Онегия

Олег Авгуров, 2022

У главного героя, Александра Вербицкого, не очень хорошо складываются дела: его выгнали с работы, он развёлся. Несмотря на все трудности, Александр занят написанием нового романа. Он часто ходит в библиотеку, где черпает вдохновение. Однажды он случайно натыкается на одну странную брошюрку под названием "Дневник художника" и вскоре знакомится с девушкой, которая предпочитает оставаться инкогнито…

Дневник художника. Запись №2

Как я попал сюда? Как оказался здесь? Надо всего лишь взять жизнь в свои руки и самому строить свою судьбу. Стремиться. Добиваться того, чего ты хочешь и т.д. и т.п. Я слышал об этом много раз: «Как стать успешным. Как знаменитым. Будь лучшей версией себя. Думай, как победитель». Тысячи советов! Липкая субстанция. Очень липкая. Она пристаёт к ступням, к кончикам пальцев. Она застревает в волосах. Склеивает веки. Она подмешивает к естественным флюидам стойкий запах неполноценности: «Я мог больше. Я должен был… Я ленивый, слабый, трусливый. Я просто неудачник». Но ведь кто-то нарисовал мой портрет именно таким, а значит, и место в картине жизни для меня определено. А значит, получается, не мог? Не мог я поступать иначе, обладая этой внешностью, этим характером, этими способностями, этими наклонностями и желаниями, этим взглядом и мироощущением. Не мог я пойти другим путём. Не мог. Наверное, не мог…

Так с чего же всё началось? Что запустило этот сценарий? И почему именно этот? Мне почему-то вспоминается Мария Ивановна. Моя первая учительница. Именно она заметила мой талант к рисованию. В рамках своего класса, возможно, я и был самым талантливым художником, но когда я оказался в академии, выяснилось, что таких талантов, как я, пруд пруди, и что мои способности вовсе не уникальны. Как сейчас помню Льва Натановича с его замечаниями по моей первой картине. И на протяжении последующих двух лет он разносил мои работы в пух и прах, как будто некий дух отрицания вселялся в него при встрече с ними лицом к лицу. Да, определённо его критика подкосила меня. До сих пор в ушах звучит его картавый говор:

«Дмитрий, Вы упорно продолжаете повторять одни и те же ошибки. Работа света и тени. Пропорции. От Вас требуют реализма. Правдоподобия. И вообще какого-нибудь подобия. Вы же демонстрируете какой-то сюрр…»

Сюрр. Как же он любил это слово. И это несмотря на то, что в нём было целых две буквы «р» подряд. К моим картинам он применял его постоянно.

Потом появилась эта… Снежана Георгиевна. Обычно любой её комментарий содержал три ключевых элемента. Первый элемент начинался со слов «как же всё-таки…» или «какая/какой же всё-таки…», и далее следовало какое-нибудь едкое замечание. При этом Снежана Георгиевна хваталась одной рукой за щёку, как будто у неё резко начинал болеть зуб, и качала головой. Второй элемент — это вопросы, на которые Снежана Георгиевна предпочитала сама давать ответы. И третий элемент — это короткие восклицания в виде аксиом, якобы не требующих доказательств. Звучало это примерно следующим образом:

«Как же всё-таки плоско, Вы пишете. Где глубина? Я не чувствую Ваших работ. Это не работы художника, а цветные картинки. Вот, например, эта с женщиной. Что это за взгляд? Куда она смотрит? Не утруждайте себя объяснениями. Никуда она не смотрит.В пустоту смотрит Ваша героиня. И взгляд у неё такой же — пустой! Поэтому и глаза такие блеклые: нет в них искорки жизни. Не хватает огонька!»

Или, например, так:

«Какая же всё-таки у неё неестественная поза. Кто-нибудь может предположить, о чём она вообще думает сейчас? Не может! И я не смогу. Повторяю ещё раз, — и далее она произносила по слогам любимую фразу, — картина — это не просто изображение на холсте. Она должна о чем-то говорить нам. Нести некую идею. Некий смысл. Должен быть образ, в котором отражена вся суть, весь ваш замысел. Он должен поглощать внимание того, кто на него смотрит. И это возможно, только если за плоской поверхностью рисунка есть некий объём, и этот объём заполнен некой целесообразностью. А здесь что? Здесь молчание! Тишина!»

Итог: к четвёртому курсу студент Дмитрий Пестудный полностью утратил веру в свои способности. Непреодолимые трудности сделали своё дело: учёба больше не представляла для него никакого интереса, а желание стать художником теперь напоминало тлеющий уголёк и уже не жгло сердце, как раньше. Любая мелочь могла легко погасить эту еле мерцающую головешку окончательно, но и в то же время снова превратить в яркое, искрящееся пламя в случае благоприятного развития событий, — всё зависело от контекста.

