Паршивец

Олег Белоусов

Произведение ранее публиковалось в сборнике «Избранное». Рассказ повествует о скрытой любви между близкими людьми в далекие шестидесятые годы прошлого века. Рассказ подробно с деталями передает атмосферу того времени.

Глава 1

При моём рождении родители не спорили, выбирая мне имя, и назвали меня Михаилом, как и моего отца, поэтому в доме жили два Миши Киселёва. Я являлся единственным ребёнком в семье. Когда я стал взрослым, то однажды утром мне позвонила мать и сказала, что ночью умерла у себя дома в пьяном состоянии тётя Наташа. После получения её сожителем очередной пенсии, она на пару с ним опять много выпила водки. Уснули они вдвоём, а проснулся из них только один — сожитель и неизменный собутыльник тёти Наташи по прозвищу Ноздря. Ему в молодости во время драки поранили нос, а точнее — порвали одну ноздрю. Тётя Наташа на пятнадцать лет младше моей матери, своей неродной сестры, и на пятнадцать лет старше меня, её неродного племянника. Моя мать и её родные сёстры всегда воспринимали тётю Наташу как родную, а мне никто не рассказывал, что тётя Наташа неродная мне тётка, о чем я узнал непростительно поздно… Перед Отечественной войной с немцами тётю Наташу взяла в семью моя бабушка — мать моей матери, у которой кроме моей мамы тогда на руках имелось ещё две малолетние дочери. Родная мать тёти Наташи умерла во время родов, и моя бабушка взяла родившуюся девочку сироту себе в семью, так как работала в том самом роддоме сестрой акушеркой. Несомненно, что до смерти спившуюся тётю Наташу довёл алкоголизм, который разрушил её печень и, в конце концов, остановил и сердце несчастной женщины. Своих детей тётя не имела из-за бесплодия. Необъяснимо почему, мне вдруг стало очень жалко тётю, которую я последние пять лет не замечал из-за её вечной нетрезвости. Последние годы жизни она мне казалась человеком другого мира — мира людей неизлечимо больных и добровольно отдающих жизнь пороку ежедневного пьянства. Я часто безуспешно пытался понять, что именно надломило жизнь больной алкоголизмом тёти. Из очень привлекательной когда-то девушки, которая в девичестве закончила хореографическое училище, тётя Наташа превратилась в чудовище в женском обличье.

Мы согласовали с матерью куда и когда приехать на похороны нашей несчастной тёти Наташи и закончили телефонный разговор. Я пошёл в ванную комнату, так как желание продолжить сон тотчас улетучилось после звонка матери. Стоя в кабине, я непроизвольно, как все мужчины под струями душа, осматривал себя, и вдруг неожиданно осознал источник своей жалости к умершей неродной тётке — этому послужили мои тайные и поучительные наблюдения за ней и её мужчинами в детстве и в более зрелом возрасте. Из-за моего любопытства тётя Наташа однажды назвала меня паршивцем и продолжала всю жизнь называть меня так, но только если мы общались с ней без свидетелей, при этом она неизменно улыбалась с оттенком добродушной укоризны. Я помню, что в четвёртом классе школы нашёл в словаре русского языка Сергея Ивановича Ожегова значение слова «паршивец», там кратко толковалось: ПАРШИВЕЦ, — вца, м. (просторечие). Дрянной, паршивый человек (употребляется иногда с оттенком добродушной укоризны). «Добродушная укоризна», которую я чувствовал в её взгляде, подтолкнула меня однажды на немыслимую дерзость и безрассудство, но об этом я расскажу ниже…

Я вспомнил себя маленьким, когда моя детская память впервые сохранила образ молодой тёти Наташи. Однажды во время завтрака она весёлая зашла к нам утром на кухню, освещённую через окно ярким весенним солнцем. Одета тётя была в светло-серую клетчатую юбку «колокол» с блестящим белым ремешком на талии и в белую шелковую блузу без рукавов. Подняв над головой маленькую жёлтую бумажку, тётя радостно, как на комсомольских собраниях в советских кинофильмах, объявила:

— Товарищи! Это — новый рубль! — В то время тёте шёл двадцать второй год, и она со своим мужем красавцем с чёрной волнистой шевелюрой жила у нас, благо, что этому позволяла жилплощадь в нашем трёхкомнатном доме с приусадебным участком на окраине города. Мой отец перестал жевать, спокойно положил вилку на тарелку и, протянув руку к свояченице, сказал:

— Дай посмотреть поближе. — Тётя Наташа отдала хрустящую купюру моему отцу. Этот новый рубль хрущевской денежной реформы оказался у тёти Наташи потому, что она первая в нашей семье получила заработную плату в новых деньгах на своей работе в небольшой кулинарии, где она после полугодичного обучения и двухмесячной практики в Свердловском ресторане «Урал» начала работать кондитером второго разряда. Новые деньги, как мне позже стало известно, сыграли не только роль конфискации, но и роль скрытого повышения цен на продовольственные и промышленные товары. В нашем доме (потому что мать работала в торговле, а точнее, в большом деревянном тёмно-зелёном продуктовом киоске) это скрытое повышение цен объясняли доходчиво только на одном и на самом востребованном товаре в Советском Союзе — на водке. До реформы поллитровка водки «сучок» с картонной пробкой залитой красным сургучом стоила 21 рубль 20 копеек. После удорожания денег в десять раз «сучок» исчез, а появилась «Московская особая» по 2 рубля 52 копейки с картонной пробкой залитой белым сургучом, которая тоже быстро исчезла, а вместо неё в продаже возникла «Московская особая» с пробкой из фольги и с «козырьком» по цене 2 рубля 87 копеек. Тогда, в дошкольном возрасте, меня завораживал приятный хруст нового рубля и маленькие звёздочки водяных знаков, которые непонятно куда исчезали, как только я переставал разглядывать купюру на свет.

Главное, что именно то появление тёти Наташи на кухне запомнилось мне маленькому не из-за новых денег, а из-за того, что я впервые с непонятным для себя интересом рассматривал подмышку поднятой руки молодой тёти. У неё под мышками отсутствовали волосы, и это стало для меня откровением, потому что я часто видел подмышки своего отца с густыми чёрными волосами, когда он во дворе в одной майке летом рубил срезку для розжига зимой угля в печке. Отец порой переставал махать топором, снимал с головы носовой платок, завязанный узелками по углам, вытирал им потный лоб, оголяя мокрые, чёрные и густые волосы под мышкой. Тогда я впервые заметил, что когда тётя Наташа встретилась взглядом с моим по-мужски обаятельным отцом, то покраснела лицом. Позже мне стала понятна девичья робость и стыдливость тёти Наташи перед зятем, который, сознавая свою мужскую привлекательность, соблазнил позднее не только её, но и всех близких подруг моей матери. Сделать это ему помогали многочисленные застолья в нашей семье по праздникам и в дни рождений членов семьи. Мой отец, как большинство тайных бабников, никогда не ругался матом, не курил, пил очень мало за столом, а иногда даже незаметно опрокидывал очередную рюмку с водкой в большую кадку с фикусом у стола в зале, отчего у огромного растения часто желтели зелёные листья. У матери от торговли в продуктовом киоске в результате всевозможных махинаций по обвесу покупателей и еле заметных пересортиц товара (от муки до мяса) всегда оставались левые деньги, и эти лёгкие деньги так же легко тратились на обильные, шумные и частые застолья.

Сейчас мне понятно, что тётя Наташа, поднимая тогда на кухне свою оголённую белую руку и открывая, несомненно, интимное место на своём теле перед взором моего отца, делала это непроизвольно, подобно миллионам женщин, которые при виде привлекательного мужчины непроизвольно начинают заправлять волосы за ухо. Это самое наглядное проявление знаменитого «бессознательного» у женщин. Однако этот жест тёти Наташи не ускользнул и от меня, мальчика семи лет, потому что уже тогда в старшей группе детского садика я впервые влюбился в новую молодую воспитательницу и решительно клал голову ей на бедро, когда она, сидя в кругу детей, читала нам вслух какую-нибудь книгу. Я, притворившись спящим, незаметно и помаленьку сдвигал голову на бедре воспитательницы все ближе и ближе к тому месту, куда все мужчины стремятся проникнуть, пока не упирался носом в её упругий и плоский живот. Но самое трепетное для меня было в том, что воспитательница словно не замечала моей хитрости, отчего меня буквально трясло от удовольствия…