! Причины были!

Отец Вероники в очередной раз ухмыльнулся, достал из кухонного шкафа початую пачку макарон и высыпал их в кастрюлю, вода в которой как раз закипела. Потом подошел к столу, откупорил бутылку и плеснул в каждый стакан по щедрой порции водки.

— Ну, за что выпьем? — он поднял свой стакан.

Я секунду поколебался, взял в руку свой и тихо спросил:

— За Веронику?

— Не чокаясь, — кивнул он в ответ. — Царствие ей небесное…

Опрокинув стакан, отец Вероники, со стуком поставил его на стол.

— А! Дрянь какая…

— Что? — спросил я, так и не притронувшись к своей порции.

— Водка эта, говорю, дрянь! Пей, давай!

Я последовал его примеру. Сделал большой глоток и обжег пищевод. Почувствовал, как желудок скрутило в тугой узел, а потом мерзкий привкус во рту. Передернул плечами и закашлялся. Все-таки пить второй день подряд мое здоровье мне не позволяло. А отец Вероники, как ни в чем не бывало, принялся открывать консервы и резать хлеб.

— Можно вас спросить, Валерий Михайлович?

— Валяй…

— За что вы меня так ненавидели тогда?

— Я тебя не ненавидел. Просто не любил…

— Почему?

— А за что мне тебя было любить? Вот Веронику я любил, потому что она — моя дочь. А ты мне кто?

— Тот, кто хотел ее у вас отнять?

— Хм… Что-то вроде того…

— А сейчас? Вы по-прежнему меня просто не любите? Или все-таки ненавидите?

— Чтобы ненавидеть, нужны объективные причины. А у меня этих причин нет. Вот если бы это ты сбил Веронику — другое дело. А так-то чего? Поэтому по-прежнему просто не люблю… Скорее даже недолюбливаю, ведь смирился же когда-то с тем, что Вероника с тобой уехала… И, ради счастья единственной дочери, даже собирался попросить у тебя прощения за свою резкость. Два года к этому шел, представляешь? Но что-то там у вас не заладилось, и она вернулась… А потом все это…

Отец Вероники поставил на стол хлебницу с нарезанным хлебом, разложил по тарелкам консервированную рыбу и вывалил в глубокую пиалу кабачковую икру. Потом вернулся к плите, чтобы помешать в кастрюле макароны. А я, глядя на все это, почему-то подумал о правильном питании, которому меня пыталась приучить Кристина: салатные листики, мясо, приготовленное в мультиварке, либо на пару, ничего жаренного на масле, никаких консервов и строгое сочетание продуктов в соответствии с их совместимостью.

— Зачем вы меня позвали к себе домой?

— Поговорить не с кем… Считай, что от скуки…

Он снова подошел к столу и, разлив по стаканам свое ядовитое пойло, спросил:

— За что на этот раз выпьем?

— За честность, — сказал я первое, что пришло в голову.

— Отличный тост!

Мы снова выпили, на этот раз уже звякнув стаканами. Отец Вероники, как обычно, без видимых последствий, а я, изо всех сил стараясь сохранять внешнюю невозмутимость, но внутри испытывая адские муки, как физические, так и душевные. Только на этот раз я поспешил закусить выпитое хлебом с кабачковой икрой.

— Скажи мне, друг любезный, — в голосе отца Вероники прозвучала ирония, — раз уж мы выпили с тобой за честность. Ты любил мою дочь?

— Да, любил… — незамедлительно ответил я и умолк, а потом добавил. — Возможно, не так сильно, как она того заслуживала, и, понятно, не так, как вы, но любил. Не сомневайтесь.

— Просто интересно, любовь это была или так… желание? По молодости эти два понятия очень трудноразличимы.

Я понял, куда он клонит. Это как чувство голода и желание съесть что-нибудь конкретное. Причина — чувство и следствие — удовлетворение желания. Все правильно с точки зрения логики. Но природа человека устроена так, и в этом вся загвоздка, что мы часто хотим что-нибудь съесть, не чувствуя при этом голода. Просто потому, что знаем — это вкусно! Или потому, что, если не сейчас, то потом не достанется. А то и вовсе едим, просто потому что можем… Не испытывая ни чувства, ни даже желания. Потому, что реклама на каждом углу навязывает нам бессознательное потребление — это вообще крайний и самый худший случай. И если так, то по мне лучше уж недоедать или даже голодать, чем постоянно быть сытым и не знать голода вовсе.

— Чего замолчал? — спросил, не оборачиваясь, отец Вероники, помешивая в кастрюле макароны.