Но чуда не случилось, и после зимней сессии я был благополучно отчислен. А далее по накатанной… Военкомат бесплатно трудоустраивает лиц мужского пола от восемнадцати до тридцати пяти, предоставляя им еду, одежду и крышу над головой. Правда, почти не платят и трудовой договор только на год, но зато сгодятся почти все — даже самые безнадёжные. Казармы, наряды, солдатская кухня, пьянки в каптёрке у старшины. Голова быстро приходит в порядок, особенно у тех, кто так и не смог найти себя в этом огромном и безжалостном мире. Там моему таланту быстро нашли правильное применение: вместо автомата и лопаты я самоотверженно нёс службу с кистью и банкой краски в руках. Что ж, тоже неплохо. Хоть где-то пригодилось.

Целый год жизни — и вот надорванные плечи свободны от груза ответственности и долга перед кем-то. Иногда мне снится, как я марширую по плацу или отдаю честь командиру. Как ни странно, но это было хорошее время. Тогда, по крайней мере, я ощущал свою причастность к чему-то, видя в подшивании воротничков и в чистке картофеля некую целесообразность бытия. Ведь если от меня требовали это, значит, это кому-нибудь было нужно?

Никогда бы не подумал, что соглашусь с этим, но большинству людей действительно не нужна свобода. Они говорят, что жаждут её, но на самом деле избавятся от неё при первой же возможности, при первом же малейшем намеке на то, что теперь их действительно ничего не держит. После армии стало гораздо хуже. Многообещающая взрослая жизнь предстала во всей «красе». Мгновенно всё вокруг превратилось в однообразный серый пейзаж с вечным поиском дохода и хлеба насущного. Бесконечные возможности дали мне ключ лишь от одной двери, и за ней — я стою на строительных лесах и крашу стены.

На улице немного сыровато, но будем надеяться, переделывать не придётся: не хотелось бы приезжать сюда снова. Странно. Казалось бы, делаю практически то же самое: держу в руках кисть, окунаю её в краску, затем вожу ей по специально подготовленной поверхности. Да, это не холст и даже не лист бумаги. Да, в руках не тоненькая щетинная кисть, а широкая строительная или вовсе валик. Да, я не рисую, а просто крашу. Но ведь это тоже преображение пространства? Это здание выглядит просто ужасно, а после нашей работы оно станет куда более привлекательным. Я практически совмещаю приятное с полезным, ведь это настолько близко тому, что я люблю. Было бы куда хуже, если бы я стал бухгалтером, например, или юристом. Или разносчиком пиццы.

Нет, не пытайся себя обмануть, парень. Не получится. Это всё равно не то. Совсем не то. Это глупая попытка убедить себя в том, что для тебя это тоже что-то значит. На самом деле тебе всё равно, как будет выглядеть это здание. Тебе плевать, насколько оно станет ярким, аккуратным и красивым. Ты просто хочешь получить деньги и побыстрее убраться отсюда.

Наш наниматель — некий Арсен. Кроме имени я больше ничего не запомнил. Он сказал: «Слущай, дарагой. Я плачу дэньги — сдэлай красиво!»

Красиво… Интересно, что значит для него это слово? Паршивая стена! Паршивый дождь! Не хочу! Ненавижу! Дима успокойся. Просто нанеси эту чёртову краску ровным слоем. Просто сделай это. Потерпи. Осталось недолго. Осталось совсем чуть-чуть. Совсем чуть-чуть до чего? Что изменится завтра или через год? Что будет, когда я докрашу эту стену? Ещё одна стена?

И вот перед глазами маячит главный вопрос: «Кто я?» Рано или поздно, ты задашь его себе, и от ответа на него будет зависеть очень многое…

***

«Правильно поставленный вопрос уже предполагает часть ответа», — подумал Александр, дочитав очередную запись. — «Кто я? Писатель? Учитель? Господи, что со мной не так? Мне сорок лет! Я до сих пор никто! Метаюсь, как неприкаянный. Стучусь, стучусь, а в ответ — тишина. Да, оказалось всё сложнее, но у Пашки ведь получилось. Ездит в экспедиции по всему миру. Даже по телевизору показывают. Ещё и видеоролики выкладывает в интернете. Почему у меня не так? Там не срослось. Там не случилось. Оттуда выгнали. Наивный. Думал, смогу что-то изменить. Пробью эту толщу бюрократии, формализма, сословно-родовых принципов. Нет, по справедливости не прокатит. Ум твой никто не оценит. И талант твой никому не нужен. Здесь нужно уметь быть волком, а ты в библиотеке сидишь, книжки пишешь. Надеешься на что-то. Глупо».

Александр отложил дневник в сторону. Он решил, что не стоит читать его сразу. Дневник обладал каким-то магическим воздействием: Александр будто проникал в сознание автора, ощущал себя в его теле, впитывал его внутренний мир. Прочитав всё сразу, он рисковал окончательно выбиться из колеи, а сейчас требовалось совсем другое: хотелось более твёрдо стоять на ногах.

Ночью Александру приснилась та самая девушка. Она бежала и постоянно оглядывалась. Александр пытался её догнать, но как только ему удавалось коснуться её руки, она начинала громко смеяться и ускорялась так, что он снова начинал отставать. Куда и зачем они бежали, было совершенно непонятно. Какая-то светлая пустота. Ничего вокруг — только он и она.

Догнать девушку не получилось, но впечатления от возникшей грёзы остались самые приятные. Он видел её. Снова видел. Встретил в ином измерении и почему-то уже этим был счастлив.