Музыка сердца

Оксана Чурюканова

Исторический роман погружает читателя в причудливую эпоху барокко, где все построено на законах живописи – контрасте между светом и тенью, любовью и ненавистью, гением и посредственностью, предательством и прощением. Книга рассказывает о сложных отношениях братьев-музыкантов, проживающих одну жизнь на двоих, пока к одному из них не приходит настоящая любовь. Клубком переплетутся счастье и горе, встречи и расставания, неудачи и успех.

La liberta

Иллюзия счастья

На белых камнях просторного патио лежали пятна солнечного света, изумрудные листья лиан изнывали от полуденного зноя и фиолетовые гроздья винограда стали прозрачными от пронизывающих их насквозь горячих лучей, словно в забытьи бабочки вяло качали крыльями, посасывая нектар из сердцевинок благоухающих цветов. Во всем была разлита звенящая тишина. На горизонте блестело лазурное море, окутанное туманом и, словно в раму, обрамленное пиками заснеженных гор. Морской воздух сюда не поднимался, и большой дом был разогрет, как будто в жаровне. И в нем, и в окружающих его многочисленных постройках все изнывали от жары — сиеста.

Самое прекрасное время для того, чтобы остаться наедине с собой и наслаждаться этой компанией в течение почти трех часов, когда тебя точно никто не будет беспокоить. Уютно потянувшись в плетеном кресле-качалке, я каждой клеточкой ощущала блаженство: море, солнечное тепло, запах цветов, чего еще желать, разве что…

— Cara, ты единственный человек на свете, питающийся солнцем, но я решил принести тебе вот это, — Карло протягивал мне высокий ледяной бокал.

— Лимонад! О, вот об этом я только что и мечтала! — Карло заранее угадывал все мои желания. — Он такой холодный, в самый раз.

— Тебе больше ничего не нужно?

— Вы так любезны, синьор, что я не могу отказать себе в еще одном маленьком желании, — и кончиком пальца я показала ему на свои губы. — Один поцелуй Карло Броски — и я буду совершенно счастлива.

— И почему я ни в чем не могу тебе отказать? — Его поцелуй был мягким и нежным, таким, что сладко заныло сердце.

— Карло, я тебя так люблю, — прошептала я, не в силах выпустить его из своих объятий.

Он положил голову мне на колени и обнял мои босые ноги.

— Скажи, ты счастлив со мной? — Наверное, я бы умерла, если бы это было не так. С наслаждением я ласкала его волосы, запуская в них пальцы. — Мне все время хочется для тебя что-нибудь сделать, но я не знаю что, и это мучает меня. Ты так добр ко мне, ты заботлив и внимателен. А я?

Карло посмотрел на меня своими прекрасными глазами и засмеялся:

— Само твое присутствие делает меня счастливым. Мне больше ничего не надо, как только знать, что ты будешь сидеть здесь, несмотря на пекло, в своей белой шляпе и пить лимонад.

— Как мало тебе надо, — ответила я, улыбаясь в ответ. — Карло, скажи честно, ты здесь не скучаешь? Я вижу, что у тебя много дел, но все же…

— Ты хочешь сказать, не скучаю ли я по театру? — Он задумался, отчего лицо его вмиг стало серьезным, и в глазах промелькнула грусть. — Ты все чувствуешь, не правда ли, cara? Я не хочу, чтобы ты печалилась по пустякам.

— Но Карло, твоя печаль отзывается в моем сердце еще больнее. Я чувствую, что-то не так. И это что-то, это твоя любовь к опере, твоя жизнь — это земное воплощение музыки, которой просто перекрыли доступ воздуха, но она не может вот так взять и умереть! Если бы у меня отняли мою живопись, возможность писать, я не знаю, что было бы тогда со мной! Почему ты не хочешь даже думать о возвращении в театр?

Карло порывисто встал, всем свои видом давая понять, что разговор закончен.

— Карло, прошу тебя, давай поговорим об этом!

— Cara, не сейчас! Я обещал Доменико послушать его, извини, мне надо идти, — он поцеловал меня в щеку, как целуют любимого, но капризного ребенка, и скрылся в доме.

Мы с Карло уже успели обжить этот большой дом, вначале показавшийся мне огромным и пустынным дворцом. В первый день нашего приезда я бродила по анфиладам комнат, множеству лестниц, балконов и террас, не понимая, как можно жить в таком огромном и свободном пространстве.