И я ответил:

— Если бы вы задали мне этот вопрос тринадцать лет назад, я бы не нашел, что вам ответить. Но сейчас абсолютно точно могу вам сказать, что это была любовь. Молодая, глупая и даже наивная, но любовь. То есть, это было именно чувство. А желание… куда ж без него? Оно было следствием, а не причиной.

— Ты смотри, как сказал… И возразить нечего, — отец Вероники покачал головой, выключил плиту и вернулся к столу, чтобы в третий раз налить водки. — Есть тост!

— Какой? — я взял свой стакан и приготовился к приему очередной порции омерзительной теплой отравы.

— За любовь…

Я удивился, но повторил:

— За любовь!

Мы снова стукнулись стаканами и опрокинули их содержимое в себя, после чего я снова принялся за хлеб с кабачковой икрой, а отец Вероники стал сливать макароны и раскладывать их по тарелкам.

— Масла нет, и посолить забыл… — сказал он, садясь за стол.

— Ничего…

Я набросился на еду, как дурак на поминках. Надо было хоть как-то заглушить последствия вчерашнего обильного возлияния, усугубленного сегодняшней изрядной порцией выпитого спиртного. Ел быстро и молча, представляя, как, наверное, было бы здорово отведать гуляша, приготовленного бабулей Виталика, и выпить холодненького пива, а не жевать недоваренные пресные макароны вперемешку с кабачковой икрой и рыбными консервами вприкуску с черным хлебом.

Но даже, несмотря на невкусность моего сегодняшнего ужина, он мне почему-то нравился. Нравился своей искренней простотой и легкостью общения, на что я на самом деле не рассчитывал, когда принимал приглашение.

Пока мы ели, выпили еще по два раза, а когда, закончили и приговорили первую бутылку, отец Вероники откинулся на спинку стула и закурил.

— Сильно переживал, когда Вероники не стало?

— Да, но, я думаю, это не сравнить с тем, что пришлось пережить вам.

— Это да! Лучше и не знать! — он стряхнул пепел прямо в тарелку и снова глубоко затянулся. — Дети есть?

— Нет…

— Тогда ты не знаешь, что значит иметь ребенка, и каково это — даже представить, что можешь его потерять… И, я смотрю, кольца нет… Значит, не женат?

— Не женат, но есть девушка в Москве… Кристина… Она беременна…

— Какой срок?

— Шесть месяцев… Врачи говорят, девочка будет…

— Девочка — это хорошо! Я вот всегда пацана хотел. Думал, родится девчонка — и чего с ней делать? С пацаном-то все ясно: машинки, солдатики, футбол, войнушка. А когда Вероника родилась, вдруг понял, какое это счастье — девочка. Девочки любят своих отцов, если те их тоже любят!

— А я боюсь…

— Чего боишься?

— Не самого ребенка и не ответственности, а того, что ничего не знаю об этом. Как на руки взять, как купать, кормить, спать укладывать? Что делать, если он… или она кричит? Как понять, чего хочет?

Впервые за наш разговор и вообще за наше с ним знакомство, я вдруг увидел на лице отца Вероники улыбку и услышал, как он смеется.

— Ха-ха! Это пройдет, как только ты впервые возьмешь дочку на руки! Вот увидишь. Ты сразу поймешь, ради чего все было до ее рождения и для чего должно быть после. Ты будешь готов порвать на куски любого, кто только может причинить ей вред! И силы появятся и уверенность в себе. Поверь!

Ей Богу, если бы не знал, что передо мной сидит бывший десантник, принимавший участие в боевых действиях, то, наверное, не удивился бы его увлажнившимся глазам.

— Так что, будь уверен, если я все-таки узнаю, кто тогда сбил Веронику, и эта мразь еще ходит по земле, я его найду и удавлю голыми руками! Он мне за каждый волос на ее голове ответит… за каждый день ее жизни… и за каждый наш с Надей день без нее! Убью и глазом не моргну!

— И сможете с этим жить? — скептически спросил я, искренне считая, что подобные слова люди обычно бросают на ветер либо в силу своей склонности попусту молоть языком, либо, что называется, по пьяни.

— Я? — отец Вероники еще раз глубоко затянулся, выдохнул в потолок струю дыма и, наклонившись над столом, затушил окурок в тарелку. — Смогу! Или я, по-твоему, в Афгане и в Чечне полевой кухней заведовал и картошку чистил?

— Ну, там война была…

— А здесь тебе не война? — он мотнул головой в сторону окна. — Человек человеку — волк! Все то же самое, только официально убивать не разрешено. А тот, кто пошустрее или блат имеет, ничем не гнушается… И таким вот как раз убийства с рук сходят!

Конец ознакомительного фрагмента.