Однако дом был построен очень удобно: он выходил фасадом на море, и всегда был наполнен солнечным светом. В комнатах, обращенных на противоположную сторону, было прохладно в полуденный зной. Самый светлый и просторный зал мы без всяких споров отвели под главную гостиную, где стоял любимый «Рафаэль» Карло — музыкальный инструмент, изумительно расписанный каким-то старым мастером. Позже над клавесином появился портрет маэстро Генделя, написанный мной как копия первого портрета, подаренного композитору, и тут же увезенного им в Англию.

Когда я впервые добралась до самого верхнего этажа, сердце мое сладко сжалось, это действительно была моя мечта, и не в силах больше сдерживать волнение, я бросилась любимому на шею: «Карло, это именно то, что я хотела! Понимаешь? Вообще все! Можно я заберу себе эту мансарду?». В его глазах я видела отражение своего счастья: «Голубка моя, это твой дом, делай, что захочешь!».

И я недолго думая расположилась в этой уютной мансарде с большим балконом и видом на море. В одной комнате я устроила спальню, в другой студию, и еще маленькую гостиную, как говорится, будуар. Со мной в Италию приехали мои холсты, кисти, краски, мольберты, а еще всякие мелочи, которые хранили память о жизни в Венеции: кукла, сделанная руками маленькой Роберты, старая вуаль, в которой я веселилась на карнавале, и, конечно, частичка Англии, память о милой тетушке Маргарет, подарившей мне на память свой веер и шкатулку, где она в девичестве хранила свои драгоценности и тайны.

Среди колец, браслетов и серег в ней лежала записка от ее Генриха, полная страстных слов любви. Я любила перечитывать ее, держа в руках помятый, тонкий, как пергамент, листок бумаги, с размытыми от слез Маргарет буквами, написанными витиеватым почерком. Карло, застав меня за этим занятием, обычно смеялся и дразнил меня ревностью к этому уже давно не существующему сэру Генриху.

На счастье, дом быстро заполнился всем необходимым: мебелью, коврами, посудой, портьерами и прочим. Слуги были расторопные, сдержанные и вежливые. Большим хозяйством заправлял синьор Лучиано — какой-то давний знакомый друга Карло отца Мартини, который его и прислал. А тот, в свою очередь, снял груз забот о доме с наших плеч, и все, о чем нам нужно было подумать, ограничивалось выбором цвета обивки диванов и формы канделябров.

Почти все свое свободное время я проводила на улице, стараясь охватить вниманием каждый уголок этой живописной природы. Верхом на своем любимом Ragazzo я обследовала все окрестности и пляжи.

Быть может, именно наши, такие разные, занятия и увлечения позволили нам с Карло сохранить обостренное чувство любви друг к другу. Целыми днями он занимался музыкой, учил детей, общался с многочисленными гостями, наносил визиты, отвечал на письма, читал. Мы встречались, случайно столкнувшись где-нибудь в закоулках дома, и эти неожиданные для нас обоих встречи были наполнены нежностью, сравнимой по силе ощущений лишь с первым свиданием.

Это была именно та свобода, о которой я мечтала всю жизнь: посвятить свое время тому, к чему лежит душа, а моя душа была расположена к любви и творчеству. Мне катастрофически не хватало времени, чтобы выплеснуть на холсты ту уйму впечатлений, что подарила мне ласковая Италия: настроение лета, счастья, покоя и восторга.

Небольшой ноткой горечи в этом букете был мой Карло, которого мне очень не хватало, на что я жаловалась ежесекундно, правда лишь себе в своих мыслях и чувствах. Даже находясь под одной крышей, мы редко оставались наедине, и мне все так же, как и раньше, страстно хотелось видеть любимого и быть с ним рядом, но, увы, боясь помешать или оторвать Карло от дел, я лишь наблюдала за ним издалека, мышкой притаившись где-нибудь в углу на софе, впитывая его присутствие в комнате всем своим существом.

Вниманием Карло одновременно пыталась завладеть масса людей: и музыканты, гостившие у нас, и представители знати, специально приезжавшие с визитами, и родители, приводившие своих детей заниматься музыкой, и любимые друзья, которым доставалось все его свободное время, а я питалась крохами с этого общего стола, но какими упоительными они были!

Сегодня было полнолуние, а это значило, что я не усну ни при каких обстоятельствах: виной тому моя давняя привычка маяться под бледным светом луны, страдая от бессонницы. В такие ночи, обеспечив себя всем необходимым: теплой шалью и чашкой чая, я располагалась на своем балконе в плетеном кресле.

После умопомрачительного заката, когда солнце тонуло прямо в море, окрашивая его воды в алый цвет, наступала ночь, поющая звоном цикад, благоухающая сладостным ароматом роз. Все успокаивалось и в большом доме: смолкали разговоры, прекращалась суета, разъезжались одни и ложились спать другие, только слуги тихо убирали со стола и гасили свечи.

И вот луна во всей своей красе появилась на кобальтовом небе, рисуя искрящуюся дорожку на дрожащей воде. Море лежало прямо передо мной, словно расстеленный бархатный ковер, усыпанный звездами. Как жаль, что ни один художник мира не достиг еще полного совершенства в своем мастерстве, чтобы изобразить эту картину, и мне тоже приходилось лишь наблюдать, замирая от восторга.

Мне вдруг представилось, что я всемогуща, как богиня Селена, и что стоит лишь, крепко зажмурив глаза, захотеть, — и все желания тут же лягут на раскрытые ладони. Чего же я теперь желала? У меня было все или нет?

Закрыв глаза, я прислушалась к себе: Италия с ее морем и солнцем, большой дом, наполненный друзьями, школа, живопись и музыка вокруг меня, все это несомненные плюсы. Я продолжала размышлять, закутавшись потеплее и поджав под себя ноги.

Если есть положительные моменты, то они непременно сопровождаются теми, что имеют знак минус, и как ни странно, сюда попадает мой Карло, что еще… ах, да, путешествия. Слоны, львы, северные олени до сих пор оставались лишь мечтой. А еще Риккардо и старинный английский замок с коваными дверьми, скрытыми за гобеленами и хранящими свои тайны.

Как много оказалось в этом списке! Значило ли это, что я несчастна? Боже, какая сладкая грусть разливалась сегодня в моей душе, словно звуки скрипки в ночном воздухе. Луна тревожила каждую клеточку моего существа, проникая глубоко под кожу своим синевато-бледным светом.

— Cara, снова? — любимый заглядывал в мои глаза, зная, что за пытка для меня эти ночи полнолуния. Его руки по-хозяйски распорядились мной — через секунду я сидела у него на коленях, вся объятая его любовью и нежностью. — Ты даже не пробовала уснуть?

— Зачем? Я знаю, что бесполезно. Но я смирилась с этим, и, знаешь, сразу стало легче. Возможно, эти ночи полнолуния специально даны мне для чего-то важного, а для чего, я еще не разгадала.

Карло легко, чуть касаясь, провел губами по моей шее, вызвав волну дрожи и головокружение.

— Возможно, для этого? — голосом, опустившимся до шепота, спросил он, не прекращая ласкать меня.

Что тут можно было ответить?

— Карло, скажи мне, ты счастлив?

— Ты спрашиваешь меня об этом каждый раз.

— И каждый раз ты не отвечаешь мне!

— Это не так, ты прекрасно знаешь, что я счастлив с тобой.

— Почему ты такой? Ты улыбаешься и смеешься надо мной, почему ты не хочешь поговорить со мной серьезно?

Он попытался снова сбить меня с толку своими поцелуями, но это уже не помогло унять желание выяснить все до конца. Отстранившись, я удерживала его руки, которые все делали для того, чтобы я замолчала.

— Карло, ответь мне лишь на один вопрос!

Его глаза, до этого с усмешкой смотревшие на мое лицо, наполнились тревогой, но все же на этот раз он не сделал попытки сбежать, как это бывало раньше.

— Скажи мне, — медленно начала я свой допрос, — скажи, скоро начнется сезон…

Он перебил меня:

— Не скоро, осень еще только началась.

— Осенью, 28 октября откроется сезон, а там и карнавал. Тебе еще пишут из театров?

Этот прямой вопрос вызвал в нем такое замешательство, будто плохого ученика пытали у классной доски, Карло отвел глаза в сторону, но наши лица были так близко, и я пытались угадать его самые сокровенные мысли.

— Карло, посмотри на меня! — потребовала я и заставила его посмотреть мне в глаза. — И ответь мне, наконец! Тебе еще присылают приглашения?!

— Да.

Вот так просто. Оказывается, все, о чем думала я, интуитивно чувствуя подвох во всей нашей теперешней жизни, было правдой. Я вскочила, разволновавшись, стала мерить шагами террасу.

— И ты так просто об этом говоришь?!

Карло продолжал сидеть в моем кресле, напустив на себя невозмутимый вид. На этот раз он уже не отвечал. Мне же хотелось многое ему сказать, но подходящих моим мыслям слов не было.

— Откуда писали?

— Из Вены. Из Неаполя. Из Мадрида, — ровным голосом перечислял он. У меня дрожали руки, а потом и всю меня охватил странный озноб, от которого не спасала шерстяная шаль. — Из Ковент-Гардена.

При последних словах голос его дрогнул, вызвав у меня ностальгию и слезы. Ковент-Гарден, театр Королевы, Гендель, публика, устроившая неслыханные овации… Неужели такое можно было забыть, вычеркнув раз и навсегда из своего сознания, из своих чувств, своего сердца?! Фаринелли добровольно отказывался от своей прошлой жизни, но во имя чего?

Как же я хотела понять это! Взглянув на его красивое лицо, такое бледное под светом луны, я испытывала странную смесь раздражения и любви. Опустившись рядом с ним на колени, я смотрела на этого непостижимого человека.

— Ты принял решение? Ты уже выбрал?

— Да… Я больше никогда не стану выступать в театре, — медленно и холодно произнес он.

Этого ответа я ожидала всякий раз, когда задавала подобные вопросы, но каждый раз не была к нему готова. Слезы застилали мне глаза, и сквозь эту пелену печали Карло казался нереальным призраком.

— Cara, умоляю тебя, не плачь, твои слезы разрывают мне сердце.

Но я не могла и не хотела остановить поток слез, которые заволакивали мои глаза и текли по щекам.

— Во имя Бога, Карло, почему? — прошептала я то, что не давало мне чувствовать себя счастливой в этом сказочном раю, таком призрачном раю. Все вставало на свои места, складывалось мозаикой: наш мирок был лишь миражом, лишь искусной подделкой рая.

Он молчал. Он не пытался успокаивать меня. Он как будто окаменел. Я снова видела того Фаринелли, который терзался неведомыми мне муками. Сколько времени наши души вели безмолвный разговор, пять или десять минут, я не знала, но Карло прервал молчание:

— Роксана, я не хочу. Я туда не вернусь, — и, помолчав, будто это было самое болезненное объяснение, он добавил: — Я слишком много отдал ему. Я достаточно отдал ему, и мне больше нечего ему дать.

— Ты знаешь, что это не так. И кто, скажи мне, кто определяет эту меру? — Я поднялась, отпустив его безвольные неподвижные руки. Он не пошевелился. — Ее может определить лишь тот, кто отмерил. Не ты и не я. Я не могу писать настоящие картины, я уже давно не пишу ничего стоящего, потому что у меня нет вдохновения, которое ты дарил мне своей игрой в театре, своим голосом и этой неспокойной кочевой жизнью. У меня была масса впечатлений, пусть они были и радостные, и горькие порою. И все это переплавлялось в моей душе в художественные образы, которые мои руки были в силах перенести на бумагу. Теперь же я пуста, как пуста моя жизнь в этом доме. Как пуста твоя жизнь, как ни стараешься ты заполнить ее массой вещей, — я, наконец, выговорилась, и теперь хотела остаться одна. Уже в дверях что-то заставило меня обернуться и посмотреть на него, все так же неподвижно сидящего в кресле: — И еще, Карло, мы с тобой не можем дать друг другу того, что давало нам искусство, цена которого тоже безмерна!

Возможно, я причинила ему боль, но такую же ответную боль чувствовала и сама. Укрывшись с головой одеялом, я пряталась от всепроникающей луны, от нервного дрожания каждой моей клеточки, от горя, которое заполняло мою грудь и не давало дышать.

Имела ли я право на те слова, что так долго копила в себе и сегодня дала им волю? Он жил для меня, можно было быть благодарной уже за это. Но это было бы неправильно! Это противоречило всему его существу. Фаринелли был рожден для искусства, для вечности, о которой он пытался забыть. Но сделать это было уже невозможно! Как бы он ни старался сейчас вычеркнуть свое имя из истории — оно уже было вписано в нее. Все не так, все неправильно, пульсировали в моей голове болезненные мысли. Но я была рада, что смогла высказаться.

Среди звенящей пением цикад ночной тишины послышался шум резко одернутой занавеси на двери моей спальни. Обернувшись на звук, я увидела Карло. Объятая нахлынувшей нежностью к нему и жалостью к нам обоим, я протянула руки:

— Иди ко мне.

Мгновение — и я в его власти, полностью погребенная под его тяжестью, грубыми ласками, словно он пытался отомстить мне за все то, что я сейчас наговорила, и одновременно желал моей любви, как лекарства. Он искал во мне успокоения, как некогда искал его в опиуме, чтобы забыться и спрятаться от жизни с ее неразрешимыми проблемами.

Карло долго не мог прийти в себя после того откровения, что помогла ему пережить эта хрупкая и молодая, но такая мудрая женщина. Ради чего он жил все это время? Ради любви к ней, только лишь? Как она смогла разгадать эту пустоту, поселившуюся в его душе с того самого момента, когда они приехали сюда? Что же выдало ее, так тщательно скрываемую ото всех? Воистину, Роксана читала его мысли, она жила его жизнью, полностью разделив с ним судьбу и боль, и переживания, и мечты. Как же она была близка в эту минуту и как непостижимо далека ежесекундно! Как страстно хотелось доказать ей, что нет ничего важнее на свете любви к ней. Такой прекрасной, настоящей, искренней. Что могло соперничать с ее присутствием в жизни, неужели… искусство, которое она боготворила? Нет. Когда-то он называл страсть к ней и к музыке равноценными, но теперь это было не так! Он пожертвовал музыкой ради любви к ней, почему же она не приняла этой жертвы?

Роксана была самой жизнью, от которой хотелось пить и пить, чувствуя, что живешь сам.

— Карло… — ее измученный голос, просящий о помиловании, остановил это безумное желание полностью поглотить эту женщину вместе с ее думами. Словно придя в себя, он остановился и сквозь пелену горячей страсти пытался рассмотреть выражение ее глаз, переживая, что напугал ее своей грубостью. Роксана смотрела кротко и тихо, и в ее глазах не было ни боли, и даже тени той обиды, с которой она произносила свою обличительную речь. Она источала любовь и нежность, светилась перламутром на шелке постели, она была неземной красотой, воплощенной и подаренной ему как награда за все пережитые страдания. Карло прижался щекой к ее горячей щеке и замер, впитывая ее тепло, вдыхая ее аромат и слушая стук ее сердца.

Карло улыбался.

— Я люблю тебя, — восхищенно прошептала я, любуясь его красотой.

Боже мой, как же надо было постараться, чтобы произвести на свет такое чудо! Я обожала его длинные волосы, которые черными локонами спускались на плечи, глаза, казавшиеся бездонными, атласную кожу, к которой хотелось бесконечно прикасаться, губы, нежные, манящие, чувственные, одним видом доводившие до дрожи. Счастливец, он, казалось, не понимал своей красоты и ее власти надо мной. А я тонула в ней, испытывая неодолимую потребность прикосновений к этому чуду.

— Caro, моя жизнь, — я не могла насмотреться на него, до конца не осознавая, что он рядом. Все это было слишком прекрасно.

Полнолуние, забравшее сон, наградило меня новой ролью — немого стражника того прекрасного ангела, что сейчас тихо спал в моих объятиях. Словно ребенок, он был таким беззащитным сейчас. И эти невероятно длинные черные ресницы, теплая кожа щеки, тихое дыхание пробуждали во мне почти материнскую нежность.

Лицо спящего было таким спокойным, темные ресницы оттеняли худые щеки, черная масса волос вилась вокруг прекрасного лба, губы слегка улыбались, а грудь поднималась так незаметно, что захотелось проверить, жив ли он.

Роксана смотрела и смотрела на любимого, но сон не шел к ней, и, осторожно выбравшись из-под одеяла, она укутала им обнаженные плечи Карло. Он вздохнул, устраиваясь поудобнее, но через мгновение опять погрузился в мир сновидений. Она хотела бы знать, какие сны он видит, быть может, во сне случается чудо и освобождает его от всех цепей? Узнать это было невозможно, и Роксана, отворив деревянные двери, пересекла веранду и спустилась по ступенькам на дорожку, которая вела в сад. Деревья раскачивались на ветру, на ветке, нависающей над тропинкой, сидела маленькая ночная птица, издавшая свой внезапный пронзительный крик. Роксана отпрянула, испугавшись чего-то липкого на лице ― паутины. Под ногами хрустели сухие веточки. Холодный морской воздух мог считаться благословением летом, но теперь для худенькой мерзнущей девушки он был испытанием. Но возвращаться в дом не хотелось, Роксана уселась на мшистый парапет неработающего фонтана и погрузилась в свои мысли.

Уже давно в ее жизни не было места страданию, думала она, подперев свой детский подбородок ладонью. Мысленно она вернулась в то время, когда была маленькой девочкой и засыпала вся в слезах в доме чужой старухи. Как одинока она была тогда! Так одинока, что временами желала смерти, хотя считается, что детский ум не может помышлять о подобном. Но Роксана думала по-другому, у нее не было воспоминаний о родном доме, о любящих руках, о тех, кому она нужна. Чувство одиночества было абсолютным. В то же время оно помогло выработать в характере такую силу, что годам к четырнадцати она могла управлять своими эмоциями и подавлять печаль. После этого радость и удовлетворение ей доставляла лишь хорошо выполненная работа. Нет, жизнь ее отнюдь не была пустой, и впечатлений было предостаточно, но любви она была лишена абсолютно. Никогда не испытав желания стать матерью или стремления к мужчине, Роксана не могла оценить характер своих чувств к Карло. Она даже по-настоящему не знала, можно ли то, что она чувствовала к нему, назвать любовью. Он просто стал центром ее жизни. Она ни на минуту не забывала о его существовании, он приходил ей на ум тысячи раз в день, и если мысленно она говорила «Карло», то неосознанно улыбалась или чувствовала сердечную боль. Как будто он жил внутри нее, сохраняя при этом свою отдельную сущность.

Когда прежде она слушала чарующие звуки скрипки, то разумом стремилась к чему-то неизвестному, теперь же, когда в полумраке гостиной она смотрела на Карло, ничего искать было не нужно, все ее устремления воплощались в нем. Он захватил ее всю. Сначала красота и какая-то беспомощность Карло обезоружили ее, все одинокие годы пронеслись в ее сердце со всей остротой. А потом ей показалось, что она сама нужна ему, как будто он видел в ней то, что она сама в себе не осознавала. Что он нашел в ней — печальной, холодной, несовременной? Наверное, было очень много людей в его жизни, кто был к нему жесток, но было еще больше тех, кто был добр к нему и обожал его. Людям с внешностью, способностями и, главное, характером Карло всегда хватает любви. Почему же тогда он предпочел ее?

Над горизонтом разгоралась заря, Роксана посидела еще немного, глядя на мерцающие всполохи зарниц, а потом, словно очнувшись, поспешила обратно в дом.

Ревность

Наступило прохладное утро, дарившее соленый бриз с моря. Наверное, уже в последний раз за этот теплый сезон мы смогли завтракать на открытой террасе. Карло сидел напротив меня и улыбался сквозь пальцы — удивительная привычка нас обоих. Меня это забавляло, я как будто бы видела в нем, как в зеркале, свое отражение. Осеннее солнце, уже не такое жаркое, но еще слепящее, падало Карло в глаза, и он щурился, становясь похожим на хищное животное.

— Карло, твоя улыбка наводит меня на мысль, что со мной что-то не так! — я собрала рассыпавшиеся пряди волос, с которыми играл ветер.

— Я просто любуюсь тобой.

— Ты смущаешь меня, прекрати.

— Ты покраснела, — он рассмеялся, чем привел меня в еще большее смущение. — Роксана, сегодня принесли почту, и там есть кое-какие новости, — он достал несколько сложенных и таких разных конвертов с остатками сургучных печатей.

— Дай мне! — Я отставила чашку с кофе в сторону и с волнением принялась открывать письма.

Одно было от маэстро Николы Порпора, он писал, что, несмотря на все его негодование по поводу и без повода (узнавался вздорный старый учитель!), он будет так великодушен, что посетит нас, чтобы удостовериться в том, что голос его лучшего ученика не потерял своей силы, а его обладатель — своего мастерства.

— Вот отличная новость! Карло, вскоре тебе придется держать экзамен. Ты видишь — маэстро настроен крайне решительно, — любимый продолжал беззаботно улыбаться, ни чуточки не страшась приезда своего строго учителя. — Ты еще в состоянии тянуть длинные ноты и задерживать дыхание на минуту?

Карло приблизил ко мне свое красивое лицо и прошептал в ответ:

— Знаешь, после сегодняшней ночи я уже не уверен.

Это интимное признание здесь и сейчас, когда вокруг было полно посторонних и мы были как на ладони, привело меня в страшное замешательство. Вначале я застыла в кресле, а потом огляделась по сторонам в надежде, что никто ничего не услышал. Пришлось прибегнуть к спасительному вееру — этой милой вещице, так много говорящей и так много значащей для любой женщины. Укрывшись за ним и переведя дух, я нашлась с ответом:

— Карло, в таком случае тебе стоит постараться, иначе синьор Порпора обрушит свой гнев на меня, надеюсь, ты понимаешь, почему.

— Конечно, понимаю, я еще помню недовольство Риккардо по этому поводу, но, уверяю тебя, cara, что краснеть тебе не придется, — его самодовольный вид вызывал и во мне прилив гордости тем, что я была немножечко причастна к этому гению, вот так запросто сидящему со мной за одним столом.

— А что там во втором письме? — потянулась я к следующему конверту, сложенному вчетверо и заполненному знакомым почерком. — Это от Риккардо?

В моем сердце дернулись какие-то глубокие струны, я опасалась прочесть и глазами спрашивала о содержании своего любимого, но он молчал, потом, лукаво улыбнувшись, велел:

— Прочти!

Пришлось раскрыть листок: послание было коротким, не как обычно на несколько страниц, а лишь пара строк. Среди признаний в тоске по родной Италии, выражений братской любви я, не поверив своим глазам, прочла, что в семействе Риккардо ожидается пополнение! Сумбурно и, по-видимому, дрожащей рукой он выводил сообщение о том, что Мария со дня на день должна была произвести на свет следующего (или следующую) Броски.

Я, признаться, совершенно не ожидала таких новостей и сейчас не знала, как отреагировать — это одновременно означало и то, что Риккардо становился счастливее, и то, что мы совершенно теряли его из нашей с Карло жизни. Теперь становилось ясно, что надежда на его скорый приезд к нам, на то, что смыслом его жизни вновь станет музыка, которую он писал для Карло, тает, словно свечка. А что Карло? Я взглянула на него, все еще держа перед собой письмо. Карло был счастлив. Другого ожидать от него не имело смысла — наполненный только добром и любовью человек, а как же я была далека до такого совершенства!

— Caro, ты рад?

— Я просто вне себя от счастья, я не знаю, какие слова могут это выразить!

— Ты станешь дядей, и у тебя будет племянник или племянница, — выстраивала я вслух будущее, рисовала перспективу нашей жизни, того, как она может измениться.

— И ты окружишь его своей любовью и будешь купать в роскоши, я угадала? — скрываясь за веером, я безуспешно пыталась побороть возникшее чувство отчаянной ревности. А Карло словно светился изнутри, глаза его были полны радости и счастья, значит, я все правильно поняла.

— Мы должны поехать к ним! — мой Карло, обычно такой неспешный и меланхоличный, преобразился, казалось, еще секунда — и он прикажет собирать чемоданы.

— Подожди, куда торопиться? Ребенок еще не появился, сейчас им не до нас, поедем потом, когда он родится и немножко подрастет.

Он посмотрел на меня, как на сумасшедшую:

— Нет, нечего ждать! Мы поедем, как только будет готов экипаж!

По-видимому, было бесполезно пререкаться с ним, он уже принял решение, а упрямее человека, чем Карло Броски, надо было еще поискать.

— Хорошо, мы поедем, когда ты скажешь, — я поднялась из-за стола, оставив недопитым кофе и нетронутым завтрак. — Я к себе, соберу принадлежности, чтобы писать на дальнем пляже.

Испытав внезапную потребность остаться наедине с собой и своими мыслями, я быстро наполнила холщовую торбу всем необходимым, вскочила на своего Ragazzo и ударила шпорами по его бокам. Краем глаза я видела, что Карло провожал меня взглядом до тех пор, пока я не скрылась в зарослях зелени. А очутившись через пару поворотов горной дороги на берегу моря, я кое-как стреножила своего коня и бросилась на горячий песок.

«Гадкая, гадкая!» — колотила я кулаками по коленкам, стараясь побольнее ударить себя, размазывала слезы по щекам, но ничто не помогало выгнать эту глубоко внутри засевшую ревность. Почему я такая? Почему я не такая, как он?! Верно говорил Риккардо — от меня одни неприятности, так было раньше, так есть и сейчас. Почему в моей голове дурные мысли? Ничуточки мыслей о других, а только о себе! Злая, гадкая эгоистка!

Примостившись на камне, опустив ноги по колено в воду, я вдыхала полной грудью воздух, но это не успокаивало. «Не хочу делиться ни с кем, мне самой его не хватает! Ни с кем — тем более с этим ребенком Риккардо!» И снова: «Как это гадко — так думать!» Я терзалась и мучилась, я бесилась и пыталась писать. Я просила Господа о ниспослании мне тысячной доли души Карло, ангельской души бескорыстного и любящего человека. «Только бы он не догадался ни о чем», — билась в голове одна-единственная мысль, когда я водила кистью по холсту. Я забывалась в работе, я представляла наш приезд и Карло, который, взяв на руки маленького Броски, навсегда отдаст свое сердце ему. А еще… быть может, он… — нет, об этом мне совершенно не хотелось думать и даже допускать намека на эти мысли.

Только что забрезжила слабая надежда на то, что мы уладим свою жизнь, когда Карло вернется в театр, и вот теперь… экипаж, сборы, дорога, этот ребенок…

Из-под моей руки проступало очертание горизонта, на котором сливались в единое целое небо и море, почти одного цвета, едва различимого оттенка ультрамарина. Волны, хлеставшие одна по другой, создавали ощущение движения на картине. Солнце, будто кораблик, тонуло в розоватой дымке, чуть просвечивая и придавая изображенному мотиву теплый и нежный оттенок. Но при всей этой теплой гамме картина вызывала ощущение тревоги.

Вокруг на милю никого не было, только море и я. И осадок одиночества в душе. Отчего оно сопровождает меня повсюду? Мне неуютно с собой, я недовольна собой, но я хочу быть лучше, каждый день видя перед глазами такой пример, как мой любимый. Но я слаба и трудно поддаюсь перевоспитанию. Что ж… будь что будет.

Я вернулась домой вся испачканная краской, уставшая и раздраженная, все вокруг выводило меня из себя, и я срывалась на мальчике, который открывал передо мною двери и одергивал в сторону портьеры.

Эмилио — так его звали — в наш дом отдали родители без всякого сожаления, в надежде, что он выучится играть и петь и больше не будет висеть у них на шее. То, что делал для всех местных жителей Карло, требует отдельного рассказа — стоит лишь сказать, что благодаря его заботам в округе не осталось ни одного бедняка. И бывшие бедные крестьянские семьи уже с гордо поднятой головой посматривали на своих некогда среднего достатка соседей из отдаленных мест. Эмилио, обожавший Карло, и, похоже, боготворивший его, перенес эти чувства на все, что того окружало, и сейчас он готов был на любую услугу, лишь бы угодить своей синьоре. В любой другой день меня бы это позабавило и умилило, но только не сейчас.

Бедный мальчишка оказался под рукой совсем некстати. Я кое-как добралась до своей студии и пыталась найти масло, чтобы стереть пятна краски. Эмилио бросился мне помогать, вообще не зная, как может выглядеть эта жидкость, и в результате грохот, битое стекло, испорченный ковер под ногами и залитый красками стол.

— Эмилио! — закричала я, еле сдерживаясь: — Оставь все, ничего не трогай, бога ради! Просто уйди.

Испуганный мальчик дрожащими руками стал подбирать осколки, с его щеки капнула слезинка, он что-то бормотал… Слова извинения! Он боялся меня?! Этого еще не хватало! Мне пришлось опуститься на стул, потому что ноги мои почему-то стали ватными.

— Эмилио, подойди ко мне.

Он, не поднимая глаз, подошел и стоял, держа в руках остатки склянок.

— Дай мне это, — я протянула руки, и мальчик, не глядя мне в глаза, высыпал осколки мне в ладони. Как же он был напуган, такой маленький, худенький, черноволосый.

— Эмилио, прости меня, пожалуйста, я не хотела на тебя кричать, тем более ругать тебя! — приподняв лицо мальчика, я увидела недоверие в его глазах. — Прошу, не обижайся, ты не виноват, я сама неловко задела все это, ничего страшного, мы сможем вместе поехать в город и купить все новое, правда же? — но, похоже, мальчик не только не доверял мне, но и не верил, что я говорю с ним искренне.

С тяжелым вздохом я отпустила его и продолжала сидеть, обозревая погром в мастерской. Вот так и застал меня Карло. А увидев, остановился на миг, а потом рассмеялся.

Лучше бы он промолчал! Я больше не смогла сдерживать эмоций и просто разрыдалась, уткнувшись в перепачканные ладони. Только спустя его долгие уговоры и поцелуи мне удалось перевести дух и вздохнуть.

— Я понимаю, что сейчас бесполезно у тебя спрашивать, что произошло и отчего ты плачешь? — спросил Карло, крепко прижав меня к себе, на что в ответ мое тело снова содрогнулось в рыданиях. Он пытался успокоить меня, дав воды, и выглядел совершенно растерянным.

— Cara, умоляю тебя, объясни, что случилось? Ты пугаешь меня, скажи, что?!

Конец ознакомительного фрагмента